Текст книги "Бездна (Миф о Юрии Андропове)"

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

Валерий Яворский переводил, потупя взор долу. По худым щекам Воеводина ходили желваки.

– А как поступает Юрий Владимирович? Большинство видных диссидентов высылается из Советского Союза в страны Европы и к вам, в Америку. «Выдворяются» – так приятней для слуха нашего высшего руководства. Несколько судебных процессов, сроки минимальны. Многие, правда, лишаются профессиональной работы, действует институт невыезда из города или области, перлюстрация писем, прослушиваются телефоны… Вот и у меня сейчас прослушивается. Словом, превентивные меры. Но согласитесь: все живы, никто не уничтожен как «враг народа». Тот же Андрей Сахаров. Поверьте мне на слово: по отношению к академику предлагались весьма крутые меры. Особенно на них настаивал покойный товарищ Суслов. Юрий Владимирович изменил ситуацию к лучшему. И в этом столкновении мнений на Политбюро он был один. Или почти один… Так я вас спрашиваю, молодой человек, это «разгром» диссидентского движения или что-то другое? Да не будь Андропова во главе КГБ, мог бы я почти двадцать лет оставаться на свободе, работая над книгой «Сталинизм на суде истории»? Имел бы доступ в партийные архивы?

«Действительно, как это вам удается?» – вертелся на языке Жозефа вопрос, но он сдержался и спросил другое:

– И сейчас, когда Юрий Андропов стал секретарем ЦеКа, занял кабинет Суслова, ему по-прежнему трудно?

– Да. Трудно. Но лед тронулся. Грядут перемены. Остается подождать. Скорее всего, совсем недолго.

И все присутствующие в кабинете московского диссидента поняли, ЧЕГО надо подождать…

– Какие еще трудности испытывает Юрий Андропов, проводя свою линию в Политбюро? – спросил американский журналист.– Кроме, если я вас правильно понял, сопротивления скрытых сталинистов?

– Ну… Например, национальный вопрос.– Роберт Николаевич впервые за всю встречу улыбнулся.

– Простите, не понял.

– Согласен…– Ведеев помедлил, быстро, с явным сарказмом взглянул на Валерия Яворского.– Вам это непросто понять. Видите ли, господин Рафт, мать отца Юрия Андропова – еврейка.

– Ну и что же? – удивленно спросил американский журналист.

– Дело в том, что антисемитизм у нас имеет весьма сильную политическую окраску. Одно дело бытовой…

– Вы хотите сказать…– перебил Жозеф Рафт.

– Я хочу сказать, что с окончательным утверждением неограниченной власти Сталина все евреи, занимавшие высшие посты в государстве, и прежде всего на самом верху, были не сразу, конечно, постепенно… в основном уничтожены. Уцелевшие физически – изгнаны. Иосиф Виссарионович терпел рядом с собой лишь одного семита – Кагановича. С тех пор и повелось: евреи не должны управлять Россией. Можно сказать, сталинская традиция. Хотя, согласитесь, по законам здравого смысла, все выглядит весьма странно: грузин Джугашвили, патологический антисемит, насаждает юдофобство в России, исповедуя славянский национализм. Впрочем, на склоне лет товарищ Сталин считает себя русским: «Мы, старые русские люди, давно этого ждали…» Так он говорил после разгрома Квантунской японской армии и возвращения России части Курильских островов, половины Сахалина и Порт-Артура.– Роберт Николаевич взглянул на ручные часы,– Так что, мой американский коллега… Я ведь по первой профессии журналист, историей занялся позже. Так что, сами понимаете, в Политбюро Юрий Владимирович в определенном смысле – белая ворона.

– И все-таки я этого не понимаю! – воскликнул Жозеф Рафт.

– И не старайтесь понять сразу,– снова улыбнулся московский диссидент.– Понимание придет со временем. По мере того как вы будете все глубже постигать советский период российской истории. Коли вы всерьез занялись этим делом. А теперь… еще есть немного времени. Может быть, у вас появились ко мне какие-нибудь конкретные вопросы?

Последовали вопросы, естественно, об Андропове, однако беседа потеряла – для Рафта – первоначальный интерес и остроту. Главное, считал американец, он услышал и понял. Правда, Роберт Николаевич прибавил к складывающемуся в сознании Жозефа образу бывшего Председателя КГБ и теперешнего Главного Идеолога Советского Союза новые черты: деловитость, практицизм, скромность, страстное увлечение политикой, простота, нелюбовь к парадности, показухе, лозунгам.

