Текст книги "Шоу непокорных"

Автор книги: Хейли Баркер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Бен

Похоже, что все они узнали меня одновременно.

– Это он! – говорит кто-то, и ему вторит шепот голосов. – Это Бенедикт Бейнс!

Это артисты цирка: они должны знать Хоши и Грету. Они должны знать, что это мы взорвали старую арену и с тех пор нас разыскивает полиция. Интересно, что они обо мне думают? Глядя на их пустые лица, на их разинутые рты, это трудно сказать.

Я пытаюсь найти лица парня и девушки из «Шара Смерти». Сначала я их не вижу, но потом замечаю за спинами других. Слава богу, живы. Парень, Шон, в упор смотрит на меня. Девушка стоит рядом с ним. Ее взгляд лихорадочно перескакивает с меня на него и обратно. Затем она осторожно кладет руку ему на плечо. Я должен поговорить с ними. Должен сказать им, что Сильвио солгал.

Какой-то мужчина делает шаг вперед. Он вынужден пригнуть голову, чтобы не зацепиться макушкой за низкий потолок. Он темнокожий, огромный, мускулистый. Через его лицо протянулся шрам.

Это Эммануил.

Пару секунд он молча смотрит на меня, затем решительными шагами приближается и огромной ладонью хлопает по спине.

Хоши часто рассказывала про Эммануила, так что он мне как старый друг. И все же он слегка не такой, каким я его представлял. Вблизи он даже выше, чем мне казалось на арене, зато не такой свирепый и воинственный, как на плакатах и голограммах, которыми в последние несколько недель увешан весь город. На самом деле у него жутко усталый вид, усталый и печальный. Ему наверняка холодно, потому что он без рубашки. Его тело сплошь покрыто шрамами, а на груди и спине отпечатались следы когтей. Под ребрами обозначилась впадина, похоже, эту часть его тела вырвал какой-то хищник. Рекламные плакаты показывают его шрамы крупным планом, особенно тот, что протянулся через все лицо. Думаю, это сделали нарочно, чтобы изобразить его этаким монстром. Но эффект абсолютно противоположный: монстры те, кто над ним издеваются. Те, к которым я сам когда-то принадлежал. И как же долго я не понимал их звериную суть!

Хоши рассказала мне, как Эммануил потерял свою партнершу, как она погибла у него на глазах. Я чувствую вину за ее гибель. Я тоже причастен к ее смерти. О, да, еще как! Эммануил знает, кто моя мать. Он знает, откуда я. Я – Чистый, по крайней мере, раньше им был. В последний раз, когда я его видел, он старался избежать львиных когтей и зубов. Знает ли он, что я тогда был там, в зрительном зале?

Я заставляю себя посмотреть ему в глаза. В них нет ненависти, нет вражды, лишь спокойствие и мудрость.

Затем становится шумно, и сквозь толпу пробирается маленький мальчик. Он выходит вперед и улыбается мне широкой, от уха до уха, улыбкой.

– Ты ведь знаком с Хоши? Я тоже ее знаю. Я…

– Иезекиль, – говорю я. – Хоши и Грета рассказывали мне про тебя. Они скучают по тебе.

Его улыбка становится еще шире:

– Правда? Я скучаю по ним. Хоши здесь была моим первым другом.

– Она очень по тебе скучает. Она скучает по всем вам. Она переживает, что бросила вас здесь.

Эммануил печально улыбается.

– Хоши и Грета сбежали из цирка. Они свободны. Они дарят нам всем надежду. – Он хмурится. – Вернее, дарили. Где же они? – Его лицо в смятении. – С ними все в порядке?

– Да. По крайней мере, я надеюсь. Я точно не знаю, где они. Хочется верить, что все еще в бегах.

Он смотрит на меня, ожидая, что я расскажу подробности, но у меня снова разболелась нога, и я даже не знаю, с чего начать свое повествование.

– Это долгая история. Здесь есть где присесть? – Не знаю даже, почему я спрашиваю. Я уже осмотрел это место. Тюремные камеры и коридор, вот и все.

