Текст книги "Бездна (Миф о Юрии Андропове)"

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

20 апреля 1982 года

Артур Вагорски, корреспондент газеты «Дейли ньюс», США, аккредитованный в Москве.

Телефон звонил упорно, а я не шевелился, хотя знал, что это Вика. Сама виновата: вчера затащила меня к какому-то художнику на его «чердак», который оказался довольно фешенебельной мастерской, где было все и для комфортабельного жилья: несколько уютных комнат, две ванные комнаты, кухня, холл для приемов. «Официально он кремлевский портретист,– сказала Вика,– Галерея вождей, преображенных кистью мастера в молодых, подтянутых, энергичных. Деньги гребет лопатой. А неофициально… Сам увидишь, тебе будет интересно. У него день рождения. Мы давно знакомы. Он пригласил, сказал, чтобы приходила со своим янки. Пошли, пошли!» Уволокла. Действительно, было интересно, хотя «неофициальное» творчество мастера мне не понравилось. Мазня под Пикассо, только с элементами русской жизни. Нет личностного. Не знаю… Не задело. «Мимо»,– как говорит Вика. Зато народ собрался интересный – журналисты, подпольные поэты (две строчки одного лохматого, седого, тощего, запомнил: «Меня убьют на Лобном месте. Под звон колоколов»), музыканты, художники, конечно, их женщины – «боевые подруги», словом, безалаберная московская богема, а такая публика на подобных сборищах без водки и прочего не обходится: «Гудим, братцы, гудим!» Короче говоря, я в конце концов напился, как свинья, по-русски, и подобное со мной случается все чаще и чаще. Надо что-то делать. Даже толком не помню, как попал домой. «Домой…» Нет, уважаемые товарищи и русские коллеги, мой дом в Нью-Йорке. Пишите: Артур Вагорски. Сентрал парк, 5-я авеню, 11, Нью-Йорк, США. Помню только, что мой «мерседес» вел какой-то знакомый Вики и что она, стаскивая с меня ботинки, ворочая мое пьяное тело на «нашем ноевом ковчеге», материлась и орала: «Все, Арик, ты уже законченный алкоголик, забулдыга. Хочешь спастись – сматывайся скорее в свои вонючие Штаты».

Да, я увлекся. Словом, звонила Вика. Я не шевелился, зная, что стоит только оторвать голову от подушки, как черепок начнет разламываться. Взглянул на часы – было без двадцати девять.

Телефон все звонил, и я, зная, что Вика все равно добьется своего, пересилил себя и поднял трубку:

– Говори.

– Зараза! – разъяренно закричала моя женщина.– Я уж подумала… Арик, милый, как ты там?

– Жив.– От ее ярости, тревоги в голосе, от взволнованного дыхания я на самом деле стал оживать: «Любимая… Любимая моя…»

– Милый… Ну, соберись.

– Да что случилось?

– Сейчас, сейчас… Время у тебя есть,– Голос Вики стал деловым, и я почувствовал, как она там, откуда звонила, собралась, стала целеустремленной.– Значит, таким образом. За холодильником бутылка, на дне чуть-чуть коньяку, от тебя закопала. Там грамм сто двадцать. Опохмелись, попробуй что-нибудь съесть, приведи себя в порядок и – на полусогнутых – к Александру Сергеевичу…

– Что? Что? – не понял я.

– Жми на Пушкинскую площадь. Не забудь свой «кодак».

– Какие-нибудь очередные диссиденты? – потеряв к дальнейшему всякий интерес, спросил я.

– Молодежная фашистская демонстрация! – рявкнула Вика.

– Что? – Мне показалось: я ослышался.

– Да, да! Собираются наши молодые фашисты. Подробностей не знаю. Вроде бы действо назначено на одиннадцать часов. Пол-одиннадцатого я жду тебя на Пушкинской площади у выхода из метро к памятнику. Все! Нет, постой! Ни в коем случае не садись за руль. Представляю, какой ты после вчерашнего. Поймай такси. Вот теперь все.

В телефонной трубке забились короткие гудки.

Я ринулся, сотрясаемый похмельной головной болью, на кухню, нашарил за холодильником бутылку и выпил остатки коньяка одним залпом, из горла, как говорят русские.

