Текст книги "Авантюристы (СИ)"

Автор книги: Игорь Свеженцев

Соавторы: Андрей Турбин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

– Пятачок придется приложить, – озабоченно сказал Сергей, осматривая сильно поврежденный участок холеного, ненавистного ему лица.

Левушка застонал и выругался. Одинокий глаз его пылал злобой.

– Что, Сережа, дорожку в мою каюту протоптал?! – с ненавистью выдавил из себя Трещинский. – Рукопись к рукам прибрал?! – он зашелся хриплым кашляющим смешком. – А впрочем, черт с тобой. Ты все равно не поймешь, что попало тебе в руки!..

Нарышкин схватил Левушку за ворот и, сильно тряхнув, стащил со стола.

– Я, может быть, и сохраню твою жалкую жизнь, а ты взамен расскажешь мне про эти бумаги. Что в них?!

Трещинский затрясся, захихикал, как китаец.

– А вот не скажу! Что ты сделаешь? Убьешь меня?

За бортом раскатисто грохнул гром. Пароход затрещал и еще больше зарылся носом. Оба, и Сергей, и Левушка, не удержавшись на ногах, повалились в воду, доходившую теперь почти до пояса. Где-то в железном чреве корабля зазвенела, посыпалась посуда. Трещинский, воспользовавшись секундным замешательством соперника, извернулся ужом и схватил Сергея за горло. Он был достаточно жилистым и имел крепкую хватку, однако природное здоровье и кряжистое сложение Нарышкина не шло ни в какое сравнение. Сергей разжал пальцы на своем горле и припечатал здоровый глаз Левушки кулаком левой руки. Удар вышел смазанным, но цели своей достиг. Трещинский обмяк и осел.

– Кур-р-ва! – выругался он по-польски, шаря руками в воде.

– Я ничего не вижу. Ты мне глаз выбил!

Сергей, крепко ухватив его за ворот, пинком направил к двери. – А ну, пошел! Я с тобой позже поговорю, негодяй!

– Постой! – вскрикнул Левушка изменившимся голосом. – Предлагаю тебе сделку! В трюме парохода – вещи из клада. Очень ценные вещи. Они твои!

– Не темни! – Сергей пнул Трещинского коленом.

– Забирай себе клад, – извивался Левушка. – Бери его, пока не поздно! А меня отпусти. Там, за бортом, небольшая лодка… В ней только сундучок с личными вещами… Отпусти меня! Я сяду в эту лодку и поплыву себе с Богом! А, Сережа, договорились?!

– Нет! – отрезал Нарышкин. – Не договорились. Что в сундуке?

Трещинский зашипел и сделал очередную попытку вырваться. Сергей оторвал его от палубы и встряхнул, будто мешок с картошкой.

– Там… там только книги и больше ничего!

– Книги из царской библиотеки?

– Какая тебе разница… Бери себе клад. Мне нужен только этот сундук в лодке… и еще рукопись – ту, что ты взял! Отдай ее мне!!!

– Черта с два, мерзавец! Ну, пошел вперед! – Нарышкин снова наподдал Левушке коленом. Он выволок Трещинского на залитую водой палубу. Лодка с большим, обитым жестью сундуком моталась у борта. Тонкий канат, за который она была пришвартована к пароходу, имел достаточную длину.

– Никитка, ты здесь? – крикнул Сергей оглядываясь.

– Здеся! – слабым голосом отозвался пушкарь. Ухватившись дрожащими руками за едва выступавший теперь из воды планширь, он все еще болтался по ту сторону борта.

– Лезь сюда! Хватит там прохлаждаться! – прикрикнул на него «Гроза морей». – Покарауль этого супчика, а мне тут надо еще кое-кого повидать.

– Не трудитесь! – из-за кожуха гребного колеса выступила «Анастасия». В ее руке щелкнул затвором револьвер. – А у меня для вас, корсар, есть приятный сюрприз! Она вытолкнула вперед мокрую дрожащую Катерину.

– Эту наяду я выловила из воды. Так что можете поблагодарить меня за ее спасение. Одного baiser, я полагаю, будет достаточно. Актриса нервно рассмеялась и приставила револьвер к виску Катерины.

– Вы блефуете… – спокойно сказал Нарышкин, но сердце его сжалось. – У вас не осталось пуль… Я считал Ваши выстрелы. Их было шесть.

