Текст книги "Авантюристы (СИ)"

Автор книги: Игорь Свеженцев

– Это верно. Считается, что книги погибли во время пожара Москвы еще в шестнадцатом столетии… – Трещинский ухмыльнулся. – А что, если все-таки часть книг удалось спрятать и сохранить?

– Все это домыслы, Лева! Если бы да кабы!

– И, тем не менее, что, если библиотека не уничтожена? По крайней мере, не вся! – Трещинский, по-прежнему странно ухмыляясь мутноватыми глазами, смотрел на Сергея. – Ведь там могли бы быть весьма любопытные документы, которым цены нет! Всем этим книгам, рукописям… Любая такая книжица из собрания царя Ивана – то сокровище! Не говоря уже о том, что многие экземпляры были в золотых переплетах изумительной работы! Так-то, mon ami!

«Ишь ты, как разговорился, – глядя на Левушку, думал Нарышкин, – глазища-то вытаращил, что твои ведра!».

Он зевнул и пожал плечами:

– Все это сказки, Лева, золотой призрачный дымок! Соломоновы копи, священный Грааль, пропавшая Атлантида… Подобные истории весьма забавляли меня в юности. Тогда мне страшно хотелось послать к черту учение и дать деру в Америку – воевать с индейцами и отыскивать Эльдорадо! Все это – не более чем увлекательные байки, которые приятно послушать на ночь. Странно, что ты, господин коллежский, в них до сих пор веришь. Выходит, что ты со своим давешним немцем – визитером одного поля ягоды. Один до Трои дорыться мечтает, другому книжки царские понадобились! Ну, хорошо, положим, лежат сейчас где-нибудь эти царевы фолианты… Вернее, то, что от них осталось, потому как сгнили уже давно, либо крысам на корм пошли. Но мне-то, Лева, какой с этих басен прок?

– Вот именно, – «где-нибудь»! – Левушка посмотрел на Сергея с явным сожалением. – Эх, ведмедь ты, ведмедь!

Он выпил свой бокал до дна, снова рассмеялся своим резким, сухим, неприятным смешком, а затем как-то сразу перевел разговор в другое русло:

– Эх, брат Нарышкин, то ли дело за границей! Вот взять, к примеру, Лондон! Славное место. Вестминстер, Чипсайд, Тауэр… Та же хмарь, что и здесь, однако не так постыло! А где-то, Сережа, целый мир… Восток… пирамиды… Италия, в конце концов! А кенгуру? Кто из нас может похвастаться, что видел живого кенгуру? Это, знаешь, такое с карманом… – он ухмыльнулся и ткнул пальцем в живот Нарышкина. – Э, брат, да ты, я вижу, жирком подзаплыл! Надо себя держать… Поди, все на диване бока пролеживаешь? А жизнь-то мимо проходит!

Сергей покраснел и, нахохлившись, неприязненно покосился на тонкую талию приятеля, который успел заметно охмелеть. Последнее обстоятельство слегка подняло настроение нашему герою: что-что, а пить Левушка никогда не умел.

– Я хочу всего и сразу! Денег много единым махом загрести… А потом – в Италию, к пирамидам или хоть на тех же кенгуру поглядеть… – Трещинский снова зашелся хриплым смешком. – Видишь, сколько желаний!.. Статс-даму тоже хочу… Впрочем, к чему мне с деньгами эти дешевые потаскушки?! Лучше уж тогда сразу – Шамаханскую царицу!

– Э, брат, да ты, Ваше высокоблагородие, уже под сурдинку нарезался! – Нарышкин усадил Левушку в кресло и отобрал у него опустевший бокал.

– Кто… я? Ничуть не бывало! Мы с тобой еще должны выпить брудершафт! Алексис! Алексис! – позвал он. – Принеси нам, любезный, брудершафту.

– Ну, так и есть, – вздохнул Нарышкин. – Чекмарь чекмарем!

Трещинский вытаращил на друга вдруг разом ставшие мутными и бессмысленными глаза. Погрозил пальцем.

– А… а… смеяться изволите, Сергей Валерианович… нехорошо-с. Я тут Вам душу распахнул, а Вы, милостивый государь, потешаться надумали. Я вот как сейчас кого-то вызову… через платок стреляться…

Нарышкин, не спеша, снял со стула просохший у камина сюртук, достал из кармана широкий, как скатерть, носовой платок и трубно высморкался в него. В дверях показалась испуганная физиономия лакея.

