Текст книги "Люди грозных лет"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

– Ничего, отец, ничего! На войне не такое бывает, – с усмешкой ответил командир, и эта кривая усмешка окончательно вывела Николая Платоновича из себя.

– На войне, на войне! – исступленно закричал он, размахивая руками. – Ты на войне воюй, а не в тылах безобразничай. Мы своих лошадей впроголодь держим, а они, извольте радоваться, подъехали – и как хозяева.

– Вот что, отец, – прикрикнул строгий командир, – шуметь мы сами умеем! И насчет войны не очень распространяйся, ты ее в глаза не видел, а мы… мы… – бурея крупным лицом, никак не мог он подобрать подходящего слова, – мы такое видели! Так что помалкивай лучше, а коней кормить нужно, и мы будем их кормить и тебя не спросим.

– Меня-то, может, и не спросишь, а вот колхозников спросишь. Тут тебе не старый режим. И командование тебя по головке не погладит. Враз сяду верхом, да в район.

– Хоть в область, – досадливо отмахнулся военный, – и можешь даже в правительство писать.

– Подождите, папаша, – слез с лошади второй военный, – а вы кто будете?

– Я председатель колхоза, Бочаров моя фамилия.

– Как, как? – переспросил сердитый командир. – Бочаров, говорите?

– Известно, Бочаров, а ежели полностью хотите, то Николай Платонович Бочаров, председатель колхоза «Дубки».

– Послушайте, товарищ Бочаров, – вдруг смягчившись, подступил к Николаю Платоновичу самый строгий, – а вы не знаете полковника Бочарова, Андрея Николаевича?

– Хм! Не знаю! – с достоинством ухмыльнулся Николай Платонович. – Сын родной, и вырос он в этой деревне, и жена его с мальчонком у меня проживают.

– Подождите, подождите, да что же вы, товарищ Бочаров, молчали-то? Мы же вашего сына знаем…

– А при чем тут сын? – польщенный заискивающим тоном командира, все еще сердито выкрикнул Бочаров. – Сын само собой, а дело само собой.

– Петро, – сказал майор курносому капитану, – а ну, быстро турни-ка наших разбойников с луга. Скажи, чтоб и травинки не трогали. Головы поснимаю, если что! Вы простите, пожалуйста, – вновь обернулся он к Николаю Платоновичу, – будем знакомы. Чернояров, Михаил Михайлович. Мы с вашим сыном в таком бою побывали!..

– А где он теперь, Андрей-то? Живой он, не раненый? – забыв про ссору и про измятый луг, с дрожью в голосе спросил Николай Платонович и, услышав, что Андрей и жив и здоров, торопливо сказал: – Ко мне пойдемте, закусите, отдохнете, прошу пожалуйста!..

Глава двадцать четвертая

Во время последнего отступления Андрея Лесовых большим осколком на излете ударило по ноге, и он на все время марша устроился на повозке хозяйственного взвода. Первые полсуток он беспробудно спал, и словоохотливый ездовой даже обиделся, считая агитатора полка нелюдимым и мрачным человеком. Отоспавшись, Лесовых поразил ездового своей неугомонной веселостью. Он то вполголоса пел всякие песни, то сажал к себе на повозку кого-нибудь из солдат и целыми часами говорил про войну, про деревню, про городскую жизнь.

На третий день марша, когда остановились на привал в молодой рощице, Лесовых вырезал крепкую дубовую палку, и с тех пор начались мытарства ездового. Стоило только въехать в какое-нибудь мало-мальски приличное село, Лесовых у первого встречного спрашивал, где сельсовет, и приказывал ехать туда. В сельсоветах просиживал он по часу, иногда по два и больше. Полк за это время уходил на несколько километров. Скрепя сердце ездовой вынужден был нахлестывать лошадей. И в общей колонне ехали не как люди, зная свое постоянное место, а метались то в голову колонны, то в хвост, часто останавливались, стояли и опять гнали. Только одно успокаивало ездового: его повозка и пара вороных были теперь известны всему полку. К старшему политруку без конца приходили солдаты, сержанты, офицеры, и он, лежа на боку, диктовал им последние сводки Совинформбюро. В конце концов за неделю пути ездовой так привык к Лесовых, что когда закончили марш и Лесовых, подъехав к сельсовету, приказал ездовому отправляться в роту, тот, помолчав немного, с достоинством сказал:

