Текст книги "Курский перевал"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

XXI

Всю ночь со 2 на 3 августа северо-западнее Белгорода по ходам сообщения из тылов к переднему краю двигались стрелки, автоматчики, пулеметчики, бронебойщики, редкие группы саперов и связистов, стараясь идти как можно тише, не лязгать оружием и инструментами, не говорить и не кашлять. И все же, несмотря на жесточайшие предосторожности, в зыбкой полутьме куцей летней ночи от множества одновременно передвигавшихся людей плыл странный на этих безводных просторах шорох, похожий на шум морского прибоя. В разных местах с юга, из траншей немецко-фашистских войск, взлетали осветительные ракеты. Шорох, словно по единой команде, замирал и, как только, отгорев, рассыпалась искрами ракета, вновь плыл, приближаясь к переднему краю и растворяясь там.

Дальше, в тылах, в двух, трех, пяти километрах от переднего края, рокотали моторы, фыркали и стучали подковами лошади, приглушенно лязгал металл, стучали колеса и уже, почти не таясь, переговаривались люди.

А еще дальше также с севера на юг с открытыми люками ползли совсем черные в темноте танки, броневики, бронетранспортеры. В балках и лощинах, в реденьких рощах и жалких остатках разбитых сел они растекались в стороны и замирали там точно так же, как замирало движение пехотинцев на переднем крае.

К рассвету все стихло, и, когда брызнули первые лучи солнца, все обширное пространство северо-западнее Белгорода было безлюдно, словно за ночь ничего не произошло и все оставалось точно таким, как вчера, позавчера и в другие дни полуторанедельного затишья на этом участке фронта.

* * *

– Доложите командиру корпуса: «Дивизия и все приданные ей части заняли исходное положение и готовы к наступлению», – приказал генерал Федотов своему начальнику штаба и вышел из душного блиндажа.

В окопе наблюдательного пункта, опираясь локтями на бруствер, сгорбился генерал Катуков. В такой же позе, напряженно глядя на закрытые дымкой вражеские позиции, стоял он и час назад, когда Федотов ушел в блиндаж, чтобы принять доклады командиров частей о занятии исходного положения для наступления.

– Вы бы вздремнули, Михаил Ефимович, – подошел к нему Федотов.

– Не могу, – шумно вздохнул Катуков, – уж, кажется, черт знает в каких только переделках не бывал! Как говорят, огни и воды и не только медные, а даже ржавые трубы прошел, но если предстоят серьезные бои, совладать с собой не могу. И главное – знаю же, точно знаю, что все сделано, все готово, причин для волнений нет, а нудит и нудит на душе, словно червяк подтачивает. Не могу ни спать, ни есть, ни думать спокойно, пока бои не начнутся. Вот кому позавидуешь, – кивнул он на темное углубление окопа, где, закутавшись в плащ, свернулся опять прибывший в дивизию Федотова полковник Столбов, – храпит, как целый оркестр!

– Простите, товарищ генерал, – сбросив плащ, приподнялся Столбов, – может, и дал небольшой концертик, но вот уже больше часа, как мои инструменты бессильно молчат.

– Что же такое, рассохлись, что ли? – подмигивая Федотову, усмехнулся Катуков.

– Тональность потеряли в предчувствии свиста, а не аплодисментов в сегодняшнем концерте, – оправляя китель и причесывая растрепанные волосы, ответил Столбов.

– Что вы говорите? – иронически воскликнул Катуков. – Неужели все так мрачно?

– Мрачно не мрачно, а все же хмарновато, – в тон Катукову ответил Столбов и, кивнув головой в сторону противника, настойчиво спросил: – Сколько он своих зверей бронированных против каждых десяти ваших коробочек может выставить?

– Сколько точно будет их танков против наших, сказать трудно, но в общем-то теперь у нас танков в шесть-семь раз больше, – ответил Катуков.

