Текст книги "Авантюристы (СИ)"

Автор книги: Игорь Свеженцев

Соавторы: Андрей Турбин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Глава пятая
ЗАПАХ КУЛИС

«Ты был ли, гордый Рим, земли самовластитель,

Ты был ли, о свободный Рим?

К немым развалинам твоим

Подходит с грустию их чуждый навеститель.»

(Е. А. Баратынский)

– Чертов каблук! – рычал Нарышкин, потирая вывихнутую голень. – Теперь еще, пожалуй, до конца дней своих придется хромать! И как только они ходят в этих своих проклятых туфельках! Если бы не этот сломанный каблук, я догнал бы мерзавку «Анастасию» и вытряс из нее всю душу!

«Гроза морей» несколько виновато оглядел компанию, собравшуюся на военный совет в его номере.

– Ну, уж и шуму ты, батюшка, наделал! – беззлобно усмехнулся Терентий. – Народу сколько передавил!

– Настоящий Самсон-богатырь в юбке! – возвышенно заметил успевший приложиться к бутылке консультант. – Господ полицейских вы здорово напугали!

Нарышкин отвел глаза, вспомнив, как «не разбирая брода» мчался вдогонку за фальшивой Анастасией по набережной, пока не наткнулся на компанию будочников, кои по случаю приезда высоких гостей на ярмарке расплодились, будто сорняки в нерадивом огороде. От растерянности служители закона даже не оказали сопротивления разъяренной даме…

– Какой там Самсон. Скорее уж, Аника-воин! – подумал Сергей.

– Наскочил на них как вихорь, – рассказывал Рубинов. – Только эполенты в разные стороны полетели…

– М-да, кажется, вышло слишком шумно, – пробормотал Нарышкин. – Ну, так ведь они меня остановить пытались!

– Где уж им такого мерина захомутать! – буркнул «в сторону» Степан, съежив кислую физиономию.

– Поговорим лучше о деле, – поспешил сменить тему «Гроза морей». – Так больше не может продолжаться! – заявил он. – По правде сказать, мне эти поиски уже поперек горла…

– И мне тож в кулак свистеть опостылело! – пожаловался Степан, не меняя прокислого выражения лица. – От толкучести людской уже мозоль на глазах. Катюха, вон, хоть с паперти мелочь горстями приносит!

– Вчера полторы рубли набежало! – похвасталась Катерина. – А в четверьх чуть было не прибили меня. У них там все места укуплены. Спасибо Терентий Иваныч заступились. Теперь не трогают.

– Надо что-то предпринять! – Нарышкин в раздражении стукнул кулаком по столу. – Опять же, немцы наши уже косятся. Заубер пивом угощать перестал. Я уж и не знаю, за кого он меня в этом проклятом бабьем наряде принимает!

– Ну, это еще полбеды! – влез в разговор Аскольд. – Сунуть им лишнюю копейку в карман – по новой залюбят!

. – Где уж там, лишнюю… уже шестую бусину в размен пустили! – нахмурился Сергей.

– Этак никаких жемчугов не напасешься! – поддержал Степан, покосившись в сторону бывшего антрепренера.

– Мне казалось, что найти Трещинского с его бандой не составит труда, а на деле выходит, что проще разыскать иголку в стоге сена! Актриса меня, разумеется, не узнала, но кто может сказать, когда она снова появится на ярмарке? Мы опять можем бродить там неделями и никого не найти! Пароход как предмет наблюдения отпадает, а из капитана вытрясти ничего не удастся, по крайней мере – в ближайшее время. Итак, мы возвращаемся к тому, с чего начали, то есть к топтанию на месте!

– Вот ежели бы их чем ни будь подманить, – подал голос Терентий. – Так, чтобы эти бакланы сами клюнули и к нам выползли. А мы их тогда вместе с кладом – цоп! За причинное место – и на солнышко!

– Черт возьми, а это мысль! – вскричал Нарышкин. – Молодец, дядька Терентий! Как же это я сам не догадался! Вот только чем мы их подманим…

Сергей принялся мерить шагами комнату.

– А на что он допреж клевал? – спросила неожиданно Катерина.

– Кто? – не понял Сергей.

– Ну, этот, который… Терещинский?