Аудиенция была прервана Ведеевым почти бесцеремонно: снова взглянув на ручные часы, он сказал:

– Я вынужден прервать нашу беседу и извиниться. Через десять минут придет мой массажист, а потом у меня вторая половина рабочего дня, до двенадцати ночи.

…Уже в машине Николай Воеводин внес предложение:

– Что-то расстроил меня этот борец за справедливость. Даже не знаю чем. Надо бы снять стресс, расслабиться. Жозеф, не пообедать ли нам вместе?

– Нет, нет! – поспешно отказался американский журналист.– Я хочу сегодня пораньше лечь…– Он сидел рядом с шофером и не мог видеть, как на заднем сиденье переглянулись сопровождающие.– Ведь завтра у нас дальняя поездка?

– Относительно дальняя,– подавив усмешку, ответил Яворский.– По вашему желанию, Жозеф, Ясная Поляна. Посещение, так сказать, святой русской могилы.– В голосе дипломата и переводчика прозвучало раздражение.– Мы заедем за вами в девять утра.

– О'кей!

А дальше… Он поднялся в свой номер в отеле «Националь», принял контрастный душ, переодел рубашку, наскоро поужинал в баре, выпив большую рюмку водки, что с ним случалось крайне редко, и опять заспешил в свой номер. Так… Было всего четверть десятого.

«Наверно, рано».

Но все-таки Жозеф вывесил на ручку своей двери картонный трафарет с фразой на русском и английском языках: «Прошу не беспокоить».

«Чем же заняться? Ладно, посмотрю «ящик».

Он включил телевизор, прошелся по программам, их оказалось всего четыре. Смотрел футбольный матч, балет, прогноз погоды, какой-то бестолковый мультик, опять игру в футбол. Ни на чем не мог сосредоточиться, ничего не понимал.

Да что это со мной? Чушь какая-то…

Жозеф Рафт был женат, имел четырехлетнего сына, но с супругой они уже не жили два года – Кэт не давала развода, говорила: «Обеспечь меня и Теодора до его совершеннолетия и тогда, пожалуйста, отправляйся на все четыре стороны».

«Стерва! – подумал Жозеф и выключил телевизор.– Как я ее не раскусил сразу?»

Он побродил по своим апартаментам, постоял у окна, с тоской взирая на рубиновые звезды над башнями Кремля. С тоской, потому что время шло, а Лиза не появлялась.

Американец заглянул в свою столовую, открыл холодильник и взял бутылку «Московской», наполовину опорожненную Ником Воеводиным и Яворским.

«Пить надо что-то одно. Так мне всегда говорил Майкл, первый пьяница в нашей редакции».

Жозеф выпил вторую изрядную рюмку водки, заев ее несколькими маслинами, обнаруженными в открытой банке. Маслины тоже были съедены наполовину.

«Может быть, выйти и поискать ее? Нет, неудобно…»

Он сел в кресло, расстегнул ворот рубашки, вытянул ноги. Приятная теплота разлилась по телу, немного кружилась голова. Было хорошо. Жозеф Рафт закрыл глаза и увидел себя вместе с Кэт на пустынном песчаном пляже Карибского моря. Свадебное путешествие занесло их сюда, в захудалый мотель среди песчаных дюн. В их номере жила большая черная мышь, которая ничего не боялась, и Кэт кормила ее с руки кусочками ветчины, хлеба, бананов. Они уходили далеко от мотеля на длинную косу раскаленного огненно-рыжего песка, купались там голыми и любили друг друга, любили, любили…

«Ты была прекрасна, Кэт, в наше свадебное путешествие, а Лиза все равно придет, и ты ничего с этим не сможешь сделать».

…Он проснулся от легкого прикосновения к плечу, еще не открыв глаза, ощутил запах ее духов.

– Лиза!

Она стояла перед ним, смутно различимая, потому что в гостиной не был включен свет, комнату наполняли летние сумерки, подсвеченные городским освещением из окна.

– Просыпайтесь, просыпайтесь, Жозеф. Разве даму так встречают?

