Текст книги "Курский перевал"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

XIX

Шел уже пятый час утра, а генерал Федотов все еще не спал. Сняв китель и засучив рукава нижней рубашки выше локтя, он то поспешным шагом из угла в угол ходил по просторной землянке, то вновь присаживался к столу, куря одну папиросу за другой. Усталое лицо его пожелтело, широкий лоб пересекли глубокие морщины, под глазами залегли синие полукружья.

– Что же еще, что еще можно сделать? – в раздумье проговорил он и опять зашагал по дощатому полу землянки.

Как давно обжитую, до трещинки на потолке изученную квартиру, знал Федотов шестикилометровую полосу обороны, которую занимала его дивизия, перекрывая шоссе между Белгородом и Курском. Стрелковые полки, опоясав траншеями холмы, высоты и лощины, заканчивали последние работы на тыловых позициях. Пушки и гаубицы, закрыв самые опасные и важные участки обороны, могли стремительно переместиться на другие места, где для них уже были готовы запасные позиции. Расставленные саперами минные поля защищали подступы к переднему краю и, все расширяясь, уходили в глубь обороны. Сложная паутина телефонных линий связала подразделения, как пучок нервов, сходясь на командном пункте Федотова. Склады, обозы, медпункты и медсанбат зарылись в землю, ожидая начала нелегкой работы.

Все было готово к отражению вражеского наступления. Но беспокойство не покидало Федотова.

Что будет, когда от Белгорода, от Борисовки, заполняя просторные поля массой людей и машин, развернется вражеское наступление? Выдержат ля его подразделения и части первый, видимо, самый мощный удар противника? Несомненно, главное будет решаться на переднем крае. Достаточно ли мин, чтобы хоть на полчаса, хоть на десять минут задержать противника?

До мелочей продуманные варианты ответных действий на удары противника один за другим чередовались в памяти Федотова. Если противник наиболее сильно жмет на левом фланге, то он, Федотов, сосредоточивает туда огонь всей своей артиллерии, вызывает авиацию, подводит резервы. Если главный удар обрушится на полк Поветкина, что наиболее вероятно, тогда все силы сосредоточиваются у него, привлекаются соседние полки. А если обстановка усложнится, приходят на помощь корпусная и армейская артиллерия, подвижные отряды заграждений, артиллерийские противотанковые резервы.

Да, но… Но пока все это произойдет, выдержат ли стрелковые полки? С пехотой они, безусловно, справятся. Но танки!.. Сможет ли устоять оборона при массовой атаке танков?

Конечно, помогут минные поля, но мины не так-то уж сложно обезвредить. Пустит противник саперов, противоминные танки, в конце концов ударит артиллерией – и вот они, проходы для танков. Нет! Главное в борьбе с танками – артиллерия. Эх, хоть бы еще один полчок противотанковый! «Буду, буду просить у командующего…»

«Просить! – упрекнул самого себя Федотов. – А если и у командующего нет? Ты сам, сам найди выход, а не хнычь. Помнишь, Подмосковье в октябре сорок первого? Две пушки на километр фронта – и удержались! А теперь восемь – и поджилки дрожат. Да, но под Москвой и танков у немцев было не столько, как сейчас, да и танки не «тигры», не «пантеры».

Споря сам с собой и раздумывая, что еще можно сделать для усиления обороны дивизии, Федотов лег спать только на рассвете. Но и во сне тревожные мысли не оставляли его. Колонны фашистских танков то развертывались перед фронтом всей дивизии, то, сгущаясь к левому флангу, давили полк Поветкина, то опять, заполняя всю полосу дивизии, катились широкой, нескончаемой волной. Встречь им били пушки, бронебойки, гаубицы, но угловатые длинностволые «тигры» и «пантеры» неудержимо ползли и ползли. Федотов бросил в бой свой резерв, выдвинул к шоссе отряд заграждения, выкатил на прямую наводку гаубицы. Однако натиск противника все не ослабевал. На левом фланге у сожженной деревни нарастающим гулом взревели моторы и вспухла смрадная волна дыма и пыли.

«Прорвались!..» – вскрикнул Федотов и проснулся.