Нарышкин на минуту задумался, а затем хлопнул себя пятерней по лбу:

– Странно, что я не подумал об этом раньше. Он же театрал завзятый! Раньше не пропускал ни одной премьеры! Последние деньги за места в ложу платил! Театры! Вот где надо было бы его поискать, а теперь уж должно быть поздно… Он за это время, пожалуй, все уже пересмотрел!

Сергей посмотрел на полусонного консультанта, который сидел в углу и вяло обмахивал себя веером.

– Что у нас там с премьерами, господин Рубинов?

– В ближайшие дни не предполагается, – встрепенувшись, подал голос лысый антрепренер. – Мочальский-Волгарь уже сорвал все аншлаги и укатил в Самару. Купидонов здесь, но на него мало кто ходит. Да-с, пыл у него уже не тот! А Юрьев-Юрьский ожидается только в следующем месяце, когда пойдет самый наплыв-с… Шапито и балаганы, как я понимаю, не в счет?

– Разумеется, нет. Нужна театральная премьера, какой-нибудь новый спектакль или бенефис…

Аскольд-Антон вздохнул: – Откуда же его взять?

Нарышкин снова зашагал по комнате. Остановился. Достал из погребца бутыль вина. Сделал затяжной глоток…

– Мы сами можем создать премьеру!

– Как-с? – не понял Рубинов.

– Что? – в голос спросили Степан, Катерина и Терентий.

– Мы сами будем делать театр! Снимем сцену, расклеим афиши, дадим объявление в газету, а когда в день премьеры явится Трещинский, мы его тут как раз за причинное место и возьмем! – Сергей возбужденно потер руки.

– Да, но как все-таки быть с самим спектаклем? – Антон-Аскольд в недоумении пожал плечами. – Если соберется народ, а спектакля не будет, то, пожалуй, могут, хе-хе-хе, мордасы в битое мясо превратить! Вот, я помню, как-то в Ростове…

– М-да, об этом я не подумал, – Нарышкин потрепал вихры. Сделал новый глоток. – Когда соберется народ, мы можем вернуть деньги…

– Это делается заранее, сударь! Если вернуть деньги, когда соберется народ, то непременно скандал выйдет-с, – резонно заметил Аскольд-Антон. – Уж вы мне верьте-с! Непременно выйдет скандал, с мордобитием и полицией! Я на этих делах уже настрыкался!

– Постой, постой… Ты же говорил, что у тебя пьеса есть! Ну, что-то там про отраву и… галантерею.

Антон-Аскольд выдержал изрядную паузу, а затем скромно опустил голову.

– Пиеса называется «Отравленная туника, или наказанные пороки».

– Ну вот! – радостно воскликнул Нарышкин. – Как раз то, что нужно! Туники, фавны, потом эти… креатиды… прочая древнегреческая белиберда. На такое Трещинский клюнет наверняка!

– Вообще-то, действие происходит в Византии! – с некоторой обидой в голосе сказал бывший герой-любовник.

– Какая разница! Греция, Византия… Главное, чтобы мы могли попробовать сыграть это сами. Что там у тебя в пьесе происходит?

Антон-Аскольд достал со дна своего объемистого саквояжа пухлую растрепанную рукопись, откашлялся, с достоинством оглядел всех присутствующих и принялся рассказывать.

– Византийская империя разлагается!

– Это как разлагается, как рыба что ли? – задал первый вопрос дядька Терентий.

Автор пьесы не удостоил его ответом, лишь одарил холодным, колючим взглядом, промокнул вспотевшую лысину и продолжал:

– Во главе царствует император – базилевс Клавдий. Он стар, коварен и чрезвычайно сластолюбив…

Степан с тревогой взглянул на дочь и судорожно дернул кадыком.

– Супруга императора, Варения, влачит свои дни, изнывая от скуки и, хе-хе-хе, разврата-с, – Антон-Аскольд отодрал свои глаза от рукописи и почему-то тоже посмотрел на Катерину. – Императрица молода, хороша собой, но, увы – коварна, распутна и до крайности сластолюбива!

Молодой стратиг Кориандр, любовник императрицы. Он хорош собой, но, хе-хе-хе…

– Тоже, небось, с душком, верно? – попытался угадать Терентий.

– Сластолюбив сверх всякой меры! – подтвердил Аскольд-Антон.

Степан зашелся внезапным приступом кашля.