«Анастасия» зло посмотрела на него и вновь скривила рот в усмешке.

– Вы не наблюдательны, «корсар»! Эта модель имеет семь зарядов. Желаете проверить?

Сергей нахмурился и прикинул свои шансы. Проверять не хотелось… А вдруг и впрямь остался один патрон? Револьвер актриса держала у самого виска Катерины. Выяснить, не рискуя, есть ли пуля в барабане не было возможности.

– Итак, произведем обмен, – актриса кивнула в сторону Левушки, изящным жестом левой руки приглашая негодяя сесть в лодку. – Давайте же, Лев Казимирович! Отпустите его, «корсар», или ваша избранница умрет!

Нарышкин неохотно подчинился, пинком подтолкнув Трещинского к шлюпке. Тот не преминул полезть в нее, напоследок успев лягнуть Сергея ногой. Держа Катерину на мушке, «Анастасия» легко прыгнула в лодку.

– Катя! – Нарышкин метнулся к девушке, обнял ее.

– Как трогательно! – донеслось из лодки. Актриса, все еще усмехаясь, спустила курок. Раздался щелчок, но выстрела не последовало.

– Она блефовала, – успокоил дрожащую Катерину «Гроза морей».

– Паскуда крашеная! – еле слышно хлюпнула носом Катерина.

– Осечка вышла. Вам чертовски везет, «корсар»! – засмеялась в отходящей шлюпке «Анастасия».

– Постой! – Трещинский, бросив весла, вырвал у нее револьвер и взвел курок снова. Прицеливаясь, он прищурился и закусил нижнюю губу. Сергей инстинктивно загородил девушку собой…

– Где рукопись, которую ты забрал? – прохрипел Левушка. – Верни ее мне!

– Извини, я не захватил эти желтые листки с собой! – ответил Нарышкин, отступая назад. – А что в них такого важного?

– Ах, оставьте Вы эти бумаги, – одернула Трещинского актриса. – Зачем Вам? Вы же сделали копию! Пристрелите его и уходим!

– Молчи! – зашипел на нее Левушка, держа Сергея на мушке. – Так не отдашь?!

– Извини, Лева, не могу… – Нарышкин, прикрывая собой Катерину, продолжал медленно пятиться назад.

– Ну и черт с тобой! Подыхай!!! – в сердцах крикнул Трещинский и палец его на спусковом крючке дрогнул…

Но тут последовало невероятное. Внезапно с залитой водой палубы с хриплым стоном во весь свой исполинский рост поднялась изрешеченная пулями фигура Николая Петровича. Мертвенное лицо его с полузакрытыми глазами было страшно. Гигант исторг из себя жуткий рев, затем, пошатнувшись, сделал усилие, шагнул на затопленный водой фальшборт и, оттолкнувшись от него, махнул нечеловеческим по силе прыжком вслед за уходящей лодкой. Он со стуком ударился о корму и схватился за нее цепкими, как у гориллы, пальцами. При этом правой рукой он успел сграбастать Трещинского за грудь и рвануть его на себя. Левушка пошатнулся и выронил револьвер. «Анастасия» взвизгнула совершенно по-бабьи, красивое лицо ее перекосилось. Она попыталась помочь и выдернуть Трещинского из лап умирающего, но из последних сил цепляющегося за жизнь великана.

Однако лодка уже черпнула воды, накренилась и, накрыв всех бывших в ней людей, перевернулась вверх килем. Обитый жестью сундук камнем пошел на дно Волги. Перевернувшаяся шлюпка еще некоторое время держалась на плаву, но затем и она скрылась под водой, оставив на ее поверхности после себя только пенные пузыри да промокшую и расползшуюся модную шляпку «Нехлюдовой».

– Вот, кажется, и все! – неожиданно для самого себя вырвалось у Сергея.

В то же самое время «Кострома» совсем зарылась носом, заваливаясь на правый бок. Корма парохода со скрежетом стала приподниматься над водой. С трудом карабкаясь по скользкой вздыбившейся палубе, трое оставшихся на борту людей добрались до кормы. Никитка и Катерина ухватившись за леера повисли на них, со страхом наблюдая за агонией идущего ко дну судна. Сергей, взявшись за древко флагштока, выпрямился и огляделся. Дождь стихал, но берегов все еще не было видно. Волга по-прежнему бурлила пеной барашков, однако, вода в ней стала, как будто светлей.