Из подземки на площади Пушкина я появился без двадцати минут одиннадцать. И сразу увидел Вику – она стояла возле памятника русскому поэту, в задумчивости склонившего курчавую голову («Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире…»); у его подножия, как всегда, лежали живые цветы – несколько красных и белых гвоздик. Вика была в модном длинном плаще, шея окутана легким шарфом нежно-голубого цвета, рыжие волосы рассыпались по плечам. Она о чем-то задумалась, легкий румянец играл на ее щеках, и несколько мгновений я любовался ею.

– Ку-ку! Я здесь!

– Явился! – Вика подбежала ко мне, легко обняла, обдав летучим облаком духов («Шанель», мой подарок к 8 Марта), чмокнула в щеку.– Как ты? Ничего, ничего! Вполне. Только перегарцем несет. Когда будешь говорить с дамами, закрой ротик ладошкой. А головка? Вава?

– Я в норме. Как тут?

– Смотри сам.

Было бодрое апрельское утро. Апрельское и московское: голубое небо в рамке крыш, голые деревья. На клумбах вокруг Александра Пушкина возились садовники в ярких оранжевых фартуках. Пенсионеры с газетами на скамейках. Улица Горького, запруженная машинами. Все вроде бы обычно. Впрочем, нет. Небольшими группами стояли тут и там люди, и я сразу увидел несколько знакомых журналистов, корреспондентов американских и европейских газет, журналов, теле– и радиоагентств.

– А нашего брата нет,– сказала Вика.

– То есть? – не понял я.

– Колю Кайкова в подземном переходе перехватили. Мы с ним договорились у театрального киоска встретиться. Прихожу, Коля уже ждет. И тут меня – представляешь? – два типа опередили. Один, такой весь из себя вальяжный, взяв Николашу под руку, говорит: «Вряд ли, Николай Семенович, читателей «Вечерней Москвы» заинтересует ожидаемый инцидент». И увели, сердешного. Хорошо, не успела подойти. А то и меня бы за компанию прихватили.

– Но почему? – не мог понять я.

– Арик! Не заводи меня! Почему! Потому – вот и весь ответ. Советские корреспонденты на сегодняшний спектакль не допускаются. Почему? Начальству виднее. Видишь? Здесь ошиваются только твои коллеги. Отечественные средства массовой информации представляю, похоже, только я, потому как свободный художник. А вообще, Арик, что-то не так. Уж больно тихо, даже чинно. Хотя милиции нагнали… Ты видишь, сколько их?

Действительно, я как-то сразу не обратил внимания. Милиционеры синели своими шинелями под деревьями, на заднем плане предстоящего события, в конце сквера Их было много, похоже, они взяли в каре весь этот скверик между памятником Пушкину и кинотеатром «Россия». Несколько желтых милицейских машин стояло за сквером со стороны серой громады «Известий».

Народ все-таки прибывал. И не только зарубежные корреспонденты. Появились роскошно одетые дамы, чинные мужчины в строгих костюмах, группы молодых людей и девушек, тоже одетых модно и ярко. Люди обменивались рукопожатиями, тихо разговаривали.

Нарастало нервное напряжение.

Стрелки на круглых часах показывали уже десять минут двенадцатого.

– Идут! Идут! – взорвал странную полутишину радостный мальчишеский голос.

Они появились со стороны кинотеатра «Россия», их ряды как бы вырастали из-под кинотеатра – от него к скверу вверх вела небольшая лестница. Я успел сосчитать – в каждом ряду было по шесть человек.

Они молча, неторопливо, но все же печатая шаг, шли к памятнику. («И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал…»)

Молодые люди в черных рубашках, некоторые в черных сапогах, все в черных фуражках с фашистской свастикой. Сейчас не могу утверждать, что именно так, но, кажется, в каждой шестерке был один с повязкой на рукаве: на белом фоне крупная красная свастика. Стройные, спортивные фигуры, у большинства из-под фуражек – длинные волосы. Лица напряжены, но спокойны. Они шли молча.

И вокруг все смолкло. Появилось даже ощущение, что на улице Горького остановили движение (но это, конечно, было только ощущение, иллюзия). Лишь мерцали вспышки фотокамер. Я лихорадочно сделал несколько снимков, стараясь поймать на крупный план наиболее выразительные лица, меня охватил привычный профессиональный азарт, и на какое-то время я забыл о Вике.

