Текст книги "Честь"
Автор книги: Гумер Баширов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
Не успел Мансуров отойти от участка Нэфисэ, как увидел странный обоз: в телеги были запряжены разномастные коровы. А все шествие вел величавый пегий бык. За ним, помахивая вожжами, шла рыжеволосая девушка в сапогах и в защитной гимнастерке, подпоясанной ремнем. Мансуров сразу узнал в ней Гюльзэбэр. Эта шустрая девушка была одновременно и учительницей и вожаком байтиракских комсомольцев, а когда нужно было, она становилась возчиком бороновальщиком, сгребальщицей или пахарем.
Достигнув леса, Гюльзэбэр повернула подводы на пашню, к сеялкам, а сама подошла, утирая потное лицо, к Мансурову.
– Здравствуйте, Мансуров-абы!
– Здравствуй, Гюльзэбэр! – Мансуров кивнул в сторону обоза. – У вас, я вижу, начали хорошее дело. Не ты ли придумала запрягать коров?
Выражение лица Гюльзэбэр было весьма деловито. Краем глаза она следила за тем, куда и как заворачивают телеги.
– Все вместе, Мансуров-абы, – быстро ответила девушка. – Вчера к нам на комсомольское собрание пришел сам Тимери-абзы. Говорит: «Дети!» – Гюльзэбэр весело рассмеялась. – Он всегда нас так называет. «Дети, говорит, у нас лошадей не хватает, чтобы возить семена. Сев затягивается, земля сохнет. Вся надежда на вас. Помогите, дети!» Ну вот! Мы подумали, поразмыслили... Что делать? Затягивать сев никак нельзя. А у некоторых коровы уже были приучены к упряжи. Вот мы на них и решили возить семена... Хорошо ведь, Мансуров-абы?
– Хорошо, Гюльзэбэр, очень хорошо! – ответил Мансуров. – Да только ли хорошо?..
Мансуров решил про себя, что опыт этих комсомольцев следует распространить. Не полагаясь на свою усталую память, которая и без того хранила в себе множество вопросов, проектов, решений, планов, возникших за день, Мансуров, чтобы не забыть, повторил еще раз про себя: «Опыт «Чулпана» – агитпропу. Использовать на семинарах агитаторов. Дать в районную газету».
Заложив за спину руки, Мансуров зашагал рядом с Гюльзэбэр:
– Ну, как твои джигиты? Как работают ребята, девушки? Сколько прибавилось комсомольцев? – с интересом расспрашивал секретарь райкома.
Гюльзэбэр торопливо рассказала ему, сколько подростков вступило в комсомол, что делали комсомольцы в последнее время, как закончился учебный год.
– А что будем осенью делать с теми, кто окончил четвертый класс? В Аланбаш ходить далеко! – добавила она, как будто дело это требовало незамедлительного решения. И тут же перешла к вопросу о втором фронте, который, казалось, тоже ждал ее вмешательства. – Знаете, Мансуров-абы, колхозники волнуются. Спрашивают все время – почему не открывают второй фронт? И в газетах про него как-то туманно пишут.
В последнее время Мансуров все чаще слышал этот вопрос. Интересовались им старые и молодые колхозники, рабочие и служащие. И за этим вопросом Мансуров чувствовал тревогу за судьбу родины.
Гюльзэбэр шагала рядом с Мансуровым. Время от времени поправляя поясной ремень, поглядывала на седеющие волосы секретаря, и по сосредоточенному его взгляду, по подергиванию правой брови она видела, что Мансуров сильно озабочен.
– Туманно, говоришь, пишут? – заговорил он после некоторого молчания. – А как же писать иначе? Правду пишут. Этот самый второй фронт пока еще туманом окутан. Когда еще ветер подует да когда туман тот рассеется – трудно сказать...
Он замолчал и поднял глаза на Гюльзэбэр. Да, она еще очень молода. Ведь она только по книгам может знать, что нынешний наш «союзник» Уинстон Черчилль, посылающий нам сейчас дружеские телеграммы, в гражданскую войну натравливал на не окрепшую еще Советскую республику все черные силы империализма, что был он самым лютым врагом революции...