В землянке было сумрачно и душно. Все тело сковала ломящая боль, и пересохло во рту.

– Просить, просить еще артиллерии, хотя бы несколько батарей, – торопливо вставая, решительно проговорил Федотов. – Усилить левый фланг, создать еще один противотанковый узел на шоссе, часть пушек поставить в глубине обороны. Иначе – беда!

С этим твердым намерением и выехал Федотов в штаб армии, куда его, начальника штаба и начальника политотдела дивизии вызывали на совещание.

Светлый, просторный зал школы села Ворскла, где размещался штаб армии, был сплошь заставлен рядами столов, на которых лежали свеженькие, очевидно только что склеенные, топографические карты, стопки белой бумаги и коробки цветных карандашей. Над каждым столом темнел четко выписанный на белом прямоугольнике номер корпуса или дивизии. Почти все места были уже заняты генералами и офицерами, но в зале стояла удивительная, совсем не привычная для таких собраний тишина.

«Это скорее экзамены академические, а не совещание», – осматриваясь, подумал Федотов.

Едва успел он занять свое место, как позади послышался шум отодвигаемых стульев и в проходе между рядами показались Ватутин и Хрущев. За ними шли командующий и член Военного Совета армии, командиры корпусов, генералы армейского управления.

Ватутин шагал твердо, строго и сосредоточенно глядя прямо перед собой. На его обветренном, округлом лице залегли упрямые морщины. У покрытого красным сукном стола он резко повернулся, из-под опущенных бровей строгим взглядом окинул собравшихся и, не меняя все того же строгого выражения на лице, поздоровался.

Услышав разнобойный ответ генералов и офицеров, Ватутин еще ниже опустил густые изогнутые брови. Его широкие ноздри дрогнули, тонкие губы сжались, и гневно блеснули глаза.

– Отвыкло большое начальство от строевой выучки, совсем отвыкло, – присаживаясь к столу, рассмеялся Хрущев. – Видать, нужна тренировка.

– Несомненно, – хмуро проговорил Ватутин, – и не только в строевой выучке.

Взмахом руки он разрешил генералам и офицерам сесть, а сам, продолжая стоять, заговорил прежним властным голосом:

– Сейчас вы получите выписки из оперативной директивы армии, где указаны боевые задачи каждого корпуса и дивизии. Все изучить, обдумать, оценить и принять решение каждый за свое соединение. На эту работу – два часа. Имейте в виду, – помолчав, добавил Ватутин, – Верховное Главнокомандование таким занятиям придает особое значение. Я хочу, чтобы каждый из вас уехал отсюда, имея полную ясность о характере предстоящих действий.

«Настоящий экзамен, только совсем не академический», – прочитав выписку из оперативной директивы, подумал Федотов.

Думая так, Федотов понимал, что дело не только в том, что здесь приходится выступать не перед группой академических преподавателей, а перед командованием фронта – суровым Ватутиным и требовательным Хрущевым, – но главное в том, что теперь приходится решать именно за свою собственную дивизию, точно такого же состава, какой она имеет, и расположенную на той же местности, где находится сейчас. Разница по сравнению с теперешним положением дивизии была лишь в том, что на усиление вместо одного истребительно-противотанкового артиллерийского полка дивизия получала истребительно-противотанковую бригаду и два отдельных полка – гаубичный и пушечный, инженерно-саперную бригаду, целый танковый полк и три полка реактивных минометов. Никогда еще – ни во время учебы в академии, ни на многочисленных учениях и маневрах – Федотову не приходилось встречаться с таким огромным количеством средств усиления, придаваемых одной стрелковой дивизии.

Глядя, как под рукой начальника штаба дивизии вырастает длинная колонка цифр танков, пушек, гаубиц, минометов, которые будет теперь иметь дивизия, Федотов невольно покачал головой.

– Что, не верится в реальность таких средств усиления? – услышал он прямо над собой тихий голос Хрущева.

– Нет, почему же? – вставая, замялся Федотов.

– Но все же сомневаетесь? – улыбаясь, сказал Хрущев. – Да вы садитесь.

