Текст книги "Люди грозных лет"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

Они сидели час, второй, третий, а молодой парень, очевидно секретарь, все не приглашал их к Канунникову.

– Я прошу еще раз доложить о нас, – не выдержав, сердито сказал секретарю Яковлев, и голос его и особенно суровое, изменившееся до неузнаваемости лицо опять удивили Веру.

– Товарищ Канунников принять вас не может, – возвратясь в приемную, учтиво сказал секретарь. – Вопрос о ваших курсах решен окончательно и пересматриваться не будет.

– Но мы хотели бы поговорить лично, – сказал Яковлев.

– Ничего не могу сделать, товарищ, – с прежней учтивостью ответил секретарь и, отойдя от Яковлева, заговорил с высоким мужчиной в серой, промокшей на спине куртке.

– Та-а-ак, – угрожающе протянул Яковлев и вдруг, улыбнувшись Вере просто и беззлобно, с неожиданной веселостью добавил: – Видать, верна пословица: лбом стены не прошибешь, а тут стены, кажется, очень крепкие. Поехали, Вера Васильевна, жаль, что полдня потеряли.

* * *

Подходя к своему дому, Анна Козырева остановилась в радостном изумлении. В палисаднике за почернелым низеньким заборчиком из тонких пластин, словно девушки на выданье, пышно раскинули нежные ветки две вишни-погодки. Среди зеленых, только что омытых дождем листьев янтарем проглядывали едва закрасневшие, но уже крупные плоды. Густая мелкосетчатая тень от вишен падала на поблескивающие окна и пятнала уже больше года не беленную стену. Там, где падала тень, и стена и окна казались новыми, совсем такими же, какими были двадцать лет назад, когда Анна стала не Володина, а Козырева, и они с Ваней из полуразвалившегося дома на берегу Яузы переехали в этот тогда еще пахнувший свежей сосной домик. Как и тогда, двадцать лет назад, глядя на вишни и на домик, Анна чувствовала горячие удары сердца и вдруг нахлынувшую волну радости.

«Милый ты мой пулеметчик, – мысленно заговорила она с мужем, – где ты теперь, что ты делаешь и какой ты есть? Хоть бы одним глазком взглянуть на тебя! Был ты столяр на всю Москву известный, а теперь пулеметчик, да еще старший сержант, взводный командир, секретарь партийный. Вот она, Ваня, жизнь-то как повернулась!»

– Мамочка! – перебил ее мысли звонкий голос старшего сына Толика. – Все, мамочка!

К ней подходил сын, и опять так часто наплывавшее беспокойство охватило ее. В свои четырнадцать лет Толик был высок ростом, худ, как девочка хрупок, застенчив и ласков. Это сходство Толика с девочкой и беспокоило Анну. Она была бы рада, если бы Толя созорничал, ну похулиганил немножко, лишь бы не было в нем этих девичьих, так не свойственных мальчишкам черт. Даже отцовские, как спелый каштан коричневые с прищуром глаза не придавали Толику мужества.

– Что все, сынок? – спросила она, догадываясь, о чем хочет сказать сын.

– Вот аттестат! – с неожиданной гордостью сказал Толик. – Семилетка закончена, и мы, мамочка, теперь знаешь куда, – продолжал он, застенчиво улыбаясь, – прямо на завод, там, где ты, на машиностроительный.

– На завод? – удивленно всматриваясь в лицо сына, спросила Анна. – А кто тебя пустит и что ты делать будешь?

– Токарем буду, – смело ответил Толик и тут же смолк, неловко переступил с ноги на ногу, густо покраснел и умоляюще взглянул на мать. – Мамочка, ты, пожалуйста, не беспокойся, я сумею… Это не трудно… Нас шестеро, из нашего класса. И учить нас будет дедушка один, очень хороший, седенький такой, всю жизнь на заводе, его зовут Василий Иванович Полозов. Он все-все обещал нам: и показать, и рассказать, и научить! Ты не волнуйся только. И тебе легче будет, я тоже стану зарабатывать, карточку рабочую получу.

