Текст книги "Курский перевал"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Илья Маркин
Курский перевал

Часть первая

I

Вторые сутки на фронте под Белгородом таилась тревожная тишина. В реденьких окопах на тех же холмах и высотах, где больше двух недель кипели ожесточенные бои, располагались остатки стрелкового полка майора Поветкина. Сам командир, его заместитель по политической части старший политрук Лесовых и начальник штаба капитан Привезенцев всю ночь лазали по переднему краю и под утро уединились в тесной землянке командного пункта.

Горбясь под низким потолком, Привезенцев зажег вторую коптилку, расстелил на сколоченном из досок столике газету и разложил перед Поветкиным карту и другие бумаги.

– Вот расчет сил и средств, вот схема обороны… – бодро заговорил он и тут же смолк, услышав гневный голос Поветкина.

– Что расчет? Что схема? Считай не считай, а итог один: шесть пулеметов, две пушчонки и полторы сотни штыков на четыре километра фронта. Давнет противник и…

Привезенцев искоса взглянул на командира полка и удивился резкой перемене в нем. Коренастый, широкоплечий, всегда невозмутимый, Поветкин нервно отодвинул бумаги и, видимо с трудом владея собой, порывисто и тяжело дышал. Его сильные руки то сжимались в кулаки, то беспокойно теребили подернутые сединой темные волосы, то безвольно опускались и вновь взлетали к худощавому лицу.

– Конечно, Сергей Иванович, сил маловато, – закуривая, неторопливо заговорил Лесовых, – но зачем же отчаиваться?

– Да кто отчаивается?! – воскликнул Поветкин, в упор глядя на огрубелое, с удивительно нежными голубыми глазами лицо замполита. – Это же горькая правда.

– Так что ж теперь, слезьми горючими залиться? – насмешливо сказал Лесовых.

– Слушай, Андрей, – угрожающе подступил к нему Поветкин, – ты не прикидывайся штатным оптимистом. Положение гораздо серьезнее, чем видится тебе. Вот они, смотри, – показал он на карту, – в роще более пятнадцати танков. В разбитом селе еще восемь-десять танков. В балках, в дальнем лесу – тоже танки. Зачем немцы держат их перед нами? Ясно, не для красы. Бить, наступать собираются. И если ударят, чем отражать? Двумя пушчонками, да к тому же сорокапятками?

Лесовых ничего не ответил. Он пристально смотрел на мигавший язычок коптилки и в раздумье морщил широкий лоб.

– А как думает начальник штаба? – прервал он тягостное молчание.

Привезенцев удивленно поднял голову, по привычке прокуренными пальцами крутнул рыжие усы и бодрым голосом проговорил:

– Конечно, сил у противника много. Конечно, сил у нас мало. Но в общем-то драться… можно!

– Ох, Федор Петрович, не штабной ты, видать, человек, – усмехнулся Лесовых. – В бою ты лихач, отчаюга, а в штабе виляешь. Привык при Черноярове…

– При чем тут Чернояров? – недовольно пробормотал Привезенцев.

– А при том, что он мыслить тебя отучил. Ты у него только и знал: «Слушаюсь! Так точно! Никак нет!» Подход к начальству ты в совершенстве отработал.

– Ну это уж знаете… – вскипел Привезенцев.

– А ты потерпи, не распаляйся. Я говорю это и по-дружески и как коммунист. Отвыкай ты от чернояровских методов. Самому думать, самому решать надо, Федор Петрович, а не глядеть в рот начальнику.

Разговор о Черноярове был неприятен Поветкину. Прошло всего две недели, как Чернояров за пьянство и самовольный выезд в Курск был разжалован из майоров в старшие лейтенанты, снят с должности командира полка и назначен командиром пулеметной роты. Полком стал командовать Поветкин, бывший до этого начальником штаба.

– Поздно ворошить прошлое, – сухо проговорил Поветкин. – Чернояров получил свое.

– Не до него сейчас. Тут дела такие, а мы… – подхватил Привезенцев и, склонясь к Поветкину, с жаром продолжал: – Товарищ майор, давайте все наши тылы прочистим: ездовых, писарей, ординарцев разных и прочих – всех на передовую! Человек тридцать наберем, дырки на переднем крае залатаем. Мин противотанковых наставим, бутылки зажигательные есть. Вот и выкрутимся.

– Это верно, правильно, – по-прежнему напряженно думая, согласился Поветкин. – Все, что есть у нас, бросим на передовую. Но… Эх, позвоню комдиву. Может, хоть что-то подкинет.