Гюльзэбэр, словно догадываясь о том, что не договорил Мансуров, выжидающе смотрела в его посуровевшие глаза.
– Нам ведь очень тяжело, Мансуров-абы. Мы же одни воюем. И они знают это. Только делают вид, что готовы помочь нам. Если бы не мы, с Англией давно уже было бы покончено. Так ведь?! А раз так, то я не пойму, дружба это или...
Мансуров усмехнулся. Нет, не так уж проста эта девушка.
– Так вот, Гюльзэбэр, – ответил он, – думаю, пока наши заморские союзнички стянут свои белые перчатки да покажутся из тумана, мы сами продвинемся достаточно далеко. Но нам с тобой, не забираясь в дебри дипломатии, следует понять одно. Где основная сила – во втором фронте или в нас? Кто воюет почти против всей фашистской армии? Мы. Кто держит фронт протяженностью в три тысячи километров? Мы. Наша Красная Армия – вот главная сила! Советская страна, ее армия, ее народ, вот мы с тобой решаем судьбу войны! – Голос Мансурова окреп. – Народ совершил великую революцию, заново перестроил страну, построил Магнитку, новые города, заводы, организовал колхозы. И сам же их отстоит с оружием в руках...
– Я верю в это всей душой, Мансуров-абы... А если второй фронт и вовсе не откроется? Если нам до конца придется одним воевать?
– Откроется. Они сами будут вынуждены его открыть.
– А когда это будет, трудно сказать?
– Это связано с нашими успехами на фронте.
Внезапно глаза Гюльзэбэр загорелись как-то по-особенному.
– Знаете, Мансуров-абы, у меня есть большая просьба. Очень большая. Отпустите меня на фронт, а? Я окончила курсы медсестер, умею стрелять из пулемета, все умею! Отпустите меня!..
– Но почему? Тебя не удовлетворяет работа здесь или есть другая причина?
Гюльзэбэр смущенно пожала плечами.
– Нет, почему же... Я с охотой работаю и здесь. Только знаете, Мансуров-абы... Там разрушают наши города и села, мучают, уничтожают наших людей, а я, коммунистка, сижу здесь, как будто это меня не касается. Нет, это неправильно. Я не согласна с этим. Как вспомню Таню, Гастелло – места себе не нахожу. Мне стыдно, Мансуров-абы.
Мансуров с любовью смотрел на девушку, ожидающую ответа от него, смотрел в ее искрящиеся глаза, на руки, по-солдатски оправляющие ремень.
Нет, Мансуров не был удивлен. Многие обращались к нему с такой же просьбой, и он считал, что нельзя резким отказом охлаждать пламенное горенье молодых сердец.
– Я понимаю тебя, Гюльзэбэр, – сказал он. – Просьбу твою исполню. Придет время, поедешь на фронт...
– Правда? Разрешите, Джаудат-абы? Отпустите?
– Да, со временем. Но ведь ты не думаешь, как некоторые, что тяжело только на фронте, а здесь легко?
– Нет, я не говорю этого. И здесь люди нужны. И здесь очень трудно.
– То, что до войны делали трое, сейчас выполняют двое. Так ведь? А может быть, и один будет работать за троих.
– Выходит так, Мансуров-абы. – Гюльзэбэр с глубоким уважением смотрела в проницательные глаза секретаря райкома и чувствовала, что никогда не сможет ему прекословить.
– Такую тяжесть твои деды, возможно, и не смогли бы поднять. А мы с тобой все преодолеем! – Мансуров задумался. – Некоторые думают, что фронт очень далек от нас. Неверно это! Неправильно думают! Вот он, фронт! – Он указал рукой на широкое поле, на бороновальщиков, плугарей... – Вот он, наш фронт, хлебный фронт! Днем и ночью наступают на тебя враги. Кто они, эти враги? Страх! И порожденная страхом растерянность! Это самые страшные наши враги. И еще – трудности войны. А потом – расхлябанность, беспечность, несознательность. Готово ли твое войско к бою? Много ли у тебя бойцов? Достаточно ли они вооружены?