– Имеется также молодой, подающий надежды кентарх, из местных, по имени Передокл…

– А кто это такой – «кентрах»? – пытаясь подавить кашель, проявил заинтересованность Степан.

– «Кентарьх» – это когда на одну половину лошадь, а на остальную – мужик! – жизнерадостно пояснил дядька, имевший некоторое смутное понятие о мифологии. – Верно я говорю, сударь?

– Ну, в общих чертах, – согласился «Гроза морей». – Только надо говорить не «кентарх», а «кентарв»!

История, как впрочем, и греческий никогда не являлись коньком Нарышкина, в гимназии он еле-еле тянул на «удовлетворительно». Позже, будучи юнкером, Сергей предпочитал лекциям выездку, фехтование, а также кулачные бои. В этих дисциплинах он добился в свое время блестящих результатов, но теперь, искоса поглядывая на Катерину, почему-то пожалел о пропущенных занятиях.

Тем временем Рубинов продолжал.

– Несмотря на молодость, кентарх доблестен, храбер и полон всяческих достоинств, но он самозабвенно любит императрицу…

– И этот баклан туда же! – хмыкнул Терентий.

– Это как же он ее любит, ежели он – конь?

– Тебе же объяснили, дурья твоя башка: лошадь он только на одну половину, а на другую – мужик как мужик! – внес ясность дядька.

– Которой же половиной он ее… любит? – поинтересовался Степан, встревожено покосившись на дочь.

– Много еще народу-то? – зевнул Нарышкин.

– Ну… еще имеются царедворцы, охлос, народ то есть, рабы, воины-дорифоры – четверо! Факиры, пара извозчиков… мн-э-э… возничих… потом, еще танцовщицы, лошади, леопарды… пожарные…

– А пожарные зачем? Кормить леопардов?

– Нет, пожарные на случай пожара! – глаза Аскольда возбужденно блеснули. – В четвертом акте предполагается гибель империи, так я решил, пускай уж они за кулисами покараулят. Мало ли что-с… хе-хе-хе…

– Разумно! – одобрил Сергей. – С размахом писано, господин Рубинов.

– Да, чуть не забыл! – воскликнул ободренный автор. – Из главных есть еще стратопедарх Архилох и немой раб Фобий, а для массовки – хор мальчиков-кастратов.

В возникшей вслед за этим сообщением неловкой тишине послышался взволнованный голосок Катерины:

– Господи, а мальчики-то чем ему не угодили?

– Сратопедарх этот… чем занимается? Гальюны чистит? – предположил Терентий.

– Страто-педарх за припасами для войска царского присматривал, ну и прибирал к рукам, чего плохо лежит, – это я в приложении к «Ниве» вычитал, там про гибель Византеи много чего прописывалось. Жуткие дела творились, все друг дружку подсиживали, ядами травили, пытками терзали, прелюбодейничали вовсю, вот я и вдохновился.

– Недурно, недурно, – похвалил Сергей. – Действительно, повод для вдохновения основательный. Есть, правда, некоторые сомнения насчет юных кастратов… Страто…м…м…педарх тоже может быть лишним… Как-то это… Ну, вы понимаете… А так – недурно пущено… М-да.

– И что же все эти люди делают? Хотелось бы в общих чертах узнать, что собственно происходит?

Антон-Аскольд тряхнул стопкой исписанной бумаги.

– Императрица самозабвенно влюбляется в красавца Кориандра. Но он в первую голову жаждет власти и трона, а уж потом все такое… пардесю… парлефрансе…

– Малый, видать, не дурак! – встрял Терентий. – А что ж этот… как бишь его, черта… Ну тот, который полуконь… Передохл?

– Передокл самозабвенно влюбляется в императрицу.

– М-да, – неопределенно сказал Нарышкин. – Нравы в этой Византии, как я погляжу, были и впрямь вольные.

– А куда ж царь-то смотрит!? – развел руками Степан. – Это ж не дело, коли бабы по конюшням шастают!..

– Император влюбляется в Кориандра…

– Вот это страсти! – с некоторым дрожанием в голосе произнесла Катерина и всплеснула руками.

Рубинов откашлялся и, не обращая внимания на частые реплики, продолжил пересказ своей пиесы.

– Старый стратопедарх строчит донос императору на Варению и Кориандра. Ну, что они, хе-хе-хе, тайно встречаются в храме Пантократора.