– Ты вот что, голубчик… Что у нас там поблизости выпить имеется? – Сергей пристально оглядел опустевшие подносы.

– Мадера имеется, ром… также, – Алексис покосился на оплывшего в кресле барина.

– Мадерой твоей только воробьев причащать, а вот ром подойдет. И сооруди-ка мне стакан грогу. Сумеешь?

– Как не уметь-с, – тревожно отозвался Алексис.

– Только смотри, не ошибись в пропорциях!

Лакей поклонился и попятился из двери.

– Или лучше так, – подытожил Нарышкин, – стакан грога, рюмку рома, а хозяину твоему чай с лимоном.

– Рюмку только полную налей, а то я знаю вас, чертей! – крикнул он уже вдогонку.

– Так как же, насчет стреляться? – давясь хмельным смехом, замычал утопающий в кресле Левушка. – Оскорбление кровью смыть?

– Да, интересно… Это я про твое обогащение, господин коллежский советник! – Нарышкин принялся расхаживать по комнате. – Говоришь, пусть даже и безнравственно, но коли дает фортуна шанс, стало быть, хватай ее за хвост или что там у нее имеется? Бери и не выпускай!

– Ну так, значит, не продашь имение? – донеслось из глубины кресла.

Сергей, не обращая на него внимания, отрицательно мотнул головой.

– Жаль… жаль! – с грустью пробормотал Левушка. – А вдруг передумаешь? Может быть, это и есть твой шанс, а Сережа?

– Нет, не передумаю! – ответил Нарышкин, продолжая размышлять о своем.

Он растворил окно, подставил разгоряченное лицо прохладному ветру, задумчиво поглядел на темнеющую Мойку. Внизу о чем-то громко бранились вышедшие на работу фонарщики.

– Хорошо бы, конечно, Фортуну ухватить за бока или за другие какие выпуклые места, – сказал сам себе Сергей, и эта фривольная мысль представилась ему в образе обнаженной пышнозадой нимфы, прячущейся почему-то в камышах.

– Мир повидать это тоже дело… Тут ты, Лева, пожалуй, прав… Махнуть в Париж или еще куда-нибудь. А хотя бы и кенгурей погонять… Ну, а потом можно и тихое место себе на земле приискать, ведь есть же где-нибудь такое место? Что скажете, Ваше высокоблагородие?

– Болван ты, болван! – процедил Трещинский. Язык его заплетался, но в голосе чувствовалась неожиданная злоба.

– Болван… – тихо повторил он. – Да уж видно, так тебе на роду написано… Пропадай не за грош…

Нарышкин рассмеялся, затворил окно, надел уже совсем просохший сюртук.

– Что и говорить, приятное окончание вечера. Ну, бывайте здоровы, господин коллежский советник!

Кресло с Левушкой ответило мерным храпом…

Уже в дверях Сергей столкнулся с Алексисом, несшим небольшой поднос с напитками. Нарышкин остановил лакея и залпом выпил ром, хлебнул обжигающий губы грог.

– Барин твой изволят почивать, – произнес он, закусывая горячий напиток лимоном. – Ты его не трогай теперь, а как проснется, дай ему чаю… или лучше шампанского во льду. Он, барин твой, всегда раньше так любил.

– Нешто я, сударь, не знаю, – пошевелил бакенбардами лакей. – Они и теперь так поступают.

– Ну, вот и славно. Проводи меня к выходу.

Алексис вздохнул, поставил поднос, и, сонно помаргивая, поплелся провожать уходящего гостя.

Глава вторая
ЗАСТУПНИК И БЛАГОДЕТЕЛЬ

«Кто ж противиться нам может?

Славянин перед врагом

Руку за ухо заложит,

Гаркнет, свистнет и положит

Супостатов всех кругом».

(Д. Д. Минаев)

Прошло три дня, в течение которых Нарышкина охватила непонятная хандра. Часами валялся он, продавливая диван, в своей квартирке на четвертом этаже в доме наследников купца Завынкина на Большой Мещанской улице.

Необъяснимая тоска проникла в грудь нашего героя, какой-то невидимый глазу душевный переворот произошел в нем, заставляя его грезить и воспарять «в эмпирей», что по обыкновению было противно его не терпящей всевозможных томлений, здоровой от природы, хотя и не лишенной своеобразной чувствительности натуре.