Эммануил качает головой:

– Негде. На этот раз нам не дали никакого общего пространства. Из того, что я слышал, это требование твоей матери. Она сказала, что у нас было слишком много свободы. Мол, мы могли общаться друг с другом и вложили в головы Хоши и Греты мятежные мысли. Теперь мы лишены возможности переговариваться. – Лицо Эммануила печально. – У нас отняли единственное, что у нас было: чувство общности. Если раньше нам казалось, что все плохо, то теперь все стало еще хуже, гораздо хуже.

– Но как они могут запретить вам общаться? Это просто невозможно! Для этого нужно всю ночь держать здесь десятки охранников. – Я озираюсь. – Но здесь нет никаких охранников.

– У них есть свои способы, уж поверь мне. – Он берет меня за руку. – Мы должны подготовить тебя к тому, что будет дальше. Если хочешь нам что-то сказать, делай это быстро, и лучше здесь, в этом коридоре. И нигде больше. Девочки живы?

Я вкратце рассказываю им, что Хоши, Грета и Джек смогли убежать. Я не сказал, каким образом я выторговал для них такую возможность. Мне неловко вспоминать об этом, и я не хочу, чтобы обо мне подумали, будто я пытаюсь выставить себя этаким героем, потому что никакой я не герой. Я просто сообщаю, что остальные ушли, меня же схватили. Думаю, что так или иначе Эммануил догадался, потому что с пониманием улыбнулся мне.

– Значит, ты ее любишь, нашу Хошико?

Какое забавное слово – любить. Мы произносим его в самых разных ситуациях. Я люблю шоколад. Я люблю танцевать. Я люблю эту песню. Я люблю ходить в гости. Как одно слово может означать такие разные вещи? И как это слово способно передать мои чувства к Хоши, когда на самом деле это невозможно передать даже миллионами слов?

Благодаря Хоши я стал другим человеком. Она сделала меня лучше, сильнее, заставила меня сражаться за правду. Она помогла мне взглянуть на мир по-другому. Она меня вдохновляет. Околдовывает. Наполняет мою душу.

Хоши для меня – все на свете.

Но я этого не говорю, просто киваю и улыбаюсь.

– Да, я люблю ее, – говорю я, смущенно опускаю глаза и смотрю в пол.

Когда я поднимаю голову, то замечаю взгляд Шона. Его кулаки сжаты. Лицо окаменело.

– Я все равно не понимаю, – говорит Иезекиль. – Почему ты здесь? Ты же не Отброс.

– Теперь, похоже, Отброс. Вы ведь знаете, кто моя мать?

Он смотрит на меня, широко раскрыв глаза, и кивает.

– Надеюсь, вам понятно, что она не в восторге от того, что я натворил. Она хотела получить от меня раскаяние. Хотела, чтобы я вернулся, чтобы снова стал частью семьи. Я отказался, и тогда она отправила меня сюда. Она сказала, что это должно послужить для меня уроком.

Я слышу, как кто-то хлопает в ладоши. Вперед выходит Шон. Лицо его искажено яростью.

– О, какая трогательная история! – говорит он. – Бедняжка. Бедный маленький богатый мальчик. – Он поворачивается к остальной группе. – Разве вы не видели, как Сабатини устроил ему экскурсию? Не позволяйте ему обмануть вас. Он сам напросился сюда. Он наблюдал за нами, как я и Лия были на волосок от смерти. И он обожал это зрелище!

– Неправда, – протестую я. – Меня схватили. Меня поместили сюда в качестве наказания.

– Вы, девочки, с ним поосторожнее, – продолжает Шон. – Не иначе, как он собрался вызволить отсюда еще одну несчастную циркачку. Ему нравится изображать из себя героя. Не верьте ни единому его слову. Сабатини сказал, что он работает с ним!

– Он солгал! – возмущаюсь я. – Он хотел настроить вас против меня! Он меня ненавидит!