– Во! – встряхнул крупной головой Столбов. – Вы в семь раз сильнее противника и все же говорите, что червячок-то вас гложет, подтачивает. И пушкари тоже небось охают да тревожатся. У них тоже беда: против каждой немецкой пушки они выставили шесть своих. Во! Шесть против одной! – еще резче встряхнув головой, подчеркнул Столбов. – А что нам, бедным авиаторам, делать? Не семь и шесть против одного, а всего лишь десять своих самолетов против девяти фашистских можем выставить мы. Десять против девяти! От такой арифметики не очень-то вздремнешь!

– Не горюй, полковник, не привыкай хныкать, – жилистой рукой дружески похлопал Катуков по плечу Столбова. – В сорок первом не десять против девяти, а один против десяти, а то и еще меньше бывало, но выдержали. Я помню, – помолчав, с блуждающей на лице улыбкой продолжал Катуков, – перед московским наступлением считали мы, считали, мозговали, мозговали и даже на самом главном направлении не могли сосредоточить и десяти танков на километр фронта. А сейчас мы бросим до семидесяти танков на каждый километр фронта, и не на каком-то одном направлении, а в широченной полосе, которую и пушкой насквозь не прострельнешь.

– Да, под Москвой, – увлекся воспоминаниями и Федотов. – Под Москвой мы еле-еле наскребли два десятка орудий и минометов на километр фронта.

– А теперь? – оживленно спросил Катуков.

– Чуть-чуть больше, – усмехнулся Федотов и, погасив усмешку, вполголоса добавил: – Двести тридцать орудий и минометов на каждом километре всего фронта наступления.

– Четыре сорок шесть, – взглянув на часы, озабоченно сказал Федотов. – Сейчас дадим первый пятиминутный огневой налет всей массой артиллерии и минометов.

– А мы сразу же после этого удара бросаем бомбардировщики на тылы и огневые позиции фашистской артиллерии, – сказал Столбов, прилаживая шлемофон.

– А я буду вздыхать, на ваши действия глядючи, и ждать своего часа, – шутливо добавил Катуков и, привалившись на бруствер, вновь устремил взгляд на вражеские позиции.

* * *

Второй час, все нарастая и ширясь, гудела канонада. Вначале Алеша Тамаев смотрел на кипевший метрах в восьмистах впереди шквал огня и дыма, потом, потеряв к нему всякий интерес, рядом с Гаркушей и Васильковым сел на дно окопа и, когда принесли завтрак, почти совсем забыл, что над головой свистит и воет раскаленный металл, а недалеко впереди ахают тысячи взрывов.

– Почта, братцы, почта! – пробираясь по заполненной людьми траншее, выкрикивал рыжеусый письмоносец. – А-а-а! Пулеметчики! Вот тебе, Тамаев, получай. А вам, братцы, потом, завтра или послезавтра. Не волнуйтесь только, не переживайте, обязательно принесу.

– Ашот, Ашот едет! – прочитав письмо, вскрикнул Алеша.

– Ашотик выздоровел! – оторвался от завтрака Гаркуша.

– Выздоровел! Выписывается! Вот читай: «Хотели меня в запасной полк отправить, а я самому майору сказал, что все равно убегу на фронт, к нашему пулемету. Майор ругался. «Ты, – говорит, – слабый». А я как схватил большой-большой палка и раз, раз – на кусочки переломал. «Вот, – сказал я, – какой слабый. Так и фрица изломаю».

– Ай да Ашотик! – буйно восторгался Гаркуша. – Ведь надо же: перед майором палку раскромсал! Вот кавказская кровь! Вот орел!

– Как завтрак? – выйдя из хода сообщения, спросил майор Лесовых, только вчера вернувшийся из медсанбата.

– Замечательный, – ответил Васильков.

Лесовых, опираясь на палку, прошел к выступу окопа и, кивком головы пригласив пулеметчиков садиться, весело сказал:

– А земля-то украинская совсем рядом, всего полтора десятка километров.

– Эх, товарищ майор, хоть верьте, хоть не верьте, – строго нахмурив кустистые брови, воскликнул Гаркуша, – во сне стал видеть землю украинскую! Я же распробродяга из всех бродяг! И где только меня черти не носили! Уж не говорю там про Мурманск холодный и Сибирь таежную, где я, наверно, дерев тыщ сто свалил. И в Ташкенте и в том городе, что отцом яблок называется, – в Алма-Ате побывал. Не совру: заколачивал я гарно. Не то что в Одессе на бычках да барабульке. А вот приеду в новое место какое, обжиться еще не успею, и опять Одессой и во сне и в здравом рассудке брежу. А теперь, ну, просто сил нету! Хоть бы глазком одним на море глянуть!

– Скоро, совсем скоро и Днепр увидите и море, – сказал Лесовых. – Война уже явно переломилась и на убыль пошла. Вот рванем сегодня – и, как в гражданскую войну говорили, даешь Харьков! Даешь Днепр! Даешь Киев и Одессу!

– Ой, товарищ майор, – без обычного притворства вздохнул Гаркуша, – далеконько еще до Одессы! Если пешком шагать, пятки до костей сотрешь.

– А ты их салом смажь, – шутливо бросил Саша Васильков.

– Точно! – с готовностью подхватил Гаркуша. – А ну, Лексей, – подтолкнул он Тамаева, – пулей на кухню и скажи, что Потап Гаркуша сала требует.

– Только не топленого, а шпик, окорочок или грудинку на крайность, – добавил Саша.

– Точно, – с напыщенной строгостью подтвердил Гаркуша, – тильки щоб та свинятина не шкуреная была, а паленая. Щоб кожуринка румяненькая, як персик, и щоб на зубах похрустывала.

Лесовых, улыбаясь, смотрел на веселых пулеметчиков и настороженно вслушивался в гул неумолкавшей артподготовки. Он всю ночь ходил по подразделениям, в шести ротах побывал на партийных и комсомольских собраниях, много выступал и говорил с солдатами, но усталости совсем не чувствовал. Он хотел до начала атаки посидеть с пулеметчиками, немного отдохнуть, но в окоп вбежал Дробышев и одним духом выпалил:

– Приготовиться к выдвижению на рубеж атаки!.. Простите, товарищ майор, – увидев Лесовых, продолжал он. – Семь сорок, сейчас будет огневой налет «катюш».

– Командуйте, командуйте, – одобрительно сказал Лесовых. – Я на минутку к вашим пулеметчикам заглянул. Если кто меня спрашивать будет, скажите, в третий батальон ушел. Ну, товарищи, желаю самого, самого лучшего!

Он хотел сказать хоть что-нибудь сильное и возвышенное, но мгновенно изменившиеся после приказания Дробышева лица пулеметчиков выражали одновременно столько решимости и напряжения, что обычные слова казались Лесовых слабыми и не способными выразить даже крохотную частичку их переживаний. Он стиснул руку самого молодого из всех, Алеши Тамаева, с силой прижал его к себе и поцеловал в щеку.

– Идите, друзья, – прошептал Лесовых, – идите смело вперед. Там наше счастье, там наша победа!

Лесовых уже скрылся за поворотом хода сообщения, а Алеша все стоял растерянно, чувствуя, как буйно стучит кровь в висках и глаза туманятся от нежданных слез.

«Да мы, да мы, товарищ майор, – мысленно сказал он замполиту, – мы их так погоним, так погоним и в Днепре утопим!»

Когда, опомнясь, повернулся он лицом к фронту, над позициями полыхали тысячи взрывов реактивных мин. Из первой траншеи, словно чудом вырастая, стремительно выскакивало множество людей и, кто пригибаясь, кто в полный рост, бежали туда, к сплошной стене синевато-коричневого дыма и беспрерывно рвавших ее всплесков огня. А в вышине все гуще и плотнее мягко шелестели снаряды, улетая куда-то за разлив огня и дыма.

– Стрелки пошли, и нам пора, – с заметной дрожью в голосе сказал Васильков и, перекинув через плечо связку коробок с пулеметными лентами, воскликнул:

– За мной! Вперед!