– Товарищ старший политрук, ежели вам придется ехать куда, вы мою повозку вытребовайте. Я ведь не то что другие, я и лошадей поддерживаю и колеса не скрипят…

– Спасибо. Если нужно будет, обязательно с вами, – серьезно ответил Лесовых и, прихрамывая, пошел в сельсовет.

Увидев его, Слепнев, дружески улыбаясь, неторопливо встал приговаривая:

– Прошу, прошу заходить. Давненько военные у нас не бывали.

Выслушав просьбу Лесовых разрешить ему позвонить в район и узнать последнюю сводку Совинформбюро, Слепнев вынул из кармана четыре исписанных листка и подал их Лесовых.

– Сводка у нас всегда самая последняя, – сказал он, приглашая Лесовых присесть.

Переписывая сводку, Лесовых и Слепнев разговорились. Слепнев жадно расспрашивал о событиях на фронтах, а Лесовых с неменьшим волнением интересовался колхозными делами. Перебивая друг друга бесконечными вопросами, они говорили, как близкие друзья, которые давно не встречались и боятся, что и эта встреча будет слишком короткой. Через час они уже называли друг друга по имени, а еще через час Слепнев пригласил Лесовых поехать к нему пообедать. Как и при разговоре, перебивая друг друга, они запрягли слепневского меринка в тележку и поехали, в оживленной беседе не замечая даже, что меринок тащится еле-еле и беспрерывно хватает все, что растет вблизи дороги. Оторвались они от разговора только при въезде в деревню, когда Лесовых увидел писаря из штаба полка, передал ему сводки Совинформбюро и приказал размножить и разослать в подразделения.

Лесовых все нравилось в Слепневе. Особенно понравился ему маленький, прижатый огромной соломенной крышей двухоконный домик Слепнева с крошечной, чистой и уютной комнаткой внутри, половину которой занимала зевластая русская печь, разрисованная незамысловатыми голубыми и розовыми цветами.

– Что ж, в честь встречи выпьем, конечно, – налив две миски щей и поставив тарелку соленых огурцов, предложил Сергей.

– Конечно, – согласился Лесовых.

И водка с привкусом гари, и уже закисшие прошлогодние огурцы, и постные, из одной капусты щи, и черный, с примесью картошки хлеб – все казалось Лесовых особенно вкусным.

– Слушай, Сергей, – взглянув на узенькую, аккуратно застланную железную кровать, спросил Лесовых, – а почему ты не женишься? Что бобылем живешь?

Если бы этот вопрос задал кто-нибудь другой, Сергей вспыхнул бы, замкнулся, постарался как-нибудь отшутиться, Лесовых же он ответил прямо, не скрывая от него своих мыслей:

– Жениться должен здоровый человек, а не калека.

– Глупо, – вскрикнул Лесовых, – очень глупо!

– Нет, – выдохнул Сергей, – не глупо, а честно.

– Ты любишь ее?

– Да.

– А она?

– Не знаю.

– Ты часто видишь ее?

– Каждый день.

– И никогда ничего не говорил?

– Всерьез нет, только в армию когда меня провожали, я видел – она плакала.

– А ты писал ей из армии?

– Писал, но все письма рвал.

– Почему?

– По глупости.

Они смолкли и долго сидели, не глядя друг на друга.

– И я тоже люблю, – не поднимая головы, заговорил Лесовых, – и пишу, часто пишу. И она пишет. Три года не виделись. И я не боюсь, понимаешь, не боюсь, – решительно поднял он свои нежные голубые глаза. – Что бы ни случилось со мной на фронте, все равно поеду к ней.

