Текст книги "Бездна (Миф о Юрии Андропове)"

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

– Спальня! Приют любовных нег.

Центром спальни была кровать невероятных размеров, придвинутая изголовьем к глухой стене. Она была с высокими спинками овальной формы, инкрустированными вырезанными из дерева дубовыми листьями, которые покрывала позолота, и каждый лист блистал, как новый. Над кроватью – на ней свободно разместилось бы человек шесть – витал воздушный балдахин из полупрозрачной бледно-коричневой ткани. Вообще, если память мне не изменяет, весь тон спальни был бледно-коричневым. Из-под атласной подушки торчал женский черный лифчик, весьма прозрачный. Борис выдернул его и бросил в дальний угол.

– Издержки холостяцкой жизни,– сказал он,– Извините,– И почему-то вздохнул.

В правом углу стоял довольно аляповатый комод из карельской березы.

– Сейчас я вам покажу нечто…– таинственно сказал хозяин квартиры.

Он выдвинул средний ящик, и у Вики невольно вырвался возглас изумления. На черном бархате были разложены серебряные и золотые браслеты, серьги, заколки, броши, кольца, перстни с драгоценными камнями.

– Это бриллианты,– пояснял Борис.– Это сапфиры. Рубины и изумруды высшей пробы.

Все украшения были изумительны, но мне показалось, что налета старины на них нет, сделаны они недавно, во всяком случае, в наше время. Но спросить, прав ли я в своем предположении, я не решился.

– Это еще не все…– В голосе Бориса почувствовалось напряжение, будто он колебался в чем-то. Возникла небольшая пауза. Потом он засунул руку в глубь ящика и извлек оттуда замшевый мешочек,– Идите сюда!

Мы подошли к трюмо, стоящему в левом углу спальни. Борис на тонкое стекло высыпал содержимое мешочка, включил лампу, неприметно вмонтированную в боковую панель трюмо. Перед нами заискрилось, переливаясь таинственными отблесками, несметное богатство. Опять браслеты и кольца, серьги и броши, заколки, перстни, это были явно старинные изделия, тоже из золота и серебра, и вокруг них ощущалась… не знаю, как сказать точно. Ощущалось какое-то бремя, тяжесть веков. Может быть, преступлений. Некая гнетущая аура возникла над этими изумительными изделиями, и от них невозможно было оторвать взгляда…

– Все эти штучки,– сказал хозяин квартиры совсем прозаично, даже со скукой,– принадлежат не только мне, но и еще одной знатной даме. Вы догадываетесь, кто она. На равных. Фифти-фифти.

«Для чего он все это нам показывает? – посетила меня тревожная мысль,– И прежде всего – мне?»

Между тем наш гостеприимный загадочный хозяин, спрятав драгоценности, распахнул две двери в стенах справа и слева от кровати.

– Надо уж экскурсию по спальне,– сказал он,– довести до конца.

Вспыхнул свет в двух роскошных ванных. Одна была облицована голубоватым кафелем, и в каждой плитке изображалась обнаженная любовная пара, совокупляющаяся в разных позах. Огромная ванна здесь тоже была голубая. Во второй ванной кафель оказался черным и черной была ванна. Ее наполняла вода, и в ней плавали три темно-алые розы.

– Любимые цвета сами понимаете кого,– пояснил Борис, и в голосе его я совсем явно почувствовал напряжение.– Есть еще одна комната… Но это скорее склад, черт бы его взял.– Он ненадолго задумался.– Вот что… Виктория, у меня к тебе просьба. Мальчики не успели нарезать хлеб. Все необходимое на кухне. Я тебя очень прошу, пожалуйста!

– С огромным удовольствием! – В голосе Вики прозвучало облегчение,– Я уже обалдела от этой роскоши. А хлеб… Это так естественно, необходимо… «Хлеб наш насущный даждь нам днесь».

И Вика вышла из спальни.

– С характером,– усмехнулся Борис Буряце,– Пошли, Арик. Я вам покажу третью комнату. Там и поговорим.

Мы прошли по коридору. Опять такая же дубовая дверь. И снова ее хозяин квартиры открыл ключом. Вспыхнул яркий свет.