– Мое войско? – улыбнулась Гюльзэбэр и принялась считать, загибая пальцы: —Четырнадцать комсомольцев – раз. Вся деревенская молодежь – два. Потом – солдатки, жены фронтовиков, дедушки, бабушки, пионеры.
– Ого, вон какая сила! Пока воюй вместе с ними, родная! Пусть каждый твой джигит, каждая девушка болеют душой за свой колхоз, за свою родину! Трудятся ради нее! И тебе не страшен будет никакой враг... Договорились?
Гюльзэбэр протянула ему руку:
– Договорились. Спасибо, Мансуров-абы, за совет. Можете надеяться на меня, – сказала она твердо и побежала, размахивая руками, к подругам.
Мансуров любовно поглядел ей вслед и направился к стану – крытому соломой домику в два окна, уютно прикорнувшему на опушке леса. Там его ждали Тимери и Айсылу.
– Ну, как живет наш «Чулпан»? – спросил он, крепко пожимая им руки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1Мягкая, поросшая травой лесная тропинка то вбегала в тень развесистых лип, и налитые зеленью листья ласково касались лица и плеч Зинната, то выбиралась на веселую полянку, где осины радостно трепетали листьями, словно хлопали в ладоши. Временами Зиннат останавливался посреди дороги и, жадно вдыхая пьянящий запах березового сока, слушал неумолчный гомон птиц.
А птицы, словно приветствуя его, пели кругом – и на деревьях и в кустах по обеим сторонам дороги. Не успевали умолкнуть одни, как запевали другие. Совсем рядом перекликались скворцы, посвистывали, прыгая с ветки на ветку, синицы в кокетливых зеленых нарядах, ворковали лесные голуби. Где-то тосковала кукушка. А соловьи заливались такими трелями, что казалось, будто с веток падают звонкие стеклянные орешки.
До Байтирака уже оставалось недалеко. Вон в просвете между деревьями видна прогалина – это поляна Муратая. А там перейти речушку – и сразу начнутся пашни...
Зиннат рос единственным сыном у матери. Отец его Асылгарей, работавший грузчиком, умер в один из своих отъездов на какой-то дальней пристани. Мать одна воспитала Зинната и старшую дочь Юзлебикэ.
Девочка росла смелой, бойкой. Учение не очень давалось ей, зато всякое другое дело горело у нее в руках. К семнадцати годам она, никого не спросясь, не советуясь ни с кем, вышла замуж; прямо с посиделок пошла в дом к Бикбулатову сыну Тарифу. Стала хорошей хозяйкой и матерью. Что ни год, рожала ему здоровых, крепких детей.
А Зиннат был совсем другой. Мягкий, мечтательный, он рано пристрастился к музыке. Когда этот темнорусый мальчик начинал играть протяжные татарские мелодии, и стар и млад слушали его точно завороженные.
Зиннат рос баловнем у своей матери. Она видела в нем живую память о муже и нежила своего «единственного» да «младшенького». Когда в парне признали гармониста, его стали «нежить» и девушки. Клубные вечера без него не начинались. На пирах он сидел в почетном углу. Деньги доставались ему легко, и шел он по жизни, не ведая, как говорится, ни дождичка, ни бури.
Позже, когда слава гармониста привела Зинната в городское музыкальное училище, он снова жил на всем готовом. За учение платили, о жилье не приходилось заботиться. Уютную комнату в общежитии кто-то отапливал, убирал. Кто-то готовил для него в столовой. Постепенно Зиннат начал думать, что иначе и быть не может. По ярко освещенным залам он проходил самодовольный, уверенный в своем превосходстве. Все это для него – и свет и убранство! Ведь он – талант!
С высоты тщеславия Байтирак виделся Зиннату крохотным, затерявшимся в глуши, никому не ведомым уголком. Даже близкая ему Нэфисэ меркла в его сознании рядом с разодетыми в шелка блестящими артистками. Резиновые галоши на ногах, фартук с оборочками, длинные косы – все было бедно, жалко. Зиннат пожимал плечами: «Что поделаешь, деревня!»
