Текст книги "Курский перевал"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

VI

Кирпичный дом с тремя окнами на улицу и двумя в переулок. Молодая, всего по второму телку, белолобая корова и около нее Наташа с новеньким подойником, который он, Павел Круглов, купил перед самой войной… Звонко журчат тугие струи молока. Очень, очень звонко. Так звонко, что ломит в висках и нарастающая боль сковывает все тело. Нет, нет!.. Почему же так горит голова? Да это же не молоко, не корова, не Наташа. Он, опять он, этот толстый, как переспелый огурец, охранник с черным пауком на рукаве. Он, он! Это его рыжие, щетинистые, как у Гитлера, усы. Что он хочет, зачем идет? Сейчас схватит за ноги, поволочет туда, за проволоку, в овраг, где добивают тех, кто обессилел…

Павел Круглов в ужасе сжимается, пытается подтянуть ноги, но они, как ватные, не шевелятся даже. А он, этот пузан, уже подходит к нарам, зовет второго, того, здоровенного, с красной мордой. Ручищи у него как медвежьи лапы. Одним тычком валит любого пленного. Бежать, спрятаться, хоть под нары…

Павел Круглов вскакивает и тут же валится.

– Лежите, лежите, Круглов, – сквозь кошмарный бред доносится до него женский голос, – вы же только заснули.

Туманя сознание, наплывает что-то мягкое, светлое. Это пруд, старый пруд перед домом в родных Дубках. На плотине кто-то полощет белье. Кажется, это Наташа. Это ее рассыпанные по плечам светлые волосы. Нет!.. Это не жена. Кажется, мать. Но мать уже умерла давно. «А может, и я умер, нет меня совсем?..»

– Выпейте вот, – прервал бредовое забытье все тот же певучий голос.

Круглов поймал губами ложку с горьким лекарством. В голове постепенно прояснилось, но тело размякло, стало совсем непослушным.

– Где я? – прошептал он.

– Лежите, лежите и не волнуйтесь, – успокоил его тот же голос, – дома вы, в госпитале партизанском.

«Дома, в госпитале, жив, значит, уцелел», – мысленно повторил Круглов и уснул.

Когда Круглов проснулся, рядом с его кроватью сидел Васильцов. Он был почти не похож на того Васильцова, каким запомнил его Круглов в бараке военнопленных. Худое лицо было чисто выбрито; рваную, пропитанную кровью гимнастерку заменили шерстяной свитер и черный пиджак; в серых глазах под кустистыми с проседью бровями светилась радость и даже озорство.

– Молодец, Павел, очнулся и на поправку пошел, – весело заговорил он, взяв горячую руку Круглова. – А мы, дружок, так переволновались за тебя! Шутка ли, второй месяц пластом лежит и в сознание не приходит.

– Степан Иванович, а как же это мы оттуда, из тех бараков, вырвались? – прошептал Круглов.

– Как вырвались-то? – нахмурился Васильцов. – Вырвались, Паша, дорогой ценой. Человек больше двухсот потеряли. Да каких! Самых смелых. Ты лежи, лежи, – остановил он хотевшего было привстать Круглова, – поправишься, все узнаешь. Коротко скажу: мы давно готовились к побегу; ты-то не знал ничего, больно слаб был. У нас в лагере сколотилась подпольная организация. В каждом бараке боевые группы сформированы. И оружие кое-какое припасли. В тот день, когда ты совсем ослаб и один в бараке остался, а нас на работу вели, двое охранников начали избивать пленного. Наши вступились и пристукнули конвоира. С этого и пошло. За полчаса всех охранников переколотили, оружие захватили, подняли всех пленных и ринулись в леса. Вот тут-то и началось самое трудное. Немцы части воинские подтянули, в погоню бросились. А у нас всего с полсотни винтовок и автоматов, да и патронов к ним всего десятка по два. Туго пришлось. Всех бы нас истребили, если бы не партизаны наши. А теперь и мы партизаны в отряде Бориса Перегудова. Так что, Паша, лежи спокойно, выздоравливай, сил набирайся. А сил-то нам много еще потребуется. За все с фашистами поквитаться надо. И поквитаемся!