Между гребешками волн на расстоянии полутора десятков саженей от тонущего парохода качалась вторая лодка. Над ее бортом осторожно показались три мокрых монашеских клобука, три растерянные, встревоженные, испуганные физиономии: Степана, Терентия и Иоганна Карловича Заубера.

Нарышкин закричал и отчаянно замахал «монахам» рукой….

Под вечер гроза ушла за горизонт, вымыв начисто купол неба, по которому брело теперь одиноко отбившееся от грозового стада маленькое розоватое облако. Потеплело. Промокшая компания Нарышкина отогревалась у костра, разведенного на песчаной косе. Уже отрыдалась от пережитого Катерина, уже подсохли монашеские обноски, и отчертыхался Никитка, сетуя об утопленном орудии.

Все сидели молча, уныло глядя на пламя, в котором, казалось, сгорали последние надежды.

– А глубина тут какая? – ни к кому не обращаясь, поинтересовался «Гроза морей», пересыпая из горсти в горсть мелкий речной песок.

– Да агроменная глыбота, а то и поболе! – отозвался Никитка. – Я тут рыбу на донку лавливал… – он горестно вздохнул и продолжил поток своеобразных умозаключений.

– Эх, дела-мудила… Ушла на дно камушком. И прибойник с ей, и все потроха… А теперь и вообче в ил зароется. Как найтить-то? И винища поповского не осталось… Отстрелялси…

– Ты все о пушке своей горюешь! Тут бы подумать, как клад со дна доставать, – Сергей, отбросив песок, потянулся за сломанной веткой и пошевелил угли в костре.

– А никак, – отозвался дядька Терентий. – Дело это, сударь, бесполезное. Коли глубина более десяти аршин да течение, да ил придонный… Так засосет, что век искать будешь – не сыщешь! У нас случай был – левый якорь оторвало на рейде. Такие умельцы за им ныряли, что ты! Капитан пять рублей золотом давал. Никому не достались. Так, не солоно хлебамши, без одного якоря и ушли.

– Ну, должен же быть какой-то способ! Что же нам теперь так и сидеть на берегу у разбитого корыта?! – Сергей вскочил на ноги и махнул рукой в сторону Волги. – Эх… Сколько за этим сокровищем гонялись, и вот оно где. На дне! Может все-таки попробовать, а, Терентий?

– Вы, сударь, чай, сегодня не нанырялись? – дядька покосился в сторону Нарышкина. – Много нас таких ныряльщиков наберется? Что скажешь, Степан Афанасьич?

– Плавать я еще так-сяк, а вглубь мырять не сподоблюсь. – Степан поежился и развел руками. – Не дал бог умениев… да и страх берет, как подумаешь, какая нечисть на дне обретается!

– Старый ты суеверный дурень, – в сердцах бросил Нарышкин. – Русалки тебя там защекочут, что ли?

– Русалки не русалки, а только на рожон переть, к черту водяному в гости – это Вы, сударь, меня увольте. Охоты нет!

– Место хотя бы приметили? – Сергей тоскливо посмотрел на чистую, будто выстиранную дождем гладь реки.

– Вот там! – Терентий указал рукой направление. – Пароход плыл так, мы так… Вон, против того мыска мы его и того… Или нет… вон, как раз горка… Стало быть, от ее прямо держать…

– Да не горка, дурья твоя голова! – вскинулся Степан. – Вона там… вишь… пригорок. От его – маленько в сторону… и поперек…

– Сам ты «поперек»! Сказано тебе – горка!

Тут только Нарышкин понял, что никто, включая его самого, не представляет себе точное место гибели парохода. Плотный дождь скрыл берега. В абордажном пылу никто не подумал определить ориентиры. А в это время река несла и несла их вниз по течению…

– Выходит, плакало наше злато-серебро, – подытожил Сергей.

– Я так думать, что это не есть главный сокровищ, за которым вы охотился! – подал голос доселе молчавший Заубер.

Все дружно повернули головы и посмотрели на него.

– Это есть, как говориться, – малый толика. Главный сокровищ – тут, у меня… в мешок!!!

Немец выдержал эффектную паузу.

– И когда успел подтибрить! – вскинулся Степан. – А ну, вываливай! Делить станем!