Заботливые, тревожные письма матери начали вызывать в нем досаду.
«Мама! – отвечал он ей. – Ты собираешься прислать мне перчатки из козьего пуха и валенки. Но ты ничего не понимаешь! Ведь я не в Байтираке! Неужели ты думаешь, что я, точно медведь, стану топтаться в валенках по коврам? Нет, мама, теперь уж я другой. Вот окончу учебу, и ты переедешь ко мне. Но если хочешь прислать деньги, пожалуйста...»
Однако Зюльхабирэ не пришлось переехать в город к своему странному сыну. Прохворав дня три, она неожиданно умерла.
А потом вдруг новое несчастье – фашистская Германия напала на Советскую страну. Музыкальная школа опустела. Большинство слушателей ушло воевать.
В одном из эшелонов уехал на фронт и Зиннат. Поезд шел медленно, подолгу останавливаясь в лесах и на глухих разъездах. Немецкие самолеты бомбили поезда, и передвигаться приходилось большей частью ночью. Зиннат лежал на нарах, предаваясь воспоминаниям о прекрасных днях своей жизни, мечтам о своем будущем.
Куда только не уносила его фантазия! В его воображении возникал огромный концертный зал. Поднят занавес, но сцена еще пуста. Публика в нетерпении ждет кого-то. И вот на подмостки выходит красивый молодой человек во фраке. Это он, скрипач Зиннат Хальфин. Зиннат берет скрипку. Взмах смычка – и звуки начинают мотыльками кружиться по залу. Звуки уводят людей в душистые луга, где журчат студеные ручейки, шепчутся травы. Зиннат ощущает огромную покоряющую силу своей игры. Смычок его как бы прикасается к самым тонким струнам человеческой души.
Последний звук – и зал взрывается бурей рукоплесканий. На сцену летят цветы. Публика восторженно кричит: «Зиннат Хальфин!.. Бис... бис!..»
...Но тут, заглушая восторженные крики, отрывисто загудел паровоз. Со страшным скрежетом, толкая друг друга, вагоны покатились назад. Зиннат бросился к двери, чтобы выскочить, спрятаться в лесу от фашистских самолетов, зловещий гул которых слышался уже совсем близко. Как вдруг пол вагона выскользнул из-под ног и пополз вверх, а сосновый лес закачался, вздыбился.
Что произошло потом, Зиннат уже не помнит. Открыв глаза, – лучше бы они никогда не открывались! – он увидел, что его левая рука, его чудодейственная рука, превратилась в кровавую массу. В ушах стоял нестерпимый шум, голова горела, точно ее поджаривали на медленном огне. А кругом все дымилось, будто по земле прошел огненный шквал. Торчали обугленные доски вагонов, дыбились скрученные рельсы. В нос ударил тошнотворный запах гари. Вновь вспыхнуло пламя. Кто-то застонал в дыму.
С неимоверными усилиями Зиннат раскрыл глаза, чтобы в последний раз увидеть небо. Холодный луч вечернего солнца, словно боясь взглянуть на развороченную дымящуюся землю, торопливо скользнул вверх и, блеснув над колючей макушкой сосны, исчез, оставив во мраке и Зинната и землю.
2Зиннат был немало удивлен, когда, очнувшись, увидел себя в госпитале. Его бескровные губы покривились, полузакрытые глаза подернулись холодком. Он даже не ответил на ласковый оклик няни, стоявшей у его кровати, и закрыл поскорей глаза, пытаясь опять погрузиться во тьму, из которой только что вынырнул.
Однако вопреки своему желанию Зиннат остался жить. Он долго не мог избавиться от изнуряющей боли в контуженной голове. Когда он раскрывал глаза, ему казалось, что зрачки вот-вот лопнут от боли, а закрывая их, он впадал в беспамятство, тяжкий бред.
Эти долгие мучительные дни борьбы между жизнью и смертью, казалось, вытравили из души Зинната все живое. Его ничто не радовало теперь, ничто не печалило, будто все его чувства развеялись вместе с пеплом сгоревшего вагона.