Этот откровенный разговор, какие даже между близкими друзьями бывают редко, вернул Сергея к мечте, и он без обычного смущения, глядя прямо в ясные, по-девичьи нежные глаза Лесовых, заговорил о самом сокровенном – неосуществившейся мечте: об озере и о преображении всего облика родной деревни.

По тому, как говорил Сергей, то переходя на едва слышный шепот, то возвышая голос до звона, Лесовых понимал, какое огромное волнение переживает его новый друг. Это волнение перешло и к Лесовых. Он забыл, что сидит в крохотной деревенской хатенке, что совсем недалеко идет война, и, увлеченный мечтой Сергея, почти физически ощутимо видел зеркальное озеро, от которого не только преобразится и заблещет живыми красками унылая, полустепная округа, но и переменится вся жизнь этой маленькой, захолустной деревушки с подслеповатыми, почернелыми избами, с унылым, навевающим тоску однообразным пейзажем холмистых полей и словно случайно прилепившихся к ним крохотных рощ. Рядом с этим озером – источником новой жизни – он видел не соломеннокрышие избенки, а высокие и светлые дома в окружении пышных садов, красивую башню, откуда потечет по трубам прозрачная вода, освобождая женщин от той изнурительной и тяжелой работы, которую затрачивают они сейчас, чтобы из оврага, где серел сруб единственного колодца, ведрами натаскать воды для скота и для хозяйства. Видел Лесовых и стаи птиц на воде, и косяки рыбы, и огороды, о которых говорил Сергей, и все это было так прекрасно, что Лесовых хотелось слушать и слушать без конца, всей душой уйдя в мечты о будущем.

– Но вот война – и все оборвалось, – глухо, с болезненным надломом в голосе сказал Сергей и смолк.

– Да, война, – машинально повторил Лесовых и вдруг с жаром воскликнул: – Но это должно быть! Это будет, Сережа, обязательно будет!

* * *

Нередко случается в жизни, когда стечением обстоятельств или бурной волной исторических событий обыкновенный, ничем не примечательный человек из самых низов взовьется вдруг высоко и орлом парит над другими людьми. Но время стремительно несется вперед, проходят дни, месяцы, годы, а этот человек все парит и парит на той же высоте, не замечая, что жизнь давно обогнала его, что он находится не на вершине, а у подножья, не мчится он, не летит, а тащится в силу той инерции, которую получил от взметнувших его обстоятельств или событий. И если этот человек не потерял чувства самокритичности и умения здраво оценить самого себя, то рано или поздно он поймет, что жизнь обогнала его, соберет все свои силы и постарается если не взлететь снова, то хотя бы догнать жизнь и не отстать от нее. А часто случается и другое. Поняв, что он отстал, человек старается наверстать упущенное, однако прежние силы растрачены понапрасну, воля ослабла, и он плывет, плывет по воле волн, не зная, куда его выбросит прибой, стремясь только удержаться на поверхности и не слишком больно удариться о скалы и подводные камни.

Именно так и случилось с батальонным комиссаром Панченко. Шестнадцатилетним юношей попал он в отряд Щорса и два года летал на коне по украинским просторам. Комсомол и партия втянули его в кипучую жизнь молодой Красной Армии. После разгрома банд Махно Панченко направили на краткосрочные курсы военных комиссаров, а затем на борьбу с басмачеством в Среднюю Азию. В середине двадцатых годов Панченко был уже известным политработником. С должности комиссара полка его перебросили в Политическое управление военного округа. Ведал он и партийным учетом, и вопросами политической учебы, и инспектированием подчиненных политорганов, и военной печатью, и множеством других вопросов.

Все шло хорошо, но, когда в конце тридцатых годов проходила переаттестация политического состава, оказалось, что ромб для Панченко слишком велик, и ему пришлось надеть на петлицы по одному прямоугольнику. Это было для него большим ударом. Решив во что бы то ни стало наверстать упущенное, он хотел поступить в Военно-политическую академию, но для этого нужно было всерьез подготовиться к вступительным экзаменам. Он начал было готовиться, накупил учебников, договорился с преподавателями, составил жесткий план занятий (тем более, что планы были его любимым делом, и при проверках войск он всюду требовал подробные планы). Месяца три он действительно упорно занимался, а затем сначала пропустил одно занятие, потом другое, третье, и от жесткого плана осталась только пожелтевшая, старательно расчерченная бумага.