– Со стороны не скажешь. Мы видели, что вы с ним уютно сидели рядышком и мило ворковали, не так ли, Лия?

Она пожимает плечами.

– Он был там, – отвечает она. – Хотя вид у него был нерадостный. Если Сильвио играет с ним в какую-то извращенную игру, есть ли у него выбор?

– У него был выбор, когда он купил билет, чтобы прийти на представление. Ему захотелось снова пощекотать себе нервы, и он вернулся. Вернулся, потому что ему было мало одного раза!

– Довольно! – обрывает его Эммануил. – С каких это пор ты веришь словам Сабатини? Подумай сам. Будь у этого парня выбор, захотел бы он быть здесь сегодня вечером, зная, что его ждет?

Я смотрю на Иезекиля. Мальчонка буквально впился в меня глазами. Затем перевожу взгляд на остальных циркачей.

– А что меня здесь ждет? – спрашиваю я.

Шон фыркает.

– Как он уже сказал, добро пожаловать в ад. Бедный маленький Чистый мальчик, которому никогда не приходилось страдать в этой жизни, а теперь его бросили на съедение волкам. – Он ухмыльнулся. – В буквальном смысле. Добро пожаловать в реальность, приятель. Добро пожаловать в цирк.

Хошико

Когда ночь вступает в свои права, трущобы постепенно затихают. Наверное, я единственный человек, кто здесь не спит. Джек, Грета и Боджо – все погрузились в глубокий сон. Я слышу их размеренное дыхание.

Ну и денек был! Сегодня утром я проснулась рядом с Беном. Завтра утром я проснусь без него.

Я подползаю к двери и открываю ее. В трущобах тихо. Это успокаивает. Пару мгновений я хватаю свежий воздух и снова закрываю дверь. Представляю, как холодно будет в этой картонной лачуге глубокой ночью. Поэтому нельзя выпускать лишнее тепло.

Я смотрю на Джека и Грету. В темноте видны лишь их смутные очертания. Интересно, что нас ждет и какая судьба уготована Бену?

Надеюсь, за ним присматривают. Надеюсь, он в безопасности. Что с ним сделают? Ведь он выставил их дураками. Накажут ли его в назидание другим? Что, если он уже мертв? Что, если его убили? Или он сам себя убил? У меня перед глазами возникает дуло у виска; в следующий миг спускается курок…

Я стою у двери, вслушиваясь в незнакомые ночные звуки трущоб, – отдаленные крики, странные стуки, приглушенный смех, – паника и страх, которые я днем задвинула куда-то в самую глубь моего живота, теперь выползают из тьмы и обволакивают меня, словно саван.

Как-то раз Бен рассказал мне, что в цирке, когда меня забрали, он мысленно говорил со мной. Тогда он не на шутку испугался, что меня убьют. И поклялся, что непременно меня вызволит.

– Это было похоже на молитву, – сказал он. – Я чувствовал, что ты неким образом меня слышишь.

Помню, как, сказав это, он быстро посмотрел на меня и смущенно потупил глаза; такой милый, такой застенчивый. Он стеснялся, но все равно признался мне.

Тогда я не придала этому особого значения. Подумаешь, Бен есть Бен: романтичный, полный надежд идеалист – в отличие от меня. Но я ему этого не сказала. Не хотела расстраивать и потому просто улыбнулась.

Однако теперь, после всего, через что мы прошли, я думаю, что он, возможно, был прав. Возможно, мы связаны так крепко, что можем ощущать друг друга даже на расстоянии. Возможно, в те мгновения я чувствовала его, но не пускала внутрь себя. Возможно, мне следовало это сделать.

Теперь он внутри меня. В моей голове. В моем сердце. Он – часть меня. Случись с ним что-нибудь, я тотчас об этом узнаю.

Я закрываю глаза и мысленно представляю себе его лицо. Не пугающие образы, как раньше, а его лицо, когда он смотрит на меня. Его образ слегка трепещет в моем сознании, но я жду, пока картинка успокоится и станет четкой, когда я увижу его красоту, честность и храбрость. Посмотрю в его сияющие глаза; увижу в них любовь, потребность во мне – уязвимую, открытую, сильную.

Я мысленно протягиваю руку и касаюсь его мягких волос.

С тобой все будет в порядке, говорю я мысленно. И со мной тоже все будет в порядке. Мы снова найдем друг друга. Мы не побоялись бросить вызов судьбе. Мы сделаем это снова. Я буду верить. Ради тебя. Я буду сильной.

Я сжимаю ладони, будто держу его за руку, и закрываю глаза. Я чувствую его рядом со мной. Если сосредоточиться, я смогу держать его под своим крылом до самого утра.

Я увижу тебя снова, говорит он. Мы скоро увидимся.

Неожиданно услышав какой-то звук, я вздрагиваю. В ночной тишине он подобен грому. Как будто кто-то переминается с ноги на ногу.

Я подползаю к окну и смотрю на улицу. Никого.

Захватив фонарик, который оставил нам Свен, я открываю дверь и выглядываю наружу. Я провожу узкой полоской света, стараясь не попадать в окна лачуг напротив.

Рядом с соседней лачугой притаилась какая-то фигура. Я задерживаю дыхание, направляю луч фонарика перед собой и вижу еще один силуэт. Кто-то крадучись движется к нашему жилищу. Я резко втягиваю голову в комнату.

Когда выглядываю снова, фигура уже растворилась в ночной тьме. Возможно, ее и не было. Скорее всего, мне просто показалось.

За моей спиной Джек и Грета спят сном праведников. А вот Боджо – нет. Он сидит, глядя на меня, и недовольно хмурит крошечный обезьяний лобик.

– Прости, Боджо, неужели я тебя разбудила? – шепчу я. Пытаюсь приманить его к себе, но он прижимается к Грете и сердито смотрит на меня. Похоже, чтобы завоевать доверие Боджо, надо быть семилетним ребенком. Или психопатом Сильвио. Или расфуфыренным повелителем трущоб.

Приоткрыв дверь, я снова выглядываю на улицу. Все по-прежнему. Тихо, пусто. Ничего. Никого.

Внезапно чья-то рука зажимает мне рот. Я пытаюсь кричать, пытаюсь сопротивляться, но бесполезно. Они меня поймали.

Меня поймали и куда-то тащат.

Бен

Эммануил сердито смотрит на Шона.

– Ты здесь совсем недавно, ты не знаешь наших обычаев. Здесь себя так не ведут. Мы не ссоримся между собой. Такого не было ни разу. Мы стараемся заботиться друг о друге. Если этого не делать, у нас ничего не останется. Нам отпущено не слишком много совместного времени, ты же сокращаешь этот и без того короткий миг.

Шон недовольно дергает головой.

– Разве его девушка подумала о тебе, когда подожгла арену, а сама сбежала? Она при первой же возможности бросила вас всех. Да и сам он не из вашей компании. Он – Чистый. Бывших Чистых не бывает. Чистый ублюдок – навеки Чистый ублюдок.

Резко развернувшись на пятках, он вошел в одну из камер и, театрально хлопнув дверью, запер ее изнутри.

Воцарилось гнетущее молчание. Затем один из парней, стоявший позади Шона, повернулся и вошел в другую камеру. Затем еще четверо. Девушка, Лия, вздохнула и тоже собралась уйти.

– Он видел наш номер, – почти виноватым тоном объясняет она Эммануилу, прежде чем исчезнуть в одной из камер.

Впервые за сегодняшний день на мои глаза навернулись слезы. Оказавшись здесь, среди артистов, я еще больше скучаю по Хоши. Она жила с этими парнями и девушками. Она была частью их, они были частью ее. По ее словам, они по-прежнему остаются ее близкими людьми. По ее словам, жизнь в цирке, издевательства и боль, горе и страх связали их вместе так крепко, что, когда кто-то из них страдал, больно было всем.

Я пытался это понять, хотя знал, что никогда не пойму. Да и как я мог, всю свою комфортную жизнь не ведая ни опасностей, ни лишении и не испытывая привязанности ни к кому кроме Прии.

Мне неприятно, что Шон такое сказал о Хоши. Она никогда бы не забыла тех, кого оставила здесь. Она переживает за них. Грета тоже. Их каждый день мучает беспокойство, им хочется знать, что происходит с их цирковой семьей.

Внезапно я как будто слышу в голове ее голос:

С тобой все будет в порядке, говорит она. И со мной тоже. Мы снова найдем друг друга.

Я чувствую ее рядом, чувствую ее руку в моей.

Я увижу тебя снова, мысленно отвечаю я ей. Скоро увидимся.

И впервые я в это верю.

Рука Эммануила на моем плече возвращает меня к реальности.

– Давай сядем, Бенедикт. У нас всего несколько минут на разговор.

Он показывает на грязный пол.

Я сажусь, и он опускается рядом. Иезекиль подходит ко мне и садится по другую сторону. Остальные, кто еще не ушел, делают то же самое.

Вновь возникает неловкое молчание.

– Это несправедливо, – тихо говорю я. – То, что он сказал о Хоши. Она не хотела бросать вас. Она все время думает о вас.

– У Хоши не было выбора, – говорит Эммануил, громко и твердо, чтобы его голос был слышен в каждой камере. – Она была храброй. Она почти уничтожила Сабатини. Откуда ей было знать, что станет с ним.

Волосы у меня на затылке встают дыбом.

– А что с ним стало? Я до сих пор не пойму.

– Кто-то заплатил за его операции, – говорит Эммануил. – Должно быть, его семья. Наверняка до тебя доходили слухи о них?

Я киваю.

– Очевидно, они прислали ему чек, и он на эти деньги возродил себя. Этот чокнутый утверждает, что теперь он Чистый. Вбил себе в голову, что сам Бог поручил ему навлечь как можно больше страданий на нашего брата-Отброса. Хоши и представить себе не могла, что он сделает.

– А что он сделал? – шепотом спрашиваю я, хотя, наверное, этого лучше не знать. В горле застрял комок, и я никак не могу его проглотить.

– После того что случилось с тобой и Хоши, нас заперли. Наверное, они решали, что с нами делать. Нам раз в день давали хлеб с водой, и так мы гнили несколько месяцев. Мы не знали, сколько придется сидеть взаперти, и выпустят ли нас когда-нибудь. Для некоторых это стало последней каплей. Несколько наших товарищей потеряли рассудок, и это было ужасно.

– Но вдруг, несколько недель назад, нас привели сюда, сказали, что цирк открывается снова, и тотчас заставили начать репетиции. Всех больных телом или умом увезли прочь, а взамен доставили целый грузовик новых детей.

Никто из нас не верил своим глазам, когда мы впервые увидели Сабатини. Даже в самых жутких кошмарах мы не могли представить себе того монстра, каким он стал. Теперь он даже хуже, чем прежде. Так что будь начеку. Похоже, больше всего он любит вымещать свою злобу на подростках вроде тебя и Шона. Как будто он завидует их силе и молодости. Он всего месяц на ногах, а уже убил троих человек. Раньше он не любил марать руки, но теперь застрелил их сам, прямо перед нами, в упор, без всякой причины. И каждый раз – до, во время, после, – знаешь, что он делал? – Голос Эммануила дрожит от ярости и негодования. – Он хохотал. Отнимал у людей жизнь и упивался этим. Я еще ни разу не видел его таким счастливым. Он жаждет власти – ему нравится причинять боль, нравится убивать.

Меня мутит. Не будь желудок пуст, меня бы точно вытошнило.

– Он тесно сотрудничает с твоей матерью. Цирк – ее детище, способ отомстить вам с Хоши. Он утверждает, что она разрешила ему взять столько людей из трущоб, сколько он пожелает. Нам кажется, власти хотят уничтожить как можно больше Отбросов. Для них мы – расходный материал, особенно те, у кого нет опыта работы в цирке.

Я чувствую в желудке тяжелый, холодный груз вины. Людей бросили в тюрьму, люди сходили с ума, людей убивали, и все из-за того, что мы сделали, из-за того, что делает моя мать.

– Простите нас, – еле слышно шепчу я. – Мы не подозревали, что такое может случиться.

– Вы ни в чем не виноваты. Что бы там кто-то ни говорил. Это их вина. Сильвио, Вивьен Бейнс, спонсоров, зрителей, всех, кто поддерживает режим.

Когда-то и я был в их числе. Я этого не говорю, остальные тоже молчат, но уверен, что все они об этом думают.

Эммануил продолжает говорить:

– Все номера кровавые, жестокие. Они хотят завлечь в цирк еще больше зрителей, чем раньше. Они считают, чем больше кровопролития и смерти на арене, тем больше Чистых придут на это посмотреть. Новый цирк будет давать лишь одно представление в месяц, чтобы они могли заменить погибших исполнителей новыми и отрепетировать все заново.

– Смертей не было вот уже две недели, с тех пор как объявили о премьере. Сабатини продолжает выжимать из нас последние соки. Люди работают как лошади в течение всего дня, у нас было огромное количество травм, однако он намерен сохранить нам жизнь до премьеры, а уж потом, по его словам, он отведет душу. В вечер премьеры состоится пышная церемония открытия. Какая именно – страшный секрет. Даже исполнители не знают, что там произойдет. Твоя мать будет присутствовать на ней в качестве почетного гостя – она ведь сделала возрождение цирка частью своей избирательной кампании.

– И когда это произойдет? – спрашиваю я, чувствуя, как тяжесть в животе нарастает с каждой секундой.

Прежде чем он успевает ответить, звучит клаксон, так резко и громко, что мы вздрагиваем. Все тотчас вскакивают на ноги.

– Вставай! – говорит Эммануил. – Ступай, у тебя всего одна минута. Там в конце пустая камера, я покажу ее тебе. – Внезапно все бегут мимо нас, расталкивая и отпихивая друг друга. Люди разбегаются по своим крошечным камерам и, с лязгом захлопывая за собой двери, задвигают засовы.

Почему они так спешат спрятаться?

– Занимай вот эту, – торопливо говорит Эммануил, подталкивая меня к камере. – Быстро забирайся внутрь. Убедись, что твоя решетка заперта. Торопись, прежде чем их впустят сюда!

Он поворачивается и со всех ног бежит по опустевшему коридору к ближайшей камере. Влетает в нее и захлопывает дверь.

Я стою в дверном проеме, глядя на крошечную голую комнатку передо мной.

Я не люблю замкнутые пространства. Я не хочу запираться. Почему я не могу оставить дверь открытой?

– Не зевай! – шипит женщина напротив меня. – Запирай дверь, пока не поздно!

Я захлопываю дверь, но не запираю ее на засов. Затем раздается оглушительный лязг и с потолка опускается железная решетка, примерно в паре метров от входной двери. Затем еще одна опускается на другом конце коридора. Наши камеры оказываются посреди огромной клетки.

Над нашими головами слышится яростный скрежет и какой-то шум. В следующий момент тяжелая каменная дверь коридора распахивается, и появляются они и, лязгая зубами и рыча, в исступлении набрасываются на металлические ворота.

Решетка ползет вверх, и они устремляются в коридор. Я спешу задвинуть засов. Коридоры кишат животными. Вот почему все послушно остаются в своих камерах. Звери мчатся по коридору, хватая зубами друг друга за ноги и хищно обнюхивая землю.

Один из них застыл прямо возле меня. Я спешу убрать от решетки руки. Хищник смотрит на мое тело холодными желтыми глазами и скалит острые зубы. Я отхожу к стене. Так вот что имел в виду Эммануил. Вот как они держат нас под контролем. Это дешевле, чем платить охранникам.

Волки. Дикие, тощие, злобные.

Нас стерегут волки.