В один из многих бессмысленно тянувшихся дней в душевную его пустоту вкралась мысль о Нэфисэ. И странно, вместе с Нэфисэ вошло в сердце Зинната тепло, оно стало понемножку оттаивать.
Теперь Зиннат без устали мог вспоминать, как провожала его Нэфисэ до самой Волги и как не могли они расстаться до утра. Вспоминал и письма, которые она присылала ему в училище.
Да, в городе в жизнь Зинната ворвалась другая девушка. А потом он полюбил еще одну, еще...
В ту весну Юзлебикэ написала ему, что Нэфисэ вышла замуж. Он вспомнил, что Нэфисэ была когда-то на него сильно обижена. Даже называла его в письме бессердечным, жестоким. Но Зиннат не видел за собой никакой вины. Разве не имел он права полюбить другую девушку?
Зиннат сейчас ничего не ждал от Нэфисэ. Зачем нужен он ей – молодой, красивой?
И все же он послал ей письмо. Надеялся ли он получить ответ? Нет, не надеялся. Возможно, ему просто захотелось смутить покой молодой женщины.
Но дней через десять, совсем неожиданно, Зиннату вручили аккуратный белый конверт. Он сразу узнал почерк Нэфисэ. Адрес на конверте был написан круглыми, будто горошины, буквами; кажется, дунь – и покатятся. Хоть Зиннат и старался остаться совершенно равнодушным к этому событию, где-то в глубине души у него шевельнулась надежда: «Наверное, пишет: «Ах, бедный ты мой! Что с тобой сделали! Ведь был ты нам всем так дорог!»
Зиннат принялся читать письмо.
Первые строки оказались весьма приятными, и он, повеселев, пересел ближе к окну. Но чем дальше он читал, тем становился мрачнее. Дальше в письме слова были одно другого суровей и резче. Сердце у него застучало, забило в висках, и он разорвал письмо, не дочитав до конца. В тот день Зиннат не встал к обеду, ни с кем не разговаривал. Только перед заходом солнца он поднялся с постели и подошел к окну.
Была весна. В окно тянуло острым запахом почек, влажной прелью согревшейся земли. Зиннат наблюдал, как на закате зажегся краешек большого облака и горел червленым пламенем. Прислушался к тихому дыханию весеннего вечера. Но ни пылающее облако, ни мягкая тишина, подкравшаяся к окошку, – ничто не тронуло его. В сердце было пусто и холодно, и лишь злая настороженность степным ветром металась в нем.
3И вот он снова в родных местах. Вот маленькая поляна, на которой, прежде чем войти в лес, полный земляники, мальчишки отдыхали и ловчее привешивали берестянки к поясам. Вот знакомый до последнего сучка старый в три обхвата дуб, вот веселая речушка...
Со стороны поля и лугов ясно послышалось щелканье пастушьего бича, и в нос ударил горьковатый запах дыма. Зиннат поправил вещевой мешок на спине и осторожно, словно вступал в неведомую страну, шагнул к опушке леса.
Мэулихэ, с треском ломая сучья о колено, возилась у казана, подвешенного над костром. Заметив появившегося из лесу человека в защитной форме, она бросила работу и стала вглядываться.
– Постой! – вскрикнула она. – Зиннат, не ты ли это? Вот уж действительно, живой человек обязательно когда-нибудь вернется! Благополучно ли добрался? – вытерев руки о цветастый фартук, она радушно протянула их Зиннату.
Зиннат сбросил мешок на землю и растерянно поздоровался с ней:
– Как сама живешь, а... а... – Он мучительно вспоминал ее имя.
– Уж давно не видались, забыл небось... Ведь я – Мэулихэ!
– Да-да, здра-авствуй, Мэулихэ-апа!
Косноязычие солдата смутило Мэулихэ. Она незаметно глянула на повисшую плетью руку, на бледное и жалкое исхудалое лицо. В любвеобильном сердце Мэулихэ, вмещавшем всегда не только свои, но и чужие печали, нашлось место и для горестного Зинната. Вспомнила она, что нет у него ни отца, ни матери, что ждет его одинокий дом, и запечалилась. Только не подала виду.