Павел Круглов жадно ловил слова Васильцова, но из всего отчетливо понимал только одно: «Жив, жив, значит, уцелел. Теперь не умру, никто не убьет…»

* * *

В конце зимы 1943 года вокруг партизан в брянских лесах начали сгущаться грозовые тучи. Немецкие гарнизоны даже в маленьких деревушках вокруг лесов были усилены. На железнодорожных станциях почти каждую ночь выгружались все новые и новые воинские эшелоны гитлеровцев. Вражеское сопротивление партизанам настолько возросло, что за последние полмесяца не удалось провести ни одной серьезной операции. К тому же совершенно неожиданно порвалась связь с постоянной разведывательной группой отряда в Орле. Двое связных, посланных в Орел, не вернулись. Не возвратились также и связные, посланные в соседние отряды. Отряд Перегудова оказался отрезанным от внешнего мира. Нужно было восстанавливать связи и в первую очередь с разведгруппой в Орле, которая всегда снабжала отряд самыми свежими и достоверными данными о намерениях гитлеровцев. Добывали их не из случайных источников, а непосредственно из штаба 9-й немецкой армии генерал-полковника Моделя, той самой армии, которая занимала большую половину Орловского плацдарма и командующий которой был хозяином всего орловского участка фронта.

Еще не оправясь от полугодовых мук в немецком лагере военнопленных, Васильцов в дальние рейды выходил редко. Но он хорошо знал Орел и окрестные районы. А обстановка была столь угрожающей, что Перегудов после долгих раздумий разрешил ему пойти в Орел.

До выхода из лагеря оставалось еще около часу. Васильцов зашел в свою землянку, взглянул на спавшего на нарах Перегудова и, присев к столу, неторопливо достал первое и единственное за последние восемь месяцев письмо от жены и детишек, полученное уже в партизанском отряде. Кажется, в сотый раз перечитал он это длинное, на целых четырнадцати страницах письмо, и всегда каждая его буковка до слез волновала Васильцова. Да! Восемь месяцев назад жене сообщили, что он, Степан Васильцов, погиб в боях под Курском. А они, милые, и жена и детишки, не поверили этому, ждали, все восемь месяцев терпеливо ждали заветную весточку. «Великое спасибо и тебе, Машенька, и вам, детки, за веру в меня, в мои силы, за терпение и надежду. Я вернусь к вам, все пройду, все преодолею, но вернусь!»

Размечтавшись над письмом, Васильцов не заметил, как проснулся Перегудов. Поднявшись с нар, он пригладил взлохмаченные волосы, взглянул на часы и присел к столу.

– Ну, Степан Иванович, – гулко пробасил Перегудов, – ждем тебя через неделю, ровно через неделю и ни часом позже.

– Теперь уже не Степан Иванович, а житель славного города Киева Алексей Мартынович Селиванов, агент по закупке пушнины знаменитой фирмы «Ганс Штейман и сыновья».

– Да, да! – взахлеб засмеялся маленький, остроносый, никак не соответствовавший своей фамилии Перегудов. – Ты хоть на шапку мне пару овчинок цигейковых раздобудь. А то на все брянские леса позор: командир такого отряда, вроде генерал по чину, а шапка хуже, чем у солдата рядового.

– Что шапка! Я тебе настоящую боярскую шубу привезу, из соболей, из горностаев, ну, уж на худой конец из шкуры медвежьей.

Шутливо переговариваясь, и Васильцов и Перегудов изучающе смотрели друг на друга.

«Веселиться-то веселишься ты, – думал Перегудов, – но сам отчетливо знаешь, что может выпасть на твою долю. И хорошо это, за это и верю тебе».

«Правильно поступаешь, Борис Платонович, – мысленно одобрил поведение Перегудова Васильцов, – не читаешь нравоучений и наставлений. Значит, душой веришь мне, надеешься, что не подведу. И надейся, твердо верь: все, как говорят военные, будет в порядке».

– Ну, Борис Платонович, – торопливо встал Васильцов. – Мне пора. Смеркается уже, а к рассвету я должен быть на железнодорожной станции.