Самое невероятное заключалось в том, что молодым русским фашистам ничего не препятствовало: милиция бездействовала, люди в синих шинелях даже не приблизились к черной колонне, в которой было, я думаю, человек пятьдесят, не больше.

Они подошли к памятнику русскому поэту («…Что в мой жестокий век восславил я свободу…»), остановились. И, похоже, не знали, что делать дальше. На многих лицах возникла растерянность. Или разочарование. Не знаю, что точнее.

– Смотри! Смотри! – Вика, появившись сзади, схватила меня под руку.– Смотри!

Один из молодых людей, высокий, светлый, с правильными, резкими чертами славянского лица, поднял над головой… Как сказать? Портрет? Да, пожалуй, так, портрет двух людей: на профиль Гитлера чуть-чуть накладывался профиль Сталина, и оба вождя, выполненные художником резко, грубо, но с впечатляющей силой, как бы слились в смертном объятии, призывая своих последователей идти в бой за великую Идею до конца.

Вокруг молодца с портретом началось какое-то движение, суета, защелкали фотокамеры, замерцали магниевые вспышки (я успел сделать два снимка, и оба они – что выявилось при проявлении – оказались неудачными, не в фокусе, смазанными). Где-то рядом прозвучала негромкая команда.

Все остальное произошло в прямом смысле мгновенно.

Возле молодого человека с портретом быстро, профессионально оттеснив его соратников, возникло несколько милиционеров, портрет тут же исчез.

– В стороны! – прозвучал властный голос.

И молодые люди в черных рубашках, в фуражках со свастикой беспрекословно, даже поспешно расступились. Трое милиционеров быстро повели светловолосого юношу – прямо через низкие голые декоративные кусты – к желтой машине. Двое держали его под руки, третий подталкивал в спину. А молодой человек все оглядывался, и на его лице теперь были детская обида и страх.

– Да я же его знаю! – прошептала мне в ухо Вика.

Он все оглядывался, оглядывался…

И видеть мог поверх голов только Александра Пушкина на своем пьедестале, в задумчивости склонившего голову. («…И милость к падшим призывал».)

Хлопнули дверцы – одна за другой, и желтая машина, сорвавшись с места, умчалась, как будто ее и не было.

– Так кто же он? – спросил я.

– Господи! Да он же сын Заграева! Заграева Владимира Павловича. Имени сынка не знаю.– В голосе Вики появилось раздражение, так мне хорошо знакомое: за ним может последовать буря.– Я у этого партбосса интервью для радио брала. Представляешь, Арик, пригласил для этого идиотского интервью к себе домой: «На работе по душам поговорить не дадут». И ты, пожалуйста, не ревнуй, я бы и сама с ним справилась… Словом, через десять минут нашей беседы стал приставать со всякими гнусными предложениями. Но тут появился сынуля, незапланированно. Оказывается, сбежал с лекций, он на журфаке МГУ.– Вика возбужденно тряхнула головой, отбрасывая со лба прядь своих замечательных рыжих волос (я так люблю запутаться в них рукой, когда мы плывем на «нашем ноевом ковчеге»).– Ни хрена себе! Сынок товарища Заграева – фашист!

– А Заграев этот – кто? – спросил я.

– Замдиректора… Или первый зам, как там у них называется? В Институте марксизма-ленинизма. К тому же он у них секретарь партийной организации да еще член ЦК партии. Фигура.– Голос Вики задрожал от злости.– Скотина. Однако что же получается? Если и другие сегодняшние демонстранты детки таких же родителей? Интересно, интересно… Есть о чем подумать. Ты согласен?

– Согласен. Но почему эти молодчики появились тут именно сегодня, двадцатого апреля?

– Арик, Арик! – замахала руками Вика.– Не удручай меня своим невежеством. Все-таки надо знать биографии великих людей двадцатого века. Нет, ты только посмотри!

Да, было на что посмотреть: молодые русские фашисты разрозненными группами покидали площадку вокруг памятника Пушкина. Им никто не мешал, милиция опять бездействовала. Журналисты тоже расходились, похоже, весьма разочарованные.

Я взглянул на часы – было двадцать две минуты двенадцатого. Вся «акция» длилась чуть больше десяти минут.

– Чувствую,– Вика опять взяла меня под руку, зябко поежившись,– не все ты просекаешь в том, что произошло. А в руках у тебя материалец – будь здоров! Послушай, паренек, хоть и весна, а я что-то промерзла. Наверное, от голода. Толком не позавтракала. Мама захворала, кашляет, банки ей ставила. Ты меня накормишь?