– Как реагирует Пантократор? – покосившись на Катерину, спросил Нарышкин.

– Он тут ни при чем, зато император повелевает схватить любовников и в участок… Ну, то есть… заточить их в башню! Передокл, когда узнает об таком коварстве, в первую голову, посылает в темницу своего черного раба Фобия и подучает его, как и что делать. Фобий убивает стратопедарха отравленным кинжалом и освобождает Кориандра и Варению, а потом убегает в горы, чтобы поднять там восстание рабов – наподобие Спартака, только еще пуще!

– Ух, ты! Молодец ефиоп! – похвалил Терентий. – Даром, что черномазый, а свое дело знает!

– Подождите, дальше еще хлеще будет! – пообещал Аскольд-Антон. – Непокорного раба излавливают, секут, конечно, а потом – на кол! Но перед смертью он предрекает императору скорый конец царствия. Все, говорит, взвешено, семь раз отмерено… и отрезано. Всем, мол, крышка!

– Как же он говорит, коли он немой? – придрался Степан.

– Учел! Я учел и это. Он пишет своей кровью на стенке каземата.

– Жалости какие! – хлюпнула носом Катерина. – Что ж дальше-то было?

– Передокл признается Варении. Люблю, говорит, нет мочи! Нет сил, говорит, терпеть! Это, мол, по моей указке вас… того… освободили. А Кориандр тебя, дескать, не любит, а любит он власть и желает императора сверзить! Сам на трон усядется, посмотрим тогда, как вы запоете! Ну, императрица, сначала: я, мол, не верю и все такое прочее. Но потом соглашается. Гад, говорит, он! Знала, что гад! Просто проверить хотела! – Рубинов хлебнул вина и продолжил:

– Видя такие дела, Кориандр, решает извести соперника. Он вливает Передоклу в ухо яд, и тот помирает в страшных корчах, но перед тем, как помереть, сообщает Кориандру все, что об нем думает, а потом бросается на меч и все-таки кончается с именем возлюбленной на устах!

– Надо было дать ему овса порченого, он тогда б быстрее околел! – со знанием дела вставил Степан.

– Тем временем, – продолжал Рубинов, – Кориандр тайком пробирается в палаты к императору под видом бродячего факира. Он приносит с собой в корзине ядовитую змею-анаконду. Змея кусает Клавдия за пятку, и он помирает в страшных судорогах.

– Неужто так просто помрет и все? – спросил Нарышкин, которого начал занимать сюжет пьесы.

– Ну, не то, чтобы просто… Весь третий акт. Яд действует медленно, так что у императора времени навалом. Он бродит по дворцу, причитая и охая, потом раскаивается в своих делах, обличает недостатки в византийском государстве… прощает всех, соборуется и отходит со словами «пол царства за коня!»

– Знакомые какие-то слова… А зачем это ему лошадь перед смертью приспичила? – поинтересовался «Гроза морей».

– Бредит, болезный! – пожалел Степан. – Где ж это видано, чтоб за коней такую цену ломили?

– Нет, что-то ты тут недокумекал! – навел критику Терентий. – Ну, и что, удается ему с конем повидаться?

– В том-то и штука, что нет! Конь к тому времени уже околел.

– В страшных судорогах?

– Безусловно! Императору приносят только его череп. Видя такие дела, Клавдий решает последовать примеру коня и приставляется!

– Наконец-то! – облегченно выдохнул Сергей.

– Но и это еще не все! Кориандр занимает место императора и показывает всем, где раки зимуют. Ну, то есть сам становится тираном еще пуще прежнего. Варения в знак уважения преподносит ему красивую тунику, ну, рубаху до пят, если по-нашему… На, мол, миленок, носи на здоровье, смотри, не замарай! Кориандр радуется, надевает тунику, и вот тут-то вся штуковина! Туника отравлена! Да-с! Самозванец покрывается ядовитыми прыщами…

– И помирает, естественно, в страшных мучениях!? – догадался Сергей.

– Само собой! Но перед тем, как скончаться, он поджигает дворец, город и все вокруг! Империя гибнет в одночасье! – В глазах Аскольда вновь появился нехороший блеск.

– А что ж императрица? С ней-то что сталось?