Отечественная война застала его в той же должности, что занимал он после борьбы с басмачеством. Его сверстники и товарищи по гражданской войне давно были комиссарами и начальниками политотделов дивизий, корпусов, членами военных советов армий и фронтов, а он все оставался тем же инструктором Политического управления округа. Он, твердо считая себя кадровым военным, не по книгам, а на практике знающим войну, добился, что его назначили комиссаром вновь формируемого стрелкового полка. И тут снова рухнули все его надежды. Он мог прочитать доклад, лекцию, провести инструктаж политработников, парторгов, комсоргов, горячо выступить перед бойцами, но при первом же столкновении с боевой практикой увидел, что военная наука так далеко шагнула вперед, а характер войны так изменился, что ему все нужно было изучать с азов.

Тяжелые раздумья охватили Панченко. Он понимал, что нужно всерьез и по-настоящему учиться военному делу, учиться заново у всех, кто мог бы помочь ему: у командира полка, у командиров батальонов, рот, батарей, взводов, учиться у рядовых солдат. Так говорил рассудок, а самолюбие диктовало совсем другое. Как он, сорокалетний мужчина, участник гражданской войны, кадровый военный, всю сознательную жизнь прослуживший в армии, комиссар полка, которого по его положению называют душой полка, пойдет спрашивать у других о том, что давно должен был хорошо знать? И как потом будут на него смотреть командиры и бойцы, как он будет призывать их овладевать военным делом, когда они узнают, что сам он, столько лет прослужив в армии, не удосужился познать всего нового в военном деле?

Борясь с самим собой, он так и не мог прийти к определенному решению. К несчастью, в это трудное время произошло событие, которое потрясло и так пошатнувшуюся жизнь Панченко. Долго блуждавшее по фронтовым дорогам письмо сообщило ему, что в Киеве при бомбежке немецкой авиацией погибли его жена и дети. В эти дни и начал он седеть. В эти же ужасные дни появилась у него сосущая потребность пить водку, чтоб хоть на время заглушить мучительные переживания. Понимая всю ответственность своей должности, он никогда не пил при людях, а выпивал тайком, в одиночку, и никто никогда не видел его пьяным. Он часто боялся оставаться один и почти все время проводил в подразделениях, среди бойцов. С ними было легко и просто, с ними он изучил всю несложную боевую технику стрелкового полка первого года Великой Отечественной войны, с ними же, с простыми бойцами, он часами мог говорить, и видел, что его разговоры, его присутствие в подразделениях приносят большую пользу.

Труднее складывались у него взаимоотношения с командным составом. Чувствуя недостаточность своих знаний в тактике, он избегал разговоров на конкретные военные темы и говорил с командирами о войне вообще, о политике, о делах международных, о партийной и воспитательной работе. Это неизбежно вызывало соответствующий отклик. Никто из командиров не обращался к нему с вопросами военными, никто не просил помощи и поддержки. К тому же старый командир полка был назначен командиром дивизии, на его место прибыл молодой, только что окончивший Военную академию имени Фрунзе, горячий и самолюбивый подполковник. С первой же встречи с Панченко он вызывающе заявил, что командовать будет он, а дело комиссара заниматься вопросами воспитания и партийно-политической работой. Так и повелось с тех пор: Панченко не вмешивался в дела чисто командные, командир полка не обращал внимания на партийно-политическую и воспитательную работу.

Назначение Черноярова командиром полка и радовало и пугало Панченко. Он видел, что Чернояров не плохо разбирается в военном деле, но ему также было хорошо известно, что Чернояров резок, самолюбив и любит командовать единолично, без советов со своими помощниками и заместителями. К тому же Панченко по опыту знал, как трудно бывает человеку в одном и том же коллективе с низшей должности перейти на высшую и перейти так, чтобы этот переход не отразился на взаимоотношениях нового командира с его старыми и новыми подчиненными.