– С огромным удовольствием! Сам тоже… После твоего коньяка проглотил бутерброд с сухим скрюченным сыром.

– Так…– Вика стала деловой.– Что рядом? Кафе «Лира». Не годится, там одна зеленая молодежь, будут на нас смотреть как на стариков. За «Елисеевским» ресторан «Русская кухня». Не подходит – туда уж больно важная публика ходит, с тугими кошельками. Щеки раздуют и по часу в меню копаются. Пошли в Дом актера. Кухня неплохая, народ свой, демократический. Ведь мы с тобой демократы? – И Вика поволокла меня к переходу. Уж больно она возбудилась. С чего бы? – Но, Арик, никакого алкоголя. Тебя ждет небольшой политический ликбез на тему… Сам понимаешь какую. Согласен?

– Согласен, согласен! – засмеялся я.

Господи! Как мне с ней хорошо!

Юрий Владимирович Андропов в одиночестве пил чай с сухариками в третьей, дальней комнате своих апартаментов на Лубянке. Спальня, как, пожалуй, следовало бы ее назвать, если бы эта комната не была проходной.

Было без четверти одиннадцать вечера.

Председатель КГБ удобно, расслабившись, сидел в мягком кресле, вытянув ноги и полузакрыв глаза. Усталость. Ноющая боль в левом боку. Слабость. И – чувство удовлетворения.

«Молодец полковник Рябинин. Надо отметить. Итак, «акция» удалась. А Иван Палыч уже трижды прорывался с разговором. Ничего, пусть немного подождет.– Андропов улыбнулся.– Плод должен созреть. Пожалуй, сегодня заночую здесь. С утра много работы. Придут эксперты, будем уточнять тезисы к докладу, уже послезавтра… Да, не забыть о звонке министру обороны. Можно и сейчас, Дмитрий не обидится. Впрочем, нет, неудобно. Завтра. Завтра утром».

На обеденном столе горела неяркая лампа под розовым домашним абажуром. За стеклами шкафа поблескивала чайная посуда – китайский фарфоровый сервиз, подаренный, кажется, корейскими коллегами. И набор хрустальных рюмок – для пьющих гостей, которые иногда случались в этой комнате.

Для пьющих гостей…

Юрий Владимирович закрыл глаза.

«…Да, Юрик,– сказал Валерий Гаянов, озирая стол,– забота о гостях у тебя, прямо скажем, на нуле».

«Я же здесь никогда не столуюсь»,– оправдывался секретарь комсомольской организации Рыбинской судоверфи.

«Не столуешься,– усмехнулся Валерий.– Для неожиданных приемов надо держать хотя бы минимум необходимого: ложки-вилки, рюмашки-стакащки.– И заведующий отделом кадров Ярославского обкома ВЛКСМ пропел, хитро подмигнув Юрику Андропову:

 
Стаканчики граненые упали со стола.
Упали и разбилися… Разбита жизнь моя».
 

Был уже глубокий вечер. Два окна в кабинете Юрия Андропова были завешены газетами, прикрепленными к рамам кнопками, на письменном столе, тоже вместо скатерти накрытом газетой «Водный транспорт», все было приготовлено для дружеской комсомольско-молодежной вечеринки, правда, запретного свойства: две бутылки водки, запечатанных коричневым сургучом, соленая капуста и огурцы в алюминиевых мисках, конская темно-красная колбаса, нарезанная крупными кусками прямо на столе, и – невиданное дело! – банка крабов, умело вспоротая ножом Валерием Гаяновым, попросту Валерой, который этот деликатес вместе с бутылками и выставил на стол. Вот сервировка совсем подкачала: два граненых стакана, столовая алюминиевая кружка, одна гнутая вилка и одна чайная ложка.

Пройдясь вдоль стола, Валерий спросил:

«А она придет? Не продинамит?»

«Обязательно придет,– тут же откликнулся Юрий Андропов, расстегнув верхнюю пуговицу форменной куртки, оставшейся у него со времен речного техникума,– непонятно почему, становилось жарко – Она так обрадовалась…»

«Ты ей про меня сказал?» – перебил гость из Ярославля.

«Как и договорились: намекнул, может быть, Валерий заглянет, если успеет все дела у начальства верфи закончить».