– И начать скупать пушнину.

– Вот именно! Пух-перо из штаба генерал-полковника фон Моделя!

* * *

Пробравшись в оккупированный гитлеровцами Орел, Васильцов не узнал этот старинный русский город, до войны тихий и задумчивый, весь утопавший в зелени небольших садов. Теперь это был не обычный город, где все напоминало о персонажах Тургенева, Лескова и Бунина, а какое-то военное поселение, сплошь наполненное солдатами и офицерами немецкой армии. На тесном, переполненном вокзале, на старых, с выбитым булыжником улицах, на редких бульварах и скверах, у подъездов домов и на перекрестках – везде и всюду темнели, желтели, отливали серебром мундиры, шинели и фуражки с фашистскими знаками и эсэсовскими повязками. Среди этого скопища военщины мелькали и тут же исчезали робкие фигуры гражданских. Даже городской рынок, такой же шумливый и многолюдный, как и в тридцатые годы, и тот кишел немцами в военной форме.

Васильцов проскользнул в дальний угол рынка и сразу же узнал так хорошо описанную Перегудовым явочную квартиру. Это был старый, с облупленной штукатуркой двухэтажный дом. У входа в подвал красовалась вкривь написанная на ржавом железе оригинальная вывеска:«Стой, гражданин! Взгляни на свою обувь. Если порвалась, заходи, починим».

Но хоть у многих орловчан Васильцов видел истрепанную обувь, в сапожную никто не заходил. Видать, орловчанам было не до обуви.

С полчаса покружив вблизи мастерской, Васильцов направился к облупленному дому и вошел в подвал. Сгорбленный, с морщинистым лицом и тусклым взглядом водянистых глаз сапожник, к счастью, оказался один.

Глядя куда-то поверх головы Васильцова, он безразлично выслушал слова пароля, с минуту посидел, о чем-то думая, потом неторопливо встал и, взяв Васильцова за руку, проговорил:

– Пойдемте, товарищ, заждались мы вас. Беда у нас великая…

Он провел Васильцова лабиринтом темных коридоров и, остановись у какой-то двери, прошептал:

– Всех наших гестаповцы схватили. Только одна связная уцелела. Ниночка Найденова.

Когда сапожник открыл дверь бледно освещенной комнаты, Васильцов увидел девушку в старом засаленном ватнике и по-деревенски повязанном грязном и порванном шерстяном платке. Васильцов взглянул в ее большие, в упор смотревшие на него открытые глаза и сразу же понял, что это она, Нина Найденова. Та самая девушка, которая целых полтора года, выполняя противную работу судомойки в столовой гитлеровского штаба, делала великое дело советской разведчицы и держала связь с партизанами.

– Здравствуйте, товарищ, – вполголоса ответила она на приветствие Васильцова, с особой нежностью произнеся последнее слово.

– Измучились вы, устали?

– Нет, я ничего, – проговорила Нина и, сморщив темное лицо, чуть слышно прошептала: – Вот наши все: и Люся, и Тоня, и Борис, и Валя – все арестованы. Непонятно как-то, – виновато глядя на Васильцова, продолжала она, – работали, все было хорошо, и вдруг все провалилось. Люсю и Тоню – они были официантками – сразу в столовой схватили, Валю – на квартире, а Бориса – водовозом он работал – во дворе, только с бочкой выехал. Мне наш повар шепнул: «Убегай, Нинка, тебя ищут». Я через двор, в огороды выскочила, к Оке сразу, там я в домике у одной старушки жила. Пробралась садом, посмотрела на домик наш – и похолодела вся. Машина стоит, черная, гестаповская, и эсэсовцы ходят. Куда деться? Я сразу сюда вот, к Ивану Семеновичу, – кивнула она головой в сторону сапожника, – вот и сижу тут. А у меня же сведений много, утром вчера Борис передал, чтобы сюда, к Ивану Семеновичу, отнести. Вот, все написано тут, – протянула она Васильцову свернутую бумагу. – А на словах Борис приказал передать, что фашисты готовят большое наступление против партизан. Сам Модель, как говорят немецкие офицеры, руководить будет. Грозятся начисто брянские леса выжечь и партизан всех с лица земли смести.