* * *

Возвратясь с тактических занятий, Бондарь прилег в шалаше и, закрыв глаза, сразу вспомнил все, что было после того страшного боя в березовой роще. Сновидением казалось то, что они, уцелевшие шестнадцать человек, вырвались из огненного кольца немецких жандармов, пробираясь на восток, разбили немецкий обоз, чудом проскочили через густые боевые порядки вражеских войск и соединились со своими, ударив через высоту навстречу атакующим батальонам Лужко и Черноярова.

– Привет пулеметчикам! – раздался у входа в шалаш насмешливый голос Привезенцева. – Здорово, Федя, здорово, друг! Как жизнь молодая?

Бондарь давно не видел друга, но сейчас ему хотелось побыть одному, и он вяло встал, протягивая руку Привезенцеву.

– Да ты что мрачный такой, – тиская руку Бондаря, говорил Привезенцев, – заболел, что ли, или контузия еще не прошла?

– Да нет, ничего, так иногда звенит в ушах. Ну, а ты как в новой должности?

– А я ничего нового и не замечаю. В батальоне был у меня только один начальник – Чернояров, и в штабе полка опять тот же Чернояров. Главная моя обязанность и была и есть – делать, что прикажет Чернояров. Да брось ты киснуть, всколыхнись! В деревню сходил бы, стариной тряхнул! Надо весь дым пороховой выветрить из себя. А под кустиками загорать нам не дадут! Завтра прибывает большая группа пополнения, послезавтра еще, затем еще. Оружие тоже вот-вот подвезут. Не успеешь оглянуться, и опять на фронт. Жить так жить, воевать так воевать! Идем-ка вечерком в деревню. Я тебя там с такой кралечкой познакомлю! Огонь баба! Только отбить не пытайся. Не выйдет! Я такую оборону создал – не подступишься!

– Ты что же, свою клятву выполняешь: мстить всем женщинам?

– Федя! – свирепо блеснув темными глазами, оборвал Привезенцев. – Не береди старое! Перегорело, перекипело, вроде зарастать начало… Забудь про это. Теперь, Федя, у меня совсем другое…

Бондарь смотрел на Привезенцева и не узнавал его. Сейчас это был не тот ухарь, каким казался он всего минуту назад. Не походил он и на того Привезенцева, которого видел Бондарь в день приезда к изменившей ему жене.

– Со мной, Федя, не то происходит, – тихо продолжал Привезенцев. – Понимаешь, увидел я ее днем, около правления колхоза. Народу там полным-полно, ну и, как обычно, смех, шутки. А меня хлебом не корми, дай только разыграть кого-нибудь… А тут на нее глянул и – все! Не могу ни смеяться, ни шутить. Стою дурак дураком и слова, как безъязыкий, выдавливаю. Вечером опять встретил. Кое-как разговорился. Водка помогла. На другой вечер снова повстречались. И опять я как связанный. Хожу с ней вроде юнца шестнадцатилетнего и про луну разговариваю. Ты не смотри, что я так бойко начал тебя на гулянку приглашать и про нее с лихостью балагурить. Это я самого себя подбадриваю. А с ней, веришь ли, сам не свой. И я не мальчик, и она не девочка – даже не поцеловал ни разу! Хуже – за руку боюсь взять! Такое черт навалилось – в юности не испытывал!

– А кто же она?

– Наташа! Колхозница, солдатка, как говорят, муж на фронте, она с детьми дома. У нее дочь уже на гулянку ходит.

– Тсс! – просвистел Бондарь.

– А что? Всего на два года старше меня. Мне тридцать, ей тридцать два. Подумаешь! Вчера разоткровенничалась она. Силой, оказывается, ее замуж выдали. А муж, по ее рассказам, такая дрянь, издевался, подлец, над ней, мучил ее.

Присев на топчан, Привезенцев опустил голову на руки и смолк. Бондарь смотрел на согнутую спину Привезенцева и не знал, что сказать.

– Федя, а может, все это чепуха, – резко подняв голову, сказал Привезенцев, – может, я на умелую удочку попался?