«Молоток! Ты прямо дипломат, Юрик,– засмеялся Валера Гаянов, скаля крепкие белые зубы.– Далеко пойдешь! Надо же! Про начальство верфи придумал! Вот что, пока ее нет, давай-ка по глотку пропустим, для поднятия настроения».

«Мне что-то не хочется…»

«Ладно, ладно! – замахал руками завотделом по кадрам,– Ты же у нас непьющий. Пока… Я, пожалуй, один, в гордом одиночестве».

Валерий ловко выбил из бутылки пробку, налил полстакана водки и одним махом выпил, крякнув, только кадык заходил по шее.

«Эх, крепка советская власть!» – Он с удовольствием захрустел соленым огурцом.

И в это время в дверь робко постучали.

«Просим! Просим!» – Гаянов, дожевывая огурец, бросился к двери и распахнул ее.

В кабинет секретаря комсомольской организации верфи, который на время превратился в подпольную трапезную, вошла Соня Плахова.

«Ой!» – Соня, в старом, не по росту, демисезонном пальто, попятилась было назад, но Валерий Гаянов схватил ее за руку, одновременно успев закрыть дверь.

«Что ты, Сонечка? Тут же все свои! Можно сказать, сливки комсомольского актива судоверфи.– Валера подмигнул Юрику Андропову,– Ведь так?»

«Конечно, Соня,– заспешил Юрик, покрывшись испариной,– все свои, тебе нечего бояться».

И Соню, освободив от пальто, усадили за стол. В ситцевой кофте, в черной тесной юбке, она тут же превратилась в настоящую русскую красавицу, только напряженно и печально было ее нежное ясное лицо.

«Ты что, Соня,– опять заспешил хозяин кабинета,– или не веришь нам?»

«Почему не верю? Верю, раз ты позвал».

«А почему такая грустная?»

«Так…»

«А вот сейчас грусть и победим! – Валерий Гаянов разлил водку по стаканам и в кружку.– Две трети, самый раз. Прошу! Предлагаю первый тост.– Ярославский гость встал, поднялись Соня и Андропов,– За здоровье нашего гениального вождя, первого друга советской молодежи товарища Сталина! Пьем до дна!»

Юрий Андропов не посмел отказаться и выпил, зажмурившись, омерзительную жидкость до дна, впрочем, успев заметить, что Соня свой стакан опрокинула по-мужски, в один глоток.

«Ай да девка! – засмеялся Валера, парень-паренек.– Теперь, Сонечка, закусывай. Вот, рекомендую, дальневосточные крабы, еда богов!»

«Я лучше колбаски,– сказала Соня, уже смело и открыто глядя на Юрика Андропова темными влюбленными глазами,– К крабам мы не привычные».

«С характером,– В голосе Гаянова прозвучала обида,– Ничего, до крабов у нас обязательно дело дойдет. А теперь я предлагаю выпить за наш славный ленинско-сталинский комсомол, и в лице Сони Плаховой за наших комсомолок!»

На этот раз Юрик Андропов отпил лишь глоток, чувствуя, что уже тупо опьянел, и вместе с этим опьянением его заполнили тревога, беспокойство, даже отчаяние. И предчувствие беды. Беды, которая может коснуться и его.

Соня же и на этот раз выпила водку до дна, если не с удовольствием, то покорно, но закусывать не стала, лишь ковырнула вилкой капусту. И, опустив голову, задумалась.

«Соня, да что у тебя случилось?» – спросил Андропов.

«Ничего…»

«Выкладывай, выкладывай,– снисходительно сказал Валерий Гаянов – С кем, как не со старшими товарищами, поделиться. Может, и пособим…– Валера подмигнул Юрику Андропову – чем могим».

«Что выкладывать! – Соня подняла голову. В ее глазах стояли слезы.– Ведь мы из Мологи. Выселяют мологжан. Кого выселяют, кого насильно сгоняют. Ну, известно, затопят наш город, море над ним образуется, это… Рыбинское. Будь оно проклято, ваше окаянное море! – вдруг выкрикнула Соня, стукнув кулаком по столу.– Будь оно проклято!»

«А дальше что?» – спросил завотделом по кадрам Ярославского обкома ВЛКСМ.