– Гляжу я на тебя, Зиннат, и радуюсь, —сказала она. – Очень хорошо, что вернулся. Ведь долго писем не было. Уж начали тревожиться. Ну, теперь слава богу... И домик твой цел, и картошку на случай возвращения колхоз тебе посадил. Очень удачно ты вернулся, Зиннат, очень удачно...
Продолжая говорить, она взяла тарелку, тщательно, с присущей ей опрятностью вытерла ее и наложила доверху пшенной каши. Потом стерла пыль со стола, наскоро сколоченного из неструганых досок, покрыла скатеркой и подозвала Зинната:
– Ты с дороги, проголодался небось. Поди подкрепись немного.
Отрезав два больших ломтя хлеба, она пошла к костру подвесить чайник.
Зиннат был глубоко тронут тем, что Мэулихэ встретила его хлебом-солью, как родного сына. Чтобы сдержать подступившие к горлу слезы, он закашлялся.
– Б-большое тебе спа-сибо, а... а Мэулихэ-апа! Сердечный ты человек. Ты мне напомнила мать. Ты первая встретила меня на родной земле.
– А как же иначе, все вы наши дети!..
Зиннат начал расспрашивать про дела в колхозе, и Мэулихэ сразу оживилась.
– В колхозе у нас, слава богу, все благополучно. С севом справились вовремя и картошку почти всю посадили. Народ очень старается. Уж так старается, что только диву даешься. Бывают такие дни, думаешь – не одолеем женской силой. Да куда там! Лучше всяких мужчин справляемся.
– Неужели? Смотри-ка! – вставлял Зиннат время от времени, не отрываясь от еды.
Мэулихэ рассказывала складно, с увлечением, то и дело упоминая имя Нэфисэ.
– А что... Нэфисэ у вас начальник какой? – спросил он как бы невзначай.
– Нэфисэ? Нэфисэ у нас уважаемый человек. Она нынче всему району пример подала. Как бы тебе объяснить... ну вроде Стаханова, что ли...
Зиннат даже голову поднял от тарелки:
– Да неужели?
– А как же! Ее теперь весь район знает. Чего только она не придумывает, удивительно прямо!
Мэулихэ присела у таганка и, подбрасывая в огонь сухие ветки, продолжала говорить:
– Только вот смерть Газиза подшибла ее. Ай-ха-ай, как измучила! – покачала она головой. – Она ведь из тех, кто в душе, одна переживает, а таким людям еще тяжелее... Теперь уж понемногу отходит. Труд, он все превозмогает.
Зиннат отодвинул тарелку с кашей и нервно вынул папиросу. В голове у него никак не вмещалось, что Нэфисэ, та самая его Нэфисэ, могла убиваться по ком-нибудь другом.
Вдруг Мэулихэ посветлела вся. К ним издали подходила группа женщин.
– Знать, долго ей жить на свете, – вот и сама заявилась.
– Ха, солдат возвратился, солдат! – вдруг весело закричала рыжеватая круглолицая девушка, шедшая впереди, и подбежала к Зиннату. – Вот и тебя увидеть довелось! Здравствуй, Зиннат-абы! Как доехал?.. Узнаешь меня? Я же Гюльзэбэр! Неужели забыл! Ты припомни... А знаешь, Зиннат-абы, мы так ждали тебя, так ждали...
Искренняя радость этой милой девушки заставила Зинната забыть обиды и сомнения.
– Да что ты говоришь? Разве я мог забыть своих? И днем в мыслях были, и ночью во сне снились, – пытался он отшутиться и поздоровался с Гюльзэбэр, чувствуя какую-то неловкость за свою левую руку.
– Ох, вряд ли, Зиннат-абы! – В голубых глазах Гюльзэбэр зажглись искорки.
Зиннат улыбнулся.
– Ты очень изменилась, Гюльзэбэр. А... а... большим начальником стала, да? – спросил он, поглядев на ее гимнастерку и сапоги.