– Не знаю, Федя, не знаю, – только и мог ответить Бондарь.

Глава двадцать пятая

Никогда еще Лесовых не чувствовал такого опустошающего бессилия, как после инструктажа парторгов, комсоргов и агитаторов подразделений, где он, все продумав и подготовив самый подробный конспект, решил рассказать о тех трудностях и неудачах, которые переживали наши войска на южном участке фронта, но в ходе доклада, холодея от неожиданности, сам чувствовал, что ничего не знает определенного и о том, почему наши войска терпят неудачи, и о том, как будут развиваться военные события дальше. Пытаясь собраться с мыслями, он возвращался к уже сказанному и вместо сорока минут затянул доклад почти на два часа. Он уже хотел было закончить речь, как вспомнил вчерашний рассказ Слепнева и ухватился за этот неожиданный пример. Всего минут пять говорил он о несбывшейся мечте создать озеро и, начав с этого озера, перестроить всю жизнь колхоза. Слушатели вначале оживились, глядя на заросшие ямы в лощине, где колхозники до войны начали строить плотину, однако через несколько минут удручающая скука вновь дохнула на Лесовых.

Весь день Лесовых не мог найти себе места. Наутро, по обыкновению, он сразу же после подъема хотел пойти в подразделения и тут же отказался от своего намерения. После вчерашнего инструктажа ему было стыдно встретить кого-нибудь из тех, кто слушал его доклад. Перед завтраком его неожиданно вызвал комиссар полка. Решив рассказать все как было, Лесовых захватил свой конспект, потуже подтянул ремень и пошел в шалаш Панченко.

– Слушай-ка, Андрей Платонович, о каком озере ты на инструктаже агитаторов рассказывал? – встретил его вопросом Панченко.

– Понимаете, товарищ батальонный комиссар… – не по-обычному официально заговорил Лесовых, но Панченко перебил его:

– Прочитай вот, – подал он Лесовых исписанные карандашом два листа бумаги, – это вот обращение комсомольского собрания восьмой роты ко всем комсомольцам полка с призывом в свободное время пойти на строительство плотины в колхозе «Дубки», а вот это резолюция общего собрания третьей роты. Ты же сам понимаешь, сколько у нас работы, разве до плотины нам?

– Так это же замечательно, товарищ комиссар! – прочитав листки, воскликнул Лесовых.

– Вообще-то, конечно, не плохо, – согласился Панченко, – совместный труд коллектива – лучший воспитатель. Но как посмотрит на это командир полка?

– А что командир полка? Это же сами бойцы предлагают!

– Эх, Андрей Платонович, Андрей Платонович! – вздохнул Панченко и, вдруг решившись на что-то, резко взмахнул рукой. – Ладно, идем к Черноярову, поговорим!

Черноярова нашли они во втором батальоне в шалаше Лужко.

– Слушай-ка, Семен Прокофьевич, – увидев Панченко, заговорил Чернояров, – ты слышал, какую тут наши орлы штуку удумали? Плотину строить в колхозе! А? Ты понимаешь? Плотину! День и ночь занимаемся, из сил выбились, а они – плотину строить! Ты только представь! Да если они и воевать так будут, как на работу рвутся, мы горы свернем!

– Руки по мирному труду истосковались, – сказал Лужко, – поработать хочется.

– И дадим поработать вдоволь! – подхватил Чернояров. – Пусть душу отведут и силы свои измерят. Я одного не пойму: кто людей так взбудоражил, не могли же они сами по себе загореться?

– Вот кто взбудоражил, – улыбаясь, кивнул Лужко на Лесовых, – главный агитатор со своими агитаторами.

– Ты? – удивленно спросил Чернояров.

– Не совсем я, – смущенно ответил Лесовых, – я только привел пример, какие чудесные планы сорвала война, а мысль о помощи колхозникам в строительстве плотины возникла не у меня, у солдат.