Иоганн Карлович многозначительно улыбнулся:

– Я прошитал рукопис, что вы забраль на пароход! Отшень сложный гретшеский шифрованный письмо… и немножко не есть разборчиво. Но самый суть я понимать… О, я понимать все!

Заубер обвел победоносным взглядом компанию, разом навострившую уши.

– Нам надо без единый промедлений ехать в Истамбул!

– Куда? – переспросил Нарышкин, не веря своим ушам.

– В Истамбул, – ответил Заубер, и усы на сияющем лице его победоносно зашевелились.

– Ис-там-бул, – повторил он по слогам. – Это находиться в Турция!!!

Часть третья
СВЯЩЕННЫЕ РЕЛИКВИИ

Глава первая
ПРИЗРАКИ ВИЗАНТИИ

«Они никогда не представляли себе, что на свете может существовать такой город…

Никто не смог бы вообразить себе такое, если бы не видел это своими собственными глазами. И длину, и ширину города, превосходившего все остальные…»

(Виллардуэн)

Не по времени злой штормовой ветер, пришедший с Черного моря, сеял над городом мелкую водяную пыль, норовившую попасть прямо в лицо. Прокопий Архонт нервно теребил перевязь меча. Невысокий царедворец, в одежде воина он казался самому себе довольно нелепым. Куда привычнее было носить отделанный жемчугом и золотой каймой с нашивками зелено-фиолетовый скарамангий. Однако теперь, в это нелегкое время, приходилось быть во всеоружии. Да и положение, в котором оказался осажденный Город, обязывало переменить придворную одежду на более подобающие моменту доспехи воина. Прокопий поежился и плотнее запахнулся в пурпурный плащ, надетый поверх доспехов. Плащ был дивной красоты – прошлогодний подарок от базилевса за победу в колесничных ристаниях. Дар бывшего императора Исаака Второго, ныне слепого, низверженного в темницу правителя Византии…

Великолепный плащ! На каждые две шелковые нити в нем приходилась одна золотая. Золотом вытканы резвящиеся в пурпуре львы, леопарды и грифоны. Прокопий стряхнул с плаща холодные капли и еще раз огляделся.

Отсюда, с крепостной стены, воздвигнутой еще при Феодосии, открывался дивный и величественный вид. Слева была бухта и змеящийся в даль залив Золотой Рог, на противоположном берегу которого виднелись столичные предместья Пера и Галата. Справа туманился неспокойный, весь в белых гривах волн Босфор.

«Босфорус». На языке Гомера слово это означало «Коровий брод». Греки верили, что именно здесь, на этих берегах, громовержец Зевс, спасая от гнева жены, превратил в корову свою возлюбленную Ио, дочь Иноха. Прежний город греки называли Бизантионом, по имени одного из легендарных аргонавтов, что плавали в Колхиду за золотым руном. Говорят, что когда Константин Великий увидел это место с моря, он воскликнул в воодушевлении: «Вот столица мировой империи». Дабы пророчество осуществилось, он перенес сюда на границу Азии и Европы столицу империи Римской. Так возник «град Константина».

Константинополь лежал по обе стороны залива огромным веером, расширяясь с востока на запад. Как и всякий портовый город, он поднимался из моря. От пристаней у подножья крепостных стен к густому лабиринту улиц, притонов, торговых дворов, лавок менял, мастерских, дворцов, садов, монастырей – до золотых куполов святой Софии. Вся Византия была здесь: императорский двор и патриаршая церковь, судейские чиновники, воины наемной гвардии, тюремщики, прорицатели, купцы, мастера золотых дел, завсегдатаи ипподрома и портовые потаскухи, всем хватало места в этом гигантском городе. Позади стены, каменной лентой опоясывающей его, вырастали мокрые черепичные крыши домов, мраморные фасады дворцов, увенчанные крестами купола златоглавых храмов. Там были ипподром и акрополь, форумы и акведук Валента, зеленые сады и парки, а над всем этим царил храм Святой Софии – дыхание силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя.

Еще выше, над храмом – клочок ослепительной небесной синевы, крошечный остров среди тяжелых, будто наевшихся досыта бедой туч.