– Сколько времени? – хрипло спросил он.

– Первый час ночи. Вы идите в спальню, ложитесь. И – ждите. Я приму ванну.

– Может быть, сначала мы посидим, выпьем чего-нибудь, поговорим?

– Пить я не хочу и есть тоже.– Лиза говорила спокойно, четко, без всякого волнения.– А разговаривать? Разве вы меня пригласили для бесед? Да и время надо экономить.– Она подошла к креслу, как утром, коснулась его колен и вдруг, нагнувшись, поцеловала Жозефа в левое ухо, слегка прикусив мочку.

Мгновенное жаркое желание охватило американского журналиста. Он, раздвинув колени, привлек к себе Лизу и, задохнувшись, стал целовать ее грудь через тонкую ткань платья. Бюстгальтера эта женщина не носила.

Несколько мгновений Лиза терпела внезапную ласку, потом легким, но властным движением отстранила от себя Жозефа.

– Все, все! Какой быстрый… Потерпите немного, господин журналист. Ждите, я скоро,– И Лиза бесшумно ушла в ванную, закрыв за собой дверь.

С колотящимся сердцем Рафт ринулся в спальню, включил ночник на дубовой инкрустированной подставке возле необъятной кровати, быстро разделся, отбросив одежду на ковер, которым был застелен пол, и юркнул под легкое одеяло.

Жозеф Рафт за свою недолгую жизнь был близок всего с пятью женщинами. Естественно, он их всех хорошо помнил. Перед Кэт была хорошая знакомая по колледжу – так, без особых чувств, зов пола. Потом,– он уже работал в провинциальной газете штата Огайо, в которую попал по рекомендации деда, являвшегося почетным гражданином столицы штата,– произошел короткий, но бурный роман с секретаршей редакции, метиской Мэриам,– вот, пожалуй, с ней молодой журналист по-настоящему узнал, что такое близость с женщиной: Мэриам была ненасытной и умелой. Потом – два года с Кэт, которая оказалась совершенно фригидной, а «страсть» во время свадебного путешествия, как потом призналась она, была вынужденной игрой. Наконец, после разрыва с женой, появилась соседка Хельга Лундстрем; она тайком систематически прокрадывалась к нему, сбегая от мужа-инвалида, который чудом выжил после автокатастрофы, но перестал после этого быть мужчиной. Вот и все. Невелик опыт. Надо сказать, что Жозеф Рафт был застенчивым от природы. Теоретически он, конечно, все знал, но чтобы познакомиться с женщиной вот так! Да еще с горничной в русском отеле, и почти сразу очутиться с ней в постели… Он и представить не мог, что подобное может с ним произойти. Сказали бы ему, что в России ждет такое приключение,– не поверил бы никогда.

…Скрипнула дверь, и в спальню вошла Лиза. Она была голой. Светлые волосы, высушенные феном, пышной челкой спадали на лоб, почти закрывая глаза. Фигура русской красавицы была идеальных, даже классических форм: тонкая талия, покатые плечи, крепкие крупные груди, которым не нужен лифчик, впалый живот, широкие сильные бедра. Лиза стояла в дверях и с полуулыбкой, усталой или грустной, показалось Жозефу, смотрела на него.

Американец потянулся к дубовой подставке, чтобы погасить ночник, но девушка остановила его:

– Не выключайте. При слабом свете интересней.– И она засмеялась, легко и призывно.– Или вы скромник?

– Иди ко мне, Лиза,– тихо сказал американский журналист, облизав пересохшие губы.

…Прошел час, а может быть, два. Усталый, опустошенный, счастливый Жозеф Рафт лежал на спине рядом с Лизой, положив голову на ее плечо. Нет, оказывается, он еще ничего не знал! Не знал, что может быть между мужчиной и женщиной, когда они сливаются в одно целое. И это все она, Лиза… Она разбудила в нем то, что он и не подозревал в себе. Разбудила медленно, постепенно, и будто из-за огненного горизонта на него, на них двинулся этот раскаленный и сокрушающий вал блаженства страсти, растворения в НЕЧТО, и этим НЕЧТО, подумал Жозеф, может быть только Бог.

Лиза, уткнувшись в его ухо, спокойно и ровно дышала, и он боялся пошевелиться, думал, что она спит.