Анна стояла, не сводя взгляда с разгоряченного лица сына, с болью и с материнской нежностью думала обо всем, что говорил он. И в его ломком голосе, и в лице, и особенно в хрупкой фигурке было все то же девичье, что не любила она, однако за этим девичьим она скорее почувствовала, чем увидела, едва проступавшие решительность и твердость, которых так много было в его отце. Она не знала, что ему ответить, сознанием протестуя против того, чтобы в эти годы он шел работать, а в душе одобряя его решение.

– Полозов, говоришь, учить вас обещается? – спросила она, лишь бы только собраться с мыслями.

– Да! Дедушка Полозов. Мы его на бульваре встретили. Он столько нам про завод рассказал.

– Полозов очень хороший человек, я сама учусь у его дочки, у Веры Васильевны, только тебе работать рано. Молод ты и десятилетку окончить нужно. Мы так мечтали с папой, чтоб ты закончил десятилетку, а потом институт.

– Я все окончу обязательно: и десятилетку и институт, – подхватил Толик, – дедушка Полозов нам рассказывал, какие у них из рабочих инженеры вышли. А сейчас война. Нужно всем работать и учиться. Мамочка, ну разреши! Я честное слово даю: работать буду и учиться!

И он опять, как часто бывало с ним, обнял мать и, прижимаясь по-девичьи нежно, заговорил робким, умоляющим голосом.

* * *

Утром на другой день после поездки в главк Вера, как обычно, робея от непривычной роли учителя, вошла в освобожденную от хлама кладовку, приспособленную теперь для теоретических занятий курсов, и сразу же поняла, что женщинам все известно, что они обсуждали между собой этот волнующий вопрос и теперь ждут от нее разъяснений.

– Здравствуйте, девушки! – еще не зная, с чего начать разговор, сказала она. – Как вчера блок мотора освоили?

– Все до винтика развинтили и опять свинтили, – бойко выкрикнула Маруся Быкова, – теперь знаем, что к чему.

– Тяжеловато маленько, а так ничего, – сказала Анна Козырева, – кое-какие штуки вдвоем, а то и втроем поднимали.

– Не штуки, а детали, – поправила ее Быкова.

– Вера Васильевна, а правда, что нам карточек продовольственных не дадут? – вдруг спросила Анна.

– Да, пока отказали, – не имея сил прямо смотреть в лицо Анны, твердо сказала Вера, – но это не окончательно, и директор завода и секретарь парткома хлопочут, стараются, – добавила она, сама не веря, что после отказа главка кто-нибудь поможет курсам.

– А если не дадут, как же тогда, – горестно проговорила Анна, – у меня всего два хлебных талона остались…

Вере было жаль эту степенную, малограмотную, такую упорную женщину. Труднее других давалась ей учеба, но она была необычайно упряма, позже всех уходила из гаража, раньше всех приходила, настойчиво расспрашивала и Веру, и Селиваныча, и шоферов, и подруг, подолгу занималась дома и на очередное занятие всегда приходила подготовленной лучше других. От неумения обращаться с металлом руки ее были сплошь в ссадинах и царапинах, царапины были и на лице, а Козырева с неутомимой настойчивостью разбирала и собирала изучаемые узлы и механизмы, ощупывала, осматривала и даже, казалось, обнюхивала каждую деталь.

– У меня тоже карточка кончается, – сказала молоденькая, эвакуированная из блокированного Ленинграда Соня Корниец, – на два дня осталось…

Вслед за ней заговорили и другие женщины и девушки. И у них также остались последние продовольственные талоны. Дальше без карточек жить трудно и даже невозможно. И только четыре девушки-комсомолки молчали.

– Давайте-ка заниматься, – проговорила самая бойкая из них – Маруся Быкова, – закончим поскорее, и тогда все будет.

Никто не возразил. Только Вера видела, как низко склонили головы и Анна Козырева, и Соня Корниец, и другие женщины и девушки, в семьях которых дорог был каждый кусок хлеба.