– Тучи, – думал Прокопий, разглядывая громоздящиеся друг на друга облачные массы. – Тучи сгустились над Византией в этот недобрый год… Год одна тысяча двести четвертый, от Рождества Христова…

На пляже, в месте, называемом Аркадия, Степана укусила медуза. Одуревший от черноморского зноя, он долго сидел на берегу, не решаясь зайти в воду. Нарышкин, Заубер и дядька Терентий, фыркая и отплевываясь, прыгали на волнах в полосе прибоя. Катерина, приподняв юбку и слегка обнажив стройные, белоснежные ноги, весело смеялась и пританцовывала по колено в пене морской.

– Постыдилась бы, – проворчал в сторону дочери Степан. – Дорвалась, как Мартын до мыла, и на тебе – ножищи заголять!

– Иди сюда, Степан Афанасьич! – пригласил «Гроза морей». – Водичка чудо хороша! Бодрит!

– Das ist gut! – согласился Иоганн Карлович.

– Поди, Степа, помойся, – поддакнул Терентий. – А то воняешь уже, как солдатский сапог!

– Ступайте сюда, батюшка, не сидите как обваренный! – пропела Катерина. – Когда еще в море-окияне приведет господь ополоснуться!

Степан нахмурился паче прежнего, однако уступил компаньонам и, пробурчав что-то нечленораздельное, принялся прыгать по мелким камням, стаскивая с себя одежду. Наконец, оставшись в одних портах, Степан, перекрестившись три раза, смело, будто на плаху, пошел к воде и дерзко ринулся впалой грудью прямо в набежавшую невысокую волну. Однако тут же с отчаянным криком он выскочил обратно и, высоко взбрыкивая ногами, подвывая и чертыхаясь, запрыгал к берегу.

– Что случилось? – поинтересовался Нарышкин. – Что он там ревет, как бык на бойне?!

– Что с вами, батюшка?! – встревожено крикнула отцу Катерина, но тот не отвечал, и только схватившись за голову, юлой вертелся на горячих камнях.

Дядька выбрался из воды и, подойдя к неудавшемуся купальщику, тронул его за плечо. Степан поворотился, оторвал ладони от лица. Один глаз его заметно покраснел и слезился.

– Ожгло! Прямо в бельма – пырь! – захныкал он. – Не успел толком окунуться, – ан вся рожа будто бы в холодце! Что это такое, Терентий, ась?!

– Медуза! – хмыкнул дядька. – Всех-то и делов! Жив будешь, Афанасьич, не блажи. Чистой водой харю умой, и все пройдет. Эх ты, горе-пловец!

«Гроза морей» приземлился на расстеленный плед, потянулся и прищурился.

Море мягко и размеренно шуршало в камнях, навевая дрему. Солнце купалось в теплой воде. Где-то за валунами, в районе порта, настойчиво гудел одинокий пароход.

– «Цесаревич» подался до Лександрии! – словно угадывая мысли барина, сказал присевший рядом на краешек покрывала Терентий. – Через пару ден, должно, будет уже в Босфоре.

Сергей вяло кивнул.

– А мы вот застряли здесь, в Одессе! – буркнул он и с шумом выдохнул, отчего мелкие песчинки веером разлетелись у него из под носа.

Стояла середина августа. Плавание, начавшееся для товарищества «Нарышкин & Ко» в приокском городке Алексине, после всех перипетий завершилось в Самаре, куда всю компанию доставил чистенький и аккуратный рейсовый пароходик «Сормово». На нем был очень неплохой, хотя и крохотный, по сравнению с трехпалубными гигантами, буфет, где подавали отменную ушицу. Сергей облизнулся, вспоминая белоснежные скатерти, хрусталь и вкуснейших серебряных стерлядок, которых покупали прямо на берегу у рыбаков. Это было, пожалуй, одно из последних приятных волжских воспоминаний. Затем, началась долгая сухопутная дорога до Киева, через Пензу, Тамбов, Курск и Орел. В Тамбове товарищество распрощалось с Никиткой.

В последнее время тот стал довольно обременителен. Кроме того, исходящее от волжского Робинзона амбре было слишком сильным и никак не желало выветриваться. Зато очень быстро выветрились сто рублей и вполне сносная одежда, выданные ему Нарышкиным.