Ему грезились райские кущи, до странности, впрочем, похожие на парк Елагина острова. Там, в этих зарослях, Нарышкин ловил резвоногую богиню Фортуну. Богиня изворачивалась, пряталась, убегала, норовя показать аппетитные ягодицы, но Сережа Нарышкин был настойчив и неутомим. Он настигал беглянку, срывал с нее какие-то античные одежды и увлекал в кусты… Фортуна вырывалась, сопротивлялась, говорила: «Сережа, не надо! Как тебе не стыдно – дети же смотрят!» (Неподалеку и вправду порхали какие-то амуры…) Однако Нарышкин был неумолим. Он шикнул на крылатых карапузов, а богине подарил серебряный рубль да еще два добавил ассигнациями, после чего Фортуна, немного конфузясь, согласилась… Сцена совсем была уже готова стать непристойной, но тут из-за кустов степенно вышел величавый старик с длинной седой бородой, в дорогой шубе и высокой шапке с меховой опушкой. В одной руке он сжимал окровавленный посох, а другой прижимал к боку стопку книг – собрание сочинений господина Дюма. Старик потряс в воздухе посохом и, подвывая на театральный манер, закричал ни к кому особенно не обращаясь:

– Аще не знаете, псы, что мои хотят поглотить меня, что ближние готовят мне кровавую погибель?

«Царь! – понял Сергей. – Иван Грозный!».

Самодержец, не торопясь, вытер страшный посох свой о траву, и тут оказалось, что это не посох вовсе, а бильярдный кий.

– Сыграем! – сменив тон, интимно предложил царь, наклоняясь к Нарышкину и подмигивая ему налитым кровью глазом.

Нарышкин закричал и проснулся…

Райские кущи, крылатые карапузы, прелести богини Фортуны и страшный царь испарились без следа, а вместо них в раскрытую дверь комнаты заглядывала смуглая физиономия дядьки Терентия. Дядька пестовал Сергея еще в отрочестве и теперь, будучи отпущенным в столицу, служил в доме Завынкина дворником, а заодно присматривал за молодым, склонным к необдуманным поступкам барином.

– Какого черта тебе от меня понадобилось ночью? – недовольно проворчал Нарышкин, хотел было запустить в Терентия подушкой, да лень взяла вытаскивать ее из-под головы.

В прошлом Терентий служил на флоте и даже совершил кругосветное плавание на одном из судов Российско-Американской компании, о чем не раз тешил рассказами жадно слушающего его молодого барчука.

Дядька – невысокий, бородатый, коренастый мужичок, с темным, выдубленным ветрами и солнцем лицом, на котором ясно блестели добрые глаза, широко расставляя ноги, неуловимым чем-то напоминая краба, бочком-бочком вдвинулся в комнату, внеся с собой древесный, приятный запах свежей стружки, сам весь опрятный, в ладно сидящем на нем старом, но аккуратно заштопанном армячке.

Поклонился, протопал к окну, раздернул плотные шторы. В комнату прыгнул, побежал по полу, полез на диван и остановился на носу Нарышкина бледный солнечный луч.

– Склянки уж полдень били, баринок, – проговорил Терентий, проворно загребая «клешнями» столпившуюся у дивана груду пустых бутылок. – Солнышко-то уже – вона. Работает за нас грешных!

Дядька Терентий обладал двумя бесспорными с точки зрения Нарышкина достоинствами: он одновременно и споро мог делать несколько дел и никогда ни в чем не упрекал молодого барина, к образу жизни и характеру которого давно привык. Дядька любил Нарышкина и ничему не удивлялся. Вот и сейчас он уже протирал пыль, сгребал со стола объедки. Как по волшебству на нем возникла запотевшая бутыль хлебного вина.

– Провианту из дому прислали, – Терентий уже выставлял на небольшой столик у дивана свиное сало, домашнюю колбасу, ржаной хлеб и крепкие соленые огурчики.

– Какой сегодня день? – Нарышкин расчесал пятерней мятые, всклокоченные, как у псаломщика, вихры и вделся в турецкий халат, поданный расторопным Терентием.

– Четверьхь, – сообщил дядька, уже выметая пыль из углов.

Барин издал звук, похожий на рычание, откупорил бутыль и припал к ней, как младенец припадает к груди кормилицы.

– Ну, что там дома? Что нового в деревне? – увязнув зубами в сале, прогудел Нарышкин.