– Варения бросает в лицо Кориандру свои упреки, изобличает всю его подлую сущность и с последними репликами своего монолога выбрасывается из окна!

– И разбивается?

– Вдребезги! – Рубинов наслаждался произведенным эффектом.

В наступившей тишине слышны были только сдавленные всхлипывания Катерины.

– Да, наворотили ребята дел! – хмуро произнес Степан.

– Что ты! Трагедь, одно слово! – подтвердил Терентий.

– Пьеса серьезная, – согласился Нарышкин. – Тут есть, где всеми потрохами развернуться.

Он достал новую бутыль вина, откупорил ее и налил себе полный бокал.

– Ну что ж, я думаю, мы будем это ставить. Подлец Левушка точно на такое клюнет! За успех нашего предприятия! За великое искусство театра!!!

Сергей залпом выпил бокал до дна и с размаху хлопнул его об пол.

Глава шестая
СЦЕНЫ ИЗ РОМЕЙСКОЙ ЖИЗНИ

«Если нежданное горе внезапно душой овладеет,

Если кто сохнет, печалью терзаясь, то стоит ему лишь

Песню услышать служителя Муз, песнопевца о славных

Подвигах древних людей, о блаженных богах олимпийских,

И забывает он тотчас о горе своем; о заботах

Больше не помнит: совсем он от дара богинь изменился».

(Гесиод)

Две последующие недели, занятые подготовкой к спектаклю, для компании Нарышкина пролетели, как один день. Сергей даже не подозревал, какое обременительное и хлопотное дело он затеял. Все началось с распределения ролей. Если кандидатура Катерины на роль императрицы Варении даже не обсуждалась, то с остальными персонажами пьесы начались сложности. В ранг императора возвели дядьку Терентия, но тот, узнав, что тирану полагается быть гладко выбритым по византийской моде, наотрез отказался сбривать свою бороду, да и текст роли был для него слишком велик и непонятен, не говоря уж о том, какого труда стоило заучивать его. Выспренний монолог императора Клавдия, начинавшийся почему-то словами:

 
«Когда б мы жили без затей,
Я б перестроил Колизей,
А также термы Каракаллы,
Но этого мне было б мало.
И я б в порыве богоравном
Народ свой сделал благонравным!»
 

Терентий комкал и жестоко перевирал. На слове «Каракаллы» он непременно спотыкался и заправлял туда лишний слог. Получалось у него «Каракаккалы», что выглядело не совсем благозвучно. Кроме того, император, который собирался сделать свой народ «благондравным», особенного доверия не вызывал.

Когда выяснилось, что вся пьеса написана в стихах, Нарышкин проявил уважение к титаническому труду Антона-Аскольда, однако же, не лишенный сам дара к рифмоплетству, довольно критически отнесся к некоторым местам эпоса г-на Репкина. Особенно его возмутило место из наставления Передокла своему черному рабу Фобию:

 
«Кинжал ты в грудь ему пырни
И там три раза проверни,
Чтобы треклятый Архилох
Собачьей смертию подох.»
 

– Это не речь благородного мужа, это пособие для начинающего живодера, – оказывал Сергей Аскольду.

Автор упирался и отстаивал свою точку зрения общим падением византийских нравов, где и благородный, на первый взгляд, муж на деле мог оказаться полнейшей скотиной.

В одном из монологов императора Нарышкин усмотрел признаки плагиата:

 
«Кто не помрет – всех убивец тайный!
Повсюду торжествует страх.
И все тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах»…
 

– Что это еще за «кровавые мальчики»? – возмутился Сергей. – Я где-то слышал уже эту фразу! Рубинов, ты у кого этот текст состриг?

– Что значит «состриг»? – закипал возмущенный автор. – Император тиранил и старых, и малых. Неудивительно, что некоторые стали ему мерещиться!

– Это что, те самые мальчики из хора кастратов? Он что, изверг, целый хор…того?..

– А что вы хотите, – оправдывал императора Антон-Аскольд. – Какие были нравы, империя-то почти разложилась!

 
«Живая власть плебеям ненавистна.
Они любить умеют только мертвых!»
 

– Нет, Аскольд, это уже слишком. Давай переписывай. Это я точно где-то читал, – настаивал Нарышкин. – Признайся, передернул у Шекспира?