Беспокойный пушкарь доставлял слишком много хлопот, всюду выказывая свой строптивый, неуживчивый характер. На «Сормово» он поссорился с кочегаром, был бит и чудом не попал в топку пароходного котла. В Самаре, сходя на пристань, он умудрился свалиться с трапа и едва не утонул, о чем местная газета написала: «… Будучи выловлен из воды, пострадавший оказался пьяным до последней возможности, или, как сказали бы у нас в городе, „пьян, как брандмайор“. Не будем называть имена, но вы, дорогие читатели, безусловно, поняли, о ком идет речь! Я имею в виду брандмайора N-ской пожарной части, г-на Х-ва.»

В Пензе неуемный пушкарь помочился на ворота дома княгини Бабо-Баборихиной, вследствие чего вышел большой, шумный резонанс, и товарищество едва успело унести ноги из города. Никитка вновь был бит, но теперь уже Нарышкиным, которому начали приедаться выходки отшельника.

– Такого даже я себе не позволяю! – строго сказал «Гроза морей», но его голос так и не был принят к сведению.

Оказавшись в родном Тамбове, Никитка снова безобразно напился на первом постоялом дворе сразу же за заставой.

– Куда ж его теперича? – проявил сердобольность Степан, глядя на расхристанное тело пушкаря, развалившегося на лавке. Волосы Никитки были сваляны овчиной, нос багров, щербатый рот бормотал околесицу, перемежаемую вполне внятной, грубой руганью в адрес всех присутствующих. Затрещины, которыми время от времени снабжал пьяного артиллериста Нарышкин, уже не действовали.

– Все! – отрезал Сергей. – Дальше наши пути расходятся!

– Что тут поделаешь, – развел руками Терентий. – Коли в разнос человек пошел, тут уж никакой резон не поможет. Амба! Закрывай лавочку, не то далеко не уедем. Нам он теперь только помеха, все равно что в попе дробинка или навроде как зуб больной во рте. Куда с таким дале ехать? А здесь он по крайности дома!

– Пропадет християнская душа! – вздохнула Катерина. – В леса уйдет или же нищебродить станет.

– Кто бы говорил! – покачал головой Степан. – Сами-то мы давно с паперти слезли?

– Что есть такое «в попе дробинка»? – спросил пытливый Иоганн Карлович, отрываясь от изучения манускрипта…

В результате недолгого совещания волжский Робинзон был оставлен как есть – почивающим на лавке. И только толстый хозяин постоялого двора получил от Нарышкина «красненькую» и наказ: «Присмотри за человеком!»

Из Тамбова уезжали рано Ильиным днем. Как водится, небо занавесилось тучами. С самого утра зарядил дождь с грозой и поливал до самого вечера. Небо хмурилось и весь следующий день. Нарышкин, как часто случалось с ним в дороге, впал в меланхолию и мало обращал внимания на выразительные взгляды, которые посылала ему Катерина. Заубер всю дорогу о чем-то сосредоточенно размышлял, почти не отвлекаясь на тянущиеся за окном дилижанса однообразные, впрочем, ландшафты. Он так и сяк разглядывал манускрипт, что-то бормоча про себя, при этом лик его был хмур и непроницаем. На подъезде к Орлу, немец неожиданно просветлел и хлопнул себя по лбу, да так, что соскочило penz-nez.

– Das ist richtig! – воскликнул он, широко улыбаясь. – Я есть на правильном пути!

– А то! – встрепенулся полусонный Нарышкин, по-своему истолковав его радость. – Скоро, Иоганн, Оку будем переезжать. Она тут – ручей по сравнению с Нижним, но тоже по-своему хороша.

– Я ведь, брат, родился в этих краях, – почему-то смущенно добавил Сергей.

Тяжелый дилижанс въехал в Орел, миновав узкую каменную арку Московских ворот, скатился вниз по длинной, вымытой дождем улице к реке и вскоре загромыхал по мосту, а в это время в вечернем небе взошла радуга. Она выстреливала из Посадской слободы, грациозно выгибалась над Банной горой и публичным Шредерским садом, а затем падала куда-то в багрово-синий сумрак позади сверкающих куполов Успенского монастыря.

– Эге-гей! – крикнул Нарышкин испуганно всхрапнувшим коням.

