Текст книги "Люди грозных лет"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

«И сам погибнет и людей погубит, – с отчаянием подумал Поветкин. – Огонь, весь огонь на поддержку контратаки, иначе все пропало!»

Он по телефону вызвал командиров первого и третьего батальонов и приказал им всеми пушками и минометами, что были у них, бить по высоте, которую оставила четвертая рота, туда же сосредоточили огонь полковые артиллерия и минометы.

– Товарищ майор, товарищ генерал командира полка требуют, – прошептал телефонист, подавая трубку Поветкину.

– Что за переполох? – спросил знакомый голос Федотова.

– Поветкин доложил, что противник выбил четвертую роту из траншеи и ворвался на высоту.

– А где Чернояров? – спросил Федотов.

– Пошел девятую роту в контратаку поднимать.

– Что, сам лично?

– Так точно, лично.

Федотов помолчал, едва слышно дыша в трубку, и вновь спокойно заговорил:

– Сосредоточивайте весь огонь своей артиллерии и минометов непосредственно на высоте. Дивизионная артиллерия будет вести борьбу с артиллерией и с минометами противника и прикроет вашу контратаку с флангов. На помощь вам я привлеку всю артиллерию соседних полков.

Окончив разговор с генералом, Поветкин облегченно вздохнул. Теперь положение менялось. Помощь командира дивизии обеспечит контратаку девятой роты и не даст понапрасну погубить людей. Вызвав из штабной землянки Привезенцева, Поветкин приказал ему идти к Черноярову и доложить о приказе командира дивизии и о своих распоряжениях командирам батальонов.

– Находитесь все время с командиром полка, – в заключение добавил он, – сделайте все, чтоб помочь ему. Да прикажите собрать вещи Лужко и отправить ко мне, – хрипло сказал он, чувствуя, как болезненно ноет сердце.

Привезенцев, словно радуясь опасному поручению, повторил приказание, лихо сдвинул ушанку, заменившую столь любимую им кубанку, и, махнув рукой одному из автоматчиков, побежал к девятой роте. Там Поветкин отчетливо видел беспокойное, как и всегда перед атакой, движение людей по траншее и среди них широкоплечую фигуру Черноярова. Вся захваченная противником высота скрылась в густом облаке дыма. Дивизионная артиллерия частыми залпами била за высоту и туда, откуда доносились глухие выстрелы вражеской артиллерии. Укрываясь за насыпью железной дороги, из траншей девятой роты один за другим бежали люди. Впереди всех в полный рост бежал Чернояров. По тому, куда направлялся он, Поветкин догадался, что Чернояров решил атаковать противника во фланг, со стороны командного пункта второго батальона.

* * *

Когда девятая рота, остатки четвертой и один взвод шестой стянулись к седловине между двумя холмами и заняли окопы, Чернояров, все время охваченный гневным волнением, вдруг почувствовал странную, незнакомую доселе пустоту и в самом себе и вокруг себя. Всего в двухстах метрах впереди, на захваченной немцами высоте, бушевали взрывы, металось пламя, стелился жиденький, разгоняемый ветром и взрывами дым; в окопах, вжимаясь в землю, стояли притихшие стрелки, перебегали командиры отделений, взводов, рот, то нашептывая, то крича солдатам последние приказания; рядом вполголоса переговаривались, как и всегда, буйно оживленный Привезенцев и тихий, сосредоточенный Бондарь, командовавший теперь вторым батальоном; и позади были люди – пулеметчики, бронебойщики, связные, наблюдатели. Все было наполнено звуками, движением, напряженным ожиданием. Чернояров стоял, прислонясь грудью к стенке окопа, тупо глядел перед собой и совершенно забыл, где он и что с ним. Как сновидение, всплыло в его памяти воспоминание далекого-далекого, совсем забытого детства. Маленькая, черная, покосившаяся избенка у заросшего кустами оврага на краю деревни, и они, целых шестеро ребят малолетних, с сердитой, всегда крикливой матерью, без конца раздающей болезненные подзатыльники. В избенке холодно, на тусклых, подслеповатых оконцах наплыли толстые наросты грязного льда, а за стенами бушует неугомонная метель. Тогда не понял он, что случилось, когда мать вдруг закричала, забилась, упав на землю около печки, а старшие братья столпились вокруг прибежавшей зачем-то тетки Аниски. Только потом, когда все в доме утихло, он узнал, что на фронте, где-то под Орлом, погиб его отец. Никто не знал точного места, где это случилось, и от отца остались только присланные его друзьями островерхая с красной звездой буденовка и прожженная в четырех местах серая, испятнанная кровью шинель. Может, вот тут же, в этой седловине между двумя высотами, где стоял он сейчас, и погиб в то далекое время его отец?

– Товарищ майор, все роты к атаке готовы, – прервал Привезенцев оцепенение Черноярова.

– Ракету! – отогнав воспоминания, приказал Чернояров и, едва хлопнул ракетный патрон, распрямился, чувствуя знакомую легкость и дрожь во всем теле, огляделся по сторонам и, видя перед собой только наспех отрытые немцами окопы, закричал что было сил: – В атаку, за мной! Ура-а-а!

Словно подхваченный неудержимой волной, он выпрыгнул из окопа, держа автомат перед грудью, сделал несколько неуверенных шагов и, ни о чем не думая, пошел свободно и легко. Все тело будто потеряло вес. Окутанные дымом вражеские окопы стремительно приближались. Там Чернояров видел серые, обезображенные ужасом лица немцев, видел частые вспышки автоматов, но не слышал ни свиста пуль, ни взвизгивания то и дело пролетавших осколков. Внезапно справа вихрем взметнулась упругая волна горячего воздуха. Чернояров пошатнулся и, чувствуя, что падает, взмахнул руками, пытаясь удержаться. Второй, не меньшей силы, теперь уже с левой стороны, удар отбросил его в сторону и свалил на землю.

«Неужели конец?» – падая в полубеспамятстве, подумал он, и ужас охватил его. Он лежал, вжимаясь в землю, всем телом ощущая, как сечет воздух множество пролетающих пуль. Сколько прошло времени, он не помнил и, когда, овладев собой, поднял голову, все немецкие окопы впереди сверкали и дымились вспышками выстрелов. Он хотел приподняться, посмотреть, есть ли кто-нибудь из своих рядом с ним, но несколько гулких, оглушительных взрывов вновь придавили его к земле.

«Конец, всему конец! – лихорадочно думал он. – В свои окопы не вернусь и до немецких не дойду». Совсем маленьким и беспомощным казался он самому себе, и от этого горячим наплывом закипела в нем злость. Подтянув автомат, он пальцем нащупал спусковой крючок, что было сил нажал на него. Автомат упруго и часто забился в его руках.

– Врешь, сволочь, все равно вышибем с высоты! – закричал он и от собственного крика еще больше озлобился.

Теперь он уже отчетливо слышал, как рядом и позади него настойчиво стучат автоматы и пулеметы, над головой свистят наши снаряды и мины, уносясь туда, откуда били немецкие пехотинцы.

– Вперед! – закричал он, инстинктом почувствовав, что огонь немцев ослаб и наступил тот самый момент, когда нужно вновь поднимать людей в атаку.

Он вскочил и уже не шагом, а отчаянными, стремительными прыжками понесся к окопам, откуда выскакивали и бежали назад немцы.

– А-а-а! Гады! Бей их, товарищи! Круши! Наша взяла! – кричал он, махая автоматом над головой.

Его обогнали с одной стороны Привезенцев, с другой Бондарь. Справа и слева от них, крича и стреляя, широкими цепями бежали наши стрелки. В немецких окопах уже не было ни одного солдата. Только по черному склону высоты мелькали редкие зеленошинельные фигуры в несуразных, обмотанных платками касках и такие же фигурки вразброс лежали по всей высоте. Воздух кипел и дрожал от беспрерывного свиста снарядов и мин. Немецкая артиллерия и минометы отвечали вяло, и только два уцелевших танка отчаянно били из глубоких ям, что смутно виднелись позади немецкой траншеи.

– Бондарь, пушки подтягивай! Подавить танки! – крикнул Чернояров, прыгая в окоп, где раньше был наблюдательный пункт командира четвертой роты. – А ты, Привезенцев, связь, телефон сюда!..

Атакующая цепь перевалила за гребень высоты, и стрелки один за другим скрывались в очищенной от немцев траншее.

– Закрепиться! – приказал Чернояров, с жадностью хватая кем-то поданную флягу. – Ни шагу назад!

Ожидая, что немцы соберутся с силами и вновь ударят на высоту, Чернояров подтянул пулеметы и пушки, готовясь к упорной обороне высоты. Но его опасения не оправдались.

Понеся большие потери, немцы постреляли еще с полчаса, и над фронтом вновь установилась успокоительная тишина. До темноты просидел на высоте Чернояров, восстанавливая оборону, отдавая распоряжения, и только вечером ему впервые за весь день удалось по телефону связаться с командиром дивизии. Генерал Федотов спокойно выслушал его доклад и так же спокойно, словно на занятиях, спросил:

– А почему вы лично в атаку пошли?

– А как же, товарищ генерал, надо было людьми командовать? – недоуменно проговорил Чернояров.

– Вы думаете, вы командовали, когда лежали под вражеским огнем? – с заметной иронией спросил генерал и сам твердо и строго ответил: – Нет! Не командовали! Вернее, плохо командовали! Не дело командира полка лихачествовать и самому в атаку бросаться. Командир командует, а не безумствует. Геройство командира в умелом управлении подчиненными. А вы на целый день бросили полк и с одной ротой остались. Ваше счастье, что противник слаб перед вами, да и начальник штаба ваш не растерялся.

Почти не дыша, Чернояров слушал генерала, и все сделанное за день совсем в новом свете представлялось ему. Действительно, зачем он бросился очертя голову сам? Разве командир девятой роты или тот же Бондарь не могли без него вывести людей в исходное положение и поднять их в атаку? Могли, конечно, могли. Прав генерал. «Глупо я поступил, бросил командование полком и в атаку полез». Чернояров вспомнил, как лежал он под вражеским огнем, не имея возможности поднять головы, и только чудом уцелел в этом диком грохоте взрывов и свисте пуль. Никогда за все время войны ему не было так страшно. Он отказался от приглашения Бондаря пообедать, оставил Привезенцева во втором батальоне и в сопровождении двух автоматчиков пошел к себе. Всю дорогу, пока добирался он до командного пункта, его не покидали воспоминания об атаке, когда немцы прижали его огнем на чистом, ровном месте. Память до мелочей восстанавливала страшную картину, и от этого Черноярову хотелось только одного: добраться до своей землянки, лечь и немедленно уснуть. У самого входа в землянку он обернулся к автоматчикам, решив приказать им идти обратно в свой батальон. Взглянув на безмолвных солдат, он увидел у одного из них вещевой мешок за спиной, у другого небольшой чемодан в руках.

– Это что за вещи? – спросил он, недоумевая.

– Нашего капитана, товарища Лужко. К майору Поветкину несем, – ответил солдат повыше, и от его совсем тихого, ровного голоса Чернояров вздрогнул и вспомнил Петра Лужко.

– Хорошо. Передайте вещи майору Поветкину, – с трудом выговорил он и рывком открыл дверь землянки.

– Водки дай, – прохрипел он, увидев вбежавшего ординарца, и, не раздеваясь, присел к столу.

Тяжелыми глотками он выпил целую кружку водки и, все еще не придя в себя, сел на постель. Перед глазами отчетливо вырисовывалось чернобровое лицо Лужко, и в ушах зазвучал его по-украински окающий голос.

– Ногу выше колена. Инвалид, значит, – проговорил он, вылил в кружку остатки водки и, не чувствуя ее вкуса, выпил. – Выше колена. И неизвестно, будет ли жить, – сказал он и опять с поражающей ясностью вспомнил самого себя перед окопами немцев. Расслабляющая волна жалости к самому себе нахлынула на него. Он представлял себя раздавленным, искалеченным, с перебитыми, переломанными ногами.

«А генерал все же недоволен», – вдруг мелькнула у него мысль. Он порывисто встал, шатаясь, прошел к столу и сел на заскрипевшую табуретку. Все сомнения и обиды, что мучили его в последнее время, вновь вернулись к нему. «Генерал недоволен. И он, конечно, прав, прав, как он всегда бывает прав. Он и так не доверял мне, присвоение звания задержал, а теперь и подавно не присвоит. А все, все, с кем в училище учился, с кем работал вместе, давно подполковники и даже полковники. И Колька Мартынов, и Славка Андреев, и даже этот хлюпик Тентенников – все подполковники! А Васька Громов – полковник! Один я, один я второй год в майорах хожу. Бейся, рвись, жизнью рискуй – все напрасно! Просто, видать, нужно удачником быть».

Он встряхнул флягу, намереваясь еще выпить, но фляга была пуста.

«Всегда и во всем не везет мне. Даже ординарца приличного подобрать не могу. Никогда ничего у него нет», – раздраженно подумал Чернояров и гулко крикнул:

– Сашка! Почему нет водки? Разъелся тут на ординарской должности. Выгоню в стрелки, по-другому завертишься!

Глава тридцать девятая

В последние месяцы генерал Велигуров почти все время болел, жалуясь то на сковавший его радикулит, то на общее недомогание, то на старые раны, и вся тяжесть работы легла на одного Бочарова. Часто бывая у Велигурова, Бочаров видел, что генерал мучается не столько от болей физических, сколько переживает какую-то душевную травму. Он пытался откровенно поговорить с ним. В ответ Велигуров только охал, вздыхал и неизменно повторял:

– Пролетела молодость, отгорела, а старость, браток, никого не щадит. Доживешь до моих лет, на себе познаешь.

В эти месяцы, несмотря на сравнительное затишье на фронте, работы у представителей Наркомата обороны намного увеличилось. И сам генерал Васильев и многие другие генералы беспрерывно запрашивали то одни, то другие сведения. В войска поступил новый Боевой устав пехоты, и Васильев требовал проверить, как изучаются, осваиваются и внедряются в практику положения этого устава. Стужа сковала Дон, и Москву интересовала толщина льда в том или другом районе. Особенно много материалов запрашивал сам Васильев. Его интересовало буквально все: и организация службы в войсках, и состояние дивизий и армий, и обеспеченность войск зимним обмундированием, и построение боевых порядков, и работа железнодорожного транспорта в прифронтовых районах, и множество других, самых неожиданных вопросов.

Бочаров без конца разъезжал по войскам, по тыловым районам, уточнял, изучал, проверял, а возвращаясь, писал короткие донесения, докладывал по телефону и телеграфу в Москву, получал новые задания и снова уезжал.

22 ноября, после трудной поездки в войска, Бочаров проснулся поздно и, едва открыв глаза, почувствовал вдруг что-то веселое и радостное, похожее на воспоминание далекого детства, когда по большим праздникам в деревенской избе Бочаровых все преображалось, радуя глаз и чисто вымытым полом, и выскобленными лавками и скамьями, и только что побеленной печью, и белой скатертью на столе.

Откуда появилось сейчас это ощущение праздника, сразу понять Бочаров не мог. Только встав с постели, увидел он, как в разрисованные морозом окна льется в комнату нежный молочно-розовый свет. Бочаров умылся, торопливо надел шинель и вышел на улицу. Окруженное двумя радужными кольцами солнце было подернуто легкой дымкой и заливало землю радостным светло-розовым сиянием, легким пурпуром окрашивая и сверкающий серебристый снег, и словно уснувшие под белыми шапками дома, и узорчатое сплетение воздушно-пышных заиндевелых деревьев. Во все стороны горизонт скрывался в густевшей синеве, от этого казалось, что весь мир состоит только из этого нежно-розового окружья и неяркого солнца над ним.

