Текст книги "Люди грозных лет"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

– Эт как же у вас плуг-то налажен? – дерзко глядя то на Аллу, то на Лизу, явно задирая, вскричала она. – У всех на пять вершков, а у вас не больше трех. Мы, значит, паши на полную глубину, а вы только землю царапать. Бабы, – еще оглушительнее закричала она, – смотрите, что творится! Вон они, активисты какие, сами на коровах пахать выдумали, а сами кое-как, все чужой спиной.

– Что ты прицепилась? – пыталась остановить ее Лиза. – Не меньше твоего, как у всех, пашем…

– Пашете? – передразнила Наташа. – Да разве это пашня, это не пашня, а… – Она грубо, по-мужски, выругалась, и эта ругань и особенно ее непонятное озлобление словно хлестнули Аллу. Она решительно встала, строго взглянула на Наташу и, сдерживая внутреннюю дрожь, спокойно сказала:

– Пойдем измерим и твою борозду и нашу.

Спокойный и гордый вид Аллы окончательно взбесил Наташу.

– И мерять нечего, все и так видно! – кричала она, потеряв самообладание. – Вы всегда так, привыкли чужими руками…

– Нет, пойдем измерим, – настаивала Алла.

– Обязательно все измерим, – поддержала ее Лиза.

– Ишь ты, какая нашлась, мерять тоже! – с обезображенным злостью лицом кричала Наташа. – Думаешь, если у тебя муж в полковниках ходит, то тебе все можно.

– При чем тут муж? Не мужья пашут, а мы.

– Тоже мне, без году неделю в колхозе работает, а нос выше головы. Не думай, что ты грамотная раскрасавица такая, а мы деревенские. Мы еще похлеще вас можем. И не думай, что мужа себе такого подцепила. Мы тоже могли! У нас бы не побегал по другим бабам, как твой.

– Ты не смеешь говорить так о моем муже! – чувствуя, как все закипает внутри и холодеют руки, вскрикнула Алла.

– Нет, смею! Смею, вот и все! Я, может, больше тебя смею про него говорить.

– И не стыдно тебе, – вмешалась Лиза, – молодая женщина, а такое вытворяешь. Что она сделала тебе, что ты прицепилась?

– А ты молчи, когда тебя не касается. Сытый голодного не поймет.

Видя, что перебранка переходит в скандал, вмешалась самая старшая из женщин, Марина Бухарцева. Она подошла к Наташе, встряхнула ее за плечо и наставительно, как маленькому ребенку, сказала:

– Незачем на других свое горе вымещать. Тебя-то за Павла никто не гнал, сама пошла, вот сама и отвечай за все.

От ее слов Наташа сразу сникла, опустила голову и понуро пошла к своим коровам. Алла смотрела на ее сгорбленную, еще минуту назад такую гордую и задиристую фигуру и не могла понять, что случилось с этой недавно такой душевной и доброй к ней женщиной.

Глава тринадцатая

– Эт что же, голубок, – упреком встретил Бочарова генерал Велигуров, – как вырвался на волю, так и поминай, как звали? Ну, что там на фронте? Впрочем, что делается на фронте, я знаю не хуже тебя. Ты давай-ка за свое дело берись. Наобещал Васильеву, теперь выкручивайся. Он житья не дает, несколько раз звонил, где да где Бочаров. А я и сам не знаю, где Бочаров. Видать, Васильев от тебя какого-то сверхдоклада ждет. Так что, голубок, поднажми. Сейчас двенадцать дня. Ты поспи часиков шесть и садись-ка на всю ночь. А завтра в это время ко мне приходи с готовым докладом. Я почитаю, что-нибудь добавлю там, изменю и, как приказал Васильев, нарочного в самолет и – в Москву.

Бочаров заговорил было о наступлении немцев, но Велигуров, махая руками, остановил его:

– Давай главное делать, а наговориться мы еще с тобой вволю наговоримся. И поругаемся не раз, если ты упрямый.

И по тону разговора и по выражению лица Бочаров видел, что Велигуров события последних дней представляет совсем не так, как было в действительности.

В подготовленном для него домике с часовым у входа Бочаров сел за стол, положил бумагу и решил сразу же писать. Просидев с полчаса, он не написал ни одного слова. Мысли беспорядочно перескакивали с одного воспоминания на другое, то восстанавливая разговор с Лужко, то рисуя картину разгрома немцев перед Двугорбой высотой, то возвращаясь к поездке по другим соединениям и частям.