– Вообще-то, конечно. Никогда такого усиления еще не бывало, – сказал Федотов, продолжая стоять.

– Да садитесь же, садитесь, – настойчиво повторил Хрущев. – Сомнения ваши, конечно, оправданны. Весь сорок первый, да и прошлый год мы воевали впроголодь, из всех уголков соскребали все, что можно. Но теперь мы не так бедны. Будет у вас точно то, что написано здесь! А может, и еще кое-что подбросим, если обстановка потребует. И ко всему, что есть, приплюсуйте еще авиацию – бомбардировочную и особенно штурмовую.

«Да, если все это будет, то пусть хоть сотни танков пускают», – радостно подумал Федотов, когда отошел Хрущев.

Мучительные раздумья минувшей ночи, казалось Федотову, дали свои результаты. Теперь можно было усилить не только левый фланг и центр полосы обороны дивизии, но и поставить противотанковые пушки на вторую, третью и даже тыловую позиции, создать еще противотанковый резерв и постоянно держать в своих руках такой мощный ударный кулак, как целый танковый полк.

Шепотом советуясь с начальником штаба и начальником политотдела, Федотов расставлял на карте части и подразделения, обдумывал, что будет делать каждый, когда противник начнет наступление, отвергал одно решение, заменяя его новым, лучшим.

На исчерченной карте постепенно возникала мощная оборона. По всей шестикилометровой полосе обороны дивизии путь противнику закрывали сплошные противотанковые опорные пункты и узлы из пушек, бронебоек, стрелков, пулеметчиков, прикрытых и с фронта и с флангов так же почти сплошной россыпью минных полей. Куда ни ударь противник, его встретят ливень огня, мощь заграждений и препятствий. А если фашистским танкам и удастся прорваться, то они будут остановлены второй и третьей полосами таких же противотанковых опорных пунктов и узлов. И на самый крайний случай у Федотова оставался еще мощный резерв: танковый полк, четыре батареи пушек, саперы, стрелки.

Разгоряченный работой Федотов расправил уставшие плечи и встретился с внимательным взглядом Ватутина.

– Все обдумали, все решили? – спросил Ватутин.

Федотов хотел было сказать, что еще нужно подумать, посмотреть, но, возбужденный столь удачной работой, ответил совсем другое.

– Кажется, все, – вставая, сказал Федотов.

– Кажется? – скупо улыбнулся Ватутин и обернулся к Хрущеву. – Что ж, посмотрим решение.

Ватутин и Хрущев склонились над картой Федотова. В переполненном зале замерла настороженная тишина. Все взгляды устремились на Федотова, но он не чувствовал этого, видя только, как зеленый карандаш Ватутина удивительно медленно ходит там, где изображена оборона дивизии.

– Построение в два эшелона, глубокие боевые порядки, сильные резервы, – вполголоса проговорил Хрущев и еще ниже склонился над картой.

– Да. Глубина достаточная, – в тон ему сказал Ватутин и с непонятной для Федотова иронией добавил: – Уставные нормы выдержаны. И штабная культура на уровне.

– Четыре с плюсом, никак не меньше, – весело проговорил Хрущев, – академическая закваска еще не выветрилась. Вот только на переднем крае жидковато. Как вы думаете, сколько сил противника будет наступать против вашей дивизии? – спросил он, снизу вверх глядя на Федотова.

– Две, максимум три дивизии, из них, вероятно, одна танковая, – уверенно ответил Федотов.

– И сколько танков противник может бросить против вас одновременно? – спросил Ватутин.

– Учитывая состав двух пехотных дивизий и одной танковой, видимо, в атаке одновременно может участвовать до двухсот танков.

– А известно вам, что в районе Харькова и Белгорода стоят танковые дивизии СС «Мертвая голова», «Адольф Гитлер», «Райх», «Великая Германия», «Викинг»?

– Известно.

– И какие выводы из этого?

– Это ударные дивизии. И они будут наступать.

– И наступать на главном направлении, – подчеркнул Хрущев.

– А ваша дивизия находится именно на главном направлении, – сказал Ватутин, – и, несомненно, столкнется с дивизиями СС.