– Значит, зачинщик-то все-таки ты, это не плохо, – пробасил Чернояров. – Что ж, Семен Прокофьевич, – повернулся он к Панченко, – если все это от него пошло, ему и карты в руки. Пусть всеми работами руководит. Командирам подразделений сейчас дыхнуть некогда. Только вот что: ни одного человека от занятий не отрывать, работать в свободное время и только добровольно. Связывайся с советской властью, с председателем колхоза и завтра к восемнадцати часам представь мне подробный расчет и план производства работ. А для технической помощи забирай всех полковых саперов.

Весть о строительстве плотины и до Слепнева и до колхозников донеслась раньше, чем пришел в деревню Лесовых.

– Андрей, вы в самом деле решились взяться за плотину? – встретил Лесовых Слепнев.

– Не только в самом деле! Перед тобой главный производитель работ.

– Как во сне! – разгораясь болезненным румянцем, проговорил Слепнев. – Да если вы навалитесь всем полком, то неделя – плотина готова.

Они уединились в доме правления колхоза и до рассвета сидели над проектом строительства плотины, подсчитывая и пересчитывая, сколько потребуется людей на земляные работы, на устройство водослива, на подчистку кустарников и неровностей на месте будущего озера. Они и уснули тут же, около правления колхоза на копне свежего сена. Разбудил их язвительный женский голос:

– Начальство! Что же это вы добро колхозное губите? Подпили, видать, вчера и до дому дойти силешек не хватило.

Щурясь от бивших в глаза косых лучей солнца, Сергей приподнялся на руках и увидел Наташу. В сбитой на затылок беленькой косынке она, уперев в бока полные, оголенные выше локтей руки, с язвительным смехом говорила кому-то:

– Гляди-ка, гляди, Сергей Сергеевич так и спит с бумагами.

– А это он чтобы сны хорошие видеть, – ответил голос, от которого Сергей вздрогнул и окончательно проснулся.

Это говорила Галя. В светлом с голубыми цветочками платье, вся облитая мягким розоватым светом, она стояла рядом с Наташей и неотрывно смотрела на Сергея. Ее карие глаза ласково светились, и полные губы словно шептали что-то успокоительное и радостное. Никогда раньше Сергей не видел ее такой простой и такой близкой.

– Вставайте, вставайте, – смеясь, говорила Наташа, – хватит прохлаждаться.

– Не трогай их, пусть позорюют, – с таким же беззлобным смехом возражала Галя, – они за ночь весь керосин в правлении пожгли…

– Эх, девушки, – вскрикнул Сергей, и Лесовых не узнал его голоса, – нам бы водички холодной да полотенце!..

Едва услышав это, Галя метнулась к своему дому и вернулась с ведром воды и расшитым бахромчатым полотенцем. Поливая на руки Слепневу и Лесовых, она все так же просто и ласково улыбалась, почти все время глядя на Слепнева.

– Теперь завтракать, – приветливо сказала Наташа, – проголодались за ночь-то, сейчас я вас подкормлю.

Лесовых еще не видел эту красивую женщину и теперь с любопытством рассматривал ее. В ней все было ладно, приветливо, дышало здоровьем, силой. Не слушая возражений Лесовых и Слепнева, она с шутками и смехом подхватила их под руки и повела домой.

Едва гости уселись за стол, как в сенях послышались тяжелые мужские шаги и в избу вошли Бондарь и Козырев.

– Разрешите? – спросил Бондарь и, увидев Лесовых, остановился, потом решительно шагнул к Наташе и неуверенно спросил:

– Вы Наталья Матвеевна Круглова?

– Я, – бледнея, сказала Наташа, – а что?

– Я командир подразделения. Бондарь – моя фамилия. А это секретарь партийной организации Козырев. У нас служил ваш муж.

– Павел? – вскрикнула Наташа.

– Да, Павел Евдокимович Круглов.

– И что?.. И где же он?.. – глухо спросила Наташа.

– Двадцать восьмого июня ваш муж погиб в боях с немецко-фашистскими…

Острый, пронзительный вопль Наташи прервал Бондаря. Она кричала что-то бессмысленное, совсем непонятное, судорожно загребая руками воздух и бессмысленно глядя на Бондаря.