– Да, вроде, все как будто порядком, – дядька Терентий затеплил лампадку и смахнул паутину с образов. – Все велят вам кланяться. Хозяйство как будто движется мало-немного. Только вот Петр Кузьмич, управляющий Ваш, царство ему небесное, того…

– Чего «того»? – повернул голову Сергей.

– За борт сыграл, как у нас говорили, – Терентий поправил висевшие на ковре скрещенные турецкие сабли.

– Куда сыграл?

– На Масленую, сказывают, уходили его шибко…

– Когда?

– Да Петра Кузьмича-то.

– Куда уходили? Зачем? – не понял Нарышкин.

– Да Петра же Кузьмича! На масленую неделю накинулись на него лиходеи какие-то ночью и так отконопатили, что прямо караул. Три дня, сказывают, лежал. А потом шабаш. Отдал концы!

– Убили что ли? – дошло наконец до Нарышкина. Он тряхнул головой и сделал большой глоток хлебного. – Ай-яй-яй. Это скверно! Очень скверно, Терентий.

Барин помолчал, соображая. Несмотря на дурные известия, ему становилось значительно лучше. Остатки давешней хандры улетучивались, подгоняемые прохладным вином и сытной деревенской пищей.

– Да за что же его?

– Кабы знать, за что! – дядька выкатил из-под дивана пустую незамеченную бутыль, выгреб мусор.

– Станового пристава вызывали?

– Да был, сказывают. Приехал, походил, поспрошал, Митьку Косого высек для острастки и укатил. Поди теперь, сыщи лиходеев-то! Одеваться прикажите или как?

Терентий подал барину вычищенный сюртук.

Нарышкин, подумав, разделался-таки с хлебным. Подцепил кусок колбасы и покосился на солнечный лучик.

– Что там, в божьем мире-то творится?

– Известно что, батюшка Сергей Валерианович! Май соку набирает. На дворе полный штиль. Погодка – любо дорого поглядеть.

Терентий, воркуя, помог барину скинуть халат и натянуть сюртук.

– Да, вот еле-еле не позабыл! Тут Вам бумаги пришли.

– Что за бумаги? – Нарышкин глянулся в зеркало.

«Да, немного помят, слегка опух, синева на подбородке… пожалуй, что и подзаплыл жирком… Но ведь не свататься же», – подумал он и в целом остался собой доволен.

– Что там за бумаги такие?

– Расчеты квартирные от Завынкиных. Аглая Тихоновна шибко ругались. Не платит, мол, барин твой!

– Вечно ты, Терентий, ляпнешь этакое! – рассердился Нарышкин. – Мало мне забот. Дома, вишь ты, беда какая стряслась, а ты ко мне с квартирными расчетами приступился, за горло схватил, Аглаей Тихоновной стращать вздумал! Видал я твою Аглаю Тихоновну, знаешь где?

– Где? – живо поинтересовался дядька Терентий, смахивая с плеча барина соринку.

– Рядом с мужем своим – Силой Тимофеевичем Завынкиным, царствие ему небесное, вот где!

Терентий, усмехнувшись в бороду, перекрестился.

– Что там еще?

Дядька подал запечатанные сургучом конверты.

Нарышкин надорвал один. Приторно пахнуло духами. Пробежал глазами наугад из середины письма:

«…После отъезда мужа я сделалась совершенно больной, а уж какая грустная, Вы, Серж, себе и представить не можете. Мучаюсь несказанно и не перестаю томиться, сидючи у окошка…

На святой неделе пришлось катать яйцами без Вас и теперь мне иногда хочется сильно умереть. А третьего дня я сочинила романс:

 
Утешь меня в моих томленьях
О прошлых днях минувших лет,
Ответь же на мои моленья,
Верни мне то, чего уж нет.
 
 
Тебя любила я так страстно,
Как никогда, как никого.
И от того теперь несчастна,
И я прошу лишь одного:
 
 
Утешь меня в моих томленьях,
Приди ко мне хотя б на час,
И нас охватит вожделенье,
Как и тогда, как в первый раз.
 

Вот если бы вы, мой друг…»

Нарышкин издал громкий вой и бросил письмо в корзину для бумаг.

– Да что они сегодня, все меня извести сговорились? Смерти моей хотят?

Он не стал пояснять кто это «все», и почему эта толпа желает свести счеты с его достаточно молодой еще жизнью.