«Что дальше? Что дальше…– лихорадочно зашептала Соня.– Хорошо, наш дом в Мологе не забраковали, сюда перевезли, на последние деньги. Здесь, в Слипе, собрали эти, из «Волгостроя», как попало да с матюгами, мы для них лишняя обуза, у них напряженный сталинский план. Вот и стоит сейчас дом, считайте, на болоте, весь перекосился, сырость, холод. А у меня младших братиков и сестричек – восемь душ, мама больная, отец нас бросил, в Ярославль подался на какую-то стройку – и хоть бы рубль прислал, уже второй год. И еще – бабушка…» – Соня Плахова заплакала.

«Что бабушка?» – спросил Юрик Андропов, с трудом ворочая языком.

«Моя любимая бабушка…– Соня просто заливалась слезами.– Я у нее в деревне выросла. Деревня Холмики, пять верст от Мологи. Ей сейчас восемьдесят семь лет…» – Соня умолкла, опять опустив голову.

«И что же любимая бабушка?» – жестко спросил товарищ Гаянов.

«Отказалась с нами сюда переехать, вот что! И правильно. Какая здесь жизнь после нашей Мологи и деревни Холмики? Но дело не в этом… Не в этом!» – В голосе Сони Плаховой прорвалось рыдание.

«А в чем же дело, гражданка Плахова?» – спросил, как на допросе, Валерий.

«Бабушка сказала: из своих Холмиков она никуда не переедет. А всех одиноких беспризорных стариков и старух… Беспризорными их наши начальники называют. Всех будут переселять в сиротские дома, для престарелых. Кто отказывается – силой. Моя бабушка сказала…»

«Ну, ну! Гражданка Плахова, что сказала бабушка?»

«Сказала… Если придут силком брать, запрется, избу подожжет и сгорит вместе со своим домом. И еще сказала… Когда на Мологу и все деревни, что по берегам стоят, антихристы Волгу пустят, она тоже не уйдет из своей избы. Возьмет в руки икону Владимирской Божией Матери, есть у нее такая, и вместе с ней под воду уйдет».

«Очень, гражданка Плахова, у вас несознательная бабушка,– перешел на «вы» комсомольский руководитель областного масштаба,– Очень! Да и у вас, Софья Плахова, сознание явно хромает, поповщиной отдает. Верно говорю, товарищ Андропов?»

«Так ведь она выпила…»

«Выпила!… Я тоже выпил. И ты – выпил. Мы же с тобой антисоветские, контрреволюционные разговоры не ведем?»

«Валера! Да ты что, спятил? – Юрик Андропов даже вскочил со стула.– Чего ты ей шьешь?

«Ладно, ладно, успокойся. Понимаю. Просто с ней надо провести разъяснительную работу. И я ее проведу. А для начала – тост! – Валерий Гаянов разлил водку,– Этот бокал я предлагаю выпить за победное шествие великой сталинской стройки на Волге, и в результате, это… разольется Рыбинское море, которое займет площадь современной Швейцарии. Вы только вообразите этот масштаб свершений! И встанут на Волге Рыбинская и Угличская ГРЭС, дадут электроэнергию городам и селам, промышленности и социалистическому сельскому хозяйству. Ура!»

«Ура»,– вяло откликнулся Юрий Андропов.

А Соня Плахова промолчала, пристально глядя на гостя из Ярославля.

«Значит, будешь проводить со мной разъяснительную работу?» – спросила она тихо и насмешливо.

«Обязательно! А сейчас – пьем!»

Соня опять выпила до дна и стала обстоятельно, буднично закусывать, достав в том числе крабов из банки прямо пальцами.

«Вот это – хвалю! – засмеялся Валерий Гаянов.– Вот это по-нашенски! Свой, свой человек Софья Плахова! – Он пристально, совсем трезво посмотрел на Андропова. Только хищные звериные огоньки мерцали в глубине его глаз.– Что, Юрик, не пьется? И не надо, поставь свою кружку. Зачем зря добро переводить? И вот что, Юрик, ты ведь у нас человек семейный, небось женушка заждалась, дочка плачет. Нехорошо. Давай, давай, братишка, собирайся. Помочь пальто надеть?»

И Юрий Андропов быстро, как по волшебству, оказался за дверью своего кабинета.

Закрывая дверь, Валерий Гаянов сказал тихо:

«Я слово держу. Завтра твоими документами займемся».

…В ту ночь он не мог заснуть, впервые его так беспощадно мучила бессонница.