Подхватив вместе с Гаркушей пулемет, Алеша побежал вслед за Васильковым, совсем не чувствуя ни тяжести катившегося пулемета, ни тысячи патронов в коробках, ни собственного тела. Впереди, неоглядно растянувшись вправо и влево, густой цепью бежали стрелки. Позади них по двое, по трое, по пять человек так же спешили к густевшему дыму кучки пулеметчиков, бронебойщиков, минометчиков, связистов. Алеше казалось, что эта огромная лавина множества людей, как штормовой накат, ворвется в дым и неудержимо, не останавливаясь и не замедляясь, покатится на юг, к украинским землям, где, как он знал по карте, распластался синий разлив Днепра. Но бежавшие первыми стрелки вдруг задержались почему-то почти у самого края пелены дыма и начали падать.

«Остановили!» – с отчаянием подумал Алеша, но он тут же понял, что это была не атака, а всего лишь выход на исходный рубеж и что падали стрелки не под силой вражеского огня, а по приказу своих командиров, чтобы передохнуть, собраться с силами, выждать, когда наша артиллерия перенесет огонь в глубину, и уж тогда кинуться в атаку.

Снаряды и мины рвались впереди, кромсая землю там, где были вражеские траншеи. В сплошном грохоте потонули людские голоса. Не слышно было даже рева и лязга танков, сплошной, волной выходивших из лощин позади. Артиллерия по чьей-то команде разом смолкла. Над самой землей, там, где петляли вражеские траншеи, метеорами пронеслись штурмовики. Позади них вспыхивали взрывы бомб, горела земля, клубился дым. Еще не скрылись последние самолеты, как вновь ударили артиллерия и минометы.

– Сила, неудержимая сила! – только по движениям губ понял Алеша, что прокричал бледный от волнения Саша Васильков.

Гаркуша, пристав на колени и что-то крича, махал руками лежавшим впереди стрелкам. Те, ничего не слыша, но, видимо, хорошо понимая Гаркушу, махали касками, автоматами, показывая вперед, где в дыму и огне скрывались вражеские позиции.

Внезапно грохот взрывов смолк. Набирая скорость, взревели позади танковые моторы, из края в край призывно пронеслось: «В атаку! Вперед!» – и вся лавина лежавших людей вскочила, перемешалась с обгонявшими их тридцатьчетверками и, паля из автоматов, винтовок, пулеметов, покатилась в еще не рассеявшийся дым.

Когда, вскочив и побежав вслед за стрелками, расчет Василькова приблизился к темному, изрытому воронками углублению, Алеша понял, что это была та самая первая траншея противника, на которую с трепетом и затаенным страхом смотрел он больше четырех месяцев. Он хотел было приостановиться, хоть бегло оглядеть это знакомое издали место, но Саша Васильков, громыхая бившими по его спине и груди патронными коробками, повернул распаленное лицо с огромными сверкающими глазами и властно прокричал:

– Не задерживаться! Вперед! Не отставать от стрелков!

Перетаскивая пулемет через траншею, Алеша заметил только какие-то обрывки ядовито-зеленой одежды, расплющенную немецкую каску и бесформенное сплетение обожженного металла с торчавшим куском тонкого ствола.

Уже прошло не меньше получаса, как началась атака, уже остались позади четыре развороченные взрывами траншеи и неисчислимое множество пустых окопов, а противник огня еще не открывал. Только в разных местах сгрудились кучки грязных, оборванных, обезоруженных немецких солдат с землистыми, искаженными страхом лицами.

В низине, в длинной, пересекавшей движение атакующих балке вспыхнула было перестрелка, но туда из разных мест сразу же ринулись с десяток тридцатьчетверток, и через несколько минут все стихло. Разлив людей и танков опять неудержимо покатился на юг. В этом общем, всепоглощающем движении Алеша ничего не видел, кроме бежавших впереди, справа, слева и позади товарищей, ничего не слышал, кроме гула моторов, топота ног и гомона людских голосов, ни о чем определенном не думал, находясь в каком-то странном опьянении, стараясь только не отстать от Саши Василькова и не выпустить из руки горячего хобота пулемета. Не было ни страха, ни усталости, ни ощущения самого себя. Всем его существом властно завладело одно-единственное стремление вперед и вперед, туда, где еще далеко-далеко пласталась приднепровская равнина и мягко шелестели воды седого Днепра.

