Текст книги "Люди грозных лет"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

Сергей, не чувствуя даже своей инвалидности, неторопливо шел светлой на фоне травы дорожкой и едва слышно насвистывал вальс «Над волнами». Эти волнующие звуки тревожили далеко спрятанные чувства. Умом, сознанием Слепнев давно пришел к твердому убеждению, что молодость его отгорела, что прежде все такое близкое, доступное, теперь стало невозможным и недосягаемым, что и увечье и здоровье навсегда отрезали путь к тому счастью, о котором он мечтал. Однако в моменты душевного смягчения и мечтательной расслабленности уцелевшая молодость властно требовала другой жизни, наполненной не только работой, служебными делами, а и личным, душевным, тем самым, что вливает в человека новые, невидимые и так хорошо ощутимые силы.

Как раз этот момент и переживал сейчас Сергей. Все множество дел сельсоветских, партийных, колхозных, все заботы и тревоги, постоянно окружавшие его, отдалились, и он, шагая все мягче, все медленнее, жадно вслушивался в девичьи голоса где-то около правления колхоза. Он безошибочно, каким-то особым чутьем, отчетливо различал среди многих голосов ее тихий, такой волнующий голос. И, слыша этот голос, он также отчетливо видел и ее застенчиво улыбающееся лицо с едва заметными ямочками на щеках и таким же округлым, словно выточенным, подбородком.

Разговор у правления смолк, и Сергей почувствовал, словно оборвалась в груди какая-то важная и нужная пружина. Сразу все вокруг посерело, изменило прежний вид. Призрачно темнели совсем маленькие, будто вросшие в землю избы; единственная, чудом уцелевшая на плотине лозина казалась голой и несчастной; и даже стальная, совсем недавно искристая от звезд гладь пруда подернулась рябью волн, зашевелилась, чем-то недовольная. Сергей сразу вспомнил десятки неотложных дел. Самым тревожным делом был разговор с Наташей Кругловой. Что-то непонятное творилось с ней. Особенно поразила Слепнева грубость Наташи на пахоте. А ведь совсем недавно Наташа заметно переменилась, стала общительнее, веселее. Сергей часто говорил с ней, видел в ней умную, способную женщину и, стараясь делать это незаметно для нее самой, втягивал ее в общественную работу. Зимой она сделала большое дело для школы, собрав женщин и выехав с ними на заготовку топлива. Ранней весной она первой вышла на копку неубранного осенью колхозного картофеля. И вдруг в несколько дней Наташу словно подменили.

В окнах дома Наташи брезжил едва заметный свет. Видимо, семья поужинала и ложилась спать. Сергей, опираясь на костыли, тяжело поднимался в гору и думал, с чего начать этот трудный разговор.

Наташу увидел он возле сарая с ведром в руках. Она, заметив его, остановилась в нерешительности, догадываясь, что Сергей неспроста идет к ней.

– Здравствуй, Наташа, – тихо сказал он, стараясь взять правильный тон разговора, – все хозяйничаешь?

– Приходится, – равнодушно ответила она, голос ее дрогнул, надломился, и слово окончилось неприятной хрипотой. Она притворно закашлялась, стараясь успокоиться. Теперь она верно знала, что Сергей пришел именно к ней и именно для разговора, которого она боялась. И оттого, что поняла цель его прихода, к ней вернулась решительность. – Присядь Сережа, – весело сказала она, кивнув на лежавшее у сарая бревно, – давненько мы по душам не разговаривали. Поговорим, что ль?

Ее спокойный голос и особенно предложение поговорить по душам смутили Сергея. Он ожидал, что она будет избегать откровенного объяснения, но она не только не избегала, а сама первая шла на это объяснение.

– Я все понимаю, Сережа, – присев рядом с Сергеем, глухо заговорила она. – Я ждала, что ты придешь, будешь спрашивать. И очень боялась тебя. Тут, понимаешь… Ну, не могу я говорить с тобой, как с другими. Человек ты какой-то не такой, как все, соврать тебе нельзя, а правду сказать и страшно и стыдно. Ты меня ругай, пожалуйста, ругай. Я стою этого, только не думай, что я уж совсем такая забубенная головушка. Мне так трудно, что жить иной раз не хочется. Все опостылело! Глаза ни на что не глядят!

Она смолкла, сдерживая слезы, а Сергей сидел, опустив голову, и мысленно вспоминал ее прошлое. Он знал, что жизнь с мужем была у нее тяжелая и безрадостная, и все же совсем не представлял, что эта жизнь могла довести ее до такого отчаяния.

– Наташа, – неторопливо заговорил он, подбирая более простые, душевные слова, – я не хочу тебя успокаивать. Мне кажется, нужно тебе не успокоение. Ты молодая, сильная женщина, у тебя столько впереди!

– Впереди у меня ничего нет, – словно в забытьи, глухо сказала Наташа, – все осталось там, позади. Все сгорело… Пепел один…

– Неправда! – возвысил голос Сергей. – Ты видишь себя только изнутри, а ты со стороны взгляни.

– Я и так взглянула… Какая я гадкая и противная! – вскрикивая, она цепко сжала руку Сергея. – И смотреть на себя тошно. Ну, за что я обидела Аллу Бочарову? Разве она виновата, что моя жизнь изломана? Сережа, – не удержав слезы, всхлипнула она и головой упала на ногу Сергея, – не знаю, я ничего не знаю, что мне делать. Все у меня перевернулось, все перепуталось.

– Нельзя так отчаиваться, Наташа, – неумело успокаивал Сергей. – Все пройдет, наладится. Главное – нужно верить в себя, в свои силы, а все остальное придет. Ты скажи себе раз и навсегда: я сильная, я молодая, у меня еще большая жизнь впереди. Скажи и твердо верь этому.

И в то время когда он так просто говорил с ней, а она, прислонясь к его единственной ноге мокрым лицом, рыдала, в ее сознании проходила сложная и мучительная работа. Она давно окончательно отрешилась от мужа, от прежней жизни с ним. Также давно, сразу после женитьбы Андрея, в душе ее был решен вопрос и о нем. И того и другого она решила навсегда вычеркнуть из своей памяти. После мужа ничего, кроме гадких воспоминаний, не оставалось, но после Андрея зияла не занятая ничем гнетущая пустота. Теперь, слушая Сергея и мысленно переживая все сначала, она начала понимать, что пустота эта уже давно заполняется самой жизнью, тем, чем она жила в последнее время, – заботой о детях, работой в колхозе, беспокойством о своем хозяйстве. Слова Сергея только всколыхнули давно дремавшие в ней мысли о том, что в ее годы считать жизнь конченой неразумно, что жизнь, обыкновенная жизнь, не так плоха, как ей кажется, что впереди еще много такого, что не только всколыхнет ее, но и вернет ей прежние радости, прежнюю силу, сознание красоты и полезности жизни.

– Да, да, – все еще всхлипывая и вытирая мокрое лицо, шептала она, – ты прав, Сережа. Нужно быть сильной, нужно обязательно быть сильной и верить в себя.

– Именно верить! – горячо поддержал Сергей. – Верить в самое себя и знать свое назначение в жизни.

– А ты веришь, Сережа? – вдруг спросила она настоятельно и властно. – Я знаю, как тяжело тебе, как ты одинок. Ты веришь в свою жизнь?

– Верю, – морщась от внутренней боли, ответил Сергей, – верю, Наташа, – повторил он. – Ты права, мне бывает очень трудно. Но все проходит, как только начинаю работать…

– Сережа, ты любишь Галю Ромашову? – неожиданно перебила она.

– Галю? – переспросил он, стараясь не выказать своих подлинных мыслей.

– Любишь, вижу! – радостно вскрикнула она и насмешливо продолжала: – Хороший ты, Сережа, да чудаковат малость. Нет, ты не обижайся, я шутя. Хорошо ты про жизнь умеешь говорить. И живешь ты хорошо, это не только я – все скажут. А напустил ты на себя дурь какую-то и себя мучаешь и ее. Многим ты помогаешь, душу в других вкладываешь, а свою душу для любимой девушки раскрыть не хочешь. Зачем это, Сережа?

– Не надо об этом, Наташа, это очень сложно, – слабо возражал он.

– Нет, надо, и ничего тут сложного! Я тебе о своей жизни скажу. Я тоже, когда была молода, захлопнула все, что во мне хорошего было, послушалась родителей и жизнь свою исковеркала. А у тебя так все хорошо. Если бы ты мог видеть, как смотрит на тебя Галя, только вы, мужчины, часто как слепые…

– Разные мы с Галей, – выговорил, наконец, Сергей то, что держал в тайне от всех, – она здоровая, молодая, а я… я инвалид, калека…

– Сергей, как тебе не стыдно! – вскрикнула Наташа. – Если б мне передали эти слова, я бы не поверила. Ты инвалид, ты калека! Да ты выше, сильнее любого здорового. Выбрось эти мысли дурные из головы и скажи себе раз и навсегда, что ты сильный, жизненный человек! Вот как я после слов твоих сказала, так и ты скажи!

Глава восемнадцатая

Раздеваясь и ложась спать, Николай Платонович Бочаров по привычке думал о завтрашнем дне, о том, что предстоит сделать ему и колхозникам, мысленно прикидывая, кого куда послать, кому что поручить, кого и когда проверить.

«Ну ладно! Спать пора, – сказал он себе, – полночи прошло, а завтра опять целый день бегать».

Как часто бывало с ним в последнее время, сон не приходил. Разные мысли беспорядочно лезли в голову, он беспокойно ворочался на постели, несколько раз вставал, пил воду, курил и все же заснуть не мог.

«Старость, видно, одолевает, – подумал он, вставая и одеваясь, – пойду пройдусь, все одно не уснешь».

Безмятежно спавшей улицей прошел он на пригорок и услышал тихое журчанье ручья сквозь недавно положенный для прохода хворост. Этот звук напомнил ему, что весна и начало лета в этом году были влажные (в засушливые годы ручей начисто пересыхал), земля вдосталь напиталась влагой и урожай должен быть не плохой. Особенно хороши были картофельные поля, и Николай Платонович с удовольствием вспомнил споры на колхозном собрании, где он и поддержавшие его старики настояли все-таки на выделении под картофель двух самых лучших полей. Быстро пошла в рост и капуста, уже сейчас налившая вилки;´ величиной с детскую головку. И опять ему приятно было вспомнить, с каким трудом достали в совхозе под Тулой капустную рассаду самого высокоурожайного сорта. Этой весной многие семьи питались впроголодь, и Николай Платонович решил к будущей весне обязательно создать в колхозе запасы самого необходимого продовольствия и, как только начнутся полевые работы, открыть общественную столовую. Исподволь готовился он к этому. Две большие десятиведерные кадушки для закваски капусты уже были отремонтированы и стояли в кладовке. Еще одну под капусту и две под огурцы ремонтировал дед Тимофей.

С вечера упавшая роса до голенищ замочила сапоги и в низинах хлюпала под ногами. Своими дальнозоркими глазами Николай Платонович хорошо видел и ровные, сверху вниз протянутые огуречные грядки, и покатую с двумя ложбинами лужайку за ручьем, и светлый, словно подернутый голубой дымкой, просторный участок капусты. Он шел и думал, что густую высокую траву почти пора косить, а то она перестоится, зачерствеет и потеряет кормовые качества; что хоть и хороша капуста, а если еще недельки две не будет дождей, то придется ее поливать, а для этого опять нужно выделять пару лошадей и трех-четырех женщин; что огурцы уж давно цветут, дали первую завязь; что свекла заросла травой, и если не послать людей на прополку, то ее еще не окрепшие листья потонут в сурепке.

Переходя через ручей, он спугнул, видимо, еще сидевшую на яйцах дикую утку. Она отчаянно зашлепала крыльями по воде и скрылась в кустарнике. Едва смолкло кряканье и мокрые шлепки крыльев, как Николай Платонович отчетливо услышал фырканье лошадей. Осененный внезапной догадкой, он остановился и, не дыша, прислушался. Секундной остановки было достаточно, чтоб безошибочно определить, что рядом, всего в четверти версты от деревни и шагах в ста от него в ложбине самого укосистого луга, паслись кони.

«Ну, не уйдешь теперь, сволочуга!» – мысленно выругался Николай Платонович и, пригибаясь, как охотник за дичью, подкрался к ложбине. Перевалив бугорок, он увидел четырех стреноженных лошадей, смачно жующих сочную траву.