Занятия в этот день проходили особенно успешно. В большинстве малограмотные, совсем незнакомые с техникой женщины в настороженной тишине жадно ловили слова Веры, стараясь поскорее записать их в свои уже замасленные тетради, старательно вычерчивали схемы, робко задавали вопросы.

– Как дела, девоньки? – видимо специально дождавшись, когда Вера закончит занятия, вошел в класс и своим обычным шутливым тоном заговорил Селиваныч. – Как она, наука-то наша шоферская, поддается?

– А заупрямится, мы на нее, как на фронте, в атаку! – выкрикнула Маруся.

– Правильно! В штыки ее и «ура», на приступ! А теперь вот что, девоньки, директор завода раздобыл для нас талоны на бескарточные обеды. Получайте, и в столовую шагом марш, а потом за практику возьмемся.

– Вера Васильевна, – выждав, когда вышли все из класса, подошла к Вере Анна, – вы не подумайте, пожалуйста, что я такая, хуже всех. Я очень, очень хочу работать.

– Что вы, Анна Федоровна, вам, конечно, труднее других, но вы так хорошо занимаетесь.

– Перебьюсь как-нибудь, а там картошка поспеет, у меня целых восемь соток посажено.

– Ты, Анна, не сомневайся, – вмешался в разговор Селиваныч, – кому-кому, а тебе поможем, Я вижу, что толк из тебя выйдет, и шофер ты будешь первоклассный.

– Спасибо, Иван Селиванович, большое спасибо, – краснея, закланялась Козырева.

– А эту глупость брось! Брось кланяться и унижаться, – рассердился Селиваныч. – Ты человек рабочий, а рабочий человек гордый, он себе цену знает и ни у кого на милости не напрашивается.

– Ну, так что же, а? Что делать-то будем? – взглядом проводив Анну, сказал Селиваныч и присел напротив Веры. – Так пошло все, и вот на тебе! Из-за каких-то несчастных карточек такое дело загубить! Никак я вот этого понять не могу! Что мы, такие бедные, что ли? Ведь они – и Анна и все девчонки, – они, может, первый раз за всю свою жизнь себя людьми настоящими почувствовали!

Разгоряченный Селиваныч и опечаленная Вера не заметили, как вошел Яковлев и, остановись у двери, прислушался к разговору.

– Я помню, как сам я, – продолжал Селиваныч, – на курсы попал. Да какие там курсы, просто четверых нас, молодых ребят, тогда послали в гараж на шоферов учиться. Да я ночи не спал, во сне мотор видел. Я вроде душой переродился, из праха на свет белый вылез. А тут карточки… Неужели выхода нет.

– Найдем выход, Иван Селиванович! – не выдержав, вмешался Яковлев.

– Фу-ты, испугал как, – отмахнулся Селиваныч. – А что же не ищете, чего ждете? Они вон, курсанты наши, как узнали, так носы повесили. А у них же святое, пойми ты, Александр Иванович, святое в душе-то и в помыслах. Да и заводу без них тяжко, сам знаешь, ох, как тяжко!

– Правильно, Иван Селиванович, – сказал Яковлев, – думали мы, думали с директором и решили к одному человеку обратиться. Может, слышали: есть такой Корнеев Иван Степанович.

– Он был в прошлом году на заводе у нас, – радостно подхватила Вера, – седой такой, высокий, приветливый…

– Точно. Он, – подтвердил Яковлев. – Давайте-ка присядем и напишем ему.

– Ох, эта писанина, – проворчал Селиваныч, – неужели нельзя без бумаг, по-человечески…

Глава двадцать третья

Пригрозив вызвать Слепнева на бюро райкома партии, Листратов выехал на изрезанные лощинами, увалистые дубковские поля, кое-где испятнанные редкими рощицами и кустарниками. Бывал здесь Листратов еще в первые годы коллективизации, когда земли колхоза со всех сторон обступали узенькие, лоскутные полоски единоличников. Бывал он на этих полях и в предвоенные годы, наблюдая, как с веселым гулом победно плавали тракторы и комбайны, словно сказочные видения вырастая из трепетного марева в знойные дни и разгоняя туман в ненастье.