XXII

Трое суток после прорыва вражеской обороны северо-западнее Белгорода, преследуя в беспорядке отступавшие немецкие части, полк Поветкина без серьезных задержек продвигался на юг, с каждым днем все убыстряя движение. Вчера в полночь впервые за всю войну московское небо расцвело огнями исторического салюта в честь освобождения Орла и Белгорода. В эту августовскую ночь ликовала и праздновала вся страна. Ликовал и праздновал весь поветкинский полк. Стремительному, безудержному движению вперед, на запад, казалось, не будет конца. И вдруг прошло всего полночи, и у затопленного садами села Березня праздничное торжество померкло. Еще на рассвете выскочившие далеко вперед разведчики Поветкина побывали в Березне, захватили там двух немецких шоферов, которые показали, что в селе боевых частей нет и размещаются только армейские склады горючего и боеприпасов. Поэтому Поветкин сразу же приказал своим батальонам овладеть селом с ходу, охватывая его справа и слева.

Подразделения ринулись вперед и, не дойдя до села и высот, встретили такой плотный и организованный огонь, что роты сразу же отскочили назад, в лощину, залегли и начали окапываться. Генерал Федотов, заметно нервничая, сердито отчитал Поветкина за непредвиденную задержку наступления и потребовал немедленно овладеть селом. Поветкин и сам понимал всю важность перекрестка шести дорог, которые узлом стягивались в Березне. От этого зависело наступление не только дивизии, но и всего корпуса. Подтянув артиллерию и минометы, Поветкин еще дважды поднимал батальоны в атаку, и оба раза стрелки откатывались назад.

С востока, со стороны города Богодухова, где наступали корпуса и бригады танковой армии Катукова, доносилась сильная канонада. Видимо, и там противник начал оказывать серьезное сопротивление.

– Черт знает что, – падая рядом с Поветкиным, озлобленно проговорил Лесовых, – я был и в первом и в третьем батальонах. Сила огня неимоверная. Кажется, сплошь пулеметы и пушки понаставлены.

– Как наши? – встревоженно спросил Поветкин.

– Рвутся вперед, но… – Лесовых смолк, рукавом гимнастерки вытер вспотевший лоб и, склоняясь к уху Поветкина, вполголоса сказал: – Уже полсотни раненых. Два взводных командира погибли. Еще одна такая атака, и…

Он опять не договорил, судорожно дернул головой и беспокойно взглянул на Поветкина.

– Может, до ночи подождать? – помолчав, сказал Лесовых и сам же отверг свое предложение: – Никак нельзя. Это же задержит все, что позади нас.

– Нужно брать как можно скорее, – согласился Поветкин, – но как, как? Если бы танки были, но они ушли на Богодухов и Харьков.

– Что это? – вскрикнул Лесовых, напряженно прислушиваясь. – Смотри, смотри, стрельба в селе! Кто же это?

Из укрытого садами села отчетливо доносились автоматные очереди, треск одиночных выстрелов, приглушенные взрывы гранат. Не успели Поветкин и Лесовых определить, что произошло, как впереди, где лежали стрелки первого батальона, пронеслось раскатистое «ура» и широкая цепь всех трех рот россыпью бросилась к селу. Все резче и ожесточеннее хлестали автоматные и пулеметные очереди, перекатывались из края в край села гулкие взрывы, где-то позади церкви взметнулся черный клуб дыма и жарко запылали длинные языки пламени.

– Паника в селе, – поспешно прокричал по телефону Чернояров, – видимо, наши партизаны там. Мои роты уже ворвались на окраину.

Пожар в селе все разрастался. Взвился в небо второй клуб смрадного дыма. Из лощины к северной окраине, не ожидая команды, хлынули стрелки второго батальона.

По всему селу вразнобой ударили артиллерия и минометы, а из дальних садов и с высот на окраинах высыпали темные фигурки вражеских пехотинцев. Группами и в одиночку они бежали прямо полем, видимо намереваясь скрыться за холмами.

– Я в село, там сейчас самое главное! – прокричал Лесовых, выпрыгивая из окопчика.

– Подожди, вместе поедем, – остановил его Поветкин и вскочил в подъехавший вездеход.

Всего несколько минут назад безлюдное село кишело народом. Из подвалов и щелей вылезали женщины, детишки, старики, спеша навстречу бежавшим солдатам, обнимая, окружая и задерживая их.

– Наступать по левой дороге, не дать противнику опомниться! – приостановив машину, крикнул Поветкин командиру третьего батальона и положил руку на плечо Лесовых. – Иди во второй батальон, бей прямо через лес. Я выскочу на окраину и туда подтяну всю артиллерию.

Лесовых одним махом выскочил из машины и бросился на северную окраину, где еще не утихла беспорядочная стрельба.

Поветкин тронул вездеход, но тут же остановился. К нему, широко разбрасывая ноги, бежал Чернояров.

– Все кончено! – на ходу крикнул он. – Село занято! Первая и третья роты вышли на южную окраину. Вторая проверяет дома и сады. Врача нужно. У партизан раненые…

– Немедленно за врачом и санитарами! – приказал Поветкин шоферу.

В суматохе сбора перепутавшихся при атаке подразделений Поветкин не мог разузнать, что же произошло в селе и кто открыл в тылах противника такую спасительную для полка стрельбу.

– Так где же партизаны, вы видели их? – спросил он Черноярова.

– Да партизан-то, собственно, только четверо: девушка и три парня. Один, совсем молодой паренек, ранен. Они уже неделю скрывались здесь, в селе, ну, собрали вокруг себя молодежь, несколько стариков, раздобыли немецкие автоматы и, когда мы подошли, решили ударить гитлеровцев с тыла.

– Товарищ подполковник, товарищ подполковник! – тревожным воплем прервал рассказ Черноярова ординарец Поветкина. – Военврач… Доктор… Ирина Петровна убита!..

– Ирина Петровна? – вскрикнул Поветкин. – Где? Как?

– Там, партизан раненых перевязывала. Вышла из дома… Два снаряда… И…

Не дослушав ординарца, Поветкин бросился к дому у церкви.

Под сенью тополей грудилась пестрая толпа военных и гражданских. Заметив бежавших офицеров, толпа расступилась, и Поветкин увидел санитарные носилки на земле и лежавшую на них Ирину. Военфельдшер Пилипчук и Марфа с Валей что-то делали, склонясь над ней.

– Оставьте, Аристарх Потапыч, – в горестной тишине услышал Поветкин голос Ирины, – я врач все же, к чему же лишнее…

Едва взглянув на лицо Ирины, Поветкин сразу понял, что судьба ее решена. Всегда нежные, с крохотными ямочками щеки ввалились, наливаясь синевой. Тусклые глаза смотрели отчужденно, видимо не всех узнавая, кто окружал ее.

– Сергей Иванович, – увидев Поветкина, едва слышно прошептала она, – как все нехорошо, Сергей Иванович, раненых столько, а я вот…

Она пыталась поднять руку, но не смогла, обессиленно закрыла черные веки, и по синей щеке покатилась крупная слеза.

– Ничего, Ирина Петровна, – с трудом подавляя страшную тяжесть в горле, проговорил Поветкин, – сейчас хирурга вызову, в госпиталь отправим…

– Пульс исчез, – держа руку Ирины, прошептал фельдшер Пилипчук.

– Да делайте, делайте что-нибудь! Спасайте, что вы шепчете! – отчаянно закричал на него Поветкин, но Пилипчук только ниже склонил голову, выпустил из своей руки безвольно упавшую на грудь Ирины ее белую руку и, видимо так же с трудом владея собой, медленно снял фуражку. В толпе кто-то всхлипнул, и сразу же в несколько голосов пронзительно зарыдали женщины.

– Подготовьте все, хоронить повезем в Белгород или Харьков, – постояв над телом Ирины, сказал Поветкин и, шатаясь, вышел из толпы.

– Сережа! – позвал его страшно знакомый женский голос. Поветкин остановился, встряхнул головой и испуганно осмотрелся. Никого из женщин поблизости не было.

– Сережа! – уже отчетливее, яснее и ближе раздался все тот же удивительно знакомый голос.

Поветкин повернулся вправо и замер. Прямо к нему от дома, где лежали раненые партизаны, бежала Нина.

* * *

С первого дня наступления под Белгородом Андрей Бочаров почти не был в штабе фронта, разъезжая по армиям, корпусам и дивизиям, то под Богодухов и Ахтырку, то в район Сум, то опять к Ахтырке и Котельве. Дважды он был совсем недалеко от дивизии Федотова и дважды, мучительно борясь с собой, не решился заехать туда.

Утром 24 августа, только что возвратясь из освобожденного Зенькова, Бочаров написал доклад о своей поездке и до прихода генерала Решетникова прилег отдохнуть. Множество впечатлений от поездки теснилось в голове и не давало уснуть. Опять вспомнилось, как вчера вечером, находясь всего в двух десятках километров от дивизии Федотова, он так и не решился заехать к Ирине.

«А зачем, собственно? – как и всегда, возникло сомнение. – Все кончено, и не к чему ворошить прошлое. Она успокоилась, и ты в руки себя возьми».

От резкого звонка телефона Бочаров вздрогнул и торопливо взял трубку. По телефону говорил Федотов.

– Ирина Петровна погибла, – не здороваясь, назвав только себя, удивительно медленно сказал Федотов, – вчера в Харькове похоронили. Я искал тебя и не мог найти.

Федотов говорил еще что-то, но Бочаров ничего не слышал. Не было ни мыслей, ни чувств, ни, казалось, самого себя. Все поглотила острая ошеломляющая боль…

– Доброе утро! – поспешно войдя в комнату, весело поздоровался генерал Решетников. – Как отдохнули? Вздремнули малость? Да что с вами, Андрей Николаевич? – встревоженно спросил он. – Вы на себя не похожи. Нездоровится? Сердце, может, или еще что?

– Нет, нет, – с трудом пробормотал Бочаров. – Просто устал. Дорога длинная, тяжелая…

– Ну, сейчас я встряхну вас, – чему-то радуясь, сказал Решетников и, приняв так несвойственную ему торжественно-важную позу, отчеканил: – Поздравляю вас, Андрей Николаевич, во-первых, с присвоением звания генерал-майора, а во-вторых, с назначением на должность начальника штаба армии.

– Спасибо, – прошептал Бочаров, с трудом понимая, что сказал Решетников.

– Пошли в Военный Совет, – подхватил его Решетников под руку, – Ватутин и Хрущев приглашают вас.

Яркое солнце, бившее из-за вершин усыпанных плодами яблонь, ослепило Бочарова. Он резко встряхнулся, пытаясь овладеть собой, но тяжесть не исчезала.

– Новая работа, самостоятельная. Это же замечательно! – не поняв, что творилось с Бочаровым, оживленно говорил Решетников. – Вы можете очень многое сделать, тем более сейчас, когда развертываются такие события.

«Новая работа, – машинально повторял про себя Бочаров, – многое сделать… новая… А ее похоронили в Харькове…»

Только у входа в кабинет Ватутина Бочаров немного опомнился и попросил у адъютанта холодной воды.

– Идите один, я здесь подожду вас, – подтолкнул его к двери Решетников.