«Копчик, Грозный, Маркиза, Чайка, – одну за другой узнавал он своих колхозных лошадей. – Кто же привел их?» Бочаров беспокойно осматривался по сторонам и, наконец, под кустом полыни увидел двух человек, спавших на траве.

– Гвоздов и Ленька, – подойдя ближе, ахнул от удивления Николай Платонович.

Первой мыслью было хлестнуть чем-нибудь побольнее сначала Гвоздова, потом Леньку, но под руками ничего не было, и он что было сил крикнул:

– Встать, разбойники несчастные!

Первым вскочил Ленька, испуганно протирая глаза и ничего еще не понимая со сна. За ним поднял голову, а затем, опираясь рукой о землю, привстал и Гвоздов.

– Это что же вы делаете, а? – кричал Николай Платонович, надвигаясь на Гвоздова и Леньку. – Что же вы добро-то колхозное губите?

– Не шуми, не шуми, – хрипло заговорил Гвоздов, вставая и поправляя измятую гимнастерку, – раскричался сам не знает из-за чего.

– Я раскричался? – придя в неудержимую ярость от слов Гвоздова, кричал старик. – Да я весь колхоз на вас напущу! Я вас под суд закатаю!

– Ну, полегче! Тоже мне под суд, – зевая, бормотал Гвоздов, – уж больно грозно, кто услышит, подумает, разбой…

– Хуже! Хуже разбоя! Разбойники чужое грабят, а вы свое, кровное. Значит, все это твоя работа: и овес за гумнами, и вика возле сада, и луг у осинника.

– Ну, а если моя, то что? – еще не поняв всей серьезности происходящего, задиристо отвечал Гвоздов.

– А то, что ты хуже последнего единоличника. В карман свой тянешь. За чужой счет отличиться хочешь! А я – то, старый дуралей, и не пойму, что это все лошади кожа да кости, а у него самые что ни на есть справные. Вот на чем твои рекорды держатся! На потравах, на хищении добра колхозного.

– Да подожди ты, дядя Николай, не шуми без толку, – начиная сознавать, что дело принимает дурной оборот, примирительно заговорил Гвоздов, – ты разберись сначала… Я что, разве своих лошадей кормил? Для себя лично? Для колхоза же все, для общего дела.

– Ты мне зубы не заговаривай! Не болят, – стихая, но все еще вздрагивая от гнева, перебил его Николай Платонович, – для колхоза, для дела… Не для общего дела, а для себя лично, чтоб выхвалиться, перед другими покрасоваться. Вот, мол, я первый пахарь на всю область! А людям-то и невдомек, что это первое место твое стоило колхозу центнеров пять овса да сена копен пять.

– Ну, уж там пять, десять. Несколько раз покормил и только, не обеднеет колхоз от этого, – стараясь смягчить старика, отговаривался Гвоздов. – Да если подсчитать, сколько вспахано, то разве это столько стоит?

– Подсчитаем, подсчитаем, – грозил Николай Платонович, – и все из твоих трудодней вычтем, все до зернышка, до травинки. А ты как сюда забрался, паскудник? – набросился он на Леньку. – И из твоих трудодней вычтем! А дома я тебе такое пропишу, что ты и света белого не взвидишь!

– Ты его не тронь, – вступился Гвоздов, – я во всем виноват. Он первый раз со мною.

– А ты не лезь в семейные дела! – крикнул Николай Платонович. – Пока я еще в своем доме голова. И разговор настоящий с вами буду вести не я, а собрание колхозное. А сейчас забирай лошадей, и чтоб духу вашего тут не было.

Он резко повернулся и, прислушиваясь, как Гвоздов и Ленька расстреноживают лошадей, пошел домой. Николай Платонович чувствовал, что уснуть все равно не сможет, и решил, не заходя домой, отправиться прямо в правление колхоза, просмотреть бумаги и потом, позавтракав, уйти на поля. Осуществить свои планы ему не удалось. Подходя к дому правления колхоза, увидел он привязанную у столба подседланную лошадь и сидевшего на завалинке в своем неизменном военном плаще и военной фуражке так нелюбимого им уполномоченного райзо Чивилихина.

– Рановато встаешь, председатель, рановато, – оголяя в улыбке кривые, обломанные зубы, встретил его Чивилихин, – еще зорька не разгорелась, а ты уж на ногах.

– Да и ты что-то прикатил спозаранку, – подавая руку, в тон его надтреснутому голосу ответил Бочаров.

– Дела, Платоныч, дела и заботы. Один на девятнадцать колхозов. Вот и мотаюсь днем и ночью.

Чивилихин явно был в веселом настроении и не приставал, как обычно, с множеством надоедливых вопросов. Он угостил Бочарова папиросой, поговорил о погоде, о войне, досадуя на наши неудачи на фронте и обвиняя всех – и высшее командование, и офицеров, и рядовых – в неумении воевать, в трусости и боязни врага. Говори так кто-либо другой, Николай Платонович, может, и смолчал бы, но слушать разглагольствования Чивилихина ему было и противно и обидно. Что мог понимать в военных делах этот хлипкий, всего сорокалетний, а на вид совсем старый мужичишка, который за двадцать лет, сколько его знал Николай Платонович, переменил в районном городе должностей сто, переходя с элеватора МТС, из МТС в райфо, а оттуда в «Союзплодоовощь», затем в чайную заведующим и, наконец, после многих очередных перемен в районный земельный отдел, – что мог знать он о войне, сам непригодный по хлипкости здоровья к военной службе и, по мнению Николая Платоновича, пустой и никчемный человек.

– Не нам с тобой судить про войну, – стараясь быть вежливым, отрезал Николай Платонович, – там самые лучшие люди жизнью своей рискуют, а над нами с тобой и не каплет.

– Не скажи! Война не только на фронте, а и в тылу, – внушительно высказал Чивилихин явно чужие мысли, – фронт без тыла ничто. А мы с тобой – это тыл!

«Уж ты-то тыл! Побудешь вот полгодика в райзо, и опять выгонят», – подумал Николай Платонович, а вслух спросил:

– Ты, видать, по спешному делу?

– По спешному, Платоныч, весьма спешному. Такое дело – ни одной минуты промедления! Отчет, понимаешь, затребовали из области, самый точный и самый подробный. Вот тебе формочка, – порылся он в военной кожаной сумке и подал объемистую ведомость листах на двенадцати, – бросай все, садись, и завтра чтоб за подписью и печатью не позднее двенадцати было у меня на столе.

Николай Платонович долго листал ведомость, читая и перечитывая наименования бесконечных граф, а Чивилихин тем временем продолжал внушительно наставлять его:

– Самое главное обрати внимание вот на эти четыре странички. Тут нужно указать все до килограммчика. Сколько будет собрано пшеницы, ржи, овса, гречи, проса, картофеля, капусты, огурцов, помидоров, свеклы, моркови, сколько заскирдуешь соломы – ржаной, овсяной, просяной, гречневой…

– Подожди, подожди, – перебил его стремительную речь Николай Платонович, – а как же это я укажу точно до килограмма, когда весь урожай в поле и неизвестно что еще будет?

– Ты хозяин, и ты должен знать все.

– Я не хозяин, а председатель. И знать не могу, поскольку сам не знаю, что будет дальше. А вдруг жара нагрянет и затянется на все лето? Или ненастье, как в позапрошлом году, завернет, и все на поле останется, убрать не удастся?

– Мы не можем рассчитывать на «вдруг», у нас все должно быть наверняка и точно, по плану. Это для единоличника «ах» да «вдруг», а в колхозе этого быть не может.

«Или ты родился с придурью, или от разных должностей ополоумел», – подумал Николай Платонович и с усмешкой спросил:

– А что, с появлением колхозов климат переменился, что ли? Или мы небо веретьями от дождя будем завешивать?

Но и эти сказанные мягко иронические слова возмутили Чивилихина. Он привстал было, потом снова сел, намереваясь разразиться бранью, но, зная упрямый характер Бочарова, не захотел ссориться и с укором сказал:

– Зачем ты, Платоныч, так несерьезно к важным делам относишься? Я дело говорю, а ты все шуточки да смешки.