Мы действительно попали на склад. Эта комната по размерам была ничуть не меньше гостиной, в которой накрыт стол для гостей. Вдоль стен шли сплошные стеллажи, заставленные банками консервированных продуктов лучших продовольственных фирм США, Англии, ФРГ, скандинавских стран. Отдельно стояли бутылки, тоже со всего света: виски, коньяки, водка, джины, лучшие вина. В этой дьявольской квартире можно было бы прожить долгие годы, не выходя из дома.

Мною окончательно овладело чувство нереальности, абсурдности, опять не подберу слов, которыми можно определить то мое состояние.

А Борис, оседлав простой канцелярский стул, между тем говорил:

– Я вообще предпочитаю импортные продукты. Конечно, и у нас то, что делается по спецзаказам для Кремля,– высшей марки. Только доставать – время жалко. А время, Арик,– деньги. Верно?

– Верно,– согласился я.

– Сейчас! – Мой экскурсовод что-то заторопился. – Доведем дело до конца. Последние экспонаты.

Вдоль одной стены стояли три больших металлических контейнера – в таких перевозят товары в магазины. В первом висели мужские костюмы, пальто разного кроя и цвета, дубленки…

Во втором контейнере висели дамские пальто и дубленки, платья, костюмы, блузки, юбки, куртки… В третьем было намешано всего так много, что рябило в глазах.

Мое состояние сразу заметил обладатель всего этого барахла, стал закрывать контейнеры.

– Вот держу на черный день,– сказал он.– Правда, хлопот полно, приходится постоянно обновлять ассортимент, за модой гнаться. Как у нас говорят, хочешь жить – умей вертеться. Вот что, Арик, идемте-ка сюда.

Он увлек меня за один из контейнеров. Здесь стоял маленький круглый стол, два старых продавленных кресла, старый замызганный холодильник «Саратов», примитивная тумбочка, какие я видел в советских больницах у кроватей страждущих.

– Садитесь, Арик. Давайте выпьем по глотку. Не возражаете?

– Не возражаю,– ответил я.

Он извлек из тумбочки два простых стеклянных стакана, из холодильника начатую бутылку «Джонни Волкер».

– Чем-нибудь закусите? – спросил Борис.

– Необязательно,– сказал я.

– А я вот маслинками,– Он поставил на стол тарелку с несколькими маслинами, которые от холода слегка сморщились и ссохлись,– Вилок здесь у меня нет. Придется, уж извините, пальцами. По сто грамм?

– Мне пятьдесят,– Я показал пальцем, до какого уровня в стакане мне налить.

Разливая, Борис сказал:

– Между прочим, говорят, «Джонни Волкер» любимый напиток нашего главного жандарма Юрия Владимировича Андропова.

Я промолчал, подумав: «Это определение шефа КГБ неспроста».

Мы чокнулись.

– У меня к вам, Артур, серьезное предложение. На концерте Роберта Янга я вам не просто так это сказал.– Он выдержал паузу.

– Что «это»? – спросил я.

– Я на самом деле прошу вас организовать мне выезд в Штаты.

– В каком качестве? – спросил я.

– В качестве певца. Гастроли. Ведь я, Арик, неплохой певец, начинал на подмостках московских кабаков, цыганские и псевдоцыганские романсы,– Он пропел великолепным баритоном: «Скатерть белая залита вином…»

– Да зачем вам уезжать от всего этого? – перебил я, обведя комнату рукой.– Ведь, если я вас правильно понял, вы хотите остаться в Штатах?

– Хочу! – прошептал Борис.– Хочу… А это все – золотая клетка… Я цыган! Я хочу воли, свободы!… Она собирается пропихнуть меня в Большой театр, солистом, чтобы окончательно привязать к себе и к этой стране, будь она проклята! И надо скорее, скорее бежать отсюда!…– Лицо моего собеседника потемнело и ожесточилось.

– Почему? – спросил я.

– Почему? – Он пристально смотрел мне в глаза.– Потому что папа в любой момент может сыграть в ящик…

– Папа – это кто? – перебил я.

– Леонид Ильич Брежнев. Кто же еще? – понизил голос Борис.– Удивляюсь, как он еще тянет. Уж я-то его лицезрею вблизи достаточно часто. Мне его жалко, поверьте. Они его держат на стимуляторах. Хрен его знает, как это называется. Но все равно, в любой момент он может отбросить копыта. В любой! И тогда… Фенита ля комедиа.

– То есть? – спросил я.

– То есть, Арик, на второй день после кончины Леонида Ильича Галину возьмут за одно место не больно, но крепко…

– Кто возьмет? – перебил я.

– КГБ, Андропов, еще несколько старцев из Политбюро. Ведь там у них своя грызня за престол. Грызня не на жизнь, а на смерть. Кстати, мою красавицу могут поприжать и до кончины папы. А прижать есть за что. Все это…– он обвел руками комнату,– если честно, скорее принадлежит ей, а не мне. Или опять же: фифти-фифти. В случае подобного развития событий Галина, естественно, отделается легким испугом и большими скорбями. Потому что все, что вы видели в этой квартире, развеется как дым. А меня раздавят, аки муху. Или, по старой терминологии, обратят в лагерную пыль. Вывод, Арик? Вывод единственный: линять! Линять как можно быстрее. Вот я к вам и обращаюсь: помогите! Помогите устроить гастроли в Штатах!

Я молчал.

– Все в этой квартире я вам показал с единственной целью,– продолжал Борис.– Любые деньги! Любые! Вы соглашаетесь, и завтра все, что здесь находится, я превращу в валюту. Потребуется только операция по ее переводу на счета западных банков. План, как это сделать, у меня есть, надежные люди тоже.– Он опять смотрел мне прямо в глаза, и что-то гипнотическое было в его немигающем зеленом взгляде.– Соглашайтесь, Артур, и вы будете обеспечены на всю жизнь. Мы с вами припеваючи заживем где-нибудь на Канарах. Захотите – вызовем туда Викторию. Я вижу: у вас любовь, у вас настоящее…

– Я не смогу вам помочь, Борис,– сказал я.

Его лицо потемнело.

– Вы не отказывайтесь сразу, подумайте. Давайте встретимся через пару дней.

– Нет, Борис,– твердо повторил я.– Извините.

– Вам налить еще? – Казалось, он стал прежним: раскованным и гостеприимным.

– Пожалуй.

Он налил в захватанные граненые стаканы «Джонни Волкер» – мне пятьдесят граммов, себе сто. Мы чокнулись.

– Будем жить! – сказал прежний Борис, веселый, свободный, контактный.– Будем жить дальше!

Мы выпили. Борис жевал маслину, с аппетитом причмокивая, а я думал: «Он уже ко многим обращался с подобной просьбой, раз так прицепился ко мне. И все ему отказали. Потому что от КГБ не уходят. Они достанут любого – и везде».

Борис насторожился:

– Звонят!

Я ничего не слышал.

– Сейчас гость ринется косяком. Идемте! – И пока мы шли по коридору, он говорил: – Сегодня публика особая. Почвенники, русские патриоты, по-старинному – славянофилы. Поэтому и стол – под их вкус. Пусть погурманничают на российских харчах. Да еще…– Он засмеялся.– Это сладкое слово – халява.– Борис обнял меня за плечи.– К вам, Арик, не относится.

В передней уже раздевался респектабельный господин в черном строгом костюме английского покроя и был мне представлен как замминистра, кажется, какого-то строительного министерства.

В дверь опять звонили.

Гость действительно пошел косяком. Возбужденные голоса, смех, приветствия, объятия с поцелуями по русскому обычаю, к чему я никак не могу привыкнуть; запахи дорогих духов.

Все друг друга знали. Борис Буряце, улыбающийся, быстрый, полный доброжелательства, представлял меня гостям, знакомил, в каждом случае находя шутливую или деловую фразу:

– Наш поэт (несмотря на достаточно долгое пребывание в стране, я с трудом запоминаю русские фамилии, а об отчествах и говорить нечего; однако имя поэта помню: Иван). Наш поэт имярек. Певец русской старины и славянской мощи. Вы, Артур, найдете в нем блестящего собеседника на тему российской истории, начиная от Рюриковичей и кончая нашей сумеречной эпохой.

– А эта актриса (такая-то), амплуа травести. Гроза мужчин. Катенька (вроде бы он назвал ее так), на Артура глаз не клади, хотя, понимаю, соблазн велик. Занято. Видишь вон ту красотку у окна, которая беседует с нашим экономистом. Идемте к ним, Арик, представлю. Он специализируется в вопросах военно-промышленного комплекса, советник министра обороны Устинова.

Там были три юные леди, просто красавицы в русском стиле; одну, помню, мне представили как помощника режиссера кинокартины, которая снимается на «Мосфильме» (что-то о славянских племенах во время крещения Руси); однако все они, по туалетам, по манерам, больше смахивали на валютных проституток из ночных баров «Националя» или «Москвы».

Еще помню, был там художник-реалист, певец ратных подвигов российского воинства – бородат, давно не брит, с хмурым взглядом острых серых глаз. Он всучил мне визитку, приглашал в свою мастерскую, надеясь на реализацию его творений. Художник сразу, без церемоний, перешел на «ты»:

– Твои интересы будут учтены. Договоримся.

Я так и не собрался в его мастерскую. А надо бы. Именно так: профессия обязывает.

Был там субъект явно уголовного типа, его хозяин квартиры мне так и не представил: крепок, узколоб, с короткой стрижкой густых светлых волос, в спортивном костюме цвета хаки, без галстука, пуговицы рубашки расстегнуты, и виднеется волосатая грудь, на безымянном пальце большая золотая печатка; потом за столом он не употребил и капли спиртного, только алчно и много ел, так что, как говорят русские, только скулы трещали. Вика прошептала мне на ухо, когда я ее спросил, кто это: «Главный сутенер в центре Москвы и совладелец подпольного публичного дома на проспекте Мира». Двое мужчин мне были представлены по именам и отчествам, но выправкой, надменным видом, энергичным пожатием руки они явно тянули на службистов из Министерства обороны или Генштаба, причем в весьма больших чинах. И вот теперь вспоминаю: еще один господин тоже был в высоком ранге. Да его так и представил мне Борис Буряце:

– Генерал армии Сергей Кузьмич Цаган.

Передо мной стоял плотного сложения человек в отличном темно-сером костюме, сшитом явно в Париже или Лондоне, с галстуком-бабочкой под твердым подбородком. Ему было на вид лет шестьдесят, не больше. Крепко пожимая мне руку, он пристально посмотрел мне в глаза. Я встретил умный, проницательный взгляд. Он взял меня под локоть, отвел к эркелю, выем которого был задернут тяжелой бархатной портьерой, чуть отдернул ее край. В небольшом округлом пространстве стоял ломберный столик, на нем лежала нераспечатанная колода карт и большой лист белой глянцевой бумаги.

– Как вы насчет преферанса? – негромко спросил он.– У нас тут собирается компания для большой игры. Не хватает одного партнера. Через пару часов все разъедутся – и ночь наша. Как?

– К сожалению,– развел я руками.

Генерал опустил край портьеры и сразу потерял ко мне всякий интерес, хотя еще несколько минут мы говорили о чем-то. Не помню, о чем.

Гости, разбившись на группки, беседовали, смеялись, между ними порхал Борис Буряце, с ходу вторгаясь в разговор, и всегда, как показалось мне, кстати. Однако никто не подходил к столу и ко второму маленькому столику в углу, на котором стояла батарея раскупоренных бутылок.

В гостиной витал некий призрак напряжения, ожидания.

И вот в передней прозвучали два коротких требовательных звонка.

– Она…– услышал я испуганно-восторженный шепот одной из юных красавиц (для кого-то все они предназначались).

Хозяин квартиры ринулся открывать дверь.

Голоса смолкли. В комнате была полная тишина.

Дверь открылась, и в комнату, сопровождаемая Борисом Буряце, вошла Галина Брежнева.

– Какие люди! – сказала она улыбаясь; голос у нее был приятный, немного севший – Лучшие люди Москвы…

– И всего Советского Союза! – подхватил хозяин квартиры.

К Галине Брежневой все кинулись разом, толкаясь; послышались приветствия. Похоже, она здесь всех знала.

– Здравствуйте, здравствуйте! – звучал ее голос,– Павлик, слыхала, у тебя появилась еще одна звезда на погоне? Поздравляю! А вы, красотки, все хорошеете? Это какие же у тебя духи, крошка?

Но никаких объятий, поцелуев, панибратства. Дистанция соблюдалась. Мужчины прикладывались к ручке, актриска-травести, маленькая, юркая, с острым носиком, чем-то похожая на Буратино, удостоилась прикосновения державной руки к своей румяной щечке.

– Смотри у меня, стрекоза! – шутливо сказала дочь владыки государства Российского, насупив густые черные отцовские брови.

– Смотрю! – пискнула актриска.

Все засмеялись.

И пока продолжалась эта, видимо, уже традиционная церемония, у меня было время рассмотреть Галину Леонидовну.

Она была эффектна, может быть, чуть-чуть вульгарна, но если это вульгарность, то она придавала ей только шарм. А вообще – классический образ бальзаковской женщины: высокая, стройная, немного полноватая. Густые каштановые волосы гладко причесаны назад. Они открывают чистый, без морщин, лоб. Живые, карие глаза, в блеске которых есть что-то неуловимо хищное. Прямой нос, ровные белые зубы. И еще я обратил внимание: гладкая, ухоженная кожа, на лице здоровый румянец, косметика употреблена минимально – немного подкрашены крупные чувственные губы, еле заметно подведены тушью ресницы.

– Сколько ей лет? – прошептал я Вике на ухо.

– За сорок,– тихо ответила мне Вика.– Может быть, сорок два.

Вот что удивительно! Сейчас я не могу вспомнить, как была одета Галина Брежнева. Только белая шелковая блузка, поднятая высокой грудью… Все мое внимание невольно сосредоточилось на украшениях, в которых эта женщина предстала перед гостями. Алмазы, рубины, изумруды… На открытой шее – колье из тончайшего серебра. А завершала все это неслыханное великолепие тяжелая золотая цепь, несколько раз обмотанная вокруг шеи, на которой висели массивные золотые часы дивной старинной работы.

И странное дело! – казалось бы: перебор, безвкусица, демонстрация богатства. Ничего подобного. Все это обилие драгоценностей непонятным образом сочеталось с обликом Галины Брежневой, подчеркивая ее незаурядность, экстравагантность.

…Наконец очередь дошла до нас с Викой.

– Вижу! – приветливо воскликнула Галина Брежнева,– Вижу, у нас новые лица.

Борис представил:

– Американский журналист Артур…

– Вагорски,– подсказал я.

– Артур Вагорски. И его подруга, тоже журналистка, только уже нашего разлива, отечественная, Виктория Садовская.

– Замечательно! Люблю красивых женщин,– Дочь главы Советского государства довольно фамильярно, но с явной симпатией потрепала Вику по щеке.

Я поцеловал Галине Брежневой руку.

– Вот! – сказала она,– Мужланы! Учитесь, как это надо делать. А то вы не руку лобызаете, а тыкнетесь носом, будто чего-то склюнуть с руки вознамерились, да еще норовите мои ноги рассмотреть. Все! За стол, за стол! Выпить хочется – страсть! – Она повернулась к Вике: – Я, Виктория, заберу на сегодня вашего Артура к себе, если не возражаете. Пусть он сидит рядом со мной.– Вика нервно передернула плечами. Галина Брежнева засмеялась, просияв ослепительными зубами.– А то и отобью. Я женщина лихая.

– Не выйдет, Галина Леонидовна,– очень серьезно и спокойно сказала Вика,– Он мой.

– Молодец! – сказала Галина Брежнева,– Девки! Где вы там? Учитесь. Вот как надо мужика держать.

И тут она повернулась к Борису Буряце, я увидел в ее глазах столько любви, нежности, страсти и страха (Какого страха? – думаю я сейчас. И понимаю: страха потерять его…), что мне даже стало неловко, что это проявление любви и страсти видят все присутствующие в комнате.

Галина Брежнева смутилась: щеки ее запылали.

– Все, все! За стол! – скомандовала она.

Галина Леонидовна оказалась во главе стола, я – по правую сторону от нее (Вика села рядом, и под столом я сильно сжал ее руку); по левую был допущен Борис, а возможно, это было его постоянное место.

– Приступаем! – возбужденно, с удовольствием сказала Галина Брежнева и повернулась ко мне: – Налейте, Артур, мне джина с тоником. Наши сыромяжные будут по водке ударять (запотевшие бутылки с несколькими сортами российской водки уже стояли на столе), а я предпочитаю заморские напитки, из крепких – джин и виски.

…А дальше было русское застолье – с тостами, здравицами (правда, после славословия в адрес женщин, и прежде всего, естественно, несравненной Галины; некоторые мужчины, и среди них Сергей Кузьмич Цаган, так к ней и обращались: Галя, Галина; после всего этого преобладала русская тема: «За Россию!», «За нашу доблестную армию!», «Я предлагаю тост за гениального русского поэта Ивана – черт бы его взял? Так и не могу вспомнить фамилию,– певца мощи славянского духа!». Ну и тому подобное. Все громче звучали голоса, банальные и порой пошлые остроты, и все говорили разом). Много пили, много ели, постепенно натюрморты из яств, сотворенные на столе мальчиками-официантами, были разгромлены.

– На горячее,– перекрывая гвалт, крикнул Борис Буряце,– будут запеченные молочные поросята!

Грянули аплодисменты.

Кто-то порывался выступить с тостом о приоритете русской науки над западной в области космических технологий, но его никто не слушал.

Я заметил, как рука профессора-экономиста, преподавателя Высшей партийной школы, опустилась под стол и ухватилась за коленку помощницы кинорежиссера с «Мосфильма».

Словом, это застолье ничем не отличалось от тех, на которых мне приходилось бывать в Москве в разных компаниях, если, конечно, не считать обилия и изысканности напитков и закусок в квартире Бориса Буряце.

Мне запомнились только два эпизода этого застолья.

Через час примерно, когда публика дозрела до определенной стадии, начались анекдоты. Без них не обходится ни одна русская гулянка. Преобладали весьма скабрезные, но все от души хохотали, включая Галину Брежневу. После очередного анекдота она вдруг сказала:

– Теперь я вам расскажу. Политический.– За столом мгновенно стало тихо.– Про папашку. Значит, так. Какой-то там форум или конгресс. На самом высоком уровне: президенты, главы правительств. Советский Союз, само собой, представляет Леонид Ильич Брежнев. А тема – борьба за мир. Все на трибуне в один голос: «Мы за мир!», «Долой поджигателей войны!», и прочая такая хреновина. Ну и дают слово товарищу Брежневу. Он взгромоздился на трибуну.– И тут Галина Леонидовна поднялась над столом, набычившись, скосоротилась, дернула крепким подбородком, став непостижимым образом похожей на своего отца.– Заглянул родитель в бумажки, которые ему написали, отложил их в сторону и говорит…– Галина Леонидовна пошлепала губами и голосом отца, имитируя его, с модуляциями, паузами, придыханием, произнесла: – «Нам нужен мир!» Тут папашка выдержал внушительную паузу и завершил речь: «Весь!»

Стол грохнул дружным хохотом. Громче всех смеялась Галина. Только один человек остался невосприимчивым к этому юмору: насупившись, молчал Сергей Кузьмич Цаган, и лицо его окаменело.

Остается повторить: «Умом Россию не понять…»

А другой эпизод относится, если можно так сказать, ко второму отделению.

Был сделан перерыв, в деловых проворных хозяек превратились три юные русские красавицы: они быстренько убрали остатки холодных закусок, сменили приборы, рюмки и бокалы. Только выпивка осталась на столе, и добавились новые бутылки. Похоже, сценарий застолья хозяином квартиры был заранее разработан. Пока проходила смена декораций, я успел непринужденно побеседовать с профессором-экономистом, советником министра обороны СССР Устинова, и услышал кое-что о последних разработках русских специалистов в области стратегических межконтинентальных ракет. Эти материалы уже были в советской печати, хотя и для узкого круга, так что никаких военных тайн у рассеянного профессора я не выведывал, меня интересовали лишь некоторые детали. А рассеян во время краткого дружеского разговора мой собеседник был потому, что похотливым взглядом приглядывал за помощницей режиссера, сновавшей с подругами по хозяйству,– как бы кто не увел, не перехватил. От переживаний на этой почве он обильно потел и постоянно вытирал свой обрюзгший лик большим носовым платком.

Наконец в комнату вплыли три русские красавицы с подносами, на которых возлежали молочные поросята, с треснутой поджаристой корочкой, с маслинами в глазницах, украшенные зеленью.

Раздались аплодисменты, крики «Ура!».

Опять все за столом, наполняются рюмки и бокалы, громогласный клич: «У всех нолито?», «За здоровье нашей несравненной, дорогой, любимой Галины, гордости России!», «Люблю, когда нагло льстят прямо в морду», «Ура Галине!»

И, как говорят в России,– понеслась…

Весьма скоро и поросята были сокрушены, на подносах от них остались раскромсанные скелеты.

– На десерт,– прокричал хозяин квартиры (если он хозяин),– фрукты, мороженое, кофе, чай.

– Нет,– довольно капризно заявила одна из юных красавиц,– требуем духовной пищи. Боря! Тре-бу-ем!

– Тре-бу-ем! – подхватили за столом,– Тре-бу-ем!…

– Уважь народ, Боренька,– сказала Галина Брежнева и чмокнула своего избранника в щеку – И меня уважь.

Все за столом стали неистово хлопать в ладоши. Пришлось присоединиться к этому неистовству, хотя я не понимал толком, что происходит.

Борис Буряце поднял руки, успокаивая публику. Стало тихо.

– Будет сделано,– тихо сказал хозяин квартиры.

На столе появились два старинных бронзовых подсвечника с горящими свечами. Языки огня колебались, возникали расплывчатые тени на картинах, фарфоровых статуэтках, старинных сервизах. Казалось, что стены комнаты ожили, отодвинулись. Нечто ирреальное было в неожиданно возникшем мире…

Появился Борис с гитарой в руках. Что-то затаенно-отрешенное увидел я в его лице. И опасное одновременно.

– Сначала мою любимую,– тихо сказала Галина Брежнева.

Борис ударил рукой по струнам, прозвучал мелодичный проигрыш. И он запел:

 
Скатерть белая залита вином,
Все гусары спят беспробудным сном…
 

Голос у Бориса был сильный, глубокий, полный скрытой страсти и огня:

 
Лишь один не спит, пьет шампанское.
За любовь свою, за цыганскую…
 

– Давай! Давай! – закричал Борис, продолжая играть на гитаре и коршуном кружа вдоль стола в стремительном танце, гибкий, стройный, демонический. И мириады огоньков то вспыхивали, то гасли в драгоценных камнях на его рубашке.– Все, все поют!

За столом все подхватили песню:

 
Очи черные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные…
 

Я взглянул на Вику – она пела, полузакрыв глаза, с восторгом, самозабвенно, погружаясь, как и все за столом, в экстаз, мне непонятный:

 
Как боюсь я вас, как люблю я вас!
Знать, увидел вас я в недобрый час…
 

А в какой час я встретил тебя, моя грустная рыжая сказка, моя русская судьба?

Потом Борис Буряце пел одну за другой цыганские песни, без всякого перерыва, требовательным, нетерпеливым жестом обрывая невольные аплодисменты. Песни томительно-тягучие, от которых все вокруг как бы замедлялось, останавливалось, только бесконечная дорога петляла по российским равнинам, уходя к ускользающему горизонту, и цыганский табор шел по ней, исчезая вдали; то песня взрывалась бешеным, ураганным ритмом – гремел бубен, горели костры, пахло жареным мясом и конским потом, молодые цыганки кружились в стремительном танце, вея длинными цветастыми юбками, и отблески огня плясали в их черных очах. В непонятном сладостном затмении кружилась голова, все смешалось в моем сознании: цыганки, томительная лунная дорога, завораживающий блеск женских глаз, молодой кудрявый Пушкин – почему Пушкин? Но я зримо видел его среди цыган в таборе, ночью, под черным южным небом, усеянным яркими звездами. Почему южное небо? «Эй, ямщик! Гони-ка к Яру! Не жалей, брат, лошадей!…» Старая Москва, сугробы, тройка, заиндевелые конские гривы. Как у них говорят? Трескучий мороз…

Цыганский хор, цыганская любовь…

 
Ни огня, ни теплой хаты…
Снег и снег. Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне…
 

Боже, да что со мною?

Россия…

…Я почувствовал на своем плече руку Вики.

– Арик! Ау… Ты что? – прозвучал ее тихий голос.

– Ничего. Просто задумался. А в чем дело?

– Ты, наверное, пять минут сидишь с закрытыми глазами,– Вика уже громко продолжала: – Галина Леонидовна отдала приказ: «Американца не будить!»

Вокруг засмеялись. Я поискал глазами истинную хозяйку всего происходящего, но не обнаружил ее.

Со стола исчезли остатки молочных поросят, стол был накрыт свежей крахмальной скатертью, на нем стояли бутылки шампанского и высокие хрустальные фужеры на длинных ножках.

– Шампанское, друзья, шампанское! – весело говорил Борис Буряце.– Очень сближает.

Захлопали пробки из бутылок.

Мы с Викой выпили по бокалу охлажденного полусухого шампанского с маркой «Новый Свет» («Значит, крымское, голицынское,– успел додумать я.– Натуральное»), и Вика прошептала мне на ухо:

– Давай делать отвал. Уже скоро три. С тобой Борис уже поговорил?

– О чем? – не понял я.

– О своих проблемах.

– А!… Да, поговорил.

– Вот и сваливаем. Мы на этом празднике жизни уже лишние.

В противоположном от нас углу комнаты у столика с бутылками, закусками и фруктами беседовали «мои генералы» (так я их назвал для себя), и лица у них были сосредоточенными. Ведь вся эта публика собирается не только для выпивки и жратвы. И даже не для преферанса. Тут вершатся большие дела.

Я оглянулся по сторонам. Сутенер и совладелец подпольного публичного дома что-то тихо разъяснял респектабельному замминистра некоего строительного министерства, и тот сдержанно кивал головой. Профессора-экономиста и помощницы режиссера не обнаружилось, отсутствовал и Сергей Кузьмич Цаган, но по некоторому шевелению портьеры, скрывающей ломберный столик, я понял, что он уже там. Художник-реалист с растрепанной бородой, в которой застряли крошки и кусочки закусок, мирно спал в кресле. Две оставшиеся русские красавицы щебетали с поэтом Иваном.

– Уйдем по-английски,– сказала Вика,– не прощаясь.

– Но хотя бы с Галиной Леонидовной,– начал было я, но Вика, улыбнувшись, еле слышно сказала:

– Примадонна уже в своих покоях. Наверно, приняв ванну и, может быть, уколовшись о шип розы, ждет под балдахином своего возлюбленного.– В ее голосе было непонятное сожаление и злость одновременно.

– Тогда пошли,– сказал я.

И тут же появился Борис Буряце, будто подслушивал нас:

– Вы что, друзья?

– Пора, пора! – пришла ему на помощь Вика.– Надо и честь знать. Спасибо, Боря! Все было потрясающе.

– Ну что же… Тогда… Сеня! – крикнул хозяин квартиры.

В комнате появился Сеня, крепыш лет двадцати пяти, низкорослый, широкоплечий, в кожаной черной куртке, со стертым не запоминающимся лицом.

– Отвезешь моих гостей,– сказал Борис.

– Нет проблем, командир,– Сеня мельком взглянул на нас.– Пошли.

В дверях, пожимая мне руку, хозяин квартиры (ее я не забуду до конца дней своих) сказал:

– Вы все-таки, Артур, подумайте. Есть над чем подумать. Скажем, недельку. Я вас через Викторию разыщу.

Но больше с Борисом Буряце мы никогда не встречались…

Сеня оказался владельцем почти новой «тойоты» синего цвета. Только правое переднее крыло чуть-чуть помято. Распахнув перед нами дверцу, он спросил:

– Куда ехать?

Я назвал адрес.

Всю дорогу Сеня не произнес ни слова. И мы с Викой молчали. Не знаю, как она, а я был просто подавлен впечатлениями от этого ночного застолья и ловил себя на идиотской мысли, что все это мне померещилось, потому что, как сказал какой-то русский классик, «так не может быть, потому что не может быть никогда».

Впрочем…

Мы стремительно мчались по осенней ночной Москве.

Пустынность, громады темных домов, редкие фонари. Ни одного прохожего на улицах. Только мигают светофоры на перекрестках; встречная милицейская машина. Редкие жалкие световые рекламы. Такое впечатление, что гигантская столица вымерла. Или оккупирована невидимой вражьей силой…