Сергей надорвал второй конверт. Это была записка от Трещинского.

«Милостивый государь Сергей Валерианович! Надеюсь, что все произошедшее между нами, меж нами и останется. Вы как человек чести не дадите огласки тем откровениям, кои были произнесены мной в момент душевной слабости и под влиянием Бахусовым. Прошу меня за то извинить. Верю в Вашу порядочность и остаюсь вашим покорным слугой. Будьте здоровы.

А. К. Трещинский

P.S. Кстати, Вы позабыли у меня свой секстан».

– Ну вот, и этот туда же! – прокомментировал послание Нарышкин. – Ох уж эти польские гордецы. Сегодня они с тобой запанибрата, а стоит только чуть перебрать, назавтра руки не подадут. Бардзо дзинкую за гонор… нех их вшицы дьябли везмо!

И второе письмо также последовало в корзину.

– Ладно, Терентий, я, пожалуй, пройдусь, а ты приберись тут покамест, – Сергей рассеянно оглянулся и, не замечая доброго взгляда старого моряка, решительно шагнул за порог.

У парадного крыльца столкнулся нос к носу с ширококостной, толстомясой Аглаей Тихоновной. Вдова купца Завынкина тащила с рынка гуся. Не доверяя прислуге, она предпочитала все покупки совершать сама, что давало ей лишний повод брюзжать на всех и вся.

В тесном парадном, ставшем еще теснее, когда в него ввалилась вдова с гусем, безжизненно свисающим из огромной корзины, Нарышкин не имел пути к отступлению и принужден был выслушать все упреки, которые разъяренная, как весенняя медведица, Аглая обрушила на вихрастую голову своего постояльца.

Наконец, с трудом разминувшись с купчихой, наобещав ей в самом скором времени расплатиться полностью за квартиру, Нарышкин выстрелил из подъезда, как пробка из бутылки шипучего вина.

На улице зажмурился, до того ярким после темного парадного показалось весеннее Петербургское солнце. Пахнуло дымом, копотью, нагретой землей и тушеной капустой – неизменным блюдом здешних обывателей. Мещанская пестрела вывесками до самых крыш. Солнце высвечивало на позолоте объявлений, оповещающих о нахождении здесь всевозможных лавок: мелочных, кондитерских, табачных; тут же попадались вывески модисток, чулочников, цирюльников, повивальных бабок и каких-то опытных кремлевских красильщиков, которые «…недурно раскрасят стены алфрескою, декатируют и еще много чево в малярном деле разумеют…»

Рядом, над заведением цирюльника красовалось: «Здесь бреем стрижом и отворяем крови». Чуть поодаль виднелся красочный щит, на котором был изображен чрезвычайно толстый запорожский казак со свекольными щеками и люлькой в надменно ухмыляющихся губах. Под рисунком вилась затейливая надпись: «Домашняя табачная мануфактура отставнова унтера-офицера Перетятько». Напротив, над лавкой, торгующей детскими деревянными игрушками, была нахлобучена вывеска, неизменно улучшавшая настроение Сергея. Неровным, валким, колючим шрифтом, имитирующим готику, там было выведено: «Detskoe proizwodstwo. Столяр Осип Штумпф – иностранец из Вильно».

Сергей прошелся по улице и, чтобы восстановить пошатнувшееся душевное равновесие, заглянул в недорогой трактир, где в тумане от пригорелых блинов проворно бегали половые и дули копеечный чай извозчики.

Нарышкин заказал водки с селедкою и сел у раскрытого окна, чтобы не дышать блинным перегаром.

Окликнул через окно разносчика газет, купил «Северную пчелу», и, подливая себе водку из надтреснутого графина, принялся читать объявления театров и зрелищ.

Балаган Лемоша обещал сцены в современном роде: терзание Панталона, разрыв Пьеро на две части, превращение бочек в чертей, а также всевозможные фокусы в исполнении русского человека из Германии Карла Ивановича фон Штюка.

Панорама и косморама на Невском проспекте в доме Косиновского, наискось Английского магазина, предлагала посмотреть виды Константинополя, штурм и взятие Варшавы, смерть Наполеона, внутренность церкви св. Петра в Риме…

При упоминании о Константинополе Нарышкин закрыл глаза и представил залитый южным солнцем, утыканный минаретами город, по которому бродили похожие на коконы прелестные одалиски в парандже, а свирепого вида усатые янычары в красных шароварах день и ночь точили о каменные ступени мечетей свои кривые зазубренные ятаганы. Они курили кальян, пили крепкий черный кофе, а в перерывах между этими занятиями сажали на кол христианских невольников.

