Текст книги "Люди грозных лет"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

– Боже мой, Слепнев, я и не знал, что ты загибщик, – всплеснул руками Листратов, – да ты понимаешь, куда гнешь? Это самый настоящий левацкий уклон, это не что иное, как гигантомания! Нет! С тобой так просто нельзя. Мы тебя на бюро райкома вытащим, заставим все свои мысли выложить и пропесочим! А то натворишь такого, что и не разберешься.

– Иван Петрович, вы мне не грозите! Я коммунист и на бюро райкома приду с чистой совестью. Приду и все выскажу!

– Выскажи, выскажи! И до тебя были такие высказыватели, да головы поломали. Ишь ты, прыткий! Из молодых да ранний. Да знаешь ли ты, – побледнев от обиды, продолжал Листратов, – в то время как ты пешком под стол ходил, мы громили подобных гигантоманов, тех, кто сразу коммуны начал создавать, колхозы-гиганты, дома-общежития в селах.

Слепнев знал, что возражать и доказывать Листратову бесполезно, и молча слушал, как председатель райисполкома, все распаляясь, отчитывал его. Слепнев чувствовал свою правоту, но доказать ее не мог.

Глава девятнадцатая

Батальон Черноярова еще почти сутки удерживал Двугорбую высоту и на третью ночь, стиснутый с трех сторон пехотой и танками противника, получил приказ начать отход. Собственно, отхода в полном смысле этого военного понятия – с арьергардами, с боями на промежуточных рубежах, с отражением атак противника – не было. Просто в ночной темноте, когда также измученные, выдохшиеся за день боя немцы ослабили огонь и, наконец, затихли, остатки рот батальона бесшумно снялись с позиций и сначала лесом, откуда выходили и роты батальона Лужко, затем мокрой луговиной и полем двинулись на восток. Как было решено Чернояровым, прикрывал отход Привезенцев с одним стрелковым взводом, двумя станковыми пулеметами и уцелевшей противотанковой пушкой. Сам Чернояров с писарями, двумя радистами и связными от рот шел впереди. Ночь была тихая, темная, озаряемая лишь отблесками пожаров. Ливший с вечера дождь обильно напитал и так не просохшую землю. Под ногами чавкала и хлюпала грязь, и эти единственные в ночи звуки казались Черноярову предательски оглушительными.

Когда отошли километров на шесть от Двугорбой высоты, у моста через узенький ручей батальон встретила походная кухня, и впервые за четверо суток люди получили горячую, с пригарью кашу. Чернояров, присев на колесо кухни, молча считал людей и, когда прошли все роты и позади осталось только прикрытие Привезенцева, шепотом спросил повара:

– Ну как?

– Три четверти котла осталось, – ответил повар.

– А ты не жадничал?

– Никак нет, товарищ майор, двойную порцию выдавал. Может, подойдут еще? – спросил недогадливый повар.

– Не подойдут, – хрипло проговорил Чернояров и с трудом проглотил застрявший в горле комок горечи.

Приказав подошедшему Привезенцеву «не дремать, а смотреть в оба», Чернояров пошел в голову батальона, обгоняя жиденькие строи рот. Он шагал, мечтая, как приляжет утром где-нибудь на солнце, блаженно закроет глаза и тут же уснет. Мысли о сне прогнали и собственную сонливость. Как часто бывало с ним, ему вдруг показалось, что люди его батальона делают не то, что нужно, что вместо ускоренного, как было приказано, марша, идут, еле переставляя ноги и засыпая на ходу, что в стрелковых ротах младшие командиры, заменившие выбывших из строя офицеров, не смогут поддержать так необходимую сейчас дисциплину, чего доброго, не только не уследят, как заснут и отстанут их подчиненные, а заснут и отстанут сами, и батальон, его батальон, и так сохранивший всего треть людей, придет к месту назначения лишь с командиром и группой писарей и связных вокруг него.

И Чернояров то останавливался, пропуская роты, пересчитывая людей и придирчиво всматриваясь в их согнутые, понурые фигуры, то вновь бежал в голову колонны, опять проверял, осматривал, подзывая к себе командиров и напоминая им, чтобы они строже смотрели за людьми, не допускали ни одного отставания.

Так, измученный, усталый, метался он, не давая покоя ни командирам, ни связным, ни своим писарям и ординарцу, пока не прошли те пятнадцать километров, что отделяли Двугорбую высоту от нового рубежа обороны на берегу болотистого ручья. Все время находившийся в батальоне Лесовых иногда подходил к Черноярову, пытался заговорить, но тот отмахивался, неизменно повторяя:

– Не мешай. В другое время.