«Что будет дальше? Господи, что будет дальше?…»

– Уже поздно,– тихо, спокойно сказала Лиза.– Мне пора.

– Куда? – шепотом спросил он.

– Домой.

– Ты живешь далеко?

– Далеко, в Тушино, это новый район Москвы.

– Оставайся у меня до утра.

– Нет. И мне и тебе надо выспаться. Ведь, наверно, у тебя завтра дела?

– Да. Дела всегда есть.

– Вот видишь. Обязательно надо выспаться. Останусь…– она засмеялась,– сна не будет.

– Как же ты доберешься до дома? Ведь городской транспорт и ваше метро…

– У меня машина,– перебила Лиза.

«Ничего себе! У горничной советского отеля – машина!»

– И какая же марка? – спросил он.

– А! Наш задрипанный «Москвич». На «тойоту» или «мерседес» еще не заработала.

– Постой! – Жозеф рывком сел в постели.– Ты…

– Ну? Ну? Спрашивай.

Американец молчал, парализованный внезапной черной тоской. Наконец спросил:

– Скажи, почему ты так поздно пришла ко мне?

– Да один клиент задержал, япошка. Привередливый оказался. И весьма образован в сексуальных делах. Пришлось выдавать ему всю программу по высшему классу. Но и тариф я ему предъявила – высший. Раскошелился, самурай.

Все это говорилось спокойно, даже лениво.

– А мне ты какой тариф выставишь? – сорвавшимся голосом спросил Жозеф.– Назначай сумму.

– Никакой не выставлю.

– Почему?

– Ты не понял? Ты для меня не клиент. Я ни с кем так…

– Но почему?

– Потому что ты мне нравишься. Ты мне понравился с первого взгляда. Может быть, больше, чем понравился. Знаешь, наверно, у каждой женщины есть свой… Как тебе сказать? Идеал, кумир, принц. Она ждет его всю жизнь. Может дождаться, может не дождаться… Кому как повезет. Больше невезучих.

– Лиза, я…– Он обнял ее за плечи, приподнял с подушки и стал целовать глаза, щеки, губы, шею, грудь.

И огненный вал снова поднялся из-за горизонта.

…Она ушла под утро, когда в окне уже начался розово-серый московский рассвет. Легко поцеловав его в губы, сказала:

– Я теперь работаю через трое суток. На всякий случай на столе под вазой с цветами мой домашний телефон.

– Я позвоню завтра! – мгновенно отозвался он.– Нет, сегодня вечером!

…Жизнь американского журналиста Жозефа Рафта в России странным образом раздвоилась. Ему организовывали встречи с людьми, которых вроде бы он сам выбрал – для получения материала о Юрии Андропове (хотя Рафт, предварительно оговаривая поездку в Советский Союз еще в Штатах, в русском посольстве, называл только профессии персоналий, с которыми намеревался встретиться, или их социально-политический статус). Он прилежно, профессионально, не теряя аналитического журналистского интереса к предмету исследования, делал свое дело. Но главным, всепоглощающим стало другое: Лиза, встречи с ней.

На следующий день после их первой ночи, вернувшись из утомительной поездки в Ясную Поляну, перегруженный впечатлениями (особенно поразило Жозефа какое-то мистическое величие аскетической могилы великого русского писателя), он, уже в десять часов вечера, позвонил Лизе:

– Хочу тебя видеть немедленно, сейчас!

– Ты знаешь центр Москвы? – прозвучал в трубке ее голос.– Что-нибудь метров за триста – четыреста от отеля «Националь»?

– Да! Конечно! Большой театр. Красная площадь, памятник Юрию Долгорукому…

– Долгорукий годится,– перебила Лиза.– Жди меня у этого идиотского жеребца с Юрой на хребте…– возникла пауза, наверно, она взглянула на часы,– минут через сорок – сорок пять.– И Лиза положила трубку.

Возле памятника основателю Москвы Жозеф был гораздо раньше и мучился сомнениями: а вдруг это розыгрыш, шутка и она не придет?

Американец не обратил внимания на то, как у кафе на углу остановился замызганный красный «Москвич», скрипнув тормозами,– водитель спешил.

Лиза взяла его под руку, прошептала в ухо, прикоснувшись губами:

– Поехали! Тут запрещена стоянка, как бы менты не засекли.

Они очутились в «Москвиче», на переднем сиденье. И Лиза привезла его к себе, в довольно убогую двухкомнатную квартиру в Тушино. Рафту показалась она несколько странной: казенная обстановка, голые стены, в комнатах не ощущалось присутствия женщины, хозяйки.

– Не обращай внимания на жалкий вид моей берлоги,– сказала Лиза.– Разошлась с мужем, теперь больше живу у родителей, в Измайлово. А тут…– Она не договорила,– Ты хочешь есть?

– Совсем немного. Лучше чего-нибудь выпить.

– О'кей, мой милый. Сейчас сообразим. Иди в спальню, отдыхай. Там телевизор, телефон, если тебе надо кому-нибудь звонить.

В спальне была широкая тахта, застеленная чистым бельем и накрытая тонким мягким одеялом,– Лиза все приготовила для их свидания. Телевизор на маленьком столе, телефон возле тахты на паркетном полу.

Жозеф снял пиджак и ботинки, упал на тахту животом вниз, зарылся лицом в мягкую подушку, хранившую запах ее духов,– и ощущение полного, оглушительного счастья поглотило его.

Жизнь спрессовалась, усложнилась, приобрела новые измерения, в каждый день вмещалась масса событий, приходилось экономить каждый час,– чтобы как можно больше оставалось времени для их встреч.

Тем не менее основное дело, ради которого он приехал в Россию, успешно подвигалось, интересный, порой противоречивый материал о Юрии Андропове накапливался.

…Директор Научно-исследовательского института США и Канады при ЦК КПСС Аркадий Григорьевич Аратов говорил американскому журналисту во время их встреч:

– Я давно знаю Юрия Владимировича, работал у него консультантом в шестидесятые годы, когда он возглавлял в ЦК партии международный отдел, занимающийся исключительно социалистическими странами. И в дальнейшем мы с ним не теряли контактов, вплоть до сегодняшних дней. Позвольте, я прежде всего скажу несколько слов о товарище Андропове – дипломатическом работнике. Именно в этой сфере политической деятельности я с ним работал и продолжаю работать, уже по линии возглавляемого мною института. Так вот… Юрий Владимирович глубокий аналитик, я бы сказал, с философским уклоном. При этом он понимает всю сложность и значение для сохранения мира на планете сотрудничества… нет, надо уточнить: углубление и наращивание сотрудничества между двумя сверхдержавами – Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки. Скажу больше: он политик западной ориентации, то есть понимает, что мир, и в первую очередь западные страны, идет к интеграции.

– А как же разница идеологий? – перебил Рафт.– Классовая борьба?

Академик поморщился:

– Полноте, мой друг. Давайте догмы оставим кабинетным ученым. Пусть себе занимаются в своих теоретических трудах и идеологическими проблемами, и классовой борьбой. Кстати, не удивляйтесь, пожалуйста, если в какой-нибудь статье или интервью товарища Андропова вы прочитаете и о классовой борьбе, и о приверженности марксистско-ленинской идеологии. Дань времени, учет политических взглядов окружения, то бишь наших вождей.

Жозеф Рафт не верил своим ушам…

– Да, да, мой друг! Мир идет к объединению, и Юрий Владимирович понимает это. Он на десятилетие, если не больше, видит перспективу и определяет цели. Конечно, ему приходится считаться с состоянием умов и руководства нашей страны, и всего общества. При этом он сторонник эволюционного развития на пути сближения наших стран – не торопясь, осторожно, всесторонне осмысливая каждый шаг, никаких резких движений…

– Простите! – перебил недоумевающий американец.– Но, по крайней мере, до последнего времени во всем, что говорил (надо уточнить: говорил очень редко) и что делал господин Андропов, невозможно найти подтверждения ваших слов. Во всяком случае, то, что мне известно…– Жозеф Рафт развел руками.

На этот раз Аркадий Григорьевич улыбнулся:

– Не обижайтесь, но вы очень мало знаете. Я вам изложил взгляды Юрия Владимировича, известные мне из наших приватных бесед. А практические дела… Погодите, давайте немного потерпим,– Академик снова улыбнулся, теперь загадочно.– Думаю, мы с вами скоро будем свидетелями и практических шагов нашей страны в обозначенном мною направлении.

Жозеф заметил, что Ник Воеводин, которого в своих дневниковых записях он стал шутливо называть «своей тенью», слушает откровения Аратова напряженно и с плохо скрываемым недоумением.

Валерий Яворский переводил словообильного академика, как всегда, бесстрастно и пунктуально.

– Что же касается практической деятельности Юрия Владимировича в качестве дипломата,– продолжал Аркадий Григорьевич,– давайте вернемся в дальнее прошлое… Впрочем, не такое уж и далекое. Я говорю о трагических событиях в Венгрии в пятьдесят шестом году. Итак, во время антисоветского мятежа в Будапеште Андропов занимает пост посла нашей страны в республике. Вы, конечно, хорошо знаете об этих событиях. Есть фундаментальные труды так называемых западных советологов о венгерской контрреволюции, в которых товарищ Андропов является чуть ли не инициатором ввода в Венгрию советских войск и организатором подавления мятежа. Так вот, мой молодой американский друг… Кстати, если у вас найдется время, я распоряжусь, чтобы для вас в архивах подняли соответствующие документы. Вот, звоните.– Академик протянул Рафту визитную карточку.– Познакомитесь с «венгерским синдромом» по первоисточникам…

– Благодарю,– перебил американский журналист,– я постараюсь выкроить время и воспользоваться вашим предложением.

На самое короткое мгновение лицо Аркадия Григорьевича стало сумрачным – похоже, он такого ответа не ожидал.

– Словом, во взорвавшейся Венгрии советский посол Андропов стремился только к одному: не дать пролиться крови. Ведь если бы не были введены войска, в стране началась бы гражданская война. Она, по существу, и начиналась уже. А что это такое, мы, русские, знаем на собственном опыте. Но Россия велика, Венгрия маленькая страна. Да эти темпераментные мадьяры попросту перебили бы друг друга! Это во-первых. А во-вторых… кто в современной Венгрии отец либеральных экономических реформ? Янош Кадар! А ведь тогда, в ноябре пятьдесят шестого года, жизнь Кадара висела на волоске. По существу, Юрий Владимирович спас его, на несколько дней укрыв в своем посольстве. Он уже тогда разглядел в этом политическом деятеле прогрессивного реформатора. А потом, когда страсти улеглись, он всячески способствовал Яношу Кадару, помогая ему занять пост главы государства. Таковы факты, господин Рафт.

– Интересные факты. И я буду вам чрезвычайно благодарен, если вы представите мне возможность по архивным документам убедиться в них.

– Звоните – договоримся,– быстро, несколько суетливо откликнулся академик.– Пожалуй, главную тему мы исчерпали.

– Я вам чрезвычайно признателен, господин Аратов, за то, что вы нашли время встретиться со мной,– любезно сказал Жозеф, одновременно думая с замиранием сердца: «Еще целых полтора часа! Я даже успею заскочить в отель, переодеться. От «Националя» до памятника Пушкину – рукой подать».

Центр Москвы стал для американского журналиста привычным и родным, будто он здесь родился и вырос.

В этот вечер, 29 июля 1982 года, в Москве шел теплый неторопливый дождик, и Жозеф Рафт, появившись у памятника великому русскому поэту на Пушкинской площади ровно в семь часов тридцать минут – как и было условлено с Лизой,– раскрыл над своей головой большой черный зонт. Он уже привык к тому, что Лиза почти всегда немного опаздывает, на пять – десять минут, и поэтому сейчас осматривался по сторонам.

Мокрые лавочки в сквере вокруг памятника пусты. У пьедестала, на котором, задумавшись, стоит Александр Сергеевич, к его подножию положили букет крупных белых астр; на голове поэта сидит нахохлившийся голубь, похоже очень недовольный погодой; несколько таких же, как он, Рафт, ожидающих: молодые люди в плащах, пожилой субъект под пестрым дамским зонтиком, воровато оглядывающийся по сторонам, милая девушка в легкой кожаной куртке с капюшоном.

К американцу подошла ярко накрашенная красотка с лицом, на котором запечатлелись, правда нисколько не испортив его привлекательности, все тысячелетние пороки человечества.

– Добрый вечер, мальчик,– сказала она на отвратительном английском языке.

– Добрый вечер.

– Десять зеленых за час, крыша моя, хата рядом. Получишь все, что захочешь, включая минет.

– Я не ваш клиент, красавица.

– А ты подумай немного. Всего-то десять вшивых долларов, а удовольствия…

– Я смотрю, Жозеф,– Лиза взяла его под руку,– ты тут без меня не теряешься.

– Не надо опаздывать,– сказал он,– Куда мы отправимся?

– Сейчас придумаем.

Лиза потянула Жозефа к подземному переходу.

«Смотри-ка,– подумала, глядя им вслед, оставшаяся с носом вечерняя бабочка,– к такой же шлюхе, как я, на свидание приперся. Чем это она его так достала?»

– Конечно, можно сразу поехать ко мне,– сказала Лиза уже в подземном переходе,– Да и погода к прогулкам не располагает. Но ведь ко мне мы всегда успеем, правда?

– Конечно.

– Есть у меня, Жозеф, предложение. Ведь тебя, наверно, наши гостеприимные товарищи по всяким валютным кабакам таскают. А как выпьет свои сто грамм простой советский человек в столице моей великой Родины после семи вечера и чем закусывает, ты не знаешь.

– Не знаю,– вздохнул Рафт.

– Есть тут недалеко, вторая остановка на метро, «Пельменная», моя любимая. То есть как любимая… Рядом пэтэуха, где я четыре года оттянула. Так сказать, на заре самостоятельной жизни. Вот в этой «Пельменной» мы с подружками свои маленькие праздники иногда отмечали, если удавалось деньжат на панели перехватить…

– Постой, Лиза,– перебил Жозеф Рафт.– Что такое – пэтэуха?

– А! Все тебе объяснять надо. ПТУ – производственно-техническое училище. Одна из кузниц молодых рабочих кадров,– И Лиза пропела негромко фальшивым дурным голосом, с иронией и грустью глядя на американца:

 
Придет пора, настанут дни такие,
Когда советский трудовой народ
Вот эти руки, руки молодые
Руками золотыми назовет!…
 

На них оглядывались прохожие.

– Лиза, у тебя плохое настроение?

– Когда я с тобой, у меня отличное настроение. Так едем или нет?

– Конечно, едем.

У «Пельменной», которая помещалась в подвале старого шестиэтажного дома, топталась мокрая гудящая очередь, человек двадцать, но Лиза, взяв оробевшего американца под локоть, решительно стала проталкиваться к двери, громко и напористо заявив всем:

– У нас заказан столик.

Их увидел через стеклянную дверь толстый лысый швейцар с круглым лоснящимся лицом, в ливрее с желтыми лампасами, заулыбался; дверь услужливо распахнулась:

– Лизонька! Наконец-то! Проходите, прошу! Давненько, давненько!

– Привет, Славик,– сказала Лиза, и Жозеф отметил, что лицо ее напряглось, стало жестким и некрасивым.– Ты у нас все жирок набираешь.– Славик развел руками, широко улыбаясь.– Сегодня чья смена?

– Иди к Катьке, товарке своей, во второй зал. Она вас определит.

– Спасибо, Славик.

– Чего там! Сочтемся.

И уже через пять минут они вдвоем сидели за «служебным» столиком у входа на кухню в углу подвального зала со сводчатыми потолками, битком набитого людьми. Было душно, гадко, накурено, грязно, стоял гул возбужденных голосов. Американский журналист с интересом наблюдал за окружающими, проникаясь «русской экзотикой»,– никогда в подобных «безобразных» (как он определил для себя) заведениях, где едят и пьют, ему бывать не доводилось.

На столе перед ними появились две большие тарелки с горячими, исходящими паром пельменями, щедро залитыми сметаной, селедка, нарезанная толстыми кусками, две запотевшие бутылки «Рижского» пива и два пустых граненых стакана.

Принесшая все это Катька была, как определил Рафт, ровесницей Лизы, может быть, немного старше, миловидная брюнетка с шальными диковатыми глазами и уже чрезмерно располневшая. Грохая бутылки пива на стол, Катька спросила у Лизы, подмигнув Жозефу:

– У вас с собой? А то ведь наша наценка, ты знаешь,– сто процентов.

– С собой,– улыбнулась Лиза.

– Умница! – Молодая женщина извлекла из кармана белого фартука две приземистые рюмки из толстого стекла и поставила их рядом со стаканами.– Отдыхайте. А я побежала. Вон у меня, у окошка, Гарик Араков с дружками гуляет. С обеда гудят.– Катька опять подмигнула, на этот раз Лизе.– Думаю, навар будет от рубля и выше.

Хохотнув, Катька быстро ушла.

– Что она говорила? – спросил американский журналист.

Лиза коротко перевела и, вынув из своей сумки бутылку «Российской», поставила на стол.

– Зачем сто процентов переплачивать? – сказала она, и в голосе ее появилось ожесточение,– Это называется так: «А у нас с собой было». Пусть Гарик Араков переплачивает, он вор в законе. Мы же с тобой сегодня, мой милый, простые советские люди.

У Жозефа Рафта на языке вертелось несколько вопросов, он далеко не все понимал – и из того, что говорила Лиза, и в том, что происходило вокруг. Однако американский журналист, впервые очутившийся в Москве, не хотел показаться Лизе уж совсем наивным и поэтому с вопросами поостерегся и только сказал:

– Тебя здесь все знают.

– Это уж точно,– усмехнулась Лиза,– знают. Вот что, Жозеф… Пельмени стынут. Открывай-ка бутылку… Да, да, не смотри на меня так. Привыкай, раз с нами связался. Есть у нас такая поговорка: «Назвался груздем – полезай в кузовок».

– Не понял.

– Ладно, ладно! Потом поймешь. Открывай. Так… Видишь, все очень просто. Наливай по первой. Умница. И давай, мой американец, выпьем за нас…– Голос Лизы дрогнул,– За то, что мы с тобой вот жили, жили на этом свете и вдруг встретились…– Она подняла голову и посмотрела на Рафта. В глазах Лизы стояли слезы.

– Что с тобой?…– И Жозеф решился: – Что с тобой, моя любимая?

– Ничего,– резко сказала Лиза.– Все! Не обращай внимания. Поехали! – Она протянула свою рюмку Рафту.– Давай, давай! Чокнемся! Так. За нас, любимых!

Выпили, закусили селедкой, жирной и соленой, и стали есть пельмени со сметаной. Может быть, русская водка виновата, но Жозефу еда показалась очень даже вкусной, хотя и специфической.

– А вторую, паренек, мы выпьем за мою раннюю юность, которая прошла вот на этой улице, что за подвальными окнами нашей замечательной «Пельменной». Видишь, ноги прохожих мелькают? И куда спешат, бедолаги? – Лиза вдруг громко рассмеялась.– Надо же!

– Ты что?

– Вспомнила. Знаешь, как эту занюханную улицу мы, девочки, в пэтэухе называли? Особенно когда первогодок на промысел выводили? Целкотряс!

– Как, как? – не понял Жозеф.

– А! Не вникай. Наверно, специфика русского языка. Не могу для перевода найти такого английского слова. И, Жозеф, закусывай! Нашу водку надо хорошо закусывать. А то станешь русским, сначала алкашом, а потом алкоголиком. Впрочем, ты не успеешь. Ведь ты скоро уедешь домой, в свои Штаты?

– Да, скоро,– сказал Жозеф Рафт, ужаснувшись: «Ведь действительно скоро…» – Через неделю.

– Через неделю…– Лиза взяла бутылку и налила полные рюмки.– Мы сейчас с тобой выпьем за эту нашу неделю.– Она помолчала. И опять тихо засмеялась.– А ты прав: меня здесь многие знают. И я – многих. Вот и в этом зале узнаю многих. Тот же Гарик Араков. Вон как рожу-то водярой накачал: ткни – и брызнет. Мразь черножопая…

– Лиза, что ты хочешь сказать? Этот Гарик?…

– Да ничего я не хочу сказать! Просто ты попал в точку: здесь много моих знакомых. Та же Катька. Ведь она моя товарка по пэтэухе, в одной группе были, кровати в общаге рядом. Сумела здесь, в «Пельменной», зацепиться. Был у нее в ту пору дружок, Петя Ряхов, тутошний повар. Он, как бы я теперь сказала,– протеже ей сделал. Потом, правда, Петя, парень-паренек, сел на три года за воровство, после колонии сюда не вернулся, но успел для Катьки доброе дело сделать. Молоток. Давай выпьем? Просто так, без тостов?