Васильцов развернул поданную Ниной бумагу и, вчитываясь в бисерные строки, еле сдерживал радость. На крохотном листочке были перечислены немецкие воинские части и соединения, занимавшие Орловский плацдарм.

– Да это же… Да это же, Ниночка, такие сведения!..

– Девушки наши – Люся, Тоня, Валя, – это они выведали, а Борис собрал все вместе, – с едва заметной гордостью сказала Нина и, опять помрачнев, горестно добавила: – Погибнут они. Замучают гестаповцы.

Васильцов хотел было успокоить ее, сказать, что еще не все потеряно и арест может быть случайным, но, взглянув в ее влажно блестевшие глаза, не смог выговорить ни слова.

– Товарищ, – после горестного молчания робко спросила Нина, – а вы были там, за линией фронта, в Красной Армии?

– Был, – ответил Васильцов, не понимая цели ее вопроса.

– А случайно, может, – еще робче продолжала расспрашивать Нина, – не приходилось вам встречать… слышать, может… Поветкин… Сергей… Командир он… Старший лейтенант был…

– Поветкин… Сергей, – повторил Васильцов. – Нет, Нина, не доводилось ни встречать, ни слышать…

VII

Командующий Воронежским фронтом генерал армии Ватутин вторую неделю ездил по соединениям и частям. И с каждым днем его все больше охватывала тревога. По наблюдениям войск на переднем крае и по данным разведки становилось все яснее, что над Воронежским фронтом нависает серьезная угроза. Здесь, в районе Харькова, Белгорода, Сум, перед южным, как его называли, фасом Курской дуги, который занимал Воронежский фронт, противник скапливал крупные силы. Одна за другой появлялись все новые и новые дивизии. Не рядовые дивизии, а отборные, самые сильные и боеспособные, такие, как «Мертвая голова», «Адольф Гитлер», «Великая Германия», «Райх», «Викинг». Это не могло быть случайностью. Гитлер обычно бросал эти дивизии на участки решающих событий. Видимо, и теперь их появление перед Воронежским фронтом означало подготовку немцами каких-то решительных действий.

Мысли о замыслах и планах противника так овладели Ватутиным, что он решил прервать поездку и вернуться в штаб фронта. Там, в тихой Обояни, отвлекшись от бесчисленных встреч и разговоров, можно спокойно все обдумать и выработать определенное решение.

Он наотрез отверг настойчивые просьбы генерала Федотова, дивизию которого он проверял, переночевать и в сумерки выехал в Обоянь.

Поднималась обычная для последних недель зимы колючая метель. Беспокойные порывы ветра гнали струи жесткого снега. Дорогу то и дело седлали вязкие перекаты. Мотор вездехода обидчиво ревел на них, фыркал и, вновь выкатив на чистую дорогу, урчал миролюбиво, но настороженно, ожидая новое препятствие.

Под эти, словно живые, переборы мотора мысли командующего потекли спокойнее, то перенося его в прошлое, то возвращая к тому, чем жил он теперь.

Как яркий кадр кино, память выплеснула вот такой же вьюжный вечер, когда он в братовой шубейке с заплаткой во всю грудь бежал из школы в Валуйках в родное Чупахино. Валуйки! Чупахино! А до них отсюда рукой подать, чуть больше полусотни километров. Не было тогда ни войны, ни стрельбы, ни дум этих неотвязных, а только ветер, колючий снег, сумка с книжками за спиной и предвкушение горячих щей, что нальет мать, когда он доберется домой.

И еще вот так же гуляла поземка. И тоже не так далеко. У Луганска, у Старобельска. Но тогда свистел не только порывистый ветер. Пули белогвардейские звенели над головой. И не было тогда этого удобного сиденья в вездеходе, генеральской бекеши на меху и каракулевой папахи. Шинель с обожженными полами, заячий треух, винтовка па веревочке вместо ремня и к ней два десятка патронов. Кончался тогда двадцатый год, а самому еще не было и девятнадцати.