Нарышкин вздохнул, хлебнул водки и продолжил чтение.

В Александровском театре давали народный водевиль в одном действии: «Филатка и Мирошка – соперники, или четыре жениха и одна невеста»; в Михайловском – «Тридцать лет, или жизнь игрока. Драма в трех сутках», в Большом шла некая комическая опера: «Навуходоносор-царь, или Вавилонские проказы».

Нарышкин зевнул, повертел газету и наткнулся на сообщение о том, что «его императорское величество объявляет высочайшее благоволение с награждением орденом св. Анны 1 степени…» какому-то действительному статскому советнику Мордищеву. К объявлению прилагался гравированный портрет героя, вполне оправдывающего, судя по всему, свою фамилию.

– Что ж, Мордищеву повезло, – философски заключил Нарышкин, доел селедку и вытер руки о счастливого обладателя ордена св. Анны.

Расплатившись, он вышел вон из душного трактира. Неспешно прогуливаясь, как бы окутавшись легким облаком винных паров, Сергей как-то незаметно для самого себя вышел к Невскому.

Толпа вокруг сгустилась, загрохотали по мостовой многочисленные экипажи, замелькали сюртуки, цилиндры, эполеты, бакенбарды, дорогие женские шляпки.

Нарышкин отметил, что все встреченные им барышни оказывались прехорошенькими, и это обстоятельство подействовало на него благотворно. Настроение его заметно улучшалось. Он даже хотел зайти в ту самую панораму и космораму, где представляли виды Константинополя. Благо заведение находилось тут же неподалеку, и совсем было уже пошел, однако вспомнил, что «цена за вход самая сходная – по рублю с персоны, а с детей по полтине». Тратить рубль на Константинополь Нарышкин не стал, да и не очень-то хотелось увидеть вожделенный город глазами какого-нибудь мазурика, недоучившегося в Академии художеств. Взвесив все хорошенько, он предпочел поворотить на Мойку и окунуться в недорогое полуподвальное штофное заведение, наполненное галдящими мастеровыми. Из заведения Сергей вышел не совсем твердой походкой. В сгустившемся над ним алкогольном тумане контуры предметов стали терять четкие очертания. Пару раз он споткнулся о выбоины в мостовой и один раз о будочника, который скучал возле своего полосатого черно-белого скворечника. Служивый открыл было рот, набрал воздуха, чтобы выбраниться, но, оглядев крепкую фигуру Нарышкина, передумал и стал смотреть куда-то поверх протянувшихся вдоль набережной фасадов… Вскоре ноги нетвердой походкой сами привели Сергея к Демутовой гостинице.

– Зайти что ли, забрать у Трещинского свой секстант? – подумал он. – Хотя, с другой стороны, Левушка мог бы сам прислать его вместе со своим дурацким письмом… Странно… и зачем это он морочил мне голову россказнями про царские книжки?

Нарышкин помедлил, с минуту потоптался на тротуаре, но затем вспомнил про настоянную на смородиновом листу водку и решительно шагнул внутрь.

Однако там его ждало легкое разочарование. Выяснилось, что «его высокоблагородие» отъехал в неизвестном направлении… На все вопросы метрдотель только разводил руками:

– Спешно съехали-с. Куда не сказывали-с, адреса оставить не изволили-с… Впрочем, погодите, сударь. Не Вы ли будете Сергей Валерианович Нарышкин? – служитель нырнул под стойку и вынул оттуда знакомый увесистый пакет. Сергей удовлетворенно икнул.

– Вот, Вам велено передать!

…Уже совсем стемнело, когда Нарышкин добрел-таки к себе на Мещанскую, исследовав по пути еще пару питейных заведений. Совсем уже подходя к дому Завынкина петляющей неверной походкой и взглянув на утыканное звездами небо, Нарышкин неожиданно для себя самого решил произвести обсервацию. Он разорвал пакет, извлек секстант и принялся обозревать вселенную, вертя прибор перед мутными глазами, заглядывая сквозь него на звезды, которые теперь более всего напоминали почему-то выпуклые шляпки обойных гвоздей. Это сравнение показалось Нарышкину вполне поэтичным и, довольный метафорой, он принялся было сочинять эклозу, но дальше строк

 
«В бархат неба вбиты звезды,
Словно золотые гвозди…»
 

дело почему-то не пошло.