– Андрей Николаевич, – окликнул Бочарова совсем незнакомый голос.

Он обернулся и на резном крыльце ближнего дома увидел генерал-лейтенанта Ванина.

– Здравия желаю, – заговорил было Бочаров.

Генерал взмахом руки остановил его.

– Тихо! Слушайте, внимательно слушайте, – прошептал он, рукой подзывая Бочарова к себе.

Ничего не понимая, Бочаров прислушался – вокруг стояла такая тишина, что было слышно, как потрескивали от мороза деревья в саду.

– Слышите? – спросил Ванин.

– Слышу, мороз трещит.

– Не то! Лучше слушайте, лучше.

В это время невдалеке захлопал движок радиостанции, и генерал, не переставая мечтательно улыбаться, с недовольством сказал:

– Перебили связисты. Пойдемте ко мне, из дома слышнее.

– Вот где слушайте! – подвел он Бочарова к расстеленной на столе карте и звонко хлопнул ладонью по тому месту, где был Сталинград. – Слышите! Звенит все, грохочет, и песни наши, родные песни несутся над степями сталинградскими.

Бочаров всмотрелся в карту и там, где Волга и Дон разделялись самым узким пространством, увидел густое скопление синих номеров вражеских дивизий, корпусов и армий, а в стороне от них с запада и с юга яркие красные стрелы. Одни стрелы начинались от донских берегов у Серафимовича, Клетской, Сиротинской и, как исполинские ножи, устремляясь на юго-восток, пересекали Дон ниже излучины и острием упирались в острие других стрел, которые шли на северо-запад от озер южнее Сталинграда. Эти два мощных потока стрел обнимали, стискивали все, что синело в Сталинграде и на пространстве между Волгой и Доном.

– Неужели начали? – прошептал Бочаров.

– Вот именно! – воскликнул Ванин. – Девятнадцатого ноября Юго-Западный и Донской фронты ударили от Дона на Калач, двадцатого – Сталинградский фронт от озер. И не только начали, уже прорвали оборону противника на огромном пространстве и пробиваются навстречу друг другу. Не сегодня-завтра все, что стянули немцы к Сталинграду, – тут, пожалуй, дивизий до тридцати наберется – будет зажато, стиснуто в огненное кольцо. Это, видать, будет началом конца войны.

Ванин говорил, а Бочаров, слушая его, никак не мог оторвать взгляда от карты. Он не то что восхищался или радовался тому, что случилось под Сталинградом; он всем своим существом ощущал всю важность свершившихся событий. Всего четверо суток наступали войска Юго-Западного и Донского фронтов, и за это короткое время они взломали всю вражескую оборону на Дону и продвинулись вперед почти на сто двадцать километров, а войска Сталинградского фронта за трое суток углубились в оборону врага более чем на сто километров. Это было грандиозно, потрясающе неожиданно и превосходило все, что знал Бочаров из военной истории. Немцы даже в первые месяцы войны, в июльское наступление этого года, когда преимущества были на их стороне, не имели таких успехов. Теперь же, в лютые морозы, по заснеженным, насквозь продуваемым свирепыми ветрами степям советские воины, не имея такого преимущества, какое немцы имели в прошлом, за сутки продвигались вперед по тридцать-сорок километров.

– Сталинград только начало! – развивал и наращивал картину гигантской операции генерал Ванин. – Теперь развернется наступление на Кавказе, на среднем Дону, на Западном фронте! Покатится все у немцев на запад и так покатится, что никакие ухищрения не спасут их! Мы выдержали, выстояли, и теперь мы хозяева положения! Теперь мы будем диктовать свою волю противнику!

* * *

Чем больше вчитывался Бондарь в статьи нового Боевого устава пехоты, тем отчетливее понимал, что все написанное в этих двух книжках с малиновыми обложками не только ясно и понятно ему, но словно описано с того, что видел и пережил он сам за время войны.

«Кто же писал этот устав? – думал Бондарь. – Чтоб так написать, нужно все испытать самому».

Думая так, Бондарь даже не догадывался, что над положениями нового устава работал не один человек или группа ученых людей, а создавала этот устав вся армия и что даже сам он, теперь капитан Бондарь, участвовал в создании этого устава.

– Скоро двенадцать, – взглянув на часы, проговорил Бондарь и позвонил в роты.

На фронте было спокойно, только немцы, как и всегда, беспрерывно светили ракетами.

– Доблестному комбату два – салют! – вместе с белесым клубом холодного воздуха ворвался в землянку звонкий голос Привезенцева. – Все устав зубришь? Кончай это дело – Новый год на пороге!

– Здравствуй, Федя, – радостно встретил Привезенцева Бондарь, – раздевайся, садись.

– Отпросился к тебе на целых три часа, – вытирая обмерзшие усы, говорил Привезенцев, – и представь, без звука начальство отпустило. Только клятву страшную взяло: триста граммов – и ни-ни!

– Ты, я вижу, вообще изменился, – усмехнулся Бондарь, – ленты пулеметные снял, кинжалов не видно, да и шинель, ушанка как у настоящего службиста.

– Эх, Федько, – хлопая Бондаря по плечу, воскликнул Привезенцев, – что там ленты, кинжалы – муть! Он мне душу перевернул! Черт его знает, и сам с виду неказист и фамилия заштатная. Подумаешь, Поветкин! Мягкое что-то, нежное, вроде ветерком весенним припахивает. А так взял нас в оборот, так зажал – дыхнуть нечем! Ну, будь бы ругался, матерился – не обидно! А то тихонько, ровненько, без грома, без молний, а крыть нечем! Все в штабе перетряс, перевернул и с ног на голову поставил. Да ты не ухмыляйся! Он и до вас доберется.

– А он и так добрался! Попробуй не доложить вовремя…

– Вот, вот! Так вам и надо, а то как я в начальниках ходил, у вас не жизнь была, а раздолье, – своим обычным звонким язвительным голосом выкрикнул Привезенцев и, сразу посерьезнев, продолжал неторопливо: – А ты знаешь, Федя, я рад этому. Вот убей меня – рад! Верно, в первый месяц после приезда Поветкина вроде взбесился я. Так было обидно, что в куски был готов порвать его, хоть рядовым в стрелковую роту беги. А потом присмотрелся – и вижу: умный он парень, дело говорит. Я же на целых три года старше его, – я с двенадцатого, а он с пятнадцатого, – а по уму, по ухватке я котенок перед ним. А умных людей я, понимаешь, нутром вот как-то с самого детства люблю. Как магнитом тянет меня к ним. Так-то вроде я сопротивляюсь им или виду не показываю, а в самом деле каждое их слово на лету хватаю!

– Подожди, Федя, еще наговоримся, – перебил его Бондарь, – время-то без пяти двенадцать.

– Уж сегодня мы с тобой душу отведем, я и пришел за этим. Ты не вызывай никого, – остановил Привезенцев поднявшегося Бондаря, – у меня все есть. Как-никак я все же заместитель начальника штаба, хоть и не король, но и не пешка! И Верловский у меня во где, – потряс он кулаком, вытаскивая из карманов шинели и брюк рыбные консервы, свиную тушенку, колбасу, соленые огурцы, лук и подмигивая Бондарю. – И водичка святая, московской именуемая, – в заключение отстегнул он от пояса трофейную флягу с водкой, – больше не взял, хватит!

Готовя закуску, Бондарь посматривал на Привезенцева и одну за одной находил в нем разительные перемены. Этот буйный, неугомонный отчаюга то ли от переживаний, то ли от других причин заметно остепенился и даже в движениях его костистых рук не было прежней резкости. Особенно изменились его коричневые, почти черные глаза. Они смотрели без прежнего озорства, ухарства и язвительной насмешливости.

– Федя, а усы все-таки сохранил, – улыбаясь, сказал Бондарь.

– Усы! – добродушной усмешкой ответил Привезенцев на улыбку Бондаря. – А что такое Федька Привезенцев без усов? Женщина без волос! Ну ладно, Федько, – налил он водку в кружки, – без полминуты двенадцать. Давай, дружок, выпьем за новый сорок третий год! Пусть этот год даст нам все, о чем мечтаем мы!

– И пусть в этом году закончится война, – добавил Бондарь.

Они выпили и, неторопливо закусывая, минуты две молчали.

– А знаешь, Федя, – первым заговорил Привезенцев, – о чем я мечтаю сейчас? Нет, тебе не догадаться! Мечтаю я, – он откинул голову и, полузакрыв глаза, продолжал, – хоть на полчаса, хоть на минуточку попасть в ту самую деревню Дубки и одним глазком взглянуть на нее. Ты что улыбаешься? Не веришь?

– Да что ты, Федя, верю, – успокоил его Бондарь.

– Ты верь мне! С тобой я всегда честен. Да, Федя, любил я и раньше. Только обжегся! Жизнь она мою, душу отравила. Думал, никогда не оттаю, не посмотрю на женщину без злобы. А теперь вижу: нет! Не все женщины одинаковы! И больше среди них честных, хороших, настоящих. А те, как моя бывшая жена, – нарост, гниль, червоточина! Мало мне с Наташей бывать пришлось, но и за это время навсегда врезалась она в мою память. Теперь письма получаю часто, чуть не каждую неделю. Малограмотные, с ошибками, с корявыми буквами, с кляксами, а только одно такое письмо на десятки самых изящных, самых нежных не променяю. К черту эту нежность! Пусть грубо, пусть коряво, зато от всей души! Такое письмо сразу видишь, что написала не фитюлька, а трудовая женщина, знающая, что такое жизнь. Жизнь Наташа знает! Она столько пережила! А как сейчас работает! Это понимать надо! Хоть и трудно сейчас в колхозе – она лучшая колхозница. Ты вдумайся только в одну цифру: у нее шестьсот тридцать трудодней! Это же если без выходных весь год и то по две нормы в день! Вот, Феденька, почему хлебушком-то мы в армии не бедствуем. Такие, как Наташа, за двоих, за троих работают, как же не полюбить такую! И представь: она знает, что сама лично получит мало, а работает. Ну, что это за оплата по триста граммов на трудодень? И все же работает, не отлынивает! Не для себя, для нас работает. И это еще не все. Посмотри, что она пишет. Только читай вот тут, а дальше не смей, там личное. «Сдали мы своей семьей в фонд обороны шестнадцать мешков картошки, теленка годовалого, овцу и четыре пуда ржи. Это для тебя, милый Феденька, ешь вдоволь и воюй хорошенько». Понятно? Для меня! Я теперь всем: и хлебом, и картошкой, и мясом обеспечен! Если у тебя в батальоне не хватит продуктов: присылай, поделюсь из своего фонда! Ну ладно, Федя, шутки в сторону. Давай-ка выльем за таких вот, за трудовых, за наших любимых!..

– А ну, Федя, – выпив водку и наскоро закусив, взмахнул рукой Привезенцев, – и ты пулеметчик, и я пулеметчик! Рванем-ка нашу пулеметную! Уж очень петь хочется!

– Эх, тачанка, ростовчанка, – запел он, и Бондарь, тихо подхватив его запев, погрузился в воспоминания. Воскресли дни, когда он, только что начав командовать пулеметным взводом, вихрем проносился на своих тачанках по военному городку, а у крайнего дома с завернутой в одеяльце Светланой стояла Мария. Пролетая мимо, он не видел ее лица, но знал, что она восторгается и гордится им и что вечером, когда он вернется домой, она встретит его еще ласковее и нежнее.