Гюльзэбэр расхохоталась, забавно сморщив маленький нос.
– Уж и начальник! Вожусь тут с ребятишками да подростками.
Она наконец обратила внимание на его руку в перчатке и сразу стала серьезной.
– А как твои пальцы, Зиннат-абы? Двигаются? Или не совсем?
Зиннат с грустью посмотрел на левую руку и пожал плечами:
– А... а... кто их знает... Пока не на что надеяться... Но, может быть...
И рука Зинната и его затрудненная речь сильно огорчили Гюльзэбэр.
– Дикари, изверги! Что сделали, а? – Она взглянула прямо в глаза Зиннату. – А как там, Зиннат-абы, нашим? Трудно очень? Когда же гнать их начнем?
– Когда? – Зиннат опять пожал плечами. – Это, дружок, наверное, только главнокомандующий знает.
Гюльзэбэр быстро огляделась кругом и заговорила шепотом:
– Знаешь, Зиннат-абы, я тоже поеду...
– Куда, на фронт?
– Да, прямо на войну. А не отпустят – убегу... Как ты думаешь? У меня ведь очень зоркие глаза, посмотри! Я могу быть снайпером. В крайнем случае сестрой буду. Я сейчас так зла на них, так зла, что и передать не могу.
Действительно, глаза девушки горели такой ненавистью, что Зиннату вдруг подумалось: почему в нем нет этой силы ненависти? Он дружески похлопал девушку по плечу:
– Иди, Гюльзэбэр, родная, иди! Видишь, я даже радости мщения не испытал. Ты и за таких, как я, отомсти! Ты сумеешь, Гюльзэбэр. Сердце у тебя горячее.
Гюльзэбэр было приятно услышать от раненого солдата такой отзыв о себе. Она торопливо стала рассказывать ему, кто из колхозной молодежи и где воюет, какие они пишут письма, и под конец заговорила о нем самом:
– Знаешь, Зиннат-абы, ты нам очень, очень нужен. Уж не обижайся – я тебя прямо спрошу: на гармонии, вероятно, и сейчас играешь? – Затем добавила почему-то шепотом: – Надо подбодрить наших, развеселить. Сам понимаешь, работа тяжелая, нелегко живется...
Заметив, что Зиннат пристально смотрит куда-то мимо нее, она смолкла и оглянулась. К ним подходила Нэфисэ с метровкой на плече. Гюльзэбэр бросились в глаза яркая красота Нэфисэ, ее длинные косы. Девушка сообразила, что она тут лишняя, и, круто повернувшись, зашагала, поскрипывая сапогами, к Мэулихэ. Присев на корточки у костра, Гюльзэбэр стала усиленно счищать пыль с сапог. Почему-то они сейчас показались ей огромными, неуклюжими, и клок коротких волос, всегда спадавший на лоб, сейчас особенно мешал ей.
Нэфисэ увидела Зинната еще издали и растерялась. У нее вдруг сильно забилось сердце, на лице выступили красные пятна. Она даже рассердилась на себя, но потом взяла себя в руки и, подойдя, сказала просто:
– А я думаю – кто же это к нам заявился? Оказывается, наш солдат... Как доехал?
Спокойствие Нэфисэ совершенно смутило Зинната. Он стоял неподвижно, не зная, удобно ли будет протянуть руку замужней женщине. Но Нэфисэ сама подала ему руку.
– Ну, здравствуй! Как твое здоровье? Как рука?
– Ничего... Я очень рад, Нэфисэ... Вот мы и встретились... На опушке... Здесь так хорошо...
Зиннат не отрывал от нее удивленного взгляда. Где же прежняя Нэфисэ? Где та худенькая девочка, которая провожала его со слезами до околицы? Перед ним была красивая, молодая и уверенная в себе женщина.
Не зная, как и с чего начать разговор, Зиннат беспомощно пожал плечами.
Поражена была и Нэфисэ. Она ожидала увидеть Зинната обозленным, ершистым, а перед ней стоял смущенный, жалкий человек.