Войдя в белую крестьянскую хату с вымытыми оконцами, превращенную в кабинет командующего фронтом, Бочаров хотел было, как положено, доложить о прибытии, но у порога встретил его улыбающийся Хрущев и, протягивая руку, приветливо заговорил:

– Рад поздравить вас, Андрей Николаевич, и с генеральским званием и с…

Хрущев лукаво прищурился, смеющимися глазами пристально посмотрел на Бочарова и тут же, подавив веселость, строго спросил:

– Вы что, недовольны новой должностью?

– Очень доволен, Никита Сергеевич, – трезвея под взглядом Хрущева, ответил Бочаров. – Надеюсь оправдать доверие. Работать во всю силу…

– И даже, если потребуется, сверх сил, – решительным взмахом руки подчеркивая каждое слово, добавил Хрущев.

– Так точно! Все, что у меня есть, отдам работе.

– Вот что, товарищ Бочаров, – поздравив молодого генерала, сказал Ватутин, – предшественник ваш оставил не весьма лестное наследство. Штаб неслажен. Люди там хорошие, но работают вразброд. А для штаба самое главное – четкая слаженность и полная взаимозаменяемость. Наведите порядок, поднимите людей, сцементируйте их вокруг себя. И все это нужно сделать на ходу, при решении важных задач. Видите, – показал Ватутин на карту оперативной обстановки, – на всем фронте наши войска полным ходом к Днепру устремились.

– Настоящее половодье, – сказал Хрущев.

– Именно половодье, – подчеркнул Ватутин, – и этим половодьем нужно умело управлять. Все ручейки в единое русло направить, слить в могучий поток, смять, сбросить с левого берега Днепра вражеские войска и, ни на секунду не задерживаясь, ворваться на правый берег, захватить плацдарм и продолжать наступление дальше, к нашим государственным границам.

Ватутин смолк, видимо давая возможность Бочарову подумать. Молчал и Хрущев. Он склонился над оперативной картой, и Бочаров увидел, как и тогда, при рассмотрении плана белгородско-харьковской операции, стремительное движение его карандаша. Только теперь карандаш от Белгорода и Харькова ушел намного западнее и скользил по голубым извивам Днепра, задерживаясь у Киева, потом спускаясь вниз, к Черкассам, к Днепропетровску, к Запорожью, выходя на государственную границу и вновь возвращаясь к Киеву.

– Фашисты на весь мир кричат о «Днепровском вале», – не отрываясь от карты, заговорил Хрущев, – называют Днепр последним рубежом, дальше которого они ни на шаг не отступят. Больше того, они в своем хвастовстве дошли до того, что называют Днепр будущей государственной границей. Это, конечно, геббельсовская чепуха, но и от нее нельзя отмахиваться. Ее нужно разбить нашими решительными действиями. Сейчас главное – форсировать Днепр с ходу. Если мы осуществим это, будут спасены тысячи жизней наших воинов и ускорено приближение конца войны. Вот почему, товарищ Бочаров, все силы, физические и умственные, нужно сосредоточить на решении этой задачи. Никаких задержек, – резко взмахнул он рукой, – никакого промедления и в то же время никакой спешки и очертяголовства. Действовать обдуманно, целесообразно, точно и решительно. Все это зависит от организации, а всю тяжесть организационной работы несет на себе штаб. Вот и посылаем мы вас в эту армию, которой предстоят большие и ответственные дела.

– Все сделаю! – выдержав настойчивый, изучающий взгляд Хрущева, сказал Бочаров.

– Вот и чудесно. Желаю успехов! – воскликнул Хрущев и сильно сжал руку Бочарова.

– Отправляйтесь в свой штаб – и за работу, – также пожав руку Бочарова, сказал Ватутин.

– Разрешите, – бледнея, попросил Бочаров, – разрешите в Харьков заехать. Вчера, – опять едва владея собой, с трудом продолжал он, – вчера там похоронили… одного моего друга похоронили.

– Пусть съездит, Николай Федорович, – взглянув на Ватутина, вполголоса сказал Хрущев.

– Поезжайте, – нахмурясь, кивнул головой Ватутин.

– Спасибо, – прошептал Бочаров и, забыв попрощаться, выскочил из комнаты.