Как и всегда, генерал Федотов ответил сразу же, словно он никогда не отдыхал. Выслушав командира полка, он помолчал и, как показалось Поветкину, равнодушно спросил:

– А что, собственно, стряслось? Что так взвинтило вас?

– Пополнение нужно, товарищ генерал, немедленно пополнение и людьми и оружием.

– Это давно известно, и пополнение будет. А пока по одежке протягивайте ножки. Главное – не искать двадцать пятый час в сутках, а наиболее целесообразно и полно использовать и наличное оружие и оставшихся людей.

– Да, но противник силы накапливает, – пытался возражать Поветкин.

– Знаю, – прервал его Федотов, – но особой угрозы пока не вижу. Я вам советую реально оценивать обстановку. Распутье, распутье, – мягче сказал генерал, – развезло все. В таких условиях противник едва ли рискнет наступать!

– Но если подморозит или подсохнет?

Генерал долго молчал, потом приглушенно вздохнул и тихо, с затаенной горечью в голосе сказал:

– Сергей Иванович, мы с вами не в таких переделках бывали и не такое видывали. Разве вам в сорок первом под Смоленском легче было?

Упоминание о Смоленске горькой спазмой сдавило горло Поветкина, и он, еще раз выслушав заверение командира дивизии, что пополнение скоро будет, устало положил телефонную трубку.

– Что? – в один голос спросили Привезенцев и Лесовых.

– Все то же, – мрачно бросил Поветкин и, упрямо склонив голову, взмахнул стиснутым кулаком. – В общем ясно! Надеяться только на самих себя. На самих себя, – вполголоса повторил он и пристально посмотрел на Привезенцева и Лесовых. – А сами-то мы как? Выдержим? И, секунду помолчав, твердо, со звоном в голосе ответил: – Выдержим! Обязаны выдержать!

Хоть твердо и уверенно сказал это Поветкин, но, когда, обсудив все вопросы, ушли Лесовых и Привезенцев, тяжкие сомнения вновь охватили его.

«Четыре километра фронта! Четыре тысячи метров! Как их удержать? Пехоту, конечно, остановим. Но танки, танки… Их же перед полком не меньше полсотни. Ну, что сделают две пушчонки? Противотанковые мины, только мины и группы истребителей танков! Самое опасное место – в районе второго батальона, у Бондаря. Но и на левом фланге местность тоже удобная для действий танков. А где неудобная? Оврагов нет. Лесов нет. Ручьишко худосочный разве удержит? Наступай в любом месте. Везде голые холмы и высоты…»

– Почта, товарищ майор, – прервал раздумья Поветкина ординарец, подавая пачку газет и письмо.

Поветкин поспешно разорвал конверт. Письмо было от друга юности капитана Петра Лужко. Прошло почти полгода, как под Воронежем Лужко был ранен, но Поветкин никак не мог свыкнуться с мыслью, что Петро инвалид, без левой ноги. Он часто, забываясь, брал телефонную трубку, чтобы позвонить во второй батальон, которым командовал Лужко, но тут же опускал руку. Командиром второго батальона был теперь не Петро Лужко, а маленький щеголеватый капитан Бондарь. Петро сообщал, что он сразу же, как приехал в Москву, целый месяц ходил по разным учреждениям, пытаясь хоть что-то узнать о судьбе Нины Найденовой, и ничего не добился. Было известно только, что Нина за месяц до войны уехала в командировку в Брянск, имея задание оттуда поехать в Орел. Никаких других сведений о Нине ни в одном учреждении не было. Все это Поветкин давно знал. Первый год войны он мучительно переживал, но все еще надеялся, что Нина успела эвакуироваться. Но пошел второй год войны, а о Нине не было никаких вестей. В горячке событий боль потери любимой девушки начала было утихать. Теперь Лужко снова разбередил старую рану.

Прислонясь к холодной стене землянки, Поветкин закрыл глаза. Как в тяжелом сне, замелькали отрывочные, бессвязные воспоминания.

…Худенькая, в длинной, до колен, рваной кофте, босоногая девчушка лет семи тревожно озирается в окружении детдомовских ребят и с жадной нежностью прижимает к груди какое-то жалкое подобие куклы. У нее нет ни родных, ни близких. У нее нет даже фамилии. И детдомовцы общим хором назвали ее – Найденова Нина…

Нина, Нина! У нее синие-синие глаза, опушенные длинными ресницами…

Смутно, все разрастаясь, в памяти возникает шумный цех мастерских автомобильного техникума. Над суппортом токарного станка склонилась светлая, с волнистой косой голова Нины. Она так увлечена работой, что не замечает, как уже стихли почти все соседние станки и студенты гурьбой пошли к выходу…

Все отчетливее доносится шум поезда. Уже не так громко звучит оркестр. Теплые, нежные пальцы Нины тревожно скользят по руке Поветкина и переплетаются с его пальцами. В предрассветном сумраке лицо ее потемнело, но глаза все так же призывно горят, а губы, как клятву, выговаривают незабываемые слова:

– Ты окончишь военное училище, а я – техникум, и тогда встретимся. Навсегда, на всю жизнь!..

– На всю жизнь! – прошептал Поветкин и открыл глаза. Одна коптилка на ящике уже погасла, вторая еле теплилась. Но в землянке было светло. В два крохотных оконца ярко било молодое солнце.

– Товарищ майор, – неслышно открыв дверь, тихо проговорил ординарец, – к вам полковой врач, Ирина Петровна.

– Хорошо. Пригласите, – сухо проговорил Поветкин, недовольно морщась и торопливо поправляя гимнастерку. Еще никогда ему так не хотелось побыть одному, подумать в одиночестве.

– Может, сказать, что вы заняты? – понял его мысли ординарец.

– Нет, нет! Проси.

Как и всегда, в военном платье с капитанскими погонами Ирина неторопливо вошла, поздоровалась и старательно прикрыла дверь.

– Присаживайтесь, Ирина Петровна, – сказал Поветкин, показывая на перевернутый ящик.

– Спасибо, – проговорила она, поправляя выбившиеся из-под берета светлые волосы.

– Много больных? – спросил Поветкин, невольно задерживая взгляд на ее лице и тонких пальцах.

– В санчасти лежат двое. А в подразделениях многие с температурой. Вот-вот грипп вспыхнет.

– Погода скверная, да и землянок мало, обогреться негде. Ну, ничего! Землянок понастроим, а там и весна нагрянет.

«Что это я?» – оборвал самого себя Поветкин, чувствуя, что волнуется и говорит с ней совсем не так, как говорил обычно. Он сурово опустил голову и сухо спросил:

– Как с медикаментами?

– Пока есть, – ответила Ирина, – но мало. Разрешите к начсандиву поехать. Медикаменты привезу и о фельдшерах, санинструкторах поговорю. Понимаете, – торопливо продолжала она, – все обещает, обещает, а прислал двоих, и больше нет. Может, вы генералу скажете?

– Да, да. Обязательно, – проговорил Поветкин и опять помимо воли своей взглянул на лицо Ирины. Свежее, притененное легким загаром, оно, казалось, излучало нежную теплоту.

«Что я? Что за глупости?» – вновь осудил он себя, стараясь не смотреть на Ирину, но глаза сами по себе замечали то мочку маленького розового уха, то округлый подбородок, то два рядка ровных белых зубов за нежными припухлыми губами.

Он сидел, горбясь и опустив руки. Солнечный свет падал на его подернутую сединой голову и худое лицо. Пожилым, безмерно усталым человеком казался он в этом ярком освещении.

«А ему же меньше тридцати», – подумала Ирина и вспомнила недавний разговор двух лежавших в санчасти больных солдат. Известный всему полку старенький почтальон с отеческой тревогой говорил о Поветкине:

«Как почту нести ему – душа перевертывается. Посмотрит он на меня, а в глазах, браток, такая надежда… А я что? Суну ему газеты и бежать скорее. Вот уж полгода, как он приехал, а ни одного письмишка не получил. Видать, один-разъединственный на всем белом свете. Вот только раненый комбат Лужко три письма прислал, да и тот уже больше месяца не пишет».

«Один-разъединственный, – про себя повторила солдатские слова Ирина. – А я не разъединственная?» – вспыхнула вдруг неожиданная мысль. Острая боль на мгновение ошеломила Ирину. Как далекое, навсегда потерянное прошлое промелькнул в ее сознании Андрей Бочаров.

«Кто же виноват? Кто? – с отчаянием подумала она. – Я сама, только сама, и никто более».

– Хорошо, Ирина Петровна, – не заметив ее состояния, сказал Поветкин, – к вам подойдет машина, и поезжайте в дивизию.

Он пожал ее руку, и Ирина почувствовала тепло его ладони. Подняв голову, она встретилась с его взглядом и с радостным удивлением подумала: «Какие глубокие у него глаза!»

II

Шла третья неделя, как разжалованный Чернояров командовал пулеметной ротой. С виду казалось, ничто не изменилось в нем. Высокий, могучий, с грубым волевым лицом и резкими движениями сильных рук, он все так же твердой поступью ходил по земле и говорил все тем же раскатистым басом. Но так было только внешне. Самолюбивый и властный, Чернояров мучительно переживал свое падение. Целыми днями сидел он в землянке, стараясь ни с кем не встречаться. И только ночью ходил по окопам и траншеям, разговаривал с пулеметчиками. А на рассвете опять скрывался в своей норе. Особенно избегал он встреч с Поветкиным и Лесовых. Поэтому он, сам того не ожидая, торопливо вскочил, когда ранним утром в землянку зашел Лесовых.

– Да что вы, Михаил Михайлович, – здороваясь, сказал Лесовых. – Весна кругом, а вы в конуре этой, в духотище!

– Некогда, – невнятно пробормотал Чернояров и, ожесточаясь на самого себя за растерянность, сурово добавил: – Нужно дела в порядок привести. Целый месяц в роте ни одного офицера.

– Да, положение трудное, и не только в роте, – присаживаясь на топчан, сказал Лесовых. – Людей и техники потеряно много, а пополнения все нет и нет.

– Видимо, скоро получим, – проговорил Чернояров, с тревогой ожидая, что же будет дальше и как поведет себя новый замполит.

«Поветкин – тот проще, – думал он, – тот командир, и если рубанет, то напрямую. А этот с подходцем, вежливо, воспитательно».

– Как люди, Михаил Михайлович? – спросил Лесовых.

– Что ж люди… – со вздохом ответил Чернояров. – Их и осталось-то на всю роту неполных два расчета.

– Конечно, не то, что под Воронежем.

Эти слова, произнесенные Лесовых совсем спокойно и без всякого умысла, взорвали Черноярова.

– Что под Воронежем?! – с яростью воскликнул он. – Под Воронежем, дескать, полк был как полк? А теперь чуть побольше батальона, и повинен в этом Чернояров, так, что ли?

– К чему горячность, Михаил Михайлович? – глядя в озлобленное лицо Черноярова, неторопливо сказал Лесовых. – Я и не думал этого.

– Неправда! – с шумом выдохнул Чернояров. – Думали и сейчас думаете.

– Ну, уж если хотите правду, – в упор глядя на Черноярова, отчетливо и твердо сказал Лесовых, – извольте. Да, во многих бедах повинны вы, именно вы. Нет, – махнул он рукой на хотевшего было заговорить Черноярова, – не из-за того случая, когда вы бросили полк и по пьянке самовольно в Курск укатили. Из-за вашего самодурства и ячества, из-за неправильного воспитания людей, из-за вредных методов командования. Что вы творили в полку, что людям прививали? Бездумье и чинопочитание! Только вы фигура, а остальные пешки. Без вашего приказа, по своей инициативе и пальцем не пошевели – вот ваш принцип командования. Люди думать разучились, самостоятельно шаг боялись шагнуть. А в итоге напрасные жертвы. Не из-за ваших ли диких криков Лужко сам очертя голову бросился в атаку? А теперь без ноги. А помните, под Касторной? Почему третий батальон не отошел за овраг, когда на него фашистские танки надвигались? Да потому, что комбат ждал вашего приказа. И погиб из-за этого…

Тяжело дыша, Лесовых смолк. По его гневному лицу катились частые градины пота.

Чернояров сидел с окаменелым лицом и налитыми кровью глазами. Он пытался вскочить, закричать, но ни сил, ни слов не было. Только из самой глубины сознания безжалостный голос Лесовых выворачивал то, о чем сам он не признавался даже самому себе.

– А вы, – вновь заговорил Лесовых, – еще обижаетесь… Вам поверили, как коммунисту, как офицеру, как человеку в конце концов. И если не вытравите из себя самолюбия и тщеславия непомерного, то имейте в виду – пощады не будет! Понимаете вы это или нет?

– Понимаю, – вздрогнув, сказал Чернояров и совсем неожиданно и для Лесовых и для самого себя опустил голову на руки и едва слышно проговорил: – Трудно мне, очень трудно.

– Знаю. И не один я, все знают. Только людей не чуждайтесь, отбросьте все мрачное и за дело.

– Спасибо! – всей грудью выдохнул Чернояров. – Всего себя переломаю, другим стану!

– Верю! – с силой пожал его пылающую руку Лесовых и, весело улыбнувшись, воскликнул: – Пойдемте-ка, Михаил Михайлович, на воздух, духотища тут, затхлость…

Лесовых ушел в первый батальон, а Чернояров все стоял, глядя на подернутые дымкой холмистые поля. Еще не сбросившие снег, с множеством темных проталин, они словно уплывали в бескрайнюю даль, синея смутными очертаниями рощ и лесов, редких деревенек, безмолвных, как вечные сторожа, одиноких курганов. Чернояров всей грудью вдыхал отдающий прелью влажный воздух, ни о чем не думая и только каждым первом чувствуя властную силу ранней весны. Бежавшая в низине взмученная вода узенького ручейка манила, тянула к себе. Не замечая ни залитых водой воронок, ни старых, обвалившихся окопов, ни подвернувшейся под ноги сплющенной каски, он торопливо зашагал по взгорку. У самого ручья он увидел командира батальона капитана Бондаря и парторга своей роты старшего сержанта Козырева.

Маленький, поджарый Бондарь и кряжистый усач Козырев увлеченно разговаривали. Увидев Черноярова, они остановились и смолкли.

Встречи с Бондарем всегда были тягостны для Черноярова. Когда он пришел представляться своему бывшему подчиненному, а теперь комбату, Чернояров заметил смущение и жалость, охватившие Бондаря. Это возмутило и обидело Черноярова, но он смолчал, надеясь, что Бондарь переборет себя и будет относиться к нему пусть даже враждебно, но без этой унизительной жалости. Однако Бондарь не смог переломить себя и, всякий раз видя Черноярова, смущался. Так было и сейчас. Это вновь напомнило Черноярову, кем он был и кем стал, и, как черное облако, мгновенно погасило то светлое, что возникло у него при встрече с Лесовых.

– В роте все в порядке. Последняя запасная позиция готова, – лишь бы не молчать, торопливо проговорил Чернояров.

– Я был… Видел… Хорошо сделано, – не глядя на Черноярова, невнятно сказал Бондарь и, стараясь не выдать смущения, поспешно добавил: – И блиндажи чудесные и ниши для патронов… Вот только людей маловато.

– Скоро два наших орла вернутся, – стараясь развеять взаимное смущение офицеров, оживленно заговорил Козырев, – Дробышев и Чалый. Пишут: «Костьми ляжем, а в свою роту пробьемся».

«Дробышев, Чалый? Кто такие? – пытался вспомнить Чернояров. – Почему я не знал их?»

«Эх, ты, а еще обижаешься», – повторил он упрек Лесовых. И злость на самого себя за все, что сделал раньше, впервые охватила его. Он стоял, безвольно опустив руки и боясь взглянуть на Бондаря и Козырева. Мучительно тянулись секунды молчания. Черноярову казалось, что еще мгновение, и он не выдержит, закричит, а может, даже заплачет. К счастью, из-за кустов показался высокий стройный боец в стеганке, в рыжей, во многих местах опаленной шапке-ушанке, с тощим вещевым мешком за спиной и, печатая так любимый Чернояровым строевой шаг, подошел к офицерам.

– Разрешите обратиться, товарищ капитан! – звонко и задорно отчеканил он.

– Васильков! – в один голос воскликнули Бондарь и Козырев.

– Так точно! – еще задорнее ответил боец.

На чистом, юношески свежем лице его с сияющими светлыми глазами было столько радости и довольства, что Чернояров невольно улыбнулся и позавидовал этому парню.

– Как здоровье? – спросил Бондарь.

– Замечательно, товарищ капитан! Отлежался, отоспался, лекарств малость попил – и как новенький!

«Да кто же это? Значит, и он был в полку?» – вновь с досадой подумал Чернояров.

– Здесь вот, под Белгородом, к нашей роте пристал он, из отходивших подразделений, – словно поняв мысли Черноярова, пояснил Козырев. – «Не уйду, – говорит, – пока фрицев не остановим». И не ушел! Один на один с танком фашистским схлестнулся и – угробил!

– Молодец! – воскликнул Чернояров и с силой пожал руку Василькова. – Обязательно в нашу роту его, в пулеметную!

– Вы командир нашей роты, товарищ старший лейтенант? – с любопытством взглянув на Черноярова, спросил Васильков.

И Бондарь и Козырев замерли, ожидая, что же будет после столь неудачного вопроса. Опешил на мгновение и Чернояров, чувствуя, как поток горячей крови хлынул в лицо, но быстро овладел собой и так же непринужденно, в тон Василькову, ответил:

– Да. Я командир второй пулеметной. Чернояров моя фамилия, зовут Михаил и по отчеству Михайлович. Вместе будем фашистов крушить!