– Ты подожди, подожди, – стараясь воздействовать на сознательность Чивилихина, сказал Николай Платонович, – ну, напишу я эти цифры, ну, подпишу, а придет осень, подсчитаем все, и окажется, что мы и половины не собрали. Ведь это же обман, чистый обман государства. Все, что нужно, я дам счетоводу сделать, а этих цифр – сколько соберем урожая – писать не буду.

– Как не буду? – вспыхнул Чивилихин.

– Не могу! Совесть не позволяет!

– Да ты знаешь, что это значит? Да за это самое тебя раз-два – и долой из председателей!

– Ты мне только не грози, – повысил голос разобиженный Бочаров, – не ты меня председателем избирал, не ты и снимать будешь!

– Найдется кому снять! Будь уверен, найдется! – выкрикивал Чивилихин, но, видимо вспомнив что-то, смягчился. – Я тебя еще раз прошу: напиши все, как положено.

– А я тебе еще раз говорю: не могу обманом заниматься. И ты меня не толкай на обман, не толкай.

– Ну, знаешь, с тобой вообще говорить невозможно. Ты закоренел в старых привычках.

– А ты уж больно прыток и ретив не в меру.

– Ну, знаешь ли, за такое отношение к району ты поплатишься.

– Слушай, – вскипел потерявший терпение Николай Платонович, – убирайся ты отсюда со своими угрозами к чертовой бабушке! И не мешай работать!

Николай Платонович сунул в боковой карман пиджака ведомость и, не глядя на Чивилихина, пошел к сбруйному сараю, где уже о чем-то яростно спорили женщины.

– Ну, это даром тебе не пройдет! – кричал ему вслед Чивилихин. – За это поплатишься! Слезами горючими зальешься, да поздно будет!

Приезд Чивилихина и неприятный разговор с ним растревожили Николая Платоновича.

Хмурый и злой ходил он по колхозу и, как всегда было с ним в таких случаях, везде находил непорядки. Скотницы – молодые девушки, оказывается, проспали и, наспех подоив коров, выгнали их в стадо. Посланные для окучивания капусты женщины работали так неосторожно, что тяпками подрубили больше десятка самых хороших вилков. Кладовщик переусердствовал и вместо двух соток вико-овсяной смеси для корма лошадей распорядился скосить целых полгектара, и теперь лежавший в кучах непросушенный корм согрелся и уже отдавал гнилью. И десяток других больших и маленьких неполадок до боли в сердце растравляли Николая Платоновича. Усталый, измученный вышел он перед обедом к ручью и, черпая пригоршнями теплую воду, с наслаждением умылся. Присев, он закурил и увидел трусившего по дороге лопоухого меринка председателя сельсовета, двухколесную таратайку и на ней самого Слепнева.

«Еще начальство едет. Сейчас и этот начнет требовать чего-нибудь», – тоскливо подумал Николай Платонович.

– Ты что-то мрачный сегодня, дядя Николай, – слезая с двуколки, спросил Слепнев.

– Да будешь мрачным! С полночи кручусь. То одно, то другое, то третье, – ответил Николай Платонович и торопливо, словно боясь, что его перебьют и не дадут излить накипевшую горечь, рассказал о пойманных на самом добротном лугу Гвоздове и Леньке.

– Нехорошая история, – сказал Слепнев, – и как же ты думаешь с ними поступить?

– Собрание колхозное соберем, пусть народ их судит, а за потраву из трудодней и с Гвоздова и с Леньки вычтем. А тут еще не успел с этими разобраться, как Чивилихина черти принесли. Ну и пришлось его маленько того…

– Он мне жаловался.

– Я так и знал. И что же ты с ним?

– Ну что я с ним, он не в моем подчинении. Он и от меня такие же сведения требует. Знаешь, дядя Николай, никак понять не могу, откуда эта бумажная волокита, бюрократизм, чиновничество. Ты сам знаешь, сколько бумаг мы получаем. И кто только не пишет!

– Эх, – горестно вздохнул Николай Платонович, – если путные бумаги, не беда. А то бумаги-то одна другую переспаривают. Да вот только вчера райзо на целых трех листах расписало, сколько какому колхозу передать огуречных семян, сколько и у кого получить семян свеклы, капусты, помидоров, моркови. А «Союзплодоовощь» «под личную ответственность» приказало всем колхозам никому никаких семян не давать, ни у кого не брать, а сдавать все только на их склады и получать только у них. И смех и слезы. Пришлось звонить и тем и другим. Одни говорят: делай по-нашему, а другие – нет, по-нашему! А через час и те и другие сами звонят и говорят не делать никак. Бумагу, дескать, считать недействительной. Вот так и получается.

– Да, неприятно все это, – устало проговорил Слепнев. – И не поймешь, что это такое.

– А знаешь, что это? – ответил Бочаров. – Чужеспинничество! Ты что смотришь? Слово не нравится? Это слово я еще от своего деда слышал. Чужеспинничество – это когда человек сам не хочет работать, а норовит за счет других прокатиться. Вот хотя бы Чивилихин. Всю жизнь с должности на должность летает, теплое местечко и большую деньгу ищет. Думаешь, он по колхозам-то мотается от чистого сердца? От желания помочь кому-нибудь? Как бы не так! Он должность свою исполняет. Если бы он толком работал, ох, сколько бы он мог в колхозах помочь. А то приедет, крутнет хвостом, подзакусит на дармовщинку и поплелся в другой колхоз. Тут тебе и приволье деревенское, и власть какая там ни на есть, и почет вроде.

Николай Платонович смолк, увидев выехавшего из-за угла всадника на статной вороной лошади. Седок в сером военного покроя пиджаке ловко, в такт бегу лошади то приподнимался, то опускался на стременах, поигрывая кургузой плетью.

– Вот денек нынче урожайный на начальство, – всматриваясь во всадника, сказал Николай Платонович, – сам председатель райисполкома Иван Петрович Листратов прискакал. Если верхом, то ничего, – добавил он с лукавой усмешкой, – а вот если б на повозке – беда.

Листратов ловким и красивым движением руки натянул поводья, придержал коня и, открывая два полукружья белых, блестящих зубов на смуглом энергичном лице, со смехом заговорил:

– Верна пословица русская: «На ловца и зверь бежит»! Искал одного, а попал сразу на двоих. Здорово, председатели! – Он легко перемахнул ногой через луку седла и спрыгнул на землю.

– Беседуете, значит, в уединении? – с удовольствием шагая на прямых, почти не гнущихся ногах, еще веселее проговорил он. – Разрешите полюбопытствовать, если не секрет, о чем беседа? Если, конечно, не тайна.

И Слепневу и Николаю Платоновичу нравился этот сильный, энергичный мужчина, еще с первых лет коллективизации из председателей сельсовета перешедший работать в райисполком.

– Какая тайна! – ответил Слепнев. – На начальство жалуемся и раздумываем, как бы избавиться от начальства.

– О, думы знакомые! Это мечта всех подчиненных, – засмеялся Листратов и, сразу посерьезнев, отчего острые глаза его засветились недобрым блеском, спросил: – А чем же все-таки растревожило вас начальство?

– Да больно уж бумагами завалили, – сказал Николай Платонович, – и не знаешь, какую выполнять, кого слушать.

– Это насчет распоряжения о семенах огородных культур? Ну, я им накрутил! И райзо и «Союзплодоовощ»! В самом деле безобразие, пишут, не знают что.

– Да разве только эти бумаги, – перебил Николай Платонович, – их десятки каждый день. И вот нынче опять Чивилихин прискочил.

– Ну и что?

– Как что? Перво-наперво, это целую неделю нужно считать и подсчитывать. А второе – не могу я обманом заниматься.

– Каким обманом? – уже совсем сердито спросил Листратов.

– Самым настоящим, – ответил Николай Платонович, подумав: «Пусть что будет, все выпалю», – липовые цифры писать, вот каким. Там черт те что требуют! Укажи с точностью до килограмма, какой урожай соберешь! Да как же я укажу-то, когда урожай наш только-только из земли проклюнулся.

– Слушай, Платоныч, – мягко остановил его Листратов, – умный ты человек и мужик хозяйственный, а на все смотришь, как кустарь-одиночка, со своей колхозной колокольни, а не с государственной. Ну, как же, по-твоему, можно руководить, когда не знаешь, что у тебя есть и что будет! Мы же должны все учитывать и рассчитывать.

– Конечно, рассчитывать. А ты помнишь, когда цыплят-то считают?

– Знаю, знаю! Старая пословица, нам не подходит.

– Нет, подходит, как раз подходит! Ты мне вот сейчас можешь сказать, сколько гречихи я соберу вон на том поле? – кривым огрубелым пальцем показал Николай Платонович на розовевшие под солнцем всходы гречи. – Только точно, до килограмма, как требует твой Чивилихин. Июль наступил, а она еще третий листок не выкинула. Постоит жара еще недельки две, и, будь здоров, не только центнеры, и пуды не соберешь.

– Подожди, подожди, – смягчился Листратов, – ты же еще зимой планировал, какой урожай соберешь?

– Так то зимой, – подхватил Бочаров, – зимой мы план составляли по подсчетам среднего урожая. Это были только наши предположения. А теперь-то точности требуют до килограмма.

– Так ты и написал бы среднюю, предполагаемую цифру, – сказал Листратов.

– Нет уж! Вы там в районе как хотите, так и пишите, а я на себя и на колхоз петлю надевать не хочу. Напишешь урожай центнеров по десять, а погодка подрежет – и по четыре не соберешь. Кто будет отдуваться за это? Колхоз?

– Никто не требует лишнего ни с тебя, ни с меня. А сведения ты все-таки дай, не упрямься, не горячись.

– Ничего я не дам, – сердито буркнул старик, доставая кисет, – что хошь делай, не дам.

«Ну и упрям старик», – думал Листратов и решил изменить ход разговора.

– Давно я у тебя не был, Платоныч, – сказал он, – как у тебя бригадиры-то справляются?

– Какие бригадиры? – удивился Николай Платонович.

– Ну, бригадиры полеводческих бригад.

– Нет у меня никаких бригадиров, – буркнул все еще озлобленный старик.

– Не знаю, Иван Петрович, доложили вам или нет, – вмешался в разговор Слепнев, – у него в колхозе мы ликвидировали полеводческие бригады.

– Как ликвидировали? – вскрикнул Листратов.

За ненадобностью упразднили и сделали колхоз единым.

– Подожди, подожди! Я что, сплю или наяву все это? – часто моргая глазами, придвинулся Листратов вплотную к Слепневу. – Как это можно без полеводческих бригад? Да это нелепо!

– Как раз наоборот, – возразил Слепнев. – Понимаете, смешно получается. В колхозе всего полсотни рабочих, а остальные кто в армии, кто в город уехал, пятнадцать лошадей, инвентаря, правда, больше. И вот эту рабочую силу разбили на три бригады. Во-первых, это распыляет силы колхоза, во-вторых, три ненужных начальника, которые только руководят, а сами в поле не работают. Целых три человека мы к труду вернули.

– И это твоя идея?

– Идея не моя, но я поддержал ее.

– И во всех колхозах сельсовета так?

– Нет, пока в одном, но скоро сделаем и в других.

– Это, знаешь ли, что? Не выйдет! – закричал Листратов. – Мы никому не позволим ломать производственные принципы колхоза! Бригада – это основное звено колхозного производства. И это звено ликвидировать! Да это же преступление! Слепнев, как ты, коммунист, мог пойти на такое дело?

– Да глупо, Иван Петрович, полсотни людей и полтора десятка лошадей разбивать на три бригады. Посчитайте, сколько начальников на полсотню трудоспособных людей в колхозе. Председатель – раз, завхоз – два, счетовод – три, три бригадира полеводческих бригад, бригадир животноводов, бригадир огородников. Восемь человек, самых трудоспособных, оторваны от непосредственной работы и только руководят. Добавьте к этому еще трех конюхов, четырех скотниц, плотника, двух сторожей. Вот и станет ясно, почему в поле некому выехать. А колхозы-то у нас в сельсовете маленькие – пятьдесят, семьдесят хозяйств. И во всех пяти колхозах по восемь человек только и знают, что руководят. Да если б все пять колхозов объединить в один, избрать одного председателя и по одному бригадиру на каждую деревню, то целых три десятка людей могли бы выйти для работы в поле.