Сколько пронеслось в его жизни вьюг и метелей! И таких вот хотя и беспокойных, но неопасных, и более буйных, грозных. А ненастные осени и знойные лета…

Да, памятно и горькое лето сорок первого года. Тогда впервые на поле боя познал он хваленые приемы Манштейна.

Вот и опять Манштейн. Вновь (в который уж раз!) война столкнула их – пятидесятишестилетнего фельдмаршала Манштейна и сорокадвухлетнего генерала армии Ватутина.

Сороковой год. Манштейн – заместитель начальника немецкого генерального штаба. А он, Ватутин, заместитель начальника советского Генерального штаба.

Манштейн – автор плана разгрома Франции, и он же командир головного танкового корпуса, который тараном пробился через французские войска и первым форсировал Сену. Танковый прорыв! Идея-то, собственно, гудериановская. Но осуществил ее Манштейн. А у нас на Северо-Западном фронте в сорок первом? Манштейн тоже бросился в танковый прорыв. Это же повторил он и прошлой осенью, когда шел на помощь окруженной армии Паулюса.

Так на что же сейчас нацелился фельдмаршал Манштейн, стягивая танковые дивизии к Харькову, к Белгороду, к Сумам? Опять танковый прорыв? Ну, нет уж, господин фельдмаршал, на этот раз попадет вам похлестче, чем на Северо-Западном и в приволжских степях. Это вам не Франция, и не Польша, и не сорок первый год. Не допустим не только прорыва, но и удара не дадим нанести. Сорвем ваши замыслы еще до начала их осуществления.

Эта мысль о срыве вражеского удара так захватила Ватутина, что, приехав в штаб фронта, он, не отдыхая, сразу же вызвал к себе начальника штаба и своих заместителей. В разговоре с ними у него все отчетливее прояснялась общая картина положения на фронте и все настойчивее утверждалась мысль о срыве замыслов противника нанесением упреждающего удара по его, видимо, еще не готовым к наступлению войскам.

Как и всякий человек твердой и непреклонной воли, а генерал Ватутин был именно таким, он, приняв решение, весь отдавался подробнейшей подготовке всего, что нужно было для выполнения этого решения. Так было и сейчас. Ватутин приказал начальнику штаба и своим заместителям держать замысел упреждающего удара в строжайшей тайне и поручил им незамедлительно подготовить свои соображения о предстоящих действиях.

Углубился в работу и сам Ватутин. Теперь у него уже окончательно утвердилась мысль, что только ударом всех сил по скоплению вражеских войск можно предотвратить нависавшую угрозу.

Главная группировка войск фронта создается перед Белгородом. Но бить в лоб на Белгород не стоит. Его лучше обойти, наступать через Томаровку, Борисовку, Богодухов. Харьков также лучше обойти, не ввязываться в уличные бои. Главное – разгромить войска Манштейна, сорвать их сосредоточение. Это решит все последующее.

Чем полнее и отчетливее вырисовывался план предстоящих действий, тем спокойнее становился Ватутин. Все его силы и воля, раньше скованные сомнениями, теперь устремились к одному – к нанесению противнику сокрушающего удара.

* * *

Когда Решетников и Бочаров вошли в кабинет командующего фронтом, Ватутин хотел было встать им навстречу, но зазвонил телефон, и он, рукой показав на стулья, взял трубку.

– Так в чем же дело? – с минуту послушав, строго спросил он. – Вы отвечаете за разведку, и я с вас спрошу. Да, да, спрошу так, что жарко станет.

Полное, с упрямым подбородком лицо его нахмурилось, небольшая крепкая рука сжалась в кулак, и в окруженных синью темных глазах затаилась неодолимая настойчивость.

– Вот что, – выслушав, видимо, оправдание, еще строже сказал Ватутин. – Если в ближайшие два дня не будет пленных, вы за все ответите. И за прошлое и за настоящее. За все сразу, чохом. И даже прибавлю на будущее. Все!

Слова его – резкие, тугие, – как стальные шары, падали в телефон, и Бочаров не позавидовал тому, с кем говорил Ватутин.

Он резко положил трубку, словно продолжая разговор, косо взглянул на телефон и, скупо, одними глазами, улыбнувшись, проговорил:

– Слушаю вас, товарищи генштабисты.

Часто бывая у Ватутина, Бочаров всегда видел один и тот же строго определенный порядок на его рабочем столе. Все его обширное поле застилала чистенькая карта с тщательно нанесенной на ней оперативной обстановкой. На свободном участке лежали блестящий циркуль, треугольная с желобками линейка, красный, синий и черный карандаши и небольшая тетрадь для записей. Больше ничего на рабочем столе Ватутина Бочаров никогда не видел.

И внешний вид Ватутина был всегда один и тог же. Выбритые до синевы полные щеки и подбородок, гладко причесанные, с пробором на левом виске темноватые волосы, безукоризненно чистый китель с тремя орденами на объемистой груди, темно-синие брюки с алыми лампасами и всегда, всегда ярко начищенные сапоги.

– Обстановка усложняется, товарищ командующий, – заговорил Решетников. – События могут развернуться самые неожиданные и весьма решительные.

– Да, обстановка не из легких. И какие же выводы из этой обстановки?

– Противник готовит наступление, – торопливо, глядя прямо на Ватутина, продолжал Решетников. – И, судя по всем данным, наступление решительное.

– А наша задача – сорвать это наступление! – слегка пристукнув кулаком по столу, отрывисто бросил Ватутин.

– То есть намести упреждающий удар? – все так же настойчиво глядя на Ватутина, спросил Решетников.

– Самый решительный и ошеломляющий, – сурово сдвинул брови Ватутин и с еще большей силой стукнул кулаком по столу.

– Но, товарищ командующий, обстоятельства в данный момент таковы, что нам невыгодно бить первыми.

– А что же выгоднее: как в сорок первом, как в прошлом году, допустить, чтобы они ударили первыми, и опять позволить топтать им нашу землю, захватывать и мучить наших людей?

Всегда внешне замкнутый, скупой на слова, Ватутин на этот раз казался совсем другим. Он встал из-за стола, торопливо прошелся по кабинету и, подойдя вплотную к Решетникову, с необычным для него жаром заговорил:

– Вы помните, Игорь Антонович, июль сорок первого? Мы с вами вместе поехали на Северо-Западный фронт. Помните эти толпы беженцев, пожарища Пскова и Новгорода, наши разрозненные, разбитые, отступающие войска? А июль и август прошлого года? До Волги, до Кавказа докатились. Разве можно допустить повторение подобного?

Страстная речь Ватутина и его взволнованное, полное решительности лицо не поколебали Решетникова. Худенький, с плотно сжатыми губами и стиснутой в кулак правой рукой, он напряженно слушал и, когда Ватутин смолк, заговорил с обычной для него запальчивостью:

– Чтобы не повторить того, что было, не дать возможности противнику и в этом году топтать нашу землю, нам прежде всего придется перемолоть его основные силы. Вот они, – провел он рукой по карте Ватутина, – «Мертвая голова», «Великая Германия», «Викинг», «Адольф Гитлер», «Райх». По штату в каждой из них по двести два танка. И, решась на серьезное наступление, Гитлер постарается их пополнить до штата. Но пусть, пусть даже в каждой из этих дивизий будет не по двести, а по сто пятьдесят танков, и это уже семьсот пятьдесят машин. А кроме этих, отборных, есть еще и обычные танковые дивизии. Это огромная мощь, танковая армада.

Ватутин слушал внимательно, ни единым жестом не прерывая Решетникова. Только лицо его неуловимо багровело и под левым глазом – результат прошлогодней контузии – нервно билась синяя жилка.

– Что будет, если немцы соберут все эти силы в кулак и в чистом поле, когда мы выйдем из своих траншей и перейдем в наступление, нанесут ответный удар? Подумать страшно!

Все, что говорил Решетников, было хорошо известно Бочарову. Они, прежде чем идти к Ватутину, все изучили, обдумали. Бочаров был уверен, что Ватутин если и не полностью, но по основным вопросам согласится с их мнением. Однако командующий фронтом хотя и слушал Решетникова очень внимательно, но по выражению его лица Бочаров видел, что он нисколько не согласен с ним.

– А вы безжалостный аналитик, Игорь Антонович, – скупо улыбнулся Ватутин, – все на цифрах, на расчетах, на конкретных данных.

– Ваша школа, товарищ командующий, – улыбнулся в ответ и Решетников.

– Значит, учил, учил и на свою голову выучил, – рассмеялся Ватутин и, сразу же став по-прежнему суровым и сосредоточенным, теми же тугими словами продолжал: – Конечно, встреча с массой танков, как вы говорите, в чистом поле – опасное предприятие. Но еще опаснее, когда эта масса танков нанесет удар в неизвестное для нас время и в неизвестном месте. Прорыв! Брешь в нашей обороне! Захват инициативы! Полнейшая неизвестность и надежда на случайность? Нет! Случайностей не должно быть! Избежать этого можно только упреждением противника, разгромом его основных сил, когда они еще полностью не готовы к действиям.

– Но есть и другой выход: создать мощную оборону, дождаться наступления противника, разгромить его танковые силы, а затем нанести ему мощнейший удар и добить окончательно.

– Сидеть у моря и ждать погоды? – глухо проговорил Ватутин. – А ветер может подуть с другой стороны, и погоды не будет. Нет! Нужно ударить здесь, у нас, под Белгородом, развернуть решительное наступление и гнать противника до Днепра, за Днепр и дальше.

Решетников пытался убеждать, доказывать, но Ватутин слушал его рассеянно, занятый своими нелегкими мыслями.

* * *

Заседание Ставки Верховного Главнокомандования закончилось на рассвете. Решетников первым вышел в приемную и залпом выпил два стакана ледяной воды. Много раз бывал он на важных и ответственных заседаниях, но то, что произошло в эту ночь, ему еще переживать не доводилось. План генерала Ватутина о нанесении упреждающего удара по сосредоточению вражеских войск был решительно отвергнут. Но Решетников, хотя новый план в основе составлял то, что они с Бочаровым предлагали Ватутину, не чувствовал удовлетворения. Он, правда, был твердо убежден, что план Ватутина мог привести к пагубным последствиям. Отказ от этого плана был наиболее разумным решением в создавшихся условиях войны. И все-таки столь сокрушительное поражение Ватутина было для Решетникова неожиданным.

«Что бы я делал на его месте? – думал он, глядя на Ватутина. – Конечно, стал бы доказывать, убеждать, отстаивать свои мысли, спорить и ругаться в конце концов».

Но Ватутин, склонясь над бумагами, был невозмутим. Он неторопливо записывал что-то в свою книжечку, смотрел на выступавших и опять склонялся над книжечкой. Твердое, волевое лицо его, внимательные с прищуром глаза и все движения были спокойны, совсем обычны, словно ничего не случилось.

«Какая выдержка, какое самообладание!» – невольно удивился Решетников. Он почти два года проработал в подчинении Ватутина в Генеральном штабе, бывал с ним на выполнении важных заданий, и казалось ему, хорошо знал Ватутина. Это был человек внешне замкнутый, неразговорчивый, с упорной, непреклонной волей и суровой требовательностью. Он не допускал даже малейшего отклонения от того, что решил или сказал. Теперь же, когда провалилась его заветная мечта, рухнул, видимо, всеми душевными силами взлелеянный план, Ватутин был абсолютно спокоен, не выражал ни обиды, ни смущения, ни обычного для такого положения разочарования.

«Что это, умение владеть собой, скрывать свои чувства и переживания или искреннее сознание своей неправоты? – уже выйдя в приемную и выпив ледяной воды, думал Решетников. – А может, это именно то, что составляет одно из важнейших качеств человека военного: чтобы уметь командовать людьми, научись сначала сам подчиняться?»

Решетников хорошо знал всю жизнь Ватутина. Нынешний командующий Воронежским фронтом начал военную службу рядовым солдатом и за двадцать три года дошел до генерала армии. Но по-разному доходят до высоких чипов. Бывают и молниеносные, вихревые взлеты и трудная, от ступеньки к ступеньке, полная напряжения и борьбы армейская служба. Первое было у Ватутина или второе? Сейчас ему сорок два года, а он командующий фронтом. Судя только по возрасту Ватутина, это, несомненно, взлет. Но что прошел он за двадцать три года службы? Рядовой, курсант, взводный командир, высшая школа командного состава, помощник командира, затем командир роты, учеба в академии имени Фрунзе, работник штаба дивизии, помощник начальника отдела в штабе округа, начальник штаба дивизии, академия Генерального штаба, заместитель начальника, а через год начальник штаба Киевского военного округа, заместитель начальника Генерального штаба и теперь командующий самым крупным фронтом.

Взлет ли это? Но почему же не взлетели так другие, кто вместе с Ватутиным, кто раньше его начинал военную службу? Не хватило ума, силы воли, чтобы пройти через такую жизнь, одолеть все препятствия и, забыв самого себя, отдать все силы работе? Да, очевидно, это так. Не в этом ли причина того, что сегодня, в свой один из весьма мрачных дней, Ватутин так спокоен и невозмутим?

– Игорь Антонович! – подошел к Решетникову Ватутин. – Вы как, остаетесь или на фронт?

– Нет… Я все доложил, указания получил. Обратно теперь на фронт, – смущенно ответил Решетников, не решаясь взглянуть на Ватутина.

– Тогда поехали на аэродром. Только подождите немного. Я еще с Никитой Сергеевичем поговорю. Вот он уже идет…

От высоких дверей, склонив голову, с кожаной папкой в правой руке шел невысокий, плотный генерал-лейтенант. Видимо о чем-то напряженно думая, он шел той грузноватой походкой, какой ходят обремененные множеством забот много думающие люди.

Хрущев был хорошо известен всей стране, и Решетников знал о нем многое, но лично видел его впервые. Когда на заседании Ставки было объявлено, что член Политбюро ЦК партии Никита Сергеевич Хрущев назначен членом Военного Совета Воронежского фронта, Решетников сразу же подумал, что это означало очень многое. Несомненно, что такой деятель, как Хрущев, не мог быть послан на второстепенный фронт. С первых дней войны он находился на самых важных участках борьбы. Особенно большую работу, как хорошо знал Решетников, в первые месяцы войны провел он на юго-западном направлении и в битве на Волге. Назначение Хрущева членом Военного Совета Воронежского фронта говорило, что в предстоящей борьбе этот фронт будет решать особо важные задачи.

Хрущев все той же усталой походкой, напряженно думая, дошел до середины приемной, поднял голову, огляделся и, увидев Ватутина, твердыми, решительными шагами направился к нему. Желтое в электрическом свете лицо его с большим блестящим лбом и седыми волосами прояснилось, прищуренные глаза заулыбались, и вся невысокая, плотно сбитая фигура словно помолодела.

– Вот, Николай Федорович, и повоюем вместе, – веселым, с хрипотцой голосом сказал он, вплотную подойдя к Ватутину.

– Очень рад, Никита Сергеевич, – заговорил Ватутин.

Решетников удивился и тону голоса и выражению лица Ватутина. Это был совсем не тот Ватутин, которого так хорошо знал Решетников. Строгий и непреклонный с подчиненными, корректный и внимательный с равными, весь собранный в ожидании и напряжении с высшими начальниками, Ватутин проявил сейчас какое-то новое качество, самое важное в его положении.

Понимая состояние Ватутина, Хрущев избежал обычных ободряющих слов о том, что и он рад поработать вместе, и не улыбнулся дружески и приветливо, как это тоже бывает почти всегда в подобных случаях. Он только вздохнул всей грудью, сурово сдвинул светлые брови и глухо, полным напряжения голосом проговорил:

– Нелегкая нам предстоит работа, очень нелегкая.

– Да! И попотеть и потерпеть придется, – сказал Ватутин.

– Ничего! Мы работы не боимся, абы харч, – весело рассмеялся Хрущев и взглянул на Решетникова. – Как догадываюсь, генерал Решетников? Верно, Николай Федорович? Так сказать, наша главная опасность.