На крик Наташи прибежала Галя. С помощью Сергея и Бондаря она увела Наташу в чулан, уложила в постель. Наташа рвалась, пыталась куда-то бежать, хватая руками то Сергея, то Галю.

Вскоре к Наташе прибежали отец, мать, дети, и Сергей вышел из чулана.

– Как погиб Круглов? – спросил он Бондаря.

– В моем взводе был он, – ответил Козырев, – подносчиком патронов. Вдвоем с Ивакиным остались они у пулемета. Я был у них и только отошел к другому пулемету, как услышал взрыв снаряда там, где сидели Ивакин и Круглов, и пулемет смолк…

Слепнев снова пошел в чулан, но в сенях его остановила Галя.

– Не надо, не ходи, Сережа, – прошептала она, – родные с ней, они лучше успокоят.

Слепнев бессознательно обнял Галю, и она доверчиво прижалась к его груди. Он почувствовал, как упруго стучит ее сердце и нежные, теплые руки обвивают его шею.

– Сережа, – шептала Галя, – вот она, жизнь-то, был человек и нету…

* * *

Санитарная часть полка располагалась в маленьком овражке, почти таком же, как тот, где Ирина впервые приступила к исполнению своих обязанностей в полку. Этот поросший густым кустарником овражек, извилистая лента ручья перед ним и особенно разбросанная по косогору деревенька напоминали что-то безмятежно спокойное, тихое, тургеневское. Все раненые и больные были отправлены в госпитали, пополнение санитарами еще не прибыло, и у Ирины оказалось неожиданно много свободного времени. С утра она с Пилипчуком обходила подразделения, проверяла кухни, всю же остальную часть дня Ирина была свободна. К вечеру иногда приходил кто-нибудь из бойцов с пустячным заболеванием, и уютная санитарная часть вновь пустела.

Однако жизнь Ирины была спокойна только внешне. По рассказам Андрея Бочарова она запомнила его родную деревню и сразу же узнала, что полк расположился как раз около этой деревни. Узнала она и краснокирпичный дом Бочаровых, часто видела около него молодую высокую женщину и мальчика лет четырех.

Ирина понимала, что с Андреем все кончено и никогда больше не повторятся те проведенные вместе с ним незабываемые дни. Она всеми силами старалась и не могла забыть Андрея. Теперь, вблизи его родного дома, ее борьба с собой стала еще напряженнее. В эти дни внутреннего смятения Ирина боялась вспоминать о Яковлеве и, как нарочно, все чаще и чаще вспоминала о нем.

Первым, что отвлекло ее в этой мучительной борьбе с собой, было несколько больных солдат, которые прибыли с пополнением, и она всеми силами отдалась их лечению.

Несколько рассеяло ее тревожные мысли и строительство плотины в лощине против овражка, именуемого в полку санчастью. Каждый день после окончания занятий боевой подготовкой сюда одна за другой без строя приходили роты, и солдаты, голые до пояса, копали землю и носилками, на тачках сваливали ее между холмами, перегораживая лощину пока еще низкой, все время растущей широкой стеной.

Над потоком горячей, неугомонной работы переливами захлебывались гармошки, а в воскресенье весь день гремел духовой оркестр. На работе часто появлялись командир полка, комиссар, командиры батальонов. Душой же работы были агитатор полка – голубоглазый старший политрук Лесовых и невысокий, с ампутированной правой ногой, как сказали Ирине, председатель сельсовета Слепнев. Ирина с нетерпением следила, как медленно растет плотина, и радовалась, когда вдруг оказывалось, что плотина выросла уже на полметра, и та глубокая выемка, что оставалась вчера, сегодня исчезла, и на ее месте появился высокий темный бугор.

Прошло несколько дней, и у Ирины появились новые обязанности. С очередной партией пополнения прибыли санинструкторы и санитары, и она, чередуясь с Пилипчуком, начала заниматься с ними.

Во вторник, когда она отрабатывала с санитарами приемы выноса раненых в наступлении, на поле, где занималась Ирина, подкатил легковой вездеход, и из него выскочил Привезенцев.