На чистом паровом поле Листратов увидел четырех пахарей. Они работали в некотором отдалении один от другого, каждый на отдельном самостоятельном участке.

Эго напомнило Листратову доколхозное время, когда земля вот так же была изрезана на лоскутки и загоны.

«Кто же это намудрил? – с раздражением подумал он. – Это же возврат к старому. Так недолго и опять всю землю поделить по едокам и каждому работать на своей полоске. Неужели это новое чудачество старика Бочарова?»

Крайний на поле пахарь – коренастый мужчина в военном обмундировании, увидев Листратова, остановился.

«Это, кажется, и есть знаменитый Гвоздов», – подумал Листратов и направил к нему коня.

Гвоздов солидно поздоровался, несколько раз повторив «товарищ предрайисполкома», справился о здоровье и пригласил Листратова отдохнуть на раме плуга.

– Алексей, – крикнул Гвоздов второму пахарю – молоденькому пареньку, – иди-ка на меже покорми коня товарища Листратова.

– Сынок нашего председателя, – сказал он, когда Ленька отвел коня к меже, – молодец парень, весь в батю, только характером помягче.

– А что отец-то, крутоват? – угощая Гвоздова папироской, спросил Листратов.

– Да не то что крутоват, – в раздумье ответил Гвоздов, – а просто, знаете, человек он немолодой, а под старость, известно – люди с чудинками. Вот нынче, знаете, такой мне и своему сыну разгон учинил, что, как говорят, хоть святых выноси.

Гвоздов было остановился, не решаясь сказать о потраве луга, но, вспомнив угрозу Бочарова поставить вопрос на общем собрании колхоза, решительно и твердо продолжал:

– Знаете, как трудно у нас с лошадьми. Мы же их в конец замотали, еле ноги таскают. А пахать-то еще вон сколько, глазом не окинешь! Ну и решили мы с его парнишкой ночью подкормить своих лошадок. Днем-то жара, знаете, оводье заедает. Выбрали край луга похуже и поехали в ночное. Так, знаете, Бочаров поднял такой шум, так раскричался…

– Да, – раздумывая, протянул Листратов. – Скажите, а почему вы пашете каждый по отдельности? Это что, старик предложил?

– Да как сказать-то, – улавливая в голосе Листратова нотки недовольства Бочаровым, рассудительно ответил Гвоздов, – не то чтоб он предложил, а как-то само собой получилось. Да мы последний день нынче, завтра все вместе. Меня бригадиром назначили.

Ответ Гвоздова подкупил Листратова. Он больше всего не любил людей, которые тайком нашептывают на своих начальников.

«Явно затея старика, – думал он, – а этот Гвоздов, видать, парень не глупый».

По молчанию Листратова Гвоздов понял его мысли и словоохотливо продолжал:

– Бригадой, конечно, работать удобнее. Вы только посмотрите, пахари-то у нас какие: от горшка два вершка! За ними глаз да глаз нужен, – повторял он то, что с таким упорством доказывали ему и Слепнев и Бочаров, – а время сейчас трудное, ответственное. Людей и лошадей мало, а хлеб-то, ой, как нужен!..

«Не глуп, не глуп, – думал Листратов, – и грамотный, видать, парень, честный. Другой бы на его месте в руководители полез, а этот в простые пахари. Надо его поиметь в виду. Поддержать, помочь, и неплохой бригадир и даже председатель колхоза выйдет».

А Гвоздов, все так же опустив голову и ковыряя кнутовищем землю, приглушенно говорил о трудностях, о недостатке рабочих рук, о необходимости дисциплины, о своих планах ежедневно выполнять по две, две с половиной нормы и еще до сенокоса поднять все пары, затем передвоить и к озимому севу подготовить землю так, чтоб она была «как пух». В конце разговора, так же скромно и застенчиво, словно невзначай, подпустил он давно подготавливаемую шпильку Бочарову.