«Что ты все ворочаешься, Юра?» – спрашивала жена Нина, обеспокоенно проводя рукой по его голове.

Он замирал, не произнося ни слова. Что можно было сказать?

«От тебя вином пахнет. Ведь ты не пьешь. Да что случилось, наконец?»

Юрий Андропов, отвернувшись к стене, молчал.

И когда посветлело окно, когда над Волгой зарделась ранняя апрельская заря, он осторожно выбрался из-под одеяла – Нина, слава Богу, спала – быстро оделся и, стараясь бесшумно справиться с дверью их убогой комнатушки в коммунальной квартире, выскользнул в коридор.

Дом спал.

На улице светало. С Волги дул сильный свежий ветер. Было прохладно, даже холодно, озноб пробегал по телу.

До верфи, до его кабинета, надо было пройти через весь поселок Слип, неприветливый, грязный, со многими недостроенными домами (все они принадлежали переселенцам из Мологи и окрестных деревень, которых тоже ожидало затопление); где-то подвывала собака.

Секретарь комсомольской организации Рыбинской судоверфи то шел, то бежал, смутно представляя: зачем он бежит в свой кабинет, что ему там надо в такую рань? Мысли путались, почему-то в сознании повторялась и повторялась нелепая фраза: «А я-то тут при чем?» – озноб бил все сильнее.

Вот она, верфь, еще метров двести…

И тут из-за угла выбежала Соня Плахова и буквально чуть не сбила с ног Юрия Андропова – он успел шарахнуться в сторону. И Соня остановилась, будто ее ноги в старых стоптанных ботинках вросли в землю. Вид у нее был истерзанный, щеки пылали, кофта на груди разорвана, пальто распахнуто. На Андропова смотрели огромные глаза, полные отчаяния, ужаса, недоумения и гадливости.

«Зачем ты это сделал, Юра?!» – выкрикнула она ему в лицо, обдав смрадным духом водочного перегара. И она опрометью бросилась прочь.

А он – показалось сразу, словно перелетел, в один короткий миг – уже открывал дверь своего кабинета, успев заметить, что печь, которая топкой выходила в коридор, жарко топится, потрескивая березовыми поленьями.

В кабинете был полный порядок: газеты с окон сняты, стол чист и гол, и за ним сидел Валера Гаянов, бодрый, свежий, в накинутой на плечи кожаной куртке на лисьем меху. Он что-то сосредоточенно писал карандашом на листе плотной бумаги.

«А! – весело, обрадованно приветствовал Юрика Андропова завотделом по кадрам Ярославского обкома комсомола.– Явился? – Он протянул руку, и рукопожатие было крепким, энергичным, кратким.– Я тут с утра пораньше порядок навел, печь растопил и замел, так сказать, следы кровавых преступлений.– Он весело подмигнул.– Вот, как видишь, тружусь, вчерне набрасываю твою характеристику. Сейчас кое-что уточним. Да ты садись».

«А Соня?…» – Андропов безвольно опустился на стол.

«Что – Соня? – Валера оторвался от сочинения характеристики, поднял голову, пристально посмотрел на Юрика. В глазах были воля, напор, беспощадность, сознание собственной силы. И безнаказанности.– С Соней полный порядок. А вообще… Смехота с этими бабами. Одной рукой: не балуйся! Другой – трусы снимает. Ладно! Как говорится, время – делу, потехе – час.– И опять Валерий Гаянов пристально, долго посмотрел в глаза Андропова.– Сейчас мы все бумажки спроворим. У меня и бланк анкеты с собой. Заполнишь. Но вначале… Хочу я тебе, Юрик, сделать одно предложение… На всю жизнь».

«Это как? – Хозяин кабинета замер.– В каком смысле – на всю жизнь?»

«В прямом. Я тебя, Юрик, давно заприметил, изучил. И сделал на тебя ставку».

«Ничего не понимаю!…» – вырвалось у Андропова.

«Сейчас поймешь. Предлагаю: я буду у тебя человеком за спиной. На первые роли не гожусь, да и не по мне шапка. В биографии одна закавыка есть, если копать начнут… Надо, согласись, свои возможности оценивать трезво. Я – практик, умею просечь ситуацию, наладить связи, знаю, как с начальством обходиться. Ты – другая фигура. Ты, Юрик, на первые роли. И – далеко пойдешь, если, конечно, правильно сориентируешься. Так вот, могу сделать тебе карьеру. Начнем с Ярославля. Обком комсомола. Потом… Время-то на месте не стоит. Потом – обком партии. А дальше – не робей, Юрик! – Москва. Главное – верно начать. Дальше само получится-покатится. Я все буду обмозговывать…»

«Постой,– перебил Юрик Андропов,– а ты… Ты кем же…»

«Понял! – в свою очередь перебил Гаянов.– Голова, в корень смотришь. Тут все просто. Мы с тобой в одной упряжке. Ты скажем, первый секретарь обкома комсомола, я второй или третий, не важно. Мне бы лучше к хозяйственным делам. То же – в обкоме партии. Ну, а после прыжка в Москву – по обстоятельствам. Главное – ты меня за собой тянешь. А уж я там не подведу, развернусь».

Возникла пауза, и в ней было будущее Юрия Владимировича Андропова. Он напряженно, лихорадочно думал.

«Скажи, Валера…– Голос звучал спокойно.– Скажи, а что у тебя за закавыка в биографии?»

«Опять – в корень. В самый корень. Я тебе отвечу. Как на духу. Но сначала ты мне ответь: принимаешь мое предложение?»

«Принимаю».

«Тогда дай пять!»

На этот раз рукопожатие было не просто крепким – стальным: дерни руку – не вырвешься.

«Теперь, Юрик, мы с тобой это… сиамские близнецы, хребтами срослись. Куда ты – туда и я. И – наоборот. Ты уж это запомни.– Валерий Гаянов в отличие от Андропова говорил нервно и воспаленно.– А закавыка… Один пункт в анкете. Я, Юрик, из кулацкой семьи. Только какие мы кулаки? У деда две лошади было и три коровы. Все своим горбом вместе с сыновьями, и среди них – мой отец. Захар Семенович Гаянов. Где в Сибири их кости тлеют? Сгинули мужики. Ладно! Такое наше время, и партия во главе с товарищем Сталиным всегда права. В анкете пишу – «из крестьян».– Валерий судорожно вздохнул.– Разговор, сам понимаешь, сугубо между нами».

«Конечно, конечно!» – поспешил Юрик Андропов.

«Что ж, сейчас мы все бумажки оформим, и гарантирую: через пару-тройку дней вызовем тебя телефонограммой, чтобы время не терять. Я сам в Рыбинск, первому комсомольскому, Геннадию Викторовичу, позвоню. Ты, Юрик, в рубашке родился: ваш первый секретарь по возрасту на повышение в комсомоле не тянет. Расти ему дальше здесь, в Рыбинском райкоме партии.– Валерий усмехнулся.– Если расти… Так что ты готовься к переезду, жену соответствующим образом настраивай. Вперед, Юрик! Мы победим!»

Дальше все произошло, как и говорил Валерий Гаянов. Через два дня позвонил секретарь Рыбинского горкома ВЛКСМ Геннадий Виноградов, Геннадий Викторович:

– Собирайся, Андропов,– В телефонной трубке послышался вздох.– Ретивые вы, новая смена. В Ярославль, к Гаянову. Заезжай ко мне за личным делом. Гаянов велел передать: едешь пока один, семье еще жить негде. Нет, какие вы все шустрые! – Опять трубка тяжело вздохнула.– А кто здесь работать будет? Кого мне вместо тебя… Впрочем, чего это я?… Сейчас приедешь, обсудим кандидатуру. Жду после обеда, к двум.

А уже через два месяца, в середине жаркого засушливого июля, Юрий Владимирович Андропов, второй секретарь Ярославского обкома комсомола, приехал в Рыбинск, в Слип, за семьей: квартира была получена. И какая! В новом, построенном недавно доме, для высшего руководства области, двухкомнатная,– улица Малофевральская, 2. Нина не верила, плакала от счастья.

В Рыбинске, в горкоме комсомола, Юрию Андропову устроили торжественные проводы, сначала официальные в актовом зале, потом дружеские, в узком кругу, в кабинете первого секретаря. И после нескольких тостов, кратких речей, объятий, комсомольских песен («Дан приказ: ему на запад. Ей – в другую сторону…») его отозвал в комнатушку секретарши Геннадий Викторович, высокий, худой, дерганый, с впалыми щеками, с желто-коричневыми пальцами от махорочных самокруток, и спросил почти шепотом: