Текст книги "Курский перевал"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

III

Командующий группой немецких армий «Юг» фельдмаршал Фриц Эрих фон Манштейн стоял у окна своего салон-вагона, укрытого в бесчисленных тупиках Запорожского узла, и нетерпеливо посматривал на часы. Всего сорок минут назад из Берлина в Запорожье прилетел специальный представитель Гитлера генерал-лейтенант Пауль Фицнер. С минуты на минуту он будет здесь.

Манштейн не любил наезда различных представителей и уполномоченных, был с ними официален, холоден и сух, поручая все переговоры своему начальнику штаба. Но Пауль Фицнер был не совсем обычным представителем, и его приезд, по убеждению Манштейна, имел особый смысл.

Манштейн и Фицнер были одногодки. Еще в 1906 году они вместе начали службу в прусской армии кандидатами в офицеры, и с тех пор их связывала тесная дружба. Они вместе окончили военную академию, в первую мировую войну вместе служили в 213-й пехотной дивизии, а затем вместе работали в военном министерстве. Лишь с приходом к власти Гитлера пути их разошлись, но дружба осталась. Когда Манштейн был уже фельдмаршалом, Фицнер все еще оставался полковником в прежней должности, в генеральном штабе. Подъем Фицнера начался с назначением начальником генштаба генерала Цейтцлера. Через месяц после прихода Цейтцлера в генштаб Фицнер стал генерал-майором, а через полгода – генерал-лейтенантом. Фицнер, как хорошо знал Манштейн, в последнее время был близок не только с Цейтцлером, но и пользовался доверием самого Гитлера. Именно поэтому приезд Фицнера и радовал и тревожил Манштейна. Ему было приятно встретиться с давним другом, и в то же время новое положение Фицнера настораживало Манштейна. И Цейтцлер и сам Гитлер, несомненно, хорошо знали их дружеские отношения, и если послали к Манштейну именно Фицнера, то это наверняка не было случайностью.

Встреча, как и всегда, произошла тепло и непринужденно. Манштейн предложил обед, но Фицнер отказался и попросил только рюмку коньяку и чашечку кофе.

В серьезных разговорах, даже с близкими людьми, Манштейн любил каким-либо неожиданным приемом ошеломить собеседника и сразу же захватить инициативу.

– Пауль, – прервал Манштейн Фицнера, увлеченного воспоминаниями о прошлом, – ты уверен, что мы сможем опять двинуться на восток и победить русских?

– В это сейчас верит, кажется, только один человек. Это наш фюрер, – сразу же, словно продолжая начатый разговор, ответил Фицнер и, отставив кофе, склонился к Манштейну. – Фриц, ты прости неофициальность. Я по старой дружбе. Мы же не лейтенантики безусые. У нас головы седые…

– Точнее, почти голые, – поняв, что ошеломить Фицнера не удалось, добавил Манштейн.

– Ну, у тебя еще кое-что сохранилось на затылке. А вот у меня не голова, а коленка.

– Да, – задумчиво проговорил Манштейн, видя, что собеседник откровенен, – волосы – это украшение. А вот когда о голове речь идет… Ты понимаешь, Пауль, я все время думаю, думаю, ночами не сплю. Две кампании, два года войны, такие победы, а русские все держатся.

– И не только держатся, – подхватил Фицнер, – они жмут, давят, теснят нас. Мы были в пригородах Москвы, подошли к Волге, Кавказскому хребту, а теперь…

Он жадно отпил кофе, сморщил худое, изборожденное морщинами лицо и, торопливо закурив сигару, возбужденно продолжал:

– Мы потеряли сотни тысяч солдат, пролили реки крови и в конечном итоге откатились на сотни километров назад…

Нервный, надтреснутый голос Фицнера, его беспокойные глаза с опухшими веками и частое подергивание левой щеки взволновали Манштейна. Видимо, его старый друг, так же как и он сам, многое пережил и еще более переживает сейчас.

– А какие у нас были победы, какие победы! – воскликнул Манштейн и ударил ладонью по столу. – Должны же в конце концов иссякнуть силы русских!

Пухлые, дряблые щеки его потемнели, огромный голый лоб покрылся испариной.

– Приволжские степи, эти проклятые степи между Волгой и Доном! Оттуда все началось.

– Нет, Фриц, началось, кажется, раньше.

– Нет, нет! Все началось с окружения армии Паулюса. Когда Гитлер вызвал меня и приказал возглавить группу армий «Дон» и разорвать кольцо вокруг Паулюса, я был уверен, что сломлю русских и освобожу шестую армию. Но эти бескрайние степи, свирепый мороз и осатанелое упорство русских все повергли в прах. А дальше…

Манштейн отчаянно махнул рукой и одним глотком выпил рюмку коньяку. Фицнер удивленно смотрел на него, не узнавая своего друга, известного несломимой твердостью, спокойствием и фанатическим упорством.

– Да, потеряли мы слишком много, – сказал Фицнер. – А силы русских не иссякли, они все растут и растут.

– Это несомненный факт, неумолимая действительность, – подтвердил Манштейн, – но что делать? Отступать дальше нельзя, нужна победа. Но как, каким путем достичь победы?

– Вот за этим я и приехал. Гитлер хочет знать мнения командующих о планах дальнейшего ведения войны. Его особенно интересует твое мнение.

– Он мне неудачу прорыва к Паулюсу простить не может, – хмуро проговорил Манштейн.

– Но он не забыл и твои заслуги во Франции и в Крыму.

– Что Франция, что Крым! Эпизоды. Францию мы взяли шутя. А Крым нам стоил дороже, чем он стоит с любой точки зрения.

Манштейн выпил еще глоток коньяку, хрипло прокашлялся и, сузив глаза, с натугой сказал:

– Полной победы над Советами, кажется, добиться невозможно. Так что же, отступить, впустить русских в Германию? Нет! Никогда!

Глаза его вспыхнули яростью, мясистые губы плотно сжались, и на висках вспухли синие жилы.

– Так что же делать? Где выход? – повторил Фицнер.

– Добиться ничейного исхода войны, добиться хотя бы сепаратного мира.

– Но русские не пойдут на сепаратный мир.

– Их нужно заставить пойти!

– Но как, как?

– Измотать их, залить кровью, обессилить и вынудить отказаться от наступления, – с металлическим звоном в голосе, угрожающе сказал Манштейн и тише, словно убеждая не только Фицнера, но и самого себя, продолжал: – Нам сейчас как воздух нужна хоть какая-то победа. Но такая победа, которая привела бы к огромным потерям русских. Конечно, решительной победы можно достичь только наступлением. Но сейчас наступать с далеко идущими целями, как в прошлом, как в позапрошлом году, мы не можем.

– Тогда провести наступление на каком-то одном, наиболее важном участке.

– Нет! – хитро прищурился Манштейн, глядя на Фицнера. – Нет, дорогой Пауль, мы русским устроим другое. Мы их возьмем обманом, хитростью, нашим высоким военным искусством и доблестью наших войск. Вот смотри, – подвел он Фицнера к огромной, занимавшей всю стену военной карте, – моя группа армий занимает фронт от Азовского моря и до города Сумы. Это семьсот шестьдесят километров. И здесь расположены самые главные объекты, которые сейчас особенно интересуют русских. Это Донбасс, Криворожье, хлеба Украины. Русские очень упорны в достижении своих целей. Они бросят в наступление все силы, чтобы взять Донбасс, взять Украину. И когда советские армии начнут наступление, мы к этому времени припасем для них хорошенький сюрприз. Я не сомневаюсь, что наступать они будут в районе Белгорода, Харькова и южнее, стремясь выйти к Днепру и форсировать его. Чудесно! Пусть наступают. А мы подготовим для них ловушку. Вот здесь, в районе Сум, мы сосредоточим все наши танковые дивизии. Именно все, а не одну, не две и не пять. Это будет гигантский танковый кулак. Весь фронт мы прикроем пехотой, артиллерией, расставим огромное количество мин. Когда русские перейдут в наступление, мы создадим видимость упорного сопротивления и будем отходить к Днепру. Русские, конечно, устремятся вперед. Пусть, пусть идут! На десять, двадцать, на сто, на двести, пусть на триста километров. Чем дальше, тем лучше. Сопротивлением при отходе мы измотаем их, заставим растянуть и войска и тылы, заманим в мешок, и вот тогда… – Возбужденный, с круглыми огромными глазами, Манштейн яростно взмахнул кулаком и, весь дрожа, выкрикнул: – Танки – вперед!

Он обессиленно смолк, порывисто дыша и облизывая языком пухлые, мясистые губы.

– Это будет начало ничейного конца войны, – отпив глоток коньяку, спокойнее продолжал Манштейн. – Масса наших танков сомнет фланг русских, ударит по их тылам. У Азовского моря мы захлопнем эту невиданную ловушку и начнем беспощадное истребление советских армий.

– Изумительный замысел! – воскликнул Фицнер, но, помолчав, разочарованно добавил: – Но русские могут не перейти в наступление.

– Как это? – возмутился Манштейн.

– Они могут спокойно стоять и ждать, пока их союзники не откроют второй фронт.

– Второй фронт! Союзники! – с едкой усмешкой воскликнул Манштейн. – Русским слишком долго придется ждать открытия второго фронта, терпения не хватит. Американцев, да и англичан война так не припекает, как нас и русских. Пауль, дорогой, я уверен, что американцы и англичане всерьез пойдут на открытие второго фронта только тогда, когда увидят, что русские и одни могут одолеть нас и вступить в Германию. Только тогда! А пока они будут шуметь, грозить, обещать и спокойно сидеть за морями и океанами. Кроме того, – видя, что еще не рассеялись сомнения Фицнера, продолжал Манштейн, – сама группировка русских войск говорит за то, что они будут наступать именно здесь. Вот они стоят, четыре русских фронта. И, обрати внимание, кто ими командует: Рокоссовский, Ватутин, Малиновский, Толбухин. Это все молодые генералы, в сыновья нам годятся. И все они генералы наступления. Это не только по молодости, но и по их характерам и по их опыту.

– Есть сведения, что Хрущев назначается комиссаром Воронежского фронта, – сказал Фицнер.

– Вот видишь! – воскликнул Манштейн. – А кто такой Хрущев? Это главарь украинских большевиков. Он и во сне бредит освобождением Украины. Так что же, даром его посылают на самый сильный фронт? Нет! Это для борьбы за Украину. Будут они наступать, будут! А мы им подготовим ловушку и, – стиснул руки Манштейн, – сделаем им, как они дразнят нас, полный капут!

– Значит, ловушка, так сказать, и ответный удар.

– Вот именно! Ответный и сокрушительный!

– Так можно и доложить фюреру?

– Точно так. Подробный план я представлю через несколько дней, в конце февраля.

Манштейн превосходно знал характер и хватку Гитлера и его ближайшего окружения. Стоит только еще раз оступиться, и не спасут ни годы безупречной службы, ни старческие морщины, ни громкая известность, как одного из выдающихся немецких полководцев. Гитлер, не задумываясь, сомнет его, сделает козлом отпущения всех неудач и провалов.

Именно поэтому Манштейн с вдохновенным упорством разрабатывал свой заветный план заманивания советских армий в ловушку у Днепра и сокрушительного разгрома их ударом массы немецких танковых дивизий. Никогда за всю свою жизнь Манштейн не работал так напряженно, тщательно и много. Обычно он не вникал в мелочи, не разрабатывал отдельные моменты и детали, а лишь определял общие, решающие положения предстоящей борьбы. На этот раз он скрупулезно продумал и рассчитал все, что может произойти и что нужно сделать, как поступать в том или ином случае, когда советские армии рванутся в наступление к Днепру, а немецкие войска, заманивая их, начнут заранее рассчитанное отступление. Кульминацией этих событий Манштейн намечал удар не менее двух десятков немецких танковых дивизий по растянутым тылам советских армий, окружение этих армий в гигантском треугольнике, Днепр – Белгород – Азовское море, и полнейший разгром их в коротких, но жесточайших боях.

Свой план он изложил отточенным, чисто прусским военным языком и представил Гитлеру.

Нудно тянулись дни ожидания ответа. Все попытки Манштейна прощупать отношение Гитлера к его плану заманивания советских армий в ловушку ни к чему не привели. Словно глухая, неприступная стена отрезала Манштейна от Гитлера. Наконец состоялась личная встреча. Гитлер дал возможность Манштейну обстоятельно доложить, терпеливо выслушал его и… первыми же словами разрушил все, что с таким напряжением и надеждой вынашивал старый фельдмаршал.

– Что вы нам предлагаете? – взбешенно выдохнул он. – Вы что, фельдмаршал, не понимаете, что нам как воздух нужна победа над русскими, а не заманивание их к Днепру ценой хотя бы временной потери инициативы и украинской территории?!.

Это был ошеломляющий удар, потрясший Манштейна с не меньшей силой, чем «черный декабрь», когда он не смог пробиться к окруженной армии Паулюса. Но Гитлер, словно позабыв и о трагических событиях между Волгой и Доном и о новом, так возмутившем его плане фельдмаршала, заговорил с Манштейном спокойнее обычного. Он даже спросил его мнение, когда молодой начальник генерального штаба генерал-полковник Цейтцлер чеканно и гордо изложил свой план продолжения войны. Чутьем опытнейшего службиста Манштейн понял, что план Цейтцлера, названный им операцией «Цитадель», составляет теперь если не все, то большую часть того, чем живет Гитлер. И то же чутье службиста определило и поведение Манштейна. Еще не поняв до конца, что же задумал Цейтцлер, он всем своим видом старался показать Гитлеру, что новый план Цейтцлера привлекает его, Манштейна, самое пристальное внимание и что над этим планом стоит и подумать и поработать.

Сущность предложения Цейтцлера была проста, как дважды два. Используя создавшееся ходом событий начертание линии фронта, образовавшей глубокую впадину в расположении немецких войск в районе Курска, Цейтцлер предлагал двойным концентрическим ударом от Орла и от Белгорода на Курск срезать эту впадину или выступ, окружить и уничтожить там войска двух советских фронтов, а также разгромить стратегические советские резервы, которые, несомненно, будут брошены на спасение окруженных в районе Курска войск Воронежского и Центрального фронтов. Вначале Манштейн никак не мог понять, что же так привлекло Гитлера в замысле Цейтцлера. Любой безусый лейтенантишка, взглянув на Курский выступ, мог бы предложить подобное. Но Манштейн хорошо знал, что Цейтцлер не тупица и не верхогляд. Если уж он выступил с таким решительным предложением, то за этим лежали какие-то большие расчеты и надежды. Все стало ясно, когда Цейтцлер заговорил о силах, которые будут брошены на Курск. Даже его, Манштейна, привыкшего к огромным масштабам, поразило одно лишь сухое перечисление цифр. Девятьсот тысяч солдат и офицеров, не менее десяти тысяч орудий и минометов, две тысячи семьсот танков, свыше двух тысяч боевых самолетов! Таких сил немецкая армия еще никогда не бросала в наступление всего лишь на одном участке фронта. К тому же Цейтцлер настоятельно требовал бросить на Курск все наличные «тигры» и «пантеры». А их промышленность должна выпустить к маю не менее двух с половиной тысяч. Да! Перед таким ударом, безусловно, не устоит ни одна оборона. Так вот что так увлекло Гитлера! Полное и молниеносное уничтожение двух самых мощных советских фронтов, а это было не менее трети всех сил Советской Армии.

Да! Цейтлеровская операция «Цитадель» может привести к потрясающим результатам. Теперь собственный план заманивания советских войск в ловушку у Днепра казался Манштейну невероятным. Несомненно, так же думал и Гитлер. Но почему он не проявляет своего характера, почему не громит, не крушит его, Манштейна, а обращается к нему благосклонно и даже предупредительно? Почему не убирает его, как обычно, со сцены решающих событий, а, наоборот, поручает создать и возглавить самую сильную группировку, которая будет наступать на Курск с юга, от Белгорода? То, что второй группировкой, наносящей удар на Курск с севера, от Орла, будет командовать генерал-полковник Модель, вполне объяснимо. Это давний любимец Гитлера. Но почему остается он, Манштейн? Этого старый фельдмаршал никак не мог объяснить себе, и это мучило; угнетало его.

А вдохновение Цейтцлера все нарастало. Заветным коньком его доклада был план продолжения операции «Цитадель», названный Цейтцлером операция «Пантера». Ее замысел действительно напоминал яростный и неудержимый прыжок пантеры. Окружив и уничтожив советские войска на Курском выступе, все немецкие танковые дивизии поворачивали на юго-восток и устремлялись к северной оконечности Азовского моря. В огненное кольцо окружения попадал весь южный фланг советского фронта. Если это осуществится, то война для Германии не проиграна. Да! Такие перспективы не могут не увлечь даже хронического скептика.

Но хватит ли сил? Не сорвется ли операция «Цитадель» в самом ее начале? Не сумеют ли русские противопоставить такие силы, которые не только сдержат наступление ударных группировок, но и сами нанесут ответные и, возможно, еще более сильные, удары? Тогда крах всему, окончательная гибель. Несомненно, Цейтцлер исходит из принципа «или – или». А Гитлер всегда действует по этому принципу. Или победа, или смерть! Да, собственно, иного выхода и сам Манштейн не видел. Поздно думать об укреплении берегов, когда река прорвала плотину. Этот гамлетовский вопрос – «быть или не быть» – поставлен еще в самом начале войны с Россией и даже раньше, когда начали большую войну в Европе. Так что же теперь раздумывать, когда все пути отступления отрезаны? Остается только одно: или победа, или полнейший крах.

Эти мысли и определили все последующие действия Манштейна. Он начал выполнять план Цейтцлера с не меньшим энтузиазмом, чем собственный. Начало решительного наступления на Курск было назначено на первые числа мая. Для подготовки ударной группировки времени оставалось очень и очень мало. Но военная машина была отлично налажена, и Манштейн знал каждый ее винтик. Как опытнейший механик, направлял он ее работу, чувствуя малейшие скрипы и бросая туда все нужное для устранения возможных неполадок.

IV

Мало кто даже из людей военных знал, что на полпути между Белгородом и Курском, в тихом городке Обояни, размещался мозг и сердце огромного воинского коллектива – штаб Воронежского фронта. Сотни видимых и невидимых нитей из Обояни тянулись на юг, юго-запад и юго-восток – к оборонявшимся армиям, корпусам и дивизиям, на север, северо-восток и восток – к резервам, к тылам, к соседям, к Ставке Верховного Главнокомандования.

В одном из деревянных домиков на окраине Обояни представители Генерального штаба при Воронежском фронте генерал-майор Решетников и полковник Бочаров допоздна просидели над картой оперативной обстановки, обсуждая военные события.

Решетников прибыл всего неделю назад, и у Бочарова еще не сложилось определенного мнения о своем новом начальнике. Он знал только, что Решетников прошел все ступеньки служебной лестницы от взводного командира до начальника штаба полка, окончил академию имени Фрунзе, а затем работал в Генеральном штабе. Невысокий, худенький, с выразительным остроносым лицом и удивительно неугомонными руками, он внешне не производил хорошего впечатления. Казалось, делает он все поспешно, говорит необдуманно, поступает не по логике ума, а в силу интуиции и мимолетных впечатлений.

Сам Бочаров тоже не отличался долгодумием, но у него выработалась привычка дотошливо вникать в каждую мелочь, собирать множество фактов и высказывать свои мысли или принимать решения только тогда, когда из этих фактов выработаются определенные выводы. Именно поэтому и не любил он людей поспешных и суетливых. А генерал Решетников при первой встрече показался ему именно таким. Но генерал сразу же уехал в войска. И теперь это была вторая их встреча. Решетников, как чувствовал Бочаров, старался изучить своего заместителя.

– Нет, нет и нет! – резко взмахивая рукой, звонко говорил Решетников. – Гитлер и в этом году, как в прошлом и позапрошлом, обязательно будет наступать. Обязательно! А вы как думаете? – совсем тихо, словно в раздумье, спросил он и вскинул на Бочарова серые внимательные глаза.

Этот необычный для Решетникова тон сбил мысли Бочарова.

– Видите ли, Игорь Антонович, – неуверенно заговорил он, – если судить по итогам минувшего года…

– Вы имеете в виду разгром немцев на Волге и наше зимнее наступление? – все так же вполголоса и задумчиво прервал Решетников Бочарова.

– Конечно. Такие потери людей и техники, что понесли немцы, не так-то просто восполнить.

– Да, да. Не просто, – согласился Решетников и вдруг, как и раньше, взмахнул рукой и продолжал резко, торопливо, чеканя отрывистые фразы: – Вся Европа у Гитлера. И экономика, и промышленность, и люди. Тотальная мобилизация. Сотни тысяч пополнения. Вот вам и новые дивизии. Нажим на промышленность. Предельное напряжение. Вот вам и техника.

Худое, нервное лицо его побледнело. Руки взмахивали все отрывистее и резче. Глаза разгоряченно блестели, и вся его жилистая фигура, казалось, налилась сталью. Он подсчитывал, сколько немецкая армия могла получить людей от тотальной мобилизации, сколько новых дивизий даст это и что будут способны сделать эти новые дивизии.

Под вихрем цифр и расчетов Бочаров удивленно смотрел на Решетникова. Сам Бочаров постоянно изучал возможности Германии и ее армии, много думал об этом. Но сейчас, слушая Решетникова, он понял, что знал слишком мало и его знания были не так объединены и систематизированы, как у Решетникова.

– Нет, нет и нет, – продолжал генерал, – чепуха, что Гитлер слаб! Бред, что ему нечем воевать! Силы у него есть, и не малые. А раз есть силы, то он будет бить. Будет! Не таков Гитлер и его окружение, не такова вся сущность немецкого фашизма. Бить, овладевать, захватывать, покорять! Вот так я понимаю фашизм. Так понимаю и политику и стратегию гитлеровцев.

Он смолк и, откинув назад светловолосую голову, торопливо закурил.

– Вы понимаете, – помолчав, вновь неторопливо заговорил Решетников, – что такое для Гитлера отказ от наступления? Это признание, что Германия войну проиграла. Да, да! Проиграла!

– Это и так видно, – возразил Бочаров.

– Видно? – отбросив папиросу, усмехнулся Решетников. – А вы помните, что многие думали после разгрома немцев под Москвой? Помните? Блицкриг сорван, немецкая армия надломлена. Ура! Победа за нами! И не только думали – говорили об этом, в газетах писали, даже Верховный Главнокомандующий в своих приказах указывал. А что получилось? Рванули немцы прошлым летом и аж до Волги, до Кавказа добрались. Вот вам и «ура», вот вам и «видно»! Нет, Андрей Николаевич, все гораздо сложнее, чем иногда кажется нам. Война – это такое сплетение самых невероятных противоречий, что разобраться в них, осмыслить все и понять не каждый может.

Решетников вновь закурил и расстегнул китель. Лицо его стало еще бледнее, тонкие губы плотно сжались, в глазах затаилась не то боль, не то обида.

– Помните, до войны, – глухо заговорил он, – сколько мы кричали: «Не отдадим ни пяди родной земли! Воевать только на чужой территории!» А что получилось?

И его слова и тон голоса всколыхнули в Бочарове то, о чем он много и мучительно думал. В его памяти опять всплыли первые дни войны, рев немецких бомбардировщиков, скрежет танков, толпы беженцев на дорогах, разрозненные группы отступающих войск.

– Трудно было, ох, и трудно! – с хрипом проговорил он, чувствуя, как в груди, все ширясь, нарастает боль.

– Не только трудно – страшно, – прошептал Решетников и, с силой сцепив тонкие пальцы, воскликнул: – Но все кончилось, осталось позади!

– Да, но в памяти все это цело, живет, – сказал Бочаров.

– И будет жить! Кто-кто, а мы-то никогда не забудем. Именно это – горечь прошлого, а еще больше обязанность перед будущим требуют от нас думать, думать, думать и делать только так, чтобы не повторить прошлого. Так что же, Андрей Николаевич, – склонился Решетников над картой, – если противник будет наступать, то с какой целью, где?

– Едва ли они попытаются вновь ударить на Москву или на Кавказ, – так же, как и Решетников, склонясь над картой, сказал Бочаров. – Пуганый зверь по старой тропе не ходит.

– С охотничьей точки зрения это верно, – возразил Решетников, – но в военном деле нередки и повторения старых вариантов в новых условиях и с новыми силами.

– А смогут ли они вообще, как в прошлом, как в позапрошлом году, развернуть наступление на широком фронте?

– Едва ли. Но даже если и смогут, то, мне кажется, не рискнут. Что сейчас для них главное? – прищурясь, задумался Решетников. – Захват новых территорий? Возможно. Но каких? Опять удар на Кавказ? Но там все разрушено. Захватить Москву? Конечно, эффект колоссальный. Но Москва такой орешек, который им не по зубам.

– Нет, Игорь Антонович, мне кажется, они будут стремиться где-то окружить как можно большую группировку наших войск. Это, во-первых, реванш за разгром на Волге. А во-вторых, ослабление наших сил и лишение нас возможности развернуть крупное наступление.

– Да, да. Возможно, возможно, – проговорил Решетников, напряженно всматриваясь в исчерченное поле карты оперативной обстановки. Его тонкие пальцы, словно ощупывая карту, скользили вдоль линии фронта, что дугой с севера, с запада и с юга огибала Орел, дальше, западнее Курска, спускалась на юг, к Сумам, затем снова резко поворачивала на восток, окаймляла Белгород и по Северному Донцу уходила к югу, оставляя позади Харьков в недалеком тылу противника. Это своеобразное начертание линии фронта, где на севере Орел, на юге Белгород и Харьков были в руках противника, а советские войска удерживали обширный плацдарм севернее, западнее и южнее Курска, уже получило свое историческое название – Курская дуга.

– Может, здесь? – вполголоса проговорил Бочаров, как и Решетников, напряженно глядя на карту.

– Весьма и весьма выгодное место. Целых два наших фронта: Центральный и Воронежский. Удар с двух сторон, и они могут быть окружены. Да, да, окружены! Заманчивый, весьма заманчивый вариант. Но… но не слишком ли это явно? Не придумают ли гитлеровские генералы еще какой-нибудь ход?

– Сейчас трудно судить. Еще не полностью выявлена группировка войск противника. Ясно одно: противник будет наступать, и, видимо, в самое ближайшее время.

– Да, да, – согласился Решетников и задумчиво, с горечью продолжал: – Где бы это наступление ни началось, опять кровь, жертвы, тысячи вдов и сирот… Ах, черт возьми, как все это ужасно! Да, Андрей Николаевич, а где ваша семья?

– Жена и сынишка живут у моих родителей в деревне.

– И мои дочка с сыном у бабушки, а жена, – генерал нахмурился, еще глубже вздохнул и с заметной гордостью сказал: – на фронте, в полевом госпитале, хирургом. В Москве оставляли – ни в какую, на фронт – и все! Знаю, не сладко ей, но восторгаюсь, прямо вам скажу, горжусь тем, что она именно такая.

Услышав, что жена Решетникова врач, Бочаров невольно отыскал глазами на карте так хорошо знакомую ему красную скобочку, обозначавшую полк Поветкина, и представил Ирину. Сейчас, видимо, она спит – тихая, усталая, раскинув свои шелковистые волосы и подложив под щеку правую руку.

Всеми силами старался Андрей Бочаров забыть Ирину, вычеркнуть ее из памяти, но не мог. Он часто думал о ней, сердито обрывал думы, старался отвлечься, но то одно, то другое опять наводило его мысли на ту короткую и яркую любовь, которая ни ей, ни ему не принесла счастья.

– Да вы, я вижу, малость вздремнули, – прервал мысли Бочарова веселый смех Решетникова.

– Нет, так, задумался, – проговорил Бочаров, стараясь скрыть свои мысли.

– Впрочем, не мудрено и задремать. Времени-то третий час ночи. Ну, Андрей Николаевич, утром я уеду в войска, вернусь дня через три. А вы за это время тщательно изучите все материалы о противнике. Мы должны, хотя бы лично для себя, определить, где все-таки они будут наступать.

Пожелав спокойной ночи, Решетников ушел. Бочаров свернул карту, собрал бумаги, хотел было лечь спать, но почувствовал, что уснуть едва ли сможет. Все настойчивее наплывали мысли об Ирине, возвращая его к началу войны, когда впервые встретил миловидную смуглую девушку, работавшую врачом в санитарной части корпуса, где был он начальником штаба. Он и сам не мог вспомнить, как и когда началось все. Возможно, сблизили их те страшные июльские дни, когда разрозненные части корпуса под натиском гитлеровцев по лесам Белоруссии отступали на восток; может, все началось под Смоленском, где Бочаров с группой офицеров и солдат штаба корпуса целую неделю удерживал перекресток трех дорог и где маленькая, хрупкая Ирина вытащила его из-под вражеского огня. Раньше, до войны, Бочаров не мог бы даже в мыслях совместить кровавые бои и большую, настоящую любовь. Теперь же он знал, на себе испытал, что для любви нет невозможных условий. Она может вспыхнуть и разгореться даже там, где жизнь человеческая переступает последний порог.

«Хватит! Все! Все кончено, и довольно!» – оборвал мысли Бочаров и, чтобы отвлечься от дум об Ирине, начал перечитывать последние письма жены.

Алла подробно описывала деревенскую жизнь, тревожилась о нем, просила беречь себя хотя бы ради сына и того нового человека, который скоро появится на свет. Читая письма, Бочаров представлял, как беременная жена склонилась на столом и при тусклом свете керосиновой лампы неторопливо передает ему свои мысли.

В избе тихо, тепло. Костик, видимо, спит. Мать с какой-нибудь работой в руках посматривает на Аллу, на бегающий по бумаге карандаш, изредка приглушенно вздыхает, боясь помешать ей. Ленька, конечно, убежал на гулянку. А отец… Что делает отец в это время, Андрей представить почему-то никак не мог.

Еще летом, узнав из письма жены, что отец снят с должности председателя колхоза, Андрей даже обрадовался. Хлопотливая председательская работа изматывала и так не крепкого здоровьем старика. К тому же отцу, едва-едва умевшему писать и читать, трудно было руководить хоть и маленьким, но все же коллективом людей, да еще в сложных условиях военного времени.

Правда, в глубине души Андрея шевелилась обида на то, что отца не освободили, не переизбрали, а именно, как писала Алла, сняли. И снял не кто-нибудь, а сам Иван Петрович Листратов, председатель райисполкома.

Андрей в юности хорошо знал Листратова. И то, что писала о нем Алла, называя Листратова самодуром, бездушным чиновником, никак не укладывалось в сознании Андрея. Тогда, еще до коллективизации, работая председателем сельсовета, Листратов для Андрея Бочарова был образцом настоящего руководителя, умеющего найти теплое слово для каждого человека. Теперь же называют его самодуром, чинушей. Неужели так изменился этот когда-то душевный, простой и отзывчивый человек? Нет! Видимо, Алла по своей женской логике, жалея отца, преувеличивает и искажает действительный смысл событий. Листратов, очевидно, видел, что старику тяжело, и заменил его молодым Алексеем Гвоздовым.

Как-то справляется с делами Алексей Гвоздов, тот самый Алешка Гвоздик, с которым Андрей вместе рос, немного дружил и так тепло встретился во время приезда в деревню в прошлом году? Характер у него настойчивый, въедливый. Вот только в колхоз он вступил поздновато, почти последним во всей деревне. Ну и что ж, не все же сразу поняли смысл новой жизни. А он был молодой, только женился, после смерти отца остался главой семьи, обзавелся хозяйством. Видимо, хотел все сделать сам, в одиночку, но убедился, что одиночка слабосилен, и пошел в колхоз.