Репкин с пеной у рта доказывал обратное. В конце концов, стороны сошлись на том, что переписывать сценарий времени нет, и поэтому решено было оставить все как есть, только немного подсократить текст в особо спорных местах и в целом урезать пьесу до двух актов. Аскольд заламывал в отчаянии руки, но Нарышкин был неумолим.

– Не потянем такой воз, и точка! Ты посмотри, какая у тебя кипа бумаг, и это все надо выучить? Не успеем! У нас же актеры грамоты не разумеют! Вымарывай половину!

Первым делом в корзину полетела массовка. Пришлось отказаться от возниц, факиров, копьеносцев – дорифоров, большей части рабов и танцовщиц. Последних, впрочем, Нарышкин хотел оставить, заявив, что с удовольствием предпочел бы любым монологам Рубинова добрую полковую мазурку. С леопардами тоже пришлось расстаться. В заезжем зверинце подобных тварей не оказалось. Были только волки, медведь, павлин, дикобраз, дряхлый лев, гиена и «презабавный зверь макак-шинпанзе который публике свою вторую личину кажет».

Затем Нарышкин жесткой рукой прошелся по монологам главных героев, убрал все несущественные места, вымарал из пьесы длинноты и описания, напрямую не связанные с основной линией сюжета. И хотя Антон-Аскольд был вне себя от такого отношения к своему детищу, получилось даже недурно. Пьеса, по выражению Нарышкина, «обрела нужный резон и романтическое местоположение». Покончив с текстом, вновь стали разбираться с действующими лицами. Терентия как не справившегося с ролью тирана Клавдия понизили в главные стражники и палачи. Заодно именно он должен был терзать непокорного раба Фобия. Дядька снова пытался закандрычиться, заявив, что «заплечных дел мастер ничуть не лучше императра с бабьим именем». Сажать «ефиопа» на кол он отказывался наотрез. Пришлось внести изменения в программу истязаний мятежного раба. Сошлись на паре дюжин линьков, которых Терентий, скрепя сердце, согласился всыпать чернокожему. В противном случае, Нарышкин, успевший-таки прочесть купленную в Москве книгу про пиратов, грозился протянуть дядьку под килем или заставить его «прогуляться по доске».

Степана назначили коварным стратопедархом Архилохом, («Архиолухом», как съязвил дядька Терентий). Благо текста у того почти не стало (с легкой руки Нарышкина), донос свой он строчил на папирусе, а умирать в страшных корчах от удара отравленным кинжалом у Степана получалось вполне похоже. Репетировать эти самые корчи он и начал сразу же, как за ним утвердили роль жреца. В результате такого серьезного знакомства с образом он намял себе бока, извалялся в пыли и до смерти надоел своими предсмертными воплями всей труппе.

– Батюшка, будет вам юродиком-то прикидываться! – отряхивая отца, серьезно сказала Катерина. – А то ведь, поди, в привычку войдет!

– А у него к юродству талан! – саркастически заметил Терентий. – Вона, как выше головы ноги таращит!

– Эпатантно! – согласился Аскольд. – В этом что-то есть!

Роль черного раба взял на себя Нарышкин, что сулило некоторые преимущества. Во-первых, он изменялся до полнейшей неузнаваемости, и наблюдать за зрительным залом в таком обличии ему было проще всего. Во-вторых, его не могли опознать и по голосу – в соответствии со сценарием раб был нем. И, в-третьих, Сергею не нужно было учить текст, а следовательно, он «развязывал себе голову» и в свободное от репетиций время мог заняться организационными вопросами, кои влетали уже в кругленькую сумму.

Прежде всего, нужно было позаботиться о костюмах. Роскошные византийские одеяния пошили в полуподвальной мастерской у расторопного еврея Шмулика. Жидок взял недорого из любви к искусству, но потребовал столько материи, как будто собирался обшивать целый легион.

Более всего этим обстоятельством возмущался Терентий.

– Парча, однако ж, кусается! Четырнадцать рублев аршин – виданное ли дело! Купчина просил по пятнадцати, ну дык я рублишку с каждого аршина у него оттяпал. Такой кровосос! Верно люди говорят: «Как купца не величай, все равно – пятак на чай!» Вот приспичило вам, сударь, из парчи! Небось, обошлись бы и сатином.

Нарышкин, увлекшийся постановкой, тут же поставил дядьку на место.