«Что же главное? – раздумывал Бочаров. – Что нужно особенно подчеркнуть?» Главным казалось все: и творческий порыв солдат, сержантов, офицеров и их героические действия в борьбе с врагом; и устарелость, даже вредность многих положений существующих уставов, которые не только сковывали действия войск, но и приносили несомненный вред.

Еще больше часу просидел Бочаров в раздумье, но на чистом листе бумаги не появилось ни одной строчки. Выкуривая одну папиросу за другой, он волновался, нервничал, ругая себя за неумение сосредоточиться, и без конца ходил по комнате.

– Воздух! – закричал часовой за окном, и Бочаров услышал гул немецких самолетов.

В деревне и за деревней часто застучали зенитки.

– По щелям! – кричал кто-то, пробегая по улице.

Где-то невдалеке ахнули первые бомбы, и Бочаров вспомнил, как вчера тряслась и дрожала от таких же взрывов Двугорбая высота, как почернели и осунулись лица солдат, сержантов, офицеров. Эти воспоминания и были тем толчком, который был так необходим ему.

«Да, да! Надо писать о том, что плохо, о том, что нужно сделать, чтобы легче было на фронте, о том, как лучше организовать боевые действия и бить противника с наименьшими потерями. И главное – нужно всем показать, всех убедить, что противник сильный и опытный, что борьба с ним трудна, опасна и на легкую победу рассчитывать нельзя».

По деревне ухали бомбы, а Бочаров не слышал и все писал и писал, изредка задумываясь, закуривая и вновь склоняясь над столом. К шести часам вечера, опустошенный, с горящими головой и лицом, встал он из-за стола и перечитал исписанные листы. Их оказалось сорок три. Его ужаснул такой огромный объем, и он хотел было переделывать, сокращать, но голова клонилась к столу и все тело ломило от усталости. Он сунул листки в полевую сумку, не раздеваясь, лег на кровать, и непробудный сон мгновенно сковал его.

Проснулся Бочаров во втором часу ночи, не понимая, где он и что с ним, и, скрипнув пружинами, присел на кровать.

– Проснулись, Андрей Николаевич? – услышал он голос шофера.

– Да, Коля, проснулся, – ответил Бочаров и с силой потянулся, чувствуя приятную свежесть во всем теле.

– А я все окна одеялами завесил. Танки всю ночь по дороге шли. Такой рев подняли, боялся – разбудят вас.

– Меня бы и бомбежка не разбудила, не то что танки.

– И бомбежка была, – сказал шофер, – перед заходом солнца. Шесть домов начисто смело, убило двух капитанов, одного лейтенанта и четверых связистов.

Разговаривая с Колей, Бочаров вспомнил, что в своем докладе он писал о пехоте, танках, артиллерии и очень мало сказал о противовоздушной обороне, а она, как он убедился сам, имела сейчас, пожалуй, не меньшее значение, чем полевая оборона.

Он торопливо поужинал холодной гречневой кашей с консервами, отправил Колю спать и вновь принялся за доклад. Мысли текли особенно легко, и к шести часам утра он заново переписал весь доклад, перепечатал в оперативном управлении и вместо двенадцати пришел к Велигурову в десять часов.

– О, это по-ударному, по-фронтовому, – здороваясь, одобрительно гудел Велигуров, – целых двадцать страниц! И отпечатано чистенько. Надо во всем пример этим фронтовым штабникам показывать. Ну, значит, так, – листал он рукопись доклада, – оставь мне. Я прочитаю. А через час заходи, ровно через час. Я думаю, снова перепечатывать не придется. Если я добавлю что, то мы в конце допечатаем, И пошлем, пусть там мысли наши в новые уставы включают. Им оттуда ничего не видно, а мы на самом бойком месте.

Ровно через час Бочаров пришел к Велигурову. Хмурый Велигуров, словно не замечая его, нервно листал рукопись.

– Написал, значит, – буркнул он, не поднимая головы, – написал – и, как говорят, с плеч долой. А ты подумал, что написал? – вдруг возвысил он голос и из-под насупленных бровей косо взглянул на Бочарова.

– Подумал, товарищ генерал, и серьезно, – чувствуя, что предстоит тяжелый разговор, спокойно ответил Бочаров.

– Серьезно, – передразнил его Велигуров и, стукнув кулаком по столу, загремел на всю комнату. – Нет, не подумал! Галиматья! Чушь! Пустозвонство!

– Товарищ генерал, – чувствуя, как запылали щеки, сдержанно сказал Бочаров, – я не мальчишка, чтобы кричать на меня. Я полковник Советской Армии.