Внезапно тишину отходившей ко сну Мещанской прорезал истошный женский крик:

– Убивают! Помогите! Караул!

На противоположной стороне улицы, против мастерской реставратора битой посуды, похоже, действительно кого-то били.

Из темного клубка человеческих тел выскочила тонкая женская фигурка и подбежала к Нарышкину, схватила его за рукав. Запричитала:

– Помогите, барин! Отца убивают лиходеи… помогите ради Христа!

Нарышкин насколько мог быстро оценил ситуацию. Постоял молча, слегка покачиваясь, чувствуя как глаза наливаются кровью, затем отстранил девушку (успел заметить: хорошенькая), пригнул голову по-бычьи и, взяв секстант на вооружение, пересек улицу. Разя тяжелым прибором направо и налево, он мягко вошел в самую середину толпы, в центре которой на тротуаре, закрыв окровавленную голову руками, сидел худой, как жердь, мужик в разорванном армяке. Нападавших было четверо. Однако Нарышкину показалось что-то около восьми. Скорее, даже девять…

– А ну посторонись, православные, – попросил он, сбивая секстантом чей-то картуз.

– Поберегись! – предостерег излишне ретивую физиономию, которая ткнулась редкими зубами ему в кулак.

– Ах, ты кусаться! Ну так я тоже буду кусаться! – сообщил Сергей, и в самом деле укусил попавшееся ему на пути ухо.

Укушенный истошно завыл. В толпе нападавших как-то сами собой появились бреши. Пара удачных фухтелей погнувшимся от ударов секстантом завершила баталию полной победой нашего героя. Враг ретировался, оставив после себя эхо отборной брани, несколько оторванных пуговиц и смятый картуз.

– Дуйте по домам, ребята, не то квартального позову! – крикнул Нарышкин вслед отступающим и помог подняться потерпевшему.

Лицо и борода того были в крови, рукав почти оторван.

Подскочила девушка, запричитала над отцом, который, однако, несмотря на то, что был бит, подобрал с тротуара бесхозный картуз и только затем, кряхтя, согнулся в земном поклоне.

– Премного благодарны, Ваше превосходительство, век будем за Вас Бога молить!

– Спаситель Вы наш, – хлюпнула носом девушка.

– Ну, полно. Полно, – поморщился Нарышкин, оценивая ущерб причиненный секстанту. – За что они вас?

– Лихие люди, нехорошие! Совсем живота лишить хотели. Если бы не Вы, то прибили бы нас с Катенькой, как есть прибили! Люди мы приезжие, небогатые, а энти вот подкараулили и все наши пожитки подчистую отобрали. Как-то еще до кишок не раздели!

В темноте сверкнула крупная слеза, серебряной змейкой побежала по грязной щеке, запуталась в растрепанной бороде потерпевшего.

– Куда ж нам теперя с тобой, Катюша? Меня в этаком-то виде и на постоялый двор не пустят да еще, пожалуй, и в сибирку посадят… Останешься ты, Катя, совсем одна-одинешенька. Без денег… без всего!

– Ничего, батюшка, свет не без добрых людей, вот и его превосходительство нам помогли. А деньги, что же о них горевать…

При упоминании о деньгах Нарышкин слегка поморщился.

– Ну, будет, будет! Какое я вам превосходительство? Сергей Валерианович меня зовут.

– Вы, Сергей Валерианович, истинный… ерой! – заявила девушка, утирая набежавшие слезы.

– Да ну уж… скажете тоже… – Нарышкин почувствовал, что зарделся.

– Правда-правда, – сказала она. И без перехода:

– Меня Катей звать, а это – батюшка мой, Степан Афанасич.

Оба снова поклонились в пояс, при этом из-под платка девушки выбилась коса (русая, насколько сумел разглядеть Сергей).

– Нарышкин Сергей Валерианович, – вновь отрекомендовался «ерой», немного наклонив голову и не сводя глаз с девичьей косы.

– Батюшки, не может того быть! – Степан отступил на шаг назад, в изумлении отворил рот.

– Чего не может быть? – Сергей нахмурился.

– Не гневайтесь, заступник, благодетель наш… да не в этом ли доме Вы проживать изволите?

– Изволю… проживать, – Нарышкин решительно не понимал происходящего. – К чему эти расспросы?

– Да ведь выходит это мы Вас, почитай, с полудня дожидаемся. А Вы – вот он каков! Сами нас нашли-с, – Степан захихикал, морщась от боли и трогая рукой подбитую скулу.

– Зачем дожидаетесь? – недоумевал Нарышкин, чувствуя, что мучительно трезвеет.

– Дельце у нас к Вам, Сергей Валерианович, голубчик! Вы уж не откажите выслушать. Дело-то оно выгодное к обоюдному согласию, – понизив голос и оглядываясь по сторонам, быстро заговорил Степан.

– Вы уж будьте ласковы, мы ведь с Катей ради таво дела и в столицу приехали. Вас вот, почитай, третий день разыскиваем.

– Ладно, пойдемте ко мне… – поколебавшись и окинув взглядом темную Мещанскую, согласился Сергей. – Там решим, как с вами быть. Только бы вдова не увидала… – и он пустил в ход довольно замысловатое ругательство, похоже, только что подобранное им на бранном поле в качестве трофея.

– Благодетель Вы наш, Сергей Валерианович, да ведь мы же Вам стеснению учиним.

– Ничего, только тихо ступайте.

Подошли к дому. Нарышкин заглянул в дворницкую, переговорил с Терентием, взял у него соломенный тюфяк и одеяла.

Дядька покосился на новых постояльцев, но ничего не сказал, открыл черный ход и проводил нежданных гостей до квартиры Нарышкина.

– Т-сс! – сказал Сергей, обращаясь, похоже, к самому себе, потому что никто кроме него и не думал шуметь.

Нарышкин долго, сопя, извлекал из кармана ключ, пока наконец не уронил его со звоном, разнесшимся по всему коридору. Он сел на корточки и принялся шарить руками по полу.

– Т-сс! Терентий, посвети-ка сюда. И тихо мне, а не то эта старая змея – Аглая Тихоновна проснется…

Его опасения были не напрасными. Потому что через секунду громоздкая фигура вдовы Завынкиной перекрыла собой коридор.

– Это что здесь такое?! – грозно возгласила вдова, выступая из тени. – Что Вы, сударь, себе позволяете?

Нарышкин поднялся с колен, приняв от Терентия свечу. Поднял ее повыше и стал вполне доброжелательно разглядывать надвинувшуюся на него купчиху.

– Не спится, Аглая Тихоновна? – мягко спросил он. – Опять кошмары мучают?

– Да, мучают! – взревела вдова. – Вы, сударь, и есть мой главный кошмар. Мучитель! Душегубец! Шильник окаянный! За квартиру третий месяц не уплачено! Я все терпела, а он, бесстыжая душа, еще и канпанию вздумал сюда водить. Притон кабацкий мне устроил!

– Это мои друзья, Аглая Тихоновна, – Нарышкин указал рукой на опустивших глаза гостей. – Вот это… как бишь тебя … Степан… Афанасьевич.

Степан Афанасьевич стащил с окровавленной головы чужой картуз, поклонился и поправил сползший к локтю оторванный рукав.

– А это Катерина… э… как Вас по батюшке?

– Катерина Степановна, – тихо сказала Катя из-за спины отца.

– А вот дядька Терентий… дворник наш… то есть Ваш. – Нарышкин улыбнулся и приятельски подмигнул вдове. – Шли бы Вы почивать, Аглая Тихоновна…

Купчиха, набрав воздуха, разверзла рот – «шире ворот» и, округлив маленькие оплывшие глаза, заорала, едва не задув свечу:

– Чтобы духу вашего здесь не было! Пьяница! Охальник! Я притоны держать у себя не дозволяю! У меня здесь приличные люди проживают, а не какие-либо там всякие разные…

Из своих нор стали выказываться физиономии приличных людей, разбуженных истошными криками вдовы.

Неожиданно мягкий и доброжелательный в своей хмельной благости Нарышкин мгновенно преобразился. Он решительно шагнул к Аглае Тихоновне и взял ее левой рукой за горло, увязнув пальцами в мясистой шее купчихи, легко притянул обмякшую, разом потерявшую свои грозовые очертания фигуру ближе к себе. Затем, опустил шкалик со свечей до уровня расширившихся от внезапного страха глаз Завынкиной, при этом капнул ей на нос горячим воском.