– А всего две такие дивизии – это уже почти четыре сотни танков, – резко взмахнул рукой Хрущев, – че-ты-ре-ста, а не двести!

– Вы прекрасно знаете, что наиболее опасен первый, массированный удар, – продолжал Ватутин. – Выдержит оборона этот удар – победа, не выдержит – все полетит, все развалится! Поэтому оборону нужно строить из расчета удара максимальных сил врага, а не минимальных, и даже не средних. А вы что поставили на первой позиции? Чем встретите первый, самый мощный удар противника?

Незаметно, по одному все генералы и офицеры покинули свои места и плотным кольцом окружили стол Федотова. Словно не замечая нарушения порядка, Ватутин говорил, обращаясь к одному Федотову, зеленым карандашом на его карте переставлял артиллерию, танки, стрелковые и саперные подразделения, рассказывал, как лучше организовать оборону и наиболее полно использовать свои силы.

– Понимаю, товарищ командующий, – с трудом проговорил Федотов, когда Ватутин смолк. – На опыт прошлого ориентировался, не учел изменений в ходе войны, в силах противника.

– Опыт прошлого забывать никогда нельзя, – вполголоса сказал Хрущев, – особенно минувших двух лет войны. Этот опыт нам стоил крови, огромных жертв и усилий. Война – это не только борьба сил, то есть столкновение людских масс и военной техники, война – это и борьба умов. В народе говорят: «Врага бить – не сено косить; ум надобен!» Природного ума нам не занимать, своего хватит. Но ум без знаний – мотор без горючего. Горючее для ума людей военных – это военные знания, военная наука. Нам нужно всесторонне освоить весь наш кровью добытый опыт, соединить его с теорией и все это внедрить в практику. «Набирайся ума в учении, а храбрости – в сражении», – молвит старая русская пословица. Пока у нас передышка – все силы на учебу, на подготовку к борьбе в трудных условиях, к борьбе с сильным, опытным и – этого никогда нельзя забывать – умным противником. Готовьтесь, товарищи, готовьтесь и еще раз готовьтесь. Бои не за горами.

С каждым словом лицо Хрущева все разгоралось. Теперь совсем не похож он был на того веселого, улыбающегося генерал-лейтенанта, каким вошел в эту комнату. Он говорил все отрывистее, все резче. Стиснутая в кулак правая рука его то стремительно взлетала вверх, то с силой опускалась вниз, словно громя и уничтожая непримиримого врага.

* * *

«Война – это не только борьба сил… война – это и борьба умов», – возвращаясь в дивизию, повторял Федотов слова Хрущева.

Да, да. Именно и борьба умов! Это древняя истина, но как она важна сейчас! Да и в будущем ее значение не уменьшится. Что делал, например, командир батальона в бою во время войны 1812 года? С сияющей шпагой, чеканным шагом у всех на глазах шел на врага. Героизм, личная отвага да еще ответственность, чтобы никто в батальоне не отстал, не попятился, не дрогнул, не побежал. А наш современный комбат? На него так же смотрят десятки глаз, и чуть дрогнул он, дрогнет и батальон. И теперь, если его подчиненные дрогнут, не выдержат, отступят – комбат отвечает головой. Но это лишь частичка всего, чем он занимается в бою. Если раньше в батальоне были только винтовки, то теперь пулеметы, пушки, минометы, а часто и приданные танки. Хозяйство сложное, и им нужно управлять, а значит, нужны обстоятельные знания, опыт, умение.

Да. Это командир батальона. А у командира полка хозяйство еще обширнее и сложнее. И знать он должен еще больше. А командир дивизии – еще больше.

Федотов одного за другим вспоминал своих заместителей, помощников, командиров полков, батальонов, рот, обдумывал все, что знал о их знаниях и способностях, сравнивал их подготовленность с теми требованиями, которые предъявляют им новые задачи. К своему удивлению, он нашел множество недостатков и пробелов, которые раньше как-то стушевывались общим ходом дел и событий. В памяти всплывали то слабые знания боевых свойств и тактики артиллерии, то неумение использовать танки, то непонимание особенностей современного боя, то совершенное игнорирование управлением своего тыла.

Да, да. Нужно учить, всех учить. Прежде всего самостоятельная учеба. Но все ли могут учиться самостоятельно? Конечно, не все. И лень, и неумение, и загруженность текущими делами, да и пособий почти нет. Значит, придется что-то вроде лекций проводить, специалистов использовать. Именно специалистов! А их в дивизии достаточно. Но одни знания – это еще не все. Главное – уметь применять эти знания в работе, в бою. Значит, нужны тренировки, занятия, учения, и все это именно в тех условиях, в которых придется воевать. «Мне самому нужно тренировать командиров полков и батальонов; командирам полков – батальонных и ротных командиров; батальонным – ротных и взводных. Совместно и как в настоящих боевых условиях».

Приглушенный треск пулеметов оборвал мысли Федотова. Он приказал шоферу остановить машину и выключить мотор.

Теперь уже отчетливо была слышна все нараставшая стрельба. К пулеметным очередям присоединились гулкие, все учащающиеся взрывы.

По темному, почти черному небу метались бледно-кровавые всполохи.

– Это у Поветкина, – сказал начальник штаба.

– Да, на участке его полка, – согласился Федотов и отрывисто приказал шоферу: – Быстро на НП!

«Вот тебе и лекции, вот тебе и занятия! – глядя, как все шире разрастаются отблески взрывов, думал Федотов. – Неужели это начало наступления? Эх, еще бы хоть недельку, хоть пару дней! А может, так что-нибудь, случайная перепалка? Нет! Вот и дивизионная артиллерия вступила. Значит, не случайность…»

XX

Всего неделю не была Ирина на медпункте второго батальона, но, придя туда, едва поверила своим глазам. Марфа Стеновых, дородная, в новенькой, плотно облегающей могучую грудь гимнастерке, встретила Ирину четким рапортом и повела ее в землянку медпункта.

Мягкий свет, плавно лившийся из двух оконцев, озарял просторную комнату, совсем не похожую на землянку. Вокруг было так бело, что вначале Ирина не заметила накрытые простынями топчан слева, стол впереди и стоявшую около него санитарку Федько в чистеньком халате и белой косынке.

– Ух, как у вас! – не сдержала восхищения Ирина. – Как в амбулатории образцовой. Валя, здравствуйте, – увидела Ирина санитарку и подошла к ней.

– Здравствуйте, Ирина Петровна, – ответила Валя, сияя разгоревшимися глазами. – Вот стул, пожалуйста…

– Спасибо, – испытывая почти материнскую нежность к этой тоненькой миловидной девочке, поблагодарила Ирина. – Это, собственно, медпункт. А где же вы отдыхаете?

– Здесь, рядом, – приподняла Степовых простынь на стене, и Ирина увидела совсем крохотную комнатку с бревенчатыми стенами и потолком. По сторонам от небольшого столика синели байковыми одеялами два топчана, а над ними висели туго набитые санитарные сумки.

– Замечательно! – похвалила Ирина. – Если бы нам всегда в таких условиях и работать и жить! Видно, заботливый у вас комбат, ничего для медпункта не пожалел.

– Очень заботливый, – с внутренней теплотой отозвалась Степовых, – наш капитан Бондарь для людей на все готов. Посмотрите, какие дзоты, какие блиндажи у нас в батальоне! Хоромы просто, за всю войну я такого не видывала.

Строгая, уютная чистота медпункта, суровая приветливость могучей Марфы и открытая, по-детски прямая любовь юной санитарки вызвали у Ирины давно не испытываемые чувства домашнего покоя и тепла. Она села у маленького, приставленного к стене самодельного столика и, расстегнув тесный ворот гимнастерки, с безмятежным наслаждением смотрела на поголубевшие в сумерках оконца землянки.

«Ах, как хорошо, как чудесно!» – мысленно повторяла она.

– Чайку, Ирина Петровна, – и умоляюще и гостеприимно сказала Валя, – с вареньем малиновым, с маминым. Я от самого дома берегу.

– Правильно, дочка, – подхватила Степовых и строго скомандовала: – Тащи все на стол и пулей за кипятком на кухню!

Степовых зажгла неизвестно где раздобытую керосиновую лампу с цельным стеклом и розовым абажуром, замаскировала окна и присела напротив Ирины.

– Как хорошо, когда затишье на фронте, – мечтательно заговорила Степовых, – особенно по вечерам! Сидишь в полумраке, раздумаешься, и все-все, что было, в мыслях проплывает. Так легко станет на душе! Одно хорошее вспоминается почему-то в такие минуты.

– У вас есть семья? – тихо спросила Ирина.

– Дочурка и мать. Дочь у меня расчудесная. Тринадцать миновало, теперь уже невестится небось.

Степовых подперла ладонью щеку и, глядя затуманенными глазами на огонек лампы, вполголоса продолжала:

– В ее годы я тоже заневестилась. Помню, вот также весной, когда еще почки не проклюнулись, встретила я Ваню и… обомлела. Чудо просто какое-то! И бегали вместе, и учились, и дрались частенько – все было ничего, мальчонка как мальчонка. А тут глянула и – враз сама не своя. И смотреть стыдно и оторваться не могу. А он хоть и озорной был, но душевный. Годов через пять признался, что у него тоже в ту самую минуту дрогнуло сердечко. Видно, сама судьба свела нас. Раскрылись наши душеньки, да и не разъединялись больше.

– А где же он теперь?

Степовых поправила свои пепельные волосы и совсем обычно, с едва заметной дрожью в голосе проговорила:

– Тринадцать годков минуло, как нет его. Ровно столько, сколько моей Маришке. Кулаки застрелили.

Она судорожно передохнула и, широко открыв глубинно-синие в свете лампы глаза, задумалась.

– И вы с тех пор так и живете одна?

– Одна, – ответила Степовых и, почему-то улыбнувшись, продолжала: – Были, конечно, ухажеры всякие, увивались, обхаживали, сватов даже засылали. А я как вспомню Ванюшу, видеть никого не могу. Не скрою, тяжко порой бывало. Жизнь-то, она своего требует. А я здоровая, могутная… Не одну подушку зубами изгрызла… Особенно весной. Но, – застенчиво улыбнулась она, сгоняя морщины, – переборола себя, выдюжила, честь свою и гордость незапятнанной пронесла. Ох, а сколько этих всяких кобелей цеплялось! И так тебя обхаживают и эдак, кто улещивает, а кто дуриком, силой, напролом. Ну, одних я словами отваживала, а других вот, – потрясла она своими огромными кистями рук, – хвачу и… – Она с вывертом махнула рукой, звонко рассмеялась и, вновь собрав морщины на лбу, строго сказала: – А как же иначе? Только пойди по этой вихлявой дорожке – враз голову сломишь.

«А я и по дорожке вихлявой не ходила, а голову, кажется, сломала», – впервые с отчаянием подумала Ирина, и все пережитое – короткая любовь и разрыв с Андреем Бочаровым – вновь острой болью отозвалось в груди.

Где-то совсем недалеко несколько раз глухо хлопнуло, потом разом, так же глухо, наперебой застучали пулеметы.

– Что это? – насторожилась Ирина.

– Да куда же Валька провалилась? – вскочила Степовых. Она хотела было выйти из землянки, но земля вздрогнула, и с треском распахнулась дверь. Тупые, глухие удары следовали один за другим. Лампа на столе судорожно дрожала, и по белым стенам плясали бесформенные тени.

– Валька, да где же ты была? – бросилась Степовых к влетевшей в землянку санитарке.

– Ой, что творится, что творится! – с детской отчаянностью кричала она. – Сначала бах, бах, потом ракеты одна за другой. Светло, как днем. И пулеметы как застучат, как застучат!..

По тому, как все чаше и резче вздрагивала земля, Ирина понимала, что бой разгорается и нарастает. Она хотела было выйти и бежать на свой медицинский пункт, но в землянку двое солдат на плащ-палатке внесли раненого.

– Доктора, скорее доктора! – хрипло выкрикивал раненый.

– Здесь я, здесь, – склоняясь к нему, сказала Ирина и рукой приказала солдатам положить раненого на топчан.

Дикие вопли раненого ошеломили Валю. Она прижалась к стене, с ужасом глядя, как Ирина, вымыв и вытерев руки, с помощью Степовых что-то делала с еще отчаяннее кричавшим раненым. Она не слышала ни грохота над головой, ни стука дрожавшей от взрывов двери, ни того, о чем говорили Ирина и Степовых. Все ее сознание задавил этот отчаянный, нечеловеческий вопль.

Вдруг она отчетливо различила мягкий стук где-то совсем рядом, внизу, посмотрела на пол, и в глазах ее потемнело. Там, на полу, почти около ее ног, из огромного солдатского сапога торчал изорванный обрубок. От него, заливая чисто вымытый пол, бежали темные ручейки.

– Все, – как сквозь сон, услышала Валя усталый голос Ирины. – Успокойтесь. Жизнь ваша уже вне опасности. Потерпите немного.

Раненый перестал кричать и, только всхлипывая, приговаривал:

– А нога-то, нога…

– На носилки и быстро в полк. Я тоже пойду, – приказала Ирина и, подойдя к оцепеневшей Вале, обняла ее. – Ничего, Валюша, это бывает… – зашептала она, склонясь к девушке. – Я врач, специально училась, готовилась, а когда увидела первого настоящего раненого, не выдержала и разревелась.

– Я так… Я просто… – бессвязно пробормотала Валя и, прижимаясь к Ирине, задрожала всем телом и зарыдала.

– Пусть выплачется, легче станет, – сказала Степовых. – А вы идите, Ирина Петровна. У вас там, наверное, и из других батальонов раненых принесли.

Ирина с силой прижала к себе Валю, несколько раз поцеловала ее и, освободив руки, дрогнувшим голосом сказала:

– Ну, я пошла. Раненых сразу же направляйте ко мне. Крепись, Валюша, крепись! – еще раз обняла она Валю и ушла.

– Ну что ты, дурочка! – вытирая кровь на полу, говорила Степовых. – Мы же с тобой ободрять должны их, помогать. А ты сама в три ручья залилась. Ну больно, ну тяжело страдания и кровь видеть. Но им-то, раненым, от твоих слез разве легче станет? На вот салфетку, утрись, встряхни себя хорошенько, кажется, еще раненого несут.

Собрав все силы, Валя подавила рыдания, выпила воды и, смущенно глядя на Степовых, попыталась улыбнуться.

– Вот так-то лучше, а то разнюнилась. Готовь шприцы, бинтов еще достань, спирт открой, йод.

Делая привычную работу, Валя совсем успокоилась, теперь уже отчетливо различая частые взрывы и треск пулеметов наверху. Когда принесли нового раненого, она сама распорола мокрый от крови рукав гимнастерки и, подражая Ирине, мягко и ласково говорила:

– Успокойтесь, пожалуйста, не волнуйтесь. Сейчас перевяжем, и поедете в госпиталь.

– Молодец, молодец, – подбадривала ее Марфа, – так и надо. Только руки, руки свои утихомирь. Дрожат они у тебя.

* * *

Марфа и Валя перевязали и отправили уже восьмого раненого, а бой все не умолкал. То ближе, то дальше гудели взрывы, на мгновение стихало и опять тяжко ухало, сотрясая землю и обрывая дыхание у Вали. Моментами ей казалось, что еще один удар, и она не выдержит, задохнется и упадет. Марфа прикрикивала, требуя подать то шприц, то бинты, то лекарство, и Валя забывала, что творилось наверху. Даже стоны и крики раненых теперь уже меньше действовали на нее, и только вид крови выдавливал слезы, а от ее приторного запаха тошнило, туманилось в голове.

Когда обработали и отправили еще двоих раненых, Валя вдруг почувствовала какое-то странное облегчение. Она прислушалась и радостно закричала:

– Марфа Петровна, стихает! Слышите, стихает!

– Ну и слава богу, – отозвалась Степовых, – и так уж сколько людей покалечили. А ты не стой, не стой без дела, – прикрикнула она, – видишь, что творится кругом! Бери тряпку, подотри пол.

Валя радостно схватила кусок мешковины, окунула его в ведро с водой и почти так же, как у себя дома, начала мыть залитый кровью пол. Она двигалась так порывисто и стремительно, что Марфа вновь сердито проворчала:

– Не егози, не егози. Угомонись малость.

В ответ Валя только улыбнулась и, открыв дверь, замерла. В проем входа в землянку лился могучий поток света, а вверху, на светлой голубизне неба, полыхали розовые отсветы всходившего солнца. Над землей стояла удивительная тишина. Валя прислонилась к двери и, закрыв глаза, жадно вдыхала прохладный воздух.

– Разрешите? – услышала она негромкий голос и, открыв глаза, увидела того самого лейтенанта-пулеметчика, с которым она дважды почти рядом сидела на комсомольском собрании и на груди которого алел орден Красного Знамени. Фамилия его была, кажется, Дробышев.

– Вы ранены? – устремилась к нему Валя.

– Царапнуло маленько, – морща веснушчатое лицо, ответил Дробышев.

– Так проходите, проходите, что же вы остановились! – чувствуя необычный прилив сил, сказала Валя и смолкла, только сейчас заметив, что рукав гимнастерки лейтенанта разорван, а на правом плече темнело пятно. – Марфа Петровна, товарищ лейтенант ранен! – крикнула она в землянку и, схватив правую руку Дробышева, прошептала: – Скорее, скорее, проходите, пожалуйста.

– Да, что вы, что вы, – смущенно бормотал Дробышев, – какое там ранение! Две царапины, и все.

Опередив Марфу, Валя сама сняла с левой руки Дробышева неумелую, наспех наложенную повязку и ахнула.

– Где же маленько? Рана-то какая, Марфа Петровна!

Степовых омыла спиртом запекшуюся на руке кровь, и Валя увидела кусочек зазубренного металла, выступавшего над посинелой кожей.

– И ничего особенного, – проговорила Марфа. – Из-за чего охать-то? Маленький осколочек, и только.

Она подцепила осколок, качнула его, отчего по всему телу Вали пробежала дрожь, и резко дернула.

– Вот и все, – улыбаясь, подала она Дробышеву кусочек металла величиной с подсолнечное зерно, – берите на память. После войны детям показывать будете. У вас дети-то есть?

– Какие дети? – растерянно улыбнулся Дробышев.

– Какие? Да самые обыкновенные. Что, и жены нет?

Дробышев с серьезным, сосредоточенным видом отрицательно покачал головой.

Второй осколок, немного побольше, впился в шею лейтенанта.

Пока Марфа извлекала его, обрабатывала и перевязывала раны, Валя не могла шелохнуться. Ей казалось, что Марфа работает слишком грубо и Дробышев испытывает невыносимые муки. Но сам лейтенант мужественно переносил все. Даже когда Марфа вырывала осколки, ни один мускул не дрогнул на его лице. Лишь зрачки светло-голубых глаз то сужались в крохотные точки, то расширялись.

«Какой он мужественный, – восхищалась Валя, – настоящий командир, настоящий комсомолец!»

Что там было-то? – наложив последнюю повязку, спросила Марфа.

– Фрицы высотку отвоевать хотели, – серьезно сдвинув выгоревшие брови, заговорил Дробышев, – ночной атакой, внезапно. Подползли к нашей проволоке, а секреты обнаружили их. Ну и пошла пальба. Мы их пулеметным огнем, они на нас – артиллерию и минометы. Вот и бились всю ночь.

– Это из-за какой-то высотки и столько крови? – горестно покачала головой Марфа.

Высотки! – обиженно воскликнул Дробышев. – Да эта высотка нам дороже целой горы!

– И все же высотка, – вздохнула Марфа и строго добавила: – А вы, товарищ лейтенант, на полковой медпункт идите. Полежите там недельку, отдохните…

– Никаких лежаний! Хватит, в госпитале наотдыхался.

– Товарищ раненый! – прикрикнула Степовых, но Дробышев махнул здоровой рукой, крикнул: «Спасибо за все!» – и выскочил из землянки.

«Вот молодец!» – чуть не прокричала вслух Валя, с восхищением глядя вслед лейтенанту.