– Эге-гей! Zaljotnije! – подхватил Иоганн Карлович и, высунувшись в окно экипажа едва ли не до половины, пропел на родном языке некий музыкальный фрагмент, который в приблизительном переводе выглядел бы так:

 
«О, закат золотой,
Ты посланец любви святой,
Вздохи, слезы мои
К ней донеси ты…»
 

На следующий день ночевали в Курске, который никому из компании почему-то не показался. Город и город. Что с него взять? Таких мест хватает в необъятной матушке-России. Все они чем-то между собой похожи, как близнецы. Будь, например, этот город человеком, про него бы, пожалуй, сказали пословицей: «Ни в городе Иван, ни в селе Селифан»… или: «Ни Богу свечка и ни черту кочерга.» А про сам город Курск что можно было сказать? Ну, действительно – стоит и стоит. Давно стоит. Вроде, никому не мешает!

И дело тут отнюдь не в архитектуре. Просто так случается в долгом путешествии. Скажем, ты, сладко потягиваясь и зевая, выглядываешь ранним утром из окна своего экипажа… А экипаж проезжает в это время обычный заштатный городишко. Ничего особенного – речка, забор, колокольня…

Но то ли ты хорошо выспался и встал с правильной ноги, то ли сытно и вкусно поел давеча в придорожном трактире, и это все наилучшим образом переварилось в желудке, то ли просто у тебя с утра хорошее настроение…Черт его ведает! Но вдруг ты понимаешь, что городишко этот заштатный тебе нравится. Нравится!!!

И речка, в которой плещутся грязные утки, блестит как-то по-особенному приветливо. И серый забор с навалившейся на него сиренью мил. И даже торчащая пугалом среди стаи галок облупленная колоколенка отчего-то кажется такой величественной, что так и тянет стащить с головы шапку и перекрестить лоб.

А бывает, что ты просыпаешься таким же точно утром. Солнышко встает, птички щебечут, дорога убегает из-под колес… Но что-то не так. Не так! Вот ведь, кажется, и выспался, почти не отлежав себе конечности, и живот не сильно бурчит после вчерашнего, и вообще, все как будто бы не совсем плохо. А вот поди ты. Выглядываешь в окно и видишь в нем тот же набор компонентов: речку, колокольню, забор… Ты рассматриваешь все это с минуту-другую, а потом неожиданно для самого себя произносишь: «Тьфу!», зашториваешь окно и, закрыв глаза, пытаешься снова уснуть.

Проезжая Курск, Нарышкин плевать на его красоты не стал. Он оглядел достопримечательности, во всяком случае, те из них, которые открывались взору из окна дилижанса, и слегка зевнул. На переправе через реку Сейм зевнул во второй раз.

– Город как город, – подумал «Гроза морей» и, когда экипаж подкатил к гостинице, зевнул в третий.

Гостиница была ни то ни се, желтое здание в два этажа с подъездом, окнами и крышей… Да, еще трубы на крыше и вывеска. Все.

Сергей слегка оживился только тогда, когда оглядел предоставленный ему во втором этаже заведения номер, половину которого занимала колонна. Могучая колонна антично-губернского стиля перла прямо из свежеокрашенного дощатого пола и расцветала под потолком гигантской ионической капителью. Она выглядела здесь столь же нелепо, как нелепо выглядел бы баобаб, перенесенный, скажем, в дачную оранжерею.

– Что это? – обнимая взглядом исполина, спросил Нарышкин.

– Нумеров на всех не хватало-с, – обстоятельно объяснил коридорный. – Вот мы и пристроились. Балкон снаружи кирпичом заклали, чтоб снутря площадей под жилье больше стало. А колонна по хвасаду шла. Что ж ее теперь ломать, красоту такую?!

– Разумно, – согласился Нарышкин. – А почему здесь три кровати?

– Так это съезд был земской, – ответил коридорный, стараясь незаметно достать из-под стола пару пустых бутылок.

– Послушай, любезный, – спросил Сергей, – а что у вас здесь есть такого…ну…такого особенного что ли?

– В смысле девок? – глаза коридорного мигом приобрели глубину и ясность.

– Нет…не то, чтобы…

– Пойла-с?

– Нет… не угадываешь, – Нарышкин подыскивал нужное слово. – Ну, такого, чего у других нет, а у вас – есть. Понял?

На круглом лице служителя отобразился сложный мыслительный процесс. В наступившей тишине стало слышно, как что-то движется внутри его головы, скрипит половицами, хлопает невидимыми дверями, отворяет ящики памяти.

Все это происходило довольно долго, и Сергей стал скучать. Он хотел, было, уже отозвать назад свой вопрос, но тут рот коридорного распахнулся.

– Как же, сударь, соловьи у нас выдающие!

– А ведь и верно! – согласился «Гроза морей». – Как я мог запамятовать!

Лицо коридорного сразу обрело значительность. Кустистые брови взлетели вверх.

– Быть в Курске, сударь, и не услыхать наших певческих соловьев никак невозможно-с. Вы опосля всю жисть казниться станете-с!

Чтобы избежать пожизненных мук совести, Сергей и Иоганн Карлович потащились с раннего утра караулить знаменитых пернатых вокалистов в мокрый от росы сад. Оба изрядно продрогли и промочили ноги, но ничего похожего на соловьиную трель так и услышали. Они уже собирались вернуться в гостиницу и, чертыхаясь, продирались сквозь кусты, как вдруг неожиданно сад оживила похожая на звон серебряного колокольчика, замысловатая птичья трель.

– Вот он! – Нарышкин схватил немца за локоть. – Слышите!

– О, да! – зашипел Иоганн Карлович. – Das ist gut! Das ist ser gut!

– Знаменитый курский соловей! – тихо проговорил Нарышкин, как бы смакуя фразу. – Ишь, что творит! Какие коленца, паразит, выводит!

– Что есть паразит? – благоговейным шепотом поинтересовался пытливый Заубер.

– Паразит …ну, это значит поразительно, …замечательно.

– Паразит! – млея от восторга, согласился Заубер. – Очень большой паразит!

– Нигде в мире нет таких соловьев! – похвастался Нарышкин, всем нутром ощущая прилив патриотизма.

Восхищенные реплики любителей соловьиного пения внезапно прервались треском кустов и появлением заспанного отрока, обладателя копны спутанных рыжих волос и густо засиженной веснушками физиономии. Обеими руками отрок прижимал к животу большую проволочную клетку.

– Вот она где! – довольно бесцеремонно сказало юное создание, с ненавистью оглядывая нижние ветки яблони, с которой и доносилось божественное пение. – Попалась, стервь!

– В чем дело, молодой человек? – шикнул на него Нарышкин. – Смотри, не спугни нам знаменитого певческого соловья, а не то ты у меня получишь!

Отрок испуганно попятился и выронил клетку.

– Осподь с Вами, барин, какие уж тута соловьи? – веснушчатая физиономия выражала крайнее удивление. – Энто у купца Чертопхаева заморская канарейка удрали. Так мне сыскать ее велено, а то и впрямь в шею накладут!

Весьма продолжительное время «Гроза морей» молчал, стараясь не смотреть в сторону Заубера. Немец также молчал, рассеянно моргая и пытаясь сорвать с мокрой одежды налипшие репьи.

– Пойдемте, Иоганн Карлович, нам пора собираться в дорогу, – наконец хмуро сказал Нарышкин и, ежась от утренней прохлады, побрел к гостинице.

Киев встретил путников приветливо. Он поразил всех без исключения, в том числе, в очередной раз и Нарышкина. Сергей любил этот древний город и всегда был рад встрече с ним. Больше всего ему нравилось любоваться киевскими окрестностями со смотровой площадки у подножия Андреевской церкви. Вид отсюда открывался восхитительный. Тонущий в зелени град Кия был виден как на ладони. Сразу бросалась в глаза широкая синяя лента Днепра, окаймленная белым песком пляжей. За нею лежал почти сплошной ковер зелени низкого, местами заболоченного левобережья. Внизу у подножья Старокиевской горы шумел торговый Подол. Прямо из-под ног, прихотливо извиваясь, к нему сбегал Андреевский спуск. Слева к Подолу подползала песчаными отмелями Рыбальского острова Оболонь. Где-то там, выше по течению в Днепр вливалась Десна. Она выгрызала в правом его берегу заливы, которые носили названия Верблюд и Собачье гырло. (Последнее название неизменно веселило Нарышкина.) Справа из-за кудрявых каштановых крон в небо целились колокольня и маковки Святой Софии Киевской, за ней, словно опята на грибной поляне, – целая россыпь сверкающих куполов Печерской лавры и еще дальше, почти у самого неба, – золотые шляпки церквей Выдубицкого монастыря.