– Товарищ майор, – наконец поймав Черноярова в голове колонны, когда тот, с трудом передвигая ноги, вернулся из очередного обхода батальона, настойчиво заговорил Лесовых, – ну что вы мучаетесь и других мучаете? У нас же во всех подразделениях расставлены коммунисты и комсомольцы. Все люди на местах, и каждый не только понимает – душой чувствует ответственность.

Чернояров, как обычно, хотел оборвать Лесовых, сказать ему, что батальоном командует не Лесовых, а Чернояров, но старший политрук говорил так просто и душевно, что Чернояров невольно поверил в его искреннее желание помочь ему.

– А ты сам-то ужинал? – вместо резкого возражения спросил Чернояров.

– Конечно, – ответил Лесовых, – целый котелок каши съел.

– А хороша кашка-то, правда?

– Изумительная каша! – ответил Лесовых. – Вот еще бы чайку горяченького вприкуску да вздремнуть минуток ну хотя бы шестьсот.

У ручья, где батальон должен был остановиться, Черноярова встретил офицер связи и передал приказ командира полка двигаться дальше и выйти к поселку, до которого было еще около восьми километров.

– Да-а-а! – прочитав приказ, проговорил Чернояров. – Еще часа два топать.

– Я в подразделения пойду, поговорю с коммунистами и комсомольцами о новом приказе, – сказал Лесовых.

– Ладно, иди, – ответил Чернояров, – и еще раз скажи им, чтоб ни одного отстающего! А я сейчас командиров вызову.

С раздвоенным чувством уходил Лесовых от Черноярова. То недоверие к людям, которое так и сквозило в каждом слове и в каждом действии Черноярова, было обидным и оскорбительным для Лесовых. Но он всегда видел, что Чернояров вкладывает все свои силы в выполнение боевого приказа и делает все, чтобы батальон действовал как можно лучше. Это последнее было главным на войне и во многом оправдывало и грубость Черноярова и его недоверие к подчиненным.

«В самом деле, – раздумывал Лесовых, – война – это такое дело, где человек рискует самым ценным – собственной жизнью. Каждому жизнь дорога, и каждый любым путем стремится сохранить ее. А воевать нужно, значит нужно и жизнью рисковать. Только не все люди высокосознательны и способны самостоятельно пойти на риск. Значит, нужна твердая, жесткая дисциплина. Может, и не прав я, когда раньше обвинял Черноярова в грубости, в выпячивании собственного «я»? Может, это особенно и нужно на войне?»

Весть о приказе пройти еще восемь километров неизвестно какими путями дошла уже до солдат. Они шли в темноте, шепотом переговариваясь друг с другом, и Лесовых жадно ловил обрывки их разговора:

– Эх-хе-хе! Далеконько еще.

– Вот если б не слякоть эта…

– Если бы не слякоть, то шагай да шагай себе.

– Шагай! А ноги-то, что ж, они железные, что ль?

– Железо, оно бы давно сломалось, не выдержало, а человек все выдерживает.

– А что, товарищ старший политрук, немец-то, говорят, в Воронеж прорвался? – узнав Лесовых, спросил кто-то из солдат.

Лесовых поймал ломкий свет мигнувшей в просвете туч звезды, но тут же упустил этот свет и с опустошающей ясностью понял тревожный вопрос солдата. Он и сам не знал, прорвались немцы к Воронежу или не прорвались, но по всему, что видел в эти дни, что слышал из скупых, отрывочных рассказов о действиях других частей, понимал: положение на фронте тяжелое, немцы далеко продвинулись вперед, и вся страна опять стоит под угрозой смертельной опасности.

– Прорвались или нет, не знаю, – заговорил он, шагая рядом с солдатами, – только положение очень тяжелое.

– Да мы и сами понимаем, – проговорил тот же невидимый в темноте солдат, – а душа-то нудит и нудит, будто умер из родных кто.

Солдат смолк, и только чавканье шагов бередило ночную тишину. Далекие и близкие пожарища бледными отблесками озаряли согнутые, с пустыми вещевыми мешками, мокрые спины солдат, вырывали тут же гасшие искры на касках, медью отражались на покачивающихся штыках.

– А за Воронежем-то просторы, хлеба, – со вздохом проговорил другой солдат. – И Москва совсем рядом, я до войны ездил, часов что-то двенадцать, не больше.

Этот приглушенный голос словно разбудил шагавших солдат, и все заговорили так же приглушенно и тихо:

– Не один Воронеж, и Валуйки, говорят, взяли…

– К Ворошиловграду подошли…

– А это же Донбасс, уголек…

– Разве уголек только, там и хлеба невпроворот…

Солдаты шли все тем же ровным неторопливым шагом, многие от усталости гнулись почти к земле, часто спотыкаясь, сквозь зубы матерились, ко не слышал Лесовых ни одной жалобы на трудности, на невозможность после стольких дней и ночей изнурительных боев прошагать еще восемь мокрых и грязных километров.

Лесовых намеревался поговорить с коммунистами и комсомольцами, попросить их помогать ослабевшим товарищам, подбадривать их, облегчать нагрузку, но сейчас, видя этот шлепающий по грязи строй, он понял, что ни подбадривать, ни облегчать никого не нужно, что люди идут упорно, зная, что остановиться, отстать, не дойти до назначенного места – значит погибнуть самому и поставить под угрозу товарищей.

Не догадывался Лесовых, что, молча шагая рядом с солдатами, он не просто идет, а делает именно то дело, для которого его и призвали в армию, что каждый его шаг, каждое движение видят десятки глаз, что одно его присутствие радует, бодрит солдат. Мог бы он произнести десятки самых горячих и самых убедительных речей о сложности обстановки, о необходимости отдать все силы для Родины, о долге и обязанностях воина, но все эти горячие речи не сделали бы того, что делала его увалистая, не совсем уверенная походка, его крупная, с широкими плечами фигура и в отсветах пожарищ рубином вспыхивающие прямоугольники на петлицах.

Дробным перестуком где-то недалеко вспыхнула и тут же погасла короткая пулеметная очередь. Как под ударом электрической искры, вся колонна бессознательно прибавила шагу и, словно опомнясь, потекла прежним валким качаньем. Тьма ночная, казалось, сдвинулась и стала еще гуще.

Вслед за пулеметной очередью лопнуло несколько одиночных выстрелов, затем опять очередью брызнул пулемет, и один за другим наперебой зацокали автоматы.

Вдоль колонны, от хвоста к голове, спотыкаясь и взахлеб дыша, пробежал кто-то в плащ-палатке, и оттуда, где скрылся бежавший, от солдата к солдату метнулась команда:

– Шире шаг!

Колонна двинулась быстрее, затем побежала, а позади все росла и ширилась перестрелка, то отдаляясь, уходя в сторону, то вновь приближаясь, догоняя бежавших.

Лесовых бежал рядом с солдатами, не чувствуя ни ног, ни собственного тела. «Сколько же осталось до этого поселка? – отчаянно билась единственная мысль. – Только бы успеть занять удобный рубеж…»

Кто-то из солдат упал, Лесовых подхватил его, и они, держась за руки, бежали вдвоем.

А перестрелка перекатилась уже и вправо и влево, охватывая батальон звенящим полукружьем. Никто больше не торопил, не подгонял, а колонна бежала все быстрее и быстрее. Только люди еще плотнее сдвинулись, держа друг друга за руки, за вещевые мешки, за шинели. Свиста пуль не было слышно, и все же казалось, что вверху, над головами, мелькало что-то острое и пронзительное.

В стремительном беге прошло еще полчаса, стрельба, все так же не умолкая, то приближалась, то отдалялась. В стороне от дороги показалось что-то похожее на строения, и роты сразу же по неслышным командам рассыпались в стороны.

А через полчаса, когда из полумрака выплыли мягкие силуэты приземистых, под шляпами соломенных крыш домов и округлые, словно без ветвей, купы реденьких деревьев, по всему волнистому взгорью черными брызгами взлетала земля, сверкали отполированные лезвия лопат, тянулся сладкий запах людского пота.

Чернояров грузно ходил по растянутой в ниточку цепи батальона, щуря усталые, глубоко запавшие глаза. Подойдя к копавшему рядом с солдатами Лесовых, он постоял, ударом ноги о ногу сбивая налипшую грязь, хрипло, с натугой проговорил:

– А вы шли бы лучше на батальонный НП, оттуда все на виду, а тут всего клочок поля перед вами. Да и нужны вы не только этому взводу, а всему батальону.

– А у меня в каждом взводе свой окоп, – взглянув на Черноярова, с улыбкой ответил Лесовых.

– Ну если так, другое дело, – также дружески улыбаясь, сказал Чернояров, – присядем, я познакомлю вас с новой задачей батальона.

Дружеская улыбка, мягкий, без прежней отчужденности разговор Черноярова и особенно его впервые высказанное желание ознакомить с задачей батальона – все это было так несвойственно и так ново для Черноярова, что Лесовых подумал даже: «Что это с ним? Совсем другой человек».

– Нас вызывал командир полка, – расчищая веткой лозины ровную площадку на бугорке земли, заговорил Чернояров. – Положение наше, как он сказал, хуже губернаторского. Немцы прорвали весь южный участок нашего фронта, от Курска и почти до Азовского моря. Мы оказались на самом северном фланге этого прорыва. Только ночка спасла и наш полк и еще три батальона соседней дивизии. Смотрите, – чертил он веткой на расчищенной площадке, – вот тут Касторная, немцы взяли ее и продвинулись дальше. И вот тут немцы продвинулись, а мы сидели как в мышеловке. Ударь немцы вот тут – и крышка бы нам. А теперь, – торжественно чеканя каждое слово, продолжал Чернояров, – мы удерживаем этот рубеж и вместе с танковым корпусом бьем по немцу.

– Как бьем? – спросил Лесовых.

– Бьем так, чтоб кишки из них вон! Контрудар наносим! – лихо выкрикнул Чернояров, и рыжие густые брови его взлетели вверх, рубя косыми морщинами выпуклый лоб.

– Наступление, значит, наступление! – схватив шершавую руку Черноярова, воскликнул Лесовых.

– Вот именно наступление! И не как-нибудь, а целым танковым корпусом! Это ж махина! Так долбанем фрицев, что не только из Касторной, со всей земли полетят!

– Так я, так я сейчас… Я к бойцам пойду. Расскажу им, обрадую! Это же такое событие!

– Нет! Рано, – остановил Чернояров, – пока тайна. Только для личного сведения. Даже командирам рот запрещено говорить.

– Ух, здорово! Недаром мы столько крови на этой Двугорбой пролили!

– Конечно, недаром! – сказал Чернояров и погрозил волосатым кулаком в сторону противника. – Эта Двугорбая у них поперек горла встала! Вовек запомнят!

Чернояров и Лесовых смолкли, глядя на открывшееся впереди клочкастое, подернутое легким туманом мелколесье, на уже розовевшую под солнцем, рядами уползавшую вдаль буйно-зеленую картофельную ботву на всхолмленном поле, на дымящийся, невидимый в испарениях ручей, что огибал изломанную гряду покатых к западу холмов, на видневшиеся далеко впереди щетинистые камышовые заросли.

Пока Чернояров и Лесовых шли к крайнему, весело блестевшему стеклами домику поселка, стрельба стихла и на картофельном поле, вскакивая и перебегая, падая и скрываясь в яркой зелени, замелькали еще не совсем ясные фигуры людей в защитном.

– Хорошо отходит Привезенцев, – показывая на картофельное поле, сказал Чернояров, – и удачно от противника оторвался. Давайте умоемся, что ли, – предложил он Лесовых, – столько дней в грязи, в дыму… Костя, – крикнул он ординарцу, – воды, да побольше! Чтоб в бой пойти без единого пятнышка!

Лесовых с удовольствием смотрел на жилистую, с крутыми лопатками белую спину Черноярова, с фырканьем поливавшего водой крупную голову, короткую, почти черную шею, волосатую грудь.

– Товарищ майор, пакет из штаба полка, – подбегая, доложил веселый, чему-то улыбающийся писарь батальона.

– Посмотрите, что там, – продолжая отчаянно плескаться водой, кивнул Чернояров Лесовых.

– Знаете… Это… – разорвав пакет и бегло пробежав по короткому тексту, сбиваясь в словах, радостно заговорил Лесовых. – Это… Это… лучше я прочитаю, слушайте!

«Приказ войскам Н-ской армии. Номер сорок семь. 4 июля 1942 года. Действующая армия. Товарищи красноармейцы, командиры, политработники! Коварный враг, пользуясь временным преимуществом в силах и средствах, с отчаянием обреченного рвется на просторы нашей великой Родины. Перейдя в наступление 28 июня 1942 года, немецко-фашистские захватчики пытались массированным ударом сломить сопротивление советских воинов и прорваться в глубь нашей страны. На ряде участков врагу удалось нарушить нашу оборону и продвинуться на восток. Но это продвижение стоило фашистам огромных жертв. В ожесточенных боях верные сыны нашей Родины нещадно громят гитлеровские орды, наносят им неисчислимые потери, стойко защищают нашу родную землю. Яркий пример героизма, мужества и отваги в эти трудные дни показали воины батальона майора товарища Черноярова и приданных ему подразделений танкистов, артиллеристов, минометчиков, саперов. Четверо суток, отбивая бесконечные атаки превосходящих сил врага, воины майора Черноярова стойко удерживали тактически важную высоту и нанесли фашистским разбойникам огромные потери. Сорок семь раз бросал враг на воинов майора Черноярова десятки танков, сотни пехотинцев, непрерывно бомбил и обстреливал их многими десятками самолетов, орудий и минометов. Но ничто не сломило духа и стойкости доблестных сынов нашей Родины! За четверо суток непрерывных боев они уничтожили 87 танков, 93 автомашины, 17 мотоциклов, 23 миномета, 16 орудий и более 400 вражеских солдат и офицеров.

Дорогие товарищи красноармейцы, командиры и политработники! Равняйтесь по воинам майора Черноярова! Бейте врага смертным боем! Не уступайте ему ни одной пяди родной земли!

За героизм, мужество и отвагу, проявленные в борьбе с врагами нашей Родины, приказываю:

1. Майора Черноярова Михаила Михайловича наградить орденом Красного Знамени.

2. Всех красноармейцев, командиров и политработников, отличившихся в бою за тактически важную высоту, представить к правительственным наградам. Приказ объявить всему личному составу армии. Командующий армией. Член Военного совета армии. Начальник штаба армии».

Голый до пояса, с багрово-красным лицом, широко раскинув ноги в рыжих стоптанных сапогах, сидел Чернояров на земле и неотрывно смотрел на Лесовых.

– Подожди, подожди, – заговорил он, дрожа побелевшими губами и встряхивая мокрой головой, – это что же… Подожди…

– Товарищ майор, ваш приказ задержать противника и прикрыть отход батальона выполнен! – тихо доложил подбежавший Привезенцев. – Противник пытался преследовать нас…

– Подожди, подожди, – повторяя одно и то же слово, остановил его Чернояров и вдруг, вскочив с земли, широко взмахнул руками и заговорил отрывисто, торопливо, словно боясь, что его перебьют и не дадут высказать все, что он хотел: – Верно… Атак-то сорок семь было… Точно, сорок семь… И танков восемьдесят семь… Точно! А! Товарищи! Все точно! Привезенцев! Садись, пиши! Пиши, кого представить к награде! Всех представим, всех, кто воевал по-настоящему. Так как это в конце-то? Приказ объявить всему личному составу армии! Товарищ Лесовых, вот теперь иди, иди по ротам и читай, читай приказ. Пусть все знают, что тех, кто воюет геройски, Родина никогда не забудет! Иди! Нет, подожди! Приказ-то в одном экземпляре. Привезенцев! Собирай всех писарей, и чтоб через полчаса было на каждую роту по приказу! Нет! На каждый взвод, обязательно на каждый взвод!

* * *

Как порыв ветра, шелестом пронеслась по батальону весть о приказе командования армии, и батальон, вернее треть батальона, что осталась в живых, зашумел, заговорил, заулыбался, забыв все ужасы, пережитые за мучительно долгие сутки боев, и живя только радостью этого по-праздничному торжественного утра. И немцы, словно не желая нарушать упоительного наслаждения скупых минут солдатского отдыха, огня не вели.

Еще собранные со всех рот писаря и наиболее грамотные красноармейцы огрызками карандашей переписывали под торжественную, нараспев, диктовку Привезенцева волнующие слова приказа, а по всему батальону, в реденьких, наспех вырытых окопах, в лощине, возле единственного на весь батальон миномета, около призывно дымившей в овраге походной кухни, у разбросанных по тому же оврагу чудом уцелевших повозок взвихрялись, мешаясь и перескакивая, нескончаемые разговоры.

Чернояров так и не успел домыться, натянул пропотевшую гимнастерку, кое-как пригладил волосы и разгоряченной от волнения грудью лег на еще не примятую землю окопного бруствера. Он смотрел туда, где смутно мельтешили расплывчатые пятна фашистской пехоты, и не чувствовал того сосущего страха, который всегда подступал при виде противника. Он мысленно высчитывал, прикидывая на глаз расстояние, сколько пройдет времени, пока передовые подразделения немцев подойдут на дальность пулеметного огня, а в ушах торжествующий голос Лесовых все продолжал напевать намертво врезавшиеся в память слова армейского приказа.

– Товарищ майор, приказ размножен и разослан во все роты, – чеканя отрывистые слова, доложил Привезенцев.

Чернояров взглянул на своего начальника штаба и чуть не ахнул. Привезенцев, тот самый буйный Привезенцев, которого за эти несколько дней искренне полюбил Чернояров, сейчас точно сошел с картины из времен гражданской войны и, как привидение, вырос перед Чернояровым. Рыжая, опаленная во многих местах гимнастерка поверх ремня была перепоясана набитой патронами пулеметной лентой; с правого, немного поднятого вверх плеча змеился наискось крученый ременный шнур, и на нем прилегла к левому бедру коротенькая, с белой костяной ручкой плеть. Из-под ее бахромчатого оперенья высвечивала отполированной черно-металлической пробкой трофейная фляга в суконном чехле. На правом боку, упираясь наконечником в непомерно раздвинутый в стороны напуск галифе, угрожающе сверкал щегольской трофейный кинжал. А справа и слева от звездчатой пряжки ремня, из-под шляпок винтовочных патронов в ленте, как газыри на черкесках, выглядывали светлые головки взрывателей шести гранат-лимонок.

– Да ты что это нарядился-то, а? – скользнув взглядом по диковинному убранству Привезенцева, воскликнул Чернояров. – Ты что, в партизаны записался?

Привезенцев широко расставленными глазами невозмутимо смотрел на Черноярова, словно не понимая, чем тот удивлен и что нашел он в нем необыкновенного.

– Ну, Чапаев, настоящий Чапаев! – взглянув на ухарски закрученные вверх усы и остроскулое, вытянутое лицо Привезенцева, расхохотался Чернояров. – Да тебя взять сейчас и сразу в кино!

– Простите, товарищ майор, – сверля настойчивым взглядом Черноярова, строго заговорил Привезенцев, – я ничего смешного не вижу. Лента пулеметная, так это же выгоднее подсумка. Таскай по одному патрончику и щелкай! Гранаты? А как же без гранат! Кинжал – в рукопашном бою незаменимая вещь! А плеть – так я же ваш начальник штаба, и мне, по утвержденному наркомом штату, конь положен. А конник без плети все равно, что пастух без кнута!

В другое время Чернояров, хоть на коленях проси, не допустил бы такого нарушения. Сейчас же неудержимая радость переполняла его, и он, продолжая раскатисто, до слез, хохотать, миролюбиво махнул рукой.

– Черт с тобой, носи все причиндалы! Только начальству на глаза не попадайся!

– Эх, товарищ майор, – лихо взмахнув рукой, проговорил Привезенцев и, отстегнув от пояса флягу, присел рядом с Чернояровым. – День-то нынче какой! Давайте по рюмочке из моих запасов. А то, чую я, жизнь у нас начнется теперь не разбери поймешь. Немцы, конечно, опять как осатанелые полезут! А там, поверьте моему слову, корреспонденты из газет примчатся. А уж если корреспондент прицепится, то от него и гранатами не отобьешься, всю душу наизнанку вывернет!

– Ну, корреспонденты – это твое дело, – выпив водку и вытирая ладонью губы, наставительно сказал Чернояров. – Ты начальник штаба, ты и занимайся ими. А мне не до них!

– Так мне же материалы наградные оформлять.

– И оформишь! К вечеру все закончить и точно по тому списку, что я продиктовал. В общем ни с какими бумагами ты ко мне не лезь. Забирай писарей, иди в овраг к обозникам и пиши. А тут я и без тебя справлюсь.

Чернояров снова прилег на бруствер окопа, ощущая все усиливающийся наплыв бодрящей силы. Он лежал, охваченный сладкой истомой, и ни о чем определенном не думал. Он не услышал даже, как справа, там, где оборонялся батальон Лужко, вспыхнула перестрелка, и опомнился, только когда во второй роте один за другим заработали пулеметы, а затем где-то позади приглушенно ухнули пушки.

– Корреспонденты! – ухмыльнулся он, вспоминая слова Привезенцева, и с прежней властностью крикнул наблюдателям: – Почему не докладываете о противнике? Доложить немедленно!