– Хорош наш председатель, – говорил он, – все им довольны. Прямо нужно сказать: умно руководит колхозом. Грамотешка, правда, у него неважнецкая. Иной раз считает, считает, запутается, изругает всех и сызнова считает. Так это не беда. Где взять грамотеев-то? Характерный старик, – помолчав, продолжал он, – силу в себе чует и в обиду себя не дает. Мы за ним как за каменной стеной! Вам, видать, трудновато с ним. Своенравен он и все напрямик режет, кто бы там ни был: начальство или неначальство. Только вы не обижайтесь на него. Старый человек, что с него взять, да и преданный, все от чистого сердца. Конечно, нельзя авторитет начальства подрывать. При колхозниках можно особенно и не распространяться про районное и областное руководство. Война, дисциплина везде должна быть. Только мы-то его характер знаем.

«Ах ты, старый, – думал Листратов, – он, значит, не только в глаза, но и за глаза критикует».

* * *

После разговора с Листратовым Слепнев вернулся в сельсовет, хотел было взяться за дела, но на душе было, как он говорил, муторно, и подготовленные секретарем папки так и остались лежать на столе. Как часто бывало с ним, он опять думал, что все эти споры, все хлопоты и беспокойства совсем не нужны ему, что лучше всего оставить на время дела, всерьез подлечиться, а тогда видно будет.

Сергей долго сидел, думая о серьезном лечении, о санатории, где он никогда не бывал, о возвращении прежних сил и молодости. И вместе с тем все с большей очевидностью понимал, что никто не вольет ему здоровья, что только собственными силами он сможет вернуть то, что еще можно вернуть, что хныканье и расслабленность ничего не изменят, а наоборот, окончательно свалят с ног.

Думая о самом себе, о своем здоровье, Сергей незаметно переключил свои мысли на то, что происходило вокруг, и в особенности на всегда волновавшее его положение деревни. Сам коренной сельский житель, с молоком матери впитавший в себя и обычаи и чаяния крестьян, он за те три года, что пробыл на действительной военной службе и провоевал на финской войне зимой сорокового года, незаметно для себя отошел от крестьянских дел, и это сослужило ему огромную пользу. В конце зимы сорокового года, возвратясь с финской уже возмужалым мужчиной, он совсем другими глазами взглянул на колхозную жизнь и многое увидел не таким, каким это представлялось ему раньше. Особенно удивило его то, что на селе осталось так мало молодых мужчин. Вначале это показалось обычным: многие служили в армии, многие уехали на учебу. Но чем больше врастал он в жизнь села, тем отчетливее видел, что это не случайность.

И только, когда по поручению председателя райисполкома Листратова Сергей начал составлять отчет о хозяйственной деятельности колхозов за последние пять лет, перед ним раскрылась еще более поразившая его картина. Составив таблицы и все подсчитав по документам, он увидел, что все колхозы сельсовета за эти пять лет по числу трудоспособных людей уменьшились почти наполовину.

Когда Сергей закончил работу и привез отчет Листратову, тот выслушал его и спокойно сказал:

– Молод ты, товарищ Слепнев, вот и удивляешься. А удивляться нечему. Жизнь идет своим чередом. Ты должен одно понять: главная наша задача – индустриализация страны, а для этого нужны рабочие, много рабочих. Не сотня, не тысяча, а миллионы. Понимаешь: миллионы! А где их взять? Пораскинь мозгами – где? Только в деревне! Вот и происходит естественное, необходимое перемещение людских ресурсов из деревни в город. Вот так-то, Сережа!

Как ни убедительно говорил Листратов, как ни пытался поверить ему Сергей, сомнения не рассеивались, а углублялись. Возвратясь домой, Сергей составил списки всех, кто ушел из деревни, и опять был поражен новым открытием. Ушла, оказывается, самая здоровая, самая деятельная и грамотная часть мужчин и женщин, уехали целые семьи, и это были те, кто выносил на себе основную тяжесть сельских работ. В колхозах же остались многосемейные или те, кто не мог приобрести городскую специальность.

Сергей знал почти всех, кто уехал в город. В основном это были люди его возраста и моложе. Среди них были и те, кому колхозы пришлись не по душе, и они, даже вступив в колхоз, продолжали жить интересами своего дома, своей усадьбы. Но те, кто всю душу вкладывал в колхоз, – а их было большинство, – те-то почему уехали в город? Раньше у них и мысли не было об оставлении села. Они любили сельскую жизнь так же, как любил ее Сергей, всеми силами своей души. И они тоже уехали. Это было мучительной загадкой для Сергея. Он опять углубился в изучение всего, что произошло в колхозах за последние пять лет. К этому времени его избрали председателем сельсовета, и он еще прочнее врос в колхозную жизнь. У него появилось теперь то, чего он не имел раньше. Он стал представителем власти, без которого никто не мог уехать из деревни в город. Любой покидавший село должен был зайти к нему и получить справку, без нее нельзя было поступить на работу в городе. Вот в это время Сергей понял многое, о чем даже не догадывался раньше. Приходя к нему, уезжавшие в город говорили по-разному: одни ссылались на то, что в городе у них живут родственники и они едут к ним; другие утверждали, что их способностям трудно развернуться в деревне и самое лучшее место для них – завод; третьи по-крестьянски угрюмо отмалчивались, твердя лишь, что им нужно уехать. Из наблюдений и прорывавшихся иногда чистосердечных признаний Сергей видел только одну действительную причину: все эти люди, каждый по-своему, считали, что жить в городе лучше и что покидают они деревню не потому, что им не нравится сельская жизнь, а потому, что городские условия дают человеку больше жизненных благ, чем сельские.

Это новое открытие дало мыслям Сергея тот самый толчок, которого он бессознательно ожидал. Он припомнил всю свою жизнь в деревне, вспомнил все, что знал о ней, и вдруг понял то самое существенное и важное, что рознило сельские условия жизни от городских. Городская жизнь текла неизменно по определенным законам. Городской житель, будь то рабочий или служащий, зависел только от одного – от самого себя, от своей работы. Если горожанин на предприятии или в учреждении работал честно, в полную меру своих сил, то и за работу свою он всегда получал то, что ему полагалось. Его работа обеспечивала его жизнь: хорошо работаешь – живешь хорошо, плохо работаешь – живешь плохо.

Совсем иное положение складывалось в деревне. Результаты крестьянского труда зависели не только от того, как работал сам крестьянин. Огромное, часто решающее влияние на то, что получал от своего труда крестьянин, оказывали природные условия и особенно погода. В самом деле, разве повинен крестьянин, если он затратил огромные силы на обработку земли и посевные работы, а весной навалилась засуха, выжгла все и с полей не удалось даже семян собрать? Но еще обиднее было в дождливые годы, когда вызревал богатый урожай, но в горячие дни уборки, не переставая, лили дожди и все посевы гнили на корню. Засухи, ненастье, ранние заморозки, лютая малоснежная зима, затяжная оттепель – все это и многие другие случайности могли начисто погубить огромный труд крестьянина. Это была беда, общее несчастье деревни, и от этого не было избавления. Из века в век это несчастье губило и разоряло деревню, Это же повторялось и теперь. Но где выход, что делать, как избежать этого?

Эти вопросы сотни раз задавал себе Сергей и мучительно искал ответа. Того, что он знал о деревне, было мало. И он углубился в изучение литературы. Он и не догадывался раньше, что все это волновало и мучило множество людей десятки и даже сотни лет тому назад, что по этим острым и сложным вопросам написано столько книг, что ни один человек не сможет их прочитать за всю свою жизнь.

Читая и перечитывая все, что можно было достать, Сергей находил много полезного, но все это было так разрозненно, что найти конкретное применение этого полезного к своим пяти колхозам Сергей не мог. Новый толчок его мыслям дала небольшая журнальная статья, где описывалось, как один степной колхоз Воронежской области всего за три года в корне изменил всю экономику своего хозяйства, применив лишь одно очень простое новшество. Колхоз этот стоял в безлесном районе и часто страдал от засухи. Но поля его пересекали глубокие балки и лощины, которые в половодье заполнялись водой. Кто-то предложил самую глубокую балку с большим ответвлением отрогов и лощин пересечь плотиной и удержать вешние воды. За год колхозники соорудили плотину, а весной на безводном просторе раскинулось огромное озеро. В озеро пустили зеркального карпа, развели уток и гусей, на пойменных, заливных местах разбили огороды, и это сразу изменило весь облик степного колхоза. В первую же осень новое озеро дало десятки центнеров карпа, сотни уток и гусей, тонны капусты, моркови, огурцов. А еще через год на доходы от озера была построена насосная станция и на самые вершинные, часто выжигаемые солнцем поля пошла по трубам живительная влага.

И Сергей теперь, как наяву, видел на месте бесчисленных лощин и балок, что разрезали колхозные поля, голубой, искристый разлив воды, слышал всплески рыбы, гомон птицы, шелест трав на богатых, заливных лугах. Мысль о создании озера так захватила Сергея, что он забросил сельсоветские дела и весь ушел в осуществление этой мечты. Он специально съездил в областной город, достал книги по строительству водоемов, по рыбоводству, птицеводству, огородничеству и целыми сутками читал, рассчитывал, составлял планы. Он был твердо уверен, что колхозники подхватят его мечту и начнется преображение жизни. Случилось же совсем не так. На первом же заседании правления колхоза в Дубках его предложение было встречено молчанием. Он доказывал, убеждал, но члены правления безмолвствовали. Только к полночи понемногу потек деловой разговор. И тут Сергей понял, что не так-то просто расшевелить колхозников и увлечь на новое, ранее неизвестное им дело. Даже самые сознательные – члены правления – не верили в реальность разведения рыбы и птицы, считая это бесплодной фантазией и легкомыслием. Впрочем, главное было не это. Всех пугала огромная затрата сил на строительство плотины. Правление разошлось, так и не приняв никакого решения. Сергей до утра не мог заснуть. Вновь и вновь передумывал все, а наутро поехал в райисполком. Как он и ожидал, Листратов не только поддержал его, но с обычной для него горячностью начал развивать планы Сергея и о рыбоводстве и о птицеводстве, подсчитывая, сколько доходов может получить колхоз, и обещал помочь специалистами при планировании и строительстве плотины.

А когда Сергей вернулся домой, увидел, что и заседание правления колхоза не прошло даром. Все село говорило уже о новом озере и о строительстве плотины.

С этого дня жизнь Сергея круто изменилась. Всей силой своей вдохновенной натуры отдался он осуществлению мечты о создании озера. То ли так кипуч был напор Сергея, то ли в самом деле озеро было насущной необходимостью, скоро вокруг Сергея сплотился целый круг его сторонников и энтузиастов. Вначале это были комсомольцы и пионеры-школьники, потом присоединились к ним и взрослые. В стороне оставались только пожилые женщины. Всю осень и зиму Сергей с двумя техниками из района планировал устройство плотины, вычерчивал схемы, где у голубой, раскинувшейся почти на четыре километра глади темнели прямоугольники будущей птицефермы, куртины огородов, расстилались зеленые просторы заливных лугов. А весной, едва спала полая вода и подсохла земля, в лощине у Дубков между крутыми и узкими берегами закипела работа. Но… грянула война, и Сергей ушел на фронт. Когда осенью без ноги и с пробитым легким он вернулся из госпиталя, на месте плотины темнела глубокая траншея и сиротливо белели груды подвезенного камня. В половодье траншею затянуло илом, камни почернели, и Сергей всегда объезжал стороной это место, где так и не смогла осуществиться его мечта. А в душе его все еще тлела надежда, и в моменты душевной расслабленности он в мечтах об озере неизменно находил успокоение.

* * *

Ранним утром, выгнав со двора корову, Елизавета Гвоздова увидела странное шествие. На дальней горе, от Гнилого леса, в еще блеклых лучах затуманенного белесыми облаками солнца волнистой лентой прямо на деревню двигалось что-то серое.

– Алеша, Алеша, – встревоженно закричала она мужу, – глянь-ка, что там, уж не армия ли наша отступает?

– Какая тебе армия, – недовольно пробурчал Гвоздов и тут же, оставив неоконченным завтрак, вышел на улицу.

– Вон смотри! Конечно, армия, – показывала Елизавета на гору, где уже совсем отчетливо виднелось трое конных и за ними строй пеших.

«И в самом деле наши отступают», – подумал Гвоздов и пошел в деревню.

У всех домов стояли женщины и тревожно смотрели на странное шествие. Забытые коровы и овцы разбрелись по улице. Пастух призывно хлопал кнутом, но скот никто не гнал, все жители деревни неотрывно смотрели на гору, где, как предвестник новых несчастий, лениво ползла воинская колонна. Самыми стройными и действительно военными были только ехавшие впереди три всадника, все же остальные – и реденькая, человек в сто, колонна пехоты и особенно длинный, скрывшийся в лесу хвост повозок – имели слишком мало общего с военным и напоминали скорее обоз беженцев. Но вдруг лениво шедшая пехота зашевелилась, выровнялась в стройные ряды, повозки приотстали, тоже выравниваясь, и в утренней тишине послышался звонкий, какой-то особенно радостный и хватающий за сердце голос:

 
Ты лети с дороги птица,
Зверь с дороги уходи!
 

Едва этот голос пропел так хорошо знакомые слова военной песни, как свежие, молодые и сильные голоса разом взвились, и песня всколыхнула застывших в тревожном ожидании колхозников.

Колонна неторопливо приближалась к деревне, лихо разнося задорную, с выкриками и присвистом, песню. Теперь уже хорошо были видны и запыленные лица и поблескивающее на солнце оружие. Особенно восхищали колхозников три всадника. Посредине на вороном коне, затянутый в ремни, ехал могучего сложения командир. Справа от него мерно покачивался из стороны в сторону плотный и осанистый командир ростом поменьше. И третий всадник хоть и был жидковат фигурой, но сидел на коне молодцевато, то и дело поправляя висевшую через плечо полевую сумку.

Спустившись под гору и проехав мост, всадник могучего сложения что-то скомандовал, и сразу же и пехота и повозки позади нее потекли в стороны, в овраг, в лощину, в кустарники на месте бывшего сада. Через несколько минут колонна словно растаяла, и только три всадника, о чем-то переговариваясь, стояли у моста.

– Ну что глазеете? – первым опомнился и закричал на пахарей Николай Платонович. – Войско пришло, ну и что же, не праздник же престольный. Выводи лошадей и марш на работу!

Николай Платонович и сам вначале с любопытством смотрел на военных, а потом вдруг увидел, как из кустарника, там, где остановились повозки, ездовые парами повели лошадей прямо через самый лучший заливной луг к дальнему колодцу, и негодование охватило председателя колхоза.

– Вытопчут, как есть начисто вытопчут, – бормотал он, еще не зная, что предпринять для спасения колхозного добра.

А ездовые все выводили и выводили лошадей из кустарника, направляясь к колодцу и широкой полосой вытаптывая почти всю луговину. У колодца скопилось уже штук двадцать лошадей; те ездовые, что подошли к колодцу первыми, напоив лошадей, пустили их пастись на сочную и густую траву. Потрава самого укосистого луга словно подхлестнула Николая Платоновича. Он не по возрасту стремительно побежал к командирам, все еще говорившим у моста и, не добегая до них, гневно закричал:

– Это что же такое вы делаете-то, а? Что за безобразие! Это кто же вам позволил такое?

Трое командиров обернулись к Бочарову, и тот, что был солиднее всех, неторопливо слез с лошади и, бросив подбежавшему солдату поводья, с начальнической строгостью спросил:

– Что шумишь, отец?

– Да кто вам позволил добро колхозное губить? – робея перед строгим командиром и не желая выдавать своей робости, не унимался Николай Платонович. – Мы этот луг как дите малое бережем, а вы топтать…