– А я генерал и постарше вас.

– А я полковник и советский человек и кричать на себя никому не позволю, – сдерживая гнев, ответил Бочаров.

– Да вы что? Я кто для вас, начальник или кто?

Лицо Велигурова налилось до синевы багровым румянцем, стиснутые в кулаки волосатые руки тяжело лежали на столе, лохматые, сросшиеся брови почти совсем закрыли глаза.

– Вы мой начальник, но это еще не дает вам права кричать на меня.

– Право, право, – вдруг стих Велигуров, – садитесь.

Бочаров сел на край стула, не сводя глаз с генерала.

– Ну, что вы тут написали? – вновь перебирая листы доклада, резко, но спокойно говорил Велигуров. – Вы только подумайте?! Система обороны у нас негодная, атаковывать мы не умеем, тылы функционируют неправильно, связь не обеспечивает управления войсками. Да что же все это значит, – вновь возвысил он голос, – выходит, что мы совсем воевать не умеем? Выходит, что все мы тут дураки и тупицы! Сидели, смотрели и ничего не видели! Приехал полковник Бочаров, глянул – и все увидел. Так, что ли?

– Не совсем так, товарищ генерал.

– Ах, не совсем! Значит, что-то есть и так!

– Безусловно, есть, – зная, что это вызовет бурю негодования, ответил Бочаров.

– Значит, мы дураки и тупицы?

– Товарищ генерал, зачем утрировать? Я пишу о тех недостатках, которые увидел. Никого глупым не считаю и себя не возвышаю.

– Хорошо, хорошо, – поспешно остановил его Велигуров, – но вы блудите, видите все в черном свете. А в самом деле не так все, как вы пишете.

– Ну, а конкретно что не так, товарищ генерал?

– Все не так. Подход к делу не тот. Вы грязью обливаете наши командные кадры.

– Простите, товарищ генерал, – не выдержал Бочаров. – Я сам командир Красной Армии, и наши командные кадры я уважаю и ценю. Да и как я могу не ценить их, – разгораясь, заговорил он, – как я могу клеветать на тех, с кем вырос вместе, на тех, кого вчера, позавчера и в другие дни в бою видел. Как я могу клеветать на Лужко, на Черноярова, на Лесовых, на командира третьей роты, который бросился впереди роты в атаку и погиб. Я пишу о тех недостатках, что воевать мешают, приводят к ненужным потерям.

Взволнованная, горячая речь Бочарова поколебала Велигурова. Насупив брови, он сидел, листая доклад.

– И вы думаете, что ваше предложение о траншейной обороне это новое? – с иронией спросил Велигуров.

– Это не мое предложение, это то, что уже вошло в жизнь, применяется на фронте.

– Да вы, голубок, с этими траншеями назад тянете, к первой мировой войне. Там как раз траншея-то и задавила все. Почему первая мировая война зашла в позиционный тупик? А? Почему? Не потому ли, что все залезли в траншеи и решили там отсиживаться?

– Нет, не потому!

– А почему же?

– Причин для этого много, и главное – экономические возможности.

– Это, голубок, прописные истины. Сейчас ты скажешь, что средства обороны оказались сильнее средств наступления. Это правильно. А вот почему так получилось?

– В частности, из-за косности взглядов многих военных деятелей. Из-за того, что опыт войны не учли вовремя, новое не поддержали, не дали развиться, окрепнуть и стать решающей силой. Немцы, например, танки так и не признали до конца войны. А сейчас мы видим, что танки – страшная сила.

– Вот что, – взглянув на часы, не допускающим возражения тоном сказал Велигуров, – времени у нас для диспутов нет. Воевать нужно, а не спорить. Доклад ваш я не одобряю. Если он вам дорог, сберегите его на память, а посылать Васильеву запрещаю.

– Как запрещаете? – прошептал Бочаров.

– Очень просто. Я в корне не согласен с тем, что написано тут.

– А я отвечаю за каждую букву! – стараясь быть спокойным, решительно сказал Бочаров, но, сказав, почувствовал, что получилось это резко, и уже мягче, уговаривая Велигурова, продолжал: – Товарищ генерал, мы не имеем права молчать. Это молчание стоит крови. Я своими глазами видел, что многие у нас еще не отрешились от практики гражданской войны. Она не мало дала для нашего военного искусства, но многие положения устарели, они мешают, тормозят дело.

– Ну, голубок, о гражданской войне не вам судить, – перебил Велигуров, – вы были от горшка два вершка, когда мы этот опыт добывали. Он крови нам стоил, и мы никому не позволим отбрасывать его.

– Но одна война никогда не бывает похожей на другую. Нельзя держаться на опыте старого, нужно вперед двигаться.

– А мы и двигаемся. И так двигаемся, что весь мир ахает.

– Да плохо мы двигаемся! Нам страна дала богатейшую технику, а мы еще не научились использовать ее как следует. У нас прекрасные воины, а ими еще плохо командуем.

– Это уж ваше личное мнение, – решительно встал из-за стола Велигуров, – а доклад я не одобряю.

– А я не могу молчать.

– Ну посылайте, черт с вами! – вскипел Велигуров. – Но я подписывать не буду и требую, чтоб вы в конце приписали, что я не согласен со всем, что там изложено. Категорически не согласен! Вот и все! Будьте здоровы! Когда будете нужны – позову!

Расстроенный и возбужденный вышел Бочаров от Велигурова. Сопротивление генерала было для него странным и неожиданным. «Неужели я не прав?» – думал он, вновь перечитывая доклад. Он дважды все пересмотрел, критически проверил и не нашел ни одного положения, которое он не мог бы подтвердить фактами и которое вызывало бы сомнение.

Долго раздумывал Бочаров, но ответа на волновавшие его вопросы найти так и не мог. У него появилась было мысль несколько задержать доклад, попытаться доказать Велигурову свою правоту, но, вспомнив все, что видел и что пережил за последние дни, отбросил эту мысль.

– Я не могу молчать, – сказал он себе, – это будет и нечестно и даже преступно. Будь что будет. Я не Велигурову служу и работаю не ради его удовольствия. Пройдет время, и он все поймет.

Укрепясь в своем мнении, Бочаров пошел в оперативное управление, сдал доклад в секретную часть и потребовал с первым самолетом отправить в Москву.

Из оперативного управления Бочаров вышел с радостным сознанием честно исполненного долга, но как только вспомнил недавний разговор с Велигуровым, ему стало тоскливо и неприятно. Он понимал, что после такого разговора совместная работа с Велигуровым станет невыносимой, и, раздумывая о будущем, он медленно шагал по улице, то и дело отвечая на приветствия встречающихся военных.

– Бочаров, здорово! – окликнул его спешивший с большой папкой под мышкой заместитель начальника оперативного отдела, однокашник по академии, подполковник Савельев. – Тебя что-то совсем не видно, где пропадаешь?

– В войсках все время, только вернулся. А ты как?

– Да зарылся в бумагах и света белого не вижу.

– Познакомь меня с общим ходом боев.

Глядя на огромную, всю испещренную условными знаками карту Савельева, Бочаров не верил своим глазам. Весь наш фронт восточнее Курска, Белгорода, Харькова и дальше на юг был прорван. Синие стрелы немецких танковых, пехотных, моторизованных дивизий, объединенных в корпуса, армии, группы армий, продвинулись от недавней линии фронта далеко вперед и нацелились на Воронеж, на Старый и Новый Оскол, на Валуйки, на густо расположенные города Донбасса.

– Что, страшно? – видя, как меняется выражение лица Бочарова, спросил Савельев.

– Да, обстановочка, – прошептал Бочаров, – какие же силы он бросил?

– Силы огромные. Наступают две южные группы армий: группа «А» и группа «Б». В группе «А» – она в основном бьет на Донбасс и южнее – около сорока пяти дивизий, в группе «Б» – она здесь вот у нас фронт прорвала – более семидесяти дивизий. А всего, как видишь, около ста пятнадцати дивизий. И в центре, перед Москвой, он держит восемьдесят дивизий. Вот тебе картина. Но самое страшное в том, что фронт наш от Курска и почти до Азовского моря прорван.

Глава четырнадцатая

Павел Круглов очнулся в каком-то сыром, прохладном месте, пытался поднять голову, но острая боль резанула шею, затылок, и в полубеспамятстве мелькнула первая мысль: «Жив я или не жив?» Сразу же, как из тумана, всплыл в сознании несмолкающий дикий гул артиллерии, рев танков, ходуном ходивший блиндаж, Ивакин у пулемета, сам, он, Круглов, с поднятыми руками бежавший навстречу немцам.

– Кажется, в себя приходит, – глухо прозвучал тонкий, вроде женский, голос.

– Давайте повернем, дышать станет легче, – сказал второй, уже явно мужской голос.

Круглов почувствовал, как три пары рук осторожно приподняли его, перевернули и положили на спину.

– Лицо-то совсем разбито. Вот звери, – сказала женщина, и от ее сожалеющего, скорбного голоса у Круглова потекли слезы и вырвался тяжкий стон.

– Выпейте воды глоточек, – прошептала женщина.

После нескольких глотков воды полегчало, боль в затылке и в шее утихла, и только ныло все обессилевшее тело. Боясь пошевелиться, Круглов с трудом поднял распухшие веки и увидел двух мужчин, одну женщину и за ними какую-то стену с длинным и узким просветом.

– Где я? – спросил он и едва услышал свой голос.

– Вообще-то у немцев, а тут свои. Так что будь спокоен, – сказал бородатый мужчина в разорванной до пояса ситцевой рубахе, едва прикрывавшей всю испещренную синяками и ссадинами грудь.

– В бывшем колхозном сарае, а теперь вроде тюрьме, – разъяснил второй мужчина помоложе с распухшим, почти синим лицом. – Ты пленный, что ли?

Круглов ничего не ответил, осматривая сквозь кровавый туман бревенчатые стены и высокую крышу длинного и широкого сарая.

– Как же ты попал, голубчик? – спросила пожилая, с распущенными седыми волосами женщина. – Где же они сцапали тебя?

– А тебя как сцапали? – сердито проворчал бородатый.

– Меня-то что, я не солдат. Меня дома. Пришли и сграбастали.

– А его в бою, видать. Немцы-то опять наступают.

– Ну что наши, как там, держатся? – спросил второй мужчина.

– Плохо, – пробормотал Круглов, боясь поднять глаза, – немцев много, и у них танки.

– Иди вот тут приляжь на соломку, все легче будет, – заботливо хлопотала женщина, помогая Круглову переползти в угол, – и хлебушка возьми, есть немножко.

– Возьми вот, – подал бородатый две вареные картошки, – эти варвары совсем не кормят, а нам силы нужны, иначе погибнешь не за понюх табаку.

Давясь, Круглов с болью проглотил кусочек хлеба и сразу внутренне вздрогнул, почувствовав страшный голод. Задыхаясь и дрожа, он совал в рот то хлеб, то картошку, мысленно повторяя: «Жив! Жив!» Но и хлеб и картошка кончились так быстро, что он не сдержался и с отчаянием прохрипел:

– Дайте еще!

– Нету, милок, все, – горестно сказала женщина, но Круглов не поверил и от обиды чуть не заплакал. Он хотел сказать тем, кто сидел около него, что они жадные, что им не жаль человека, но на улице послышался шум, заскрипев, раскрылись ворота, и в просвете показались две женщины и парнишка-подросток. Четверо немцев прикладами загнали их в сарай и захлопнули ворота.

– Тетка Марья, ты тут, – вскрикнула одна из женщин, – а мы уж думали, что и в живых тебя нету.

– Как бы не так, – ответила тетка Марья, – я еще их всех проклятых переживу. Ты-то за что, Анна?

– Ни за что. Всех подряд хватают. Озверели совсем. Нынче ночью мост на шоссейке взорвал кто-то и в Никитовке двадцать семь машин немецких спалил. А в Костылевке ребята-школьники, вот вроде этого, склад с бензином зажгли. Ну и злобствуют немцы. Наши все начисто из деревни поразбежались.

Вслед за женщинами с подростком немцы бросили в сарай еще двух мужчин и трех женщин, потом привели человек двенадцать пленных. Ворота сарая теперь почти не закрывались. Пинками и прикладами немцы загоняли то мужчин, то женщин, то красноармейцев. К вечеру сарай был набит до отказа. Люди могли только сидеть или стоять. Как-то само собой получилось, что одну половину сарая заняли женщины, вторую-мужчины. Ни пищи, ни воды немцы не давали. Среди арестованных и пленных начался ропот. Кто-то наиболее смелый отчаянно крикнул:

– Сволочи, дайте хоть воды-то!

В ответ на этот выкрик хлестнула длинная очередь из автомата. Как раз перед этим Круглов хотел было встать, но над головой просвистели пули, с треском ударили по стене, и Круглов ничком упал на землю. Долго лежал он недвижно, боясь пошевелиться, и вдруг вспомнил свой дом, Наташу, детей и с ослепляющей ясностью увидел Костю Ивакина, его добрый, ласковый голос и большие по-детски чистые глаза. Всплыл в памяти и последний момент, когда истекающий кровью Ивакин, скрипя зубами, крикнул ему вслед: «А-а! Гадина! Предатель!» Вспомнив все это, Круглов обессиленно опустил голову и навзрыд заплакал.