– Терентий, ты что же хочешь, чтобы у нас император в посконной одежонке по Константинополю расхаживал? Должна же быть хоть какая-то правда искусства. Сказано «из парчи» значит из парчи!

Сандалии «ромеям» смастерил вечно пьяный сапожник Федор из будки напротив гостиницы. Столь непривычная к его рукам, обувь вышла гораздо более античной, чем требовалось. Создавалась полная иллюзия того, что сандалии эти плелись на заре человечества существом, которое только что слезло с ветки и встало на задние лапы, а посему не успело ознакомиться с сапожным делом.

Нарышкин, примеривший изделие Федора, в целом, сандалии одобрил, но, немного походив в них, заметил, что двигаться на четырех конечностях значительно удобнее. Ромейские мечи выстругал столяр Михеич, он же изготовил трон для Клавдия и скамьи, на которых должны были возлежать герои представления во время оргий. Михеич делал все на славу, хотя и топорно, но добротно и прочно:

«Ты только глянь. Это ж не кресло царское, это ж гранит кремневый! Оно ж тыщу лет простоит, и хрен что станется!»

Прочий реквизит – лавровые венки, кубки, поддельный виноград, а также чучело ядовитой змеи-анаконды в виде пожарной кишки – нашелся в кладовых местного театрика, на сцене которого Нарышкин и собирался представить публике шедевр г-на Рубинова. Здание, ангажированное Нарышкиным, некогда принадлежало помещику Шуховскому, имевшему свою крепостную труппу. По смерти барина театр у его наследников выкупили купцы Распутнов и Крымов. Бывшие крепостные актеры, которым дали вольную, играли на этой сцене еще лет десять, но ко времени затеи Нарышкина театр Шуховского уже утратил свой первоначальный блеск. В Нижнем появилось здание нового храма Мельпомены. Его зрительный зал вмещал почти две тысячи человек, и все заезжие знаменитости представляли свои постановки здесь. Нарышкину было не до жиру, поэтому он по совету Аскольда остановил свой выбор именно на старом театре. Загвоздка состояла лишь в том, что как раз накануне этого решения ничего не подозревавшие купчины Крымов и Распутнов перепродали здание некоему коммерсанту, которого с интимной иронией оба называли просто «Ромой».

– Рома согласится сдать вам в аренду театр, – пряча усмешку в усы, дружно сказали Сергею бывшие владельцы. – Этот ползучий гад своей выгоды никак не упустит!

Театром было мрачное неуклюжее строение, насквозь пропахшее ламповым маслом, с белеными стенами, почерневшими от копоти, с нелепыми колонами посреди зала и с бархатным занавесом, вместившим в себя едва ли не пять пудов пыли. Партер был рассчитан на сто человек, верхняя галерея – а двести, в двадцати семи ложах могли разместиться еще пятьдесят наиболее состоятельных зрителей.

– Это бы нам подошло, – согласился Нарышкин. – Просто и без затей. Берем!

Однако новый владелец театра сразу запросил двадцать пять процентов от сборов и пятьсот рублей за аренду – сумму весьма изрядную. Полное имя «ползучего гада» было Роман Фахрутдинович Мосьпан – Тер-Хачатрян.

– Вполне приятное имечко! – оценил Нарышкин. – Надо взять на вооружение.

Господин Тер-Хачатрян представлял из себя маленький, пучеглазый, с большой проплешиной шар в синей, почти волочащейся фалдами до земли фрачной паре при золотистом жилете; напыщенный, как верблюд, и весьма скверно изъясняющийся по-русски.

– Дэньги давай хорошо! – веско заявил Рома, выпячивая нижнюю губу. – Ка мнэ тут великие люди хадить будут. Театр хатеть сматрэть, патом мясо хатеть кушать, шашлык-пахлава… Будет дэньги, будет театр!

– И верно «гад»! – решил Сергей, мысленно согласившись с характеристикой Крымова и Распутнова.

Из дальнейших переговоров выяснилось, что Рома планирует часть здания обратить в ресторан с кавказской кухней (уже вовсю шел ремонт). Что делать со зрительным залом г-н Мосьпан пока не решил, а потому предложение Нарышкина заметно заинтересовало его. Маленькие глазки коммерсанта вспучились и забегали по мокрому от пота лицу, все время норовя соскользнуть к переносице.

Пошел торг, как на восточном базаре. Напыщенность разом слетела с нового владельца театра. Он вертелся, размахивал руками, брызгал слюной, пытаясь навязать свою цену, и вообще вел себя так, будто продавал персики или абрикосы.

– Пятнацыть прасэнт и чэтырэ сотня! Не жалэй! Великие люди прыдут, будут харашо сидеть шашлык!

При этом Рома не говорил, кто именно должен осчастливить театр и будущий ресторан своим посещением. Однако именно с Великими мира сего честолюбивый восточный коммерсантик связывал определенные гастрономические надежды. Монархи, духовные лидеры, политики, ученые, деятели культуры и просто мильенщики станут ломиться в ресторацию, имея одну единственную цель: откушать его шашлыка. В этом Роман Тер-Хачатрян был абсолютно уверен.

– Дэсять прасэнт и двэстиписат рублэй!

– Сказку про колобка помните-с? – тихо спросил Нарышкина присутствовавший на торгу Аскольд. – Он самый колобок и есть!

Наконец, сошлись на пяти процентах от сборов и двухстах рублях арендной платы. Рома светился довольством.

Знал бы почтенный Роман Фахрутдинович, в какую историю он вляпается, ни за что бы не пустил на порог антрепренера Рубинова вместе с его спутником – розовощеким, вихрастым меценатом из Орла пожелавшим сохранить инкогнито и отрекомендовавшимся просто «Занзевеем Адаровичем Маркобруном».

Фамилия эта вызвала у Ромы неподдельный интерес:

– Э-э, я Маркарон всэх знаю, – сказал он, вглядываясь в лицо «мецената». – Абрампэйсах тоже знаю… Тэбя не знаю!

– Ты Баку был? – спросил он у Нарышкина, вытирая физиономию. – Баку харашо!

– Мы, сударь, орловские… – с достоинством ответил «Гроза морей».

– Арол тоже харашо-э! – согласился Рома, протягивая Сергею свои пять розовых сарделек. – Па рукам!

Когда все формальности были улажены, все взятки полицмейстеру, начальнику местной пожарной охраны и санитарного ведомства были даны, встал вопрос об афишах и объявлении в газету «Нижегородские Ведомости». Текст согласовывали едва ли не полночи. В конце концов Аскольд, находящийся в растрепанных чувствах, вымучил из себя:

«Впервые в Нижнем Новгороде, проездом в Москву прима театров Флоренции, Неаполя и города Триест несравненная Франческа де Милано в русской постановке весьма откровенных сцен из византийской жизни:

„Отравленная туника или наказанные пороки“.

Небывалое кипение страстей, прямо на сцене! Картины рисующие падеж нравов и обнажение чувств возвышенной красоты!

Заняты лучшие актеры!

Бенефисный показ спектакля состоится в бывш. театре Крымова. Антреприза А. Рубинова.»

Нарышкин даже присвистнул:

– Ну, Аскольд, не ожидал! Брависсимо! Развернулся всеми потрохами. Размазал так, что не придерешься. На такое у нас не только Трещинский клюнет, весь город повалит! В проходах будут стоять. Цену непременно надо повысить. За «итальянку» я с ложа меньше трех рублей не возьму!

Когда дело дошло до репетиций, пыл компаньонов поугас. Выяснилось, что двух героев-любовников – Кориандра и Передокла – играть некому. Вначале Аскольд-Антон возжелал сыграть обоих молодых людей сам.

– Я буду, как двуликий Янус. Един в двух ипостасях, хе-хе-хе, это даже презабавно-с, в этом есть некий куртуаз и тайный смысл.

– Ты в зеркало давно гляделся, геройский любовник? – критически заметил Терентий, кивнув на чахлые усишки, глянцевую лысину и пламенеющий нос бывшего антрепренера, но голос старого моряка не был услышан компанией. Рубинов довольно бойко барабанил тексты обоих ролей, поочередно появляясь на сцене, говорил то за одного то за другого, благо лучше него никто не знал пьесы, однако, когда дело дошло до вливания Кориандром яда в ухо сопернику, получалась какая то слишком уж фантасмагоричная картина. Аскольд должен был разделаться сам с собой, это уводило стороннего наблюдателя в такие психологические дебри, что Нарышкин в конце концов хлопнул в ладоши и сказал: