Текст книги "Честь"
Автор книги: Гумер Баширов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1Зиннат выпрыгнул из лодки на берег и, остановившись, вдыхал терпкий запах сена. Где-то отбивали косу, со свистом ложилась трава под взмахами косарей, неумолчно стрекотали кузнечики.
Повесив гармонь через плечо, Зиннат еще раз окинул взглядом широкую Волгу, зеленые, бескрайние луга и вошел по песчаной тропке в кустарник.
Не успел он отойти и десятка шагов, как с правой стороны послышалось озорное покашливанье. Вздрогнув от неожиданности, Зиннат повернул голову и увидел в кустах двух девушек. Заметив смущение джигита, одна не удержалась и прыснула, а другая, в голубом платке, стала шепотом выговаривать ей, но тут же обратилась к Зиннату и приветливо спросила:
– Абы, ты не артист?
– Артист? – переспросил Зиннат. – Откуда здесь быть артистам? Какой артист?
Девушка в свою очередь удивилась его непонятливости.
– Какие бывают артисты? Вроде тебя: с гармонью или со скрипкой!
Оказалось, что аланбашцы ждут к себе бригаду артистов, и девушки решили их встретить. Они объяснили Зиннату, как пройти на луга «Чулпана». Девушка в голубом платке, поглядывая на гармонь Зинната и на руку в перчатке, махнула веткой в сторону дальних кустов:
– Во-он за теми кустами будет заводь, там и найдешь их...
Приложив по городской своей привычке руку к груди, Зиннат учтиво поклонился девушкам, и не столько в благодарность, сколько за то, что были они миловидны и веселы.
Эта встреча навела его снова на прежние мысли: «Надо поговорить!» Ведь и сестра рассказывала ему: «Она только поначалу была крутовата. Я было испугалась, что изорвет книжку, да нет, ничего. Ты, братец, не будь мямлей! Женщина никогда сама на шею не бросится. Все от тебя зависит».
«Да, надо поговорить!» Зиннат с нетерпением ожидал встречи. Он решил окончательно договориться с Нэфисэ и был уверен – только тогда исцелится его израненное сердце. Ну что ей стоит сказать, как и в юные годы: «Зиннат, милый, я твоя навеки!»
Мысли его прервал протяжный гудок. Зиннат остановился. Снизу медленно, словно изнемогая от усталости, поднимался огромный пароход, весь исполосованный серой краской. Мачта на его корме была сбита, угол капитанского мостика разрушен, густой черный дым валил из множества отверстий толстой, насквозь изрешеченной трубы.
Зиннату стало не по себе. На палубе парохода тесно, почти вплотную стояли койки. На них, укрытые не то одеялами, не то шинелями, недвижно лежали раненые. Между коек ходили женщины в белых халатах...
Да, на днях по радио передавали, что фашисты подошли к Дону. Рассказывали, что сотни вражеских самолетов ежедневно бомбили Сталинград. Возможно, этот пароход идет прямо оттуда.
Еще не скрылся он с глаз, как со стороны Казани, рассекая острым носом воду, выплыл другой пароход, на котором было полно красноармейцев. Он стремительно несся вперед, оставляя за собой громады вспененных волн.
– До свиданья!.. До свиданья!.. Возвращайтесь с победой!.. – крикнули с берега, видно, те же самые девушки.
На пароходе замахали пилотками. Красноармейцы стояли на палубе близко друг к другу и пели. И песня, словно прощаясь, неслась к зеленым лугам и лесам, билась о крутояр и плыла вниз, качаясь на волнах.
Зиннат шел, глядя себе под ноги: «Весь мир в огне войны». Его смутило, что в такую пору он думает только о своем счастье. Мелькнула мысль: «А не повернуть ли обратно?» – и он даже замедлил шаги. Но потом достал полученную утром записку:
«Зиннат-абы!
Возьми гармонь и приходи на луга. Встретим тебя, как гостя, ягодами угостим. Мы решили после работы устроить молодежный вечер. А какой же вечер без гармони?! Приходи обязательно, ладно?
Гюльзэбэр».
Можно ли не пойти, когда приглашают девушки! А хитрая ведь! Молодежный, мол, вечер... Ай-хай!
Зиннат по глазам видел все, что творилось в душе у Гюльзэбэр. Чтобы поддерживать это пламя в девушке, он время от времени ронял ласковое словечко. Будет время, думал он, сама придет и скажет: «Зиннат-абы, милый!»
Пройдя густой кустарник, Зиннат вышел к заводи. Скошенный луг цвел алыми, белыми и голубыми платьями. Девушки и женщины, словно яркие цветы, мелькали между копен. Ловкими движениями они ворошили сено, сгребали, подхватывали его длинными вилами и метали в стога. Несколько парнишек погоняли лошадей, которые тянули волоком копны.
Зиннат нетерпеливо огляделся, но той, которую он искал, здесь не было. В этой цветистой толпе женщин одна особенно бросилась ему в глаза. Щеки девушки, как и ее майка, были розовы, розовели и оголенные руки. Зиннат поглядывал на Гюльзэбэр и думал: «А ведь тоже хороша! Какая фигурка! Эх, земляника-ягодка!..»
Внезапно откуда-то появилась Нэфисэ. Зиннат сразу обратил внимание на ее строгое, озабоченное лицо и тут только заметил, с какой яростной торопливостью работают все.
Нэфисэ кивнула Зиннату головой и окликнула одну из девушек:
– Карлыгач! Возьми у Зинната-абы гармонь, спрячь в шалаше, а самого проводи к Мэулихэ-апа!
Пока Зиннат думал над тем, что это должно означать, Нэфисэ была уже далеко и кричала что-то в сторону тех, кто стожил сено, видимо торопя их. Тем временем шустрая Карлыгач успела унести гармонь и прибежала с граблями.
– Держи, Зиннат-абы, – сказала она и повела его к сгребальщицам.
Внезапно поднялся сильный ветер. Он разворошил копну, около которой стоял Зиннат, закружил по всему лугу клочья сена.
С запада надвигалась гроза.
2Ильгизар в своей неизменной выцветшей пилотке и голубой майке, такой же горбоносый, как и его отец Тимери, сидел в маленькой лодке и выжидающе смотрел на Нэфисэ, стоявшую на берегу.
– Еще что, джинги?
– Не забудь сказать отцу, пускай завтра же пригонит коней к переправе.
– А если дождь пойдет? – спросил Ильгизар.
Нэфисэ видела: внизу, над Волгой, густо кучились тучи, но ветер дул не с той стороны, а сверху.
– Нет, не должно быть дождя... А если и пойдет, все равно успеем убрать. Только ты с утра приходи, будешь здесь нужен.
– Ладно, джинги, я спозаранку, вместе со стадом встану.
Ильгизар уперся веслом о песок и оттолкнулся от берега.
– По дороге зайди к Сумбюль! – крикнула Нэфисэ вдогонку Ильгизару. – Пусть раненько побежит в Яурышкан, как бы воробьи пшеницу не поклевали... Ну, счастливо! Ты там на берегу не замешкайся, опоздаешь.
– Нет! – ответил Ильгизар, ловко взмахивая веслами.
Нэфисэ постояла, пока лодка не дошла до середины Волги, и повернула обратно к косарям.
С начала сенокоса прошло уже более недели.
– Мы нынче поголовье скота увеличиваем, нам корма потребуются! – теребил Тимери районных руководителей и добился расширения сенокосных угодий. И хоть теперь была уйма работы, колхозники справились с ней. Дожди – и те не помешали! Женщины косили, детвора, вроде Ильгизара, ворошила, сушила сено, а кто постарше– сгребал его в копны, метал стога. Завтра все кончат, а к вечеру можно будет вернуться в деревню.
Довольная ходом работы, Нэфисэ, не торопясь, пошла кружной, пролегшей вдоль берега тропкой.
Щедрое июльское солнце, целый день усердно сушившее сено на широких волжских лугах, устало от дневных хлопот и теперь, осветив оранжевым светом низенький лесок на крутом берегу, клонилось к закату. Ленивые волны пенным кружевом всползали на песчаный берег и с тихим всплеском скатывались обратно; всползали и скатывались. Вся Волга – от того, далекого берега, повитого голубым туманом, до этого, низкого, на который так легко набегали волны, – плавно качалась всем своим могучим телом и величественно несла свои воды в тишине наступившего вечера.
Нэфисэ поднялась выше. Без края, без предела лежали перед ней заливные луга, а на лугах теснились бессчетные копны, за кустарниками вились синие дымки костров. Где-то в стороне тарахтела косилка, позвякивали колокольчиками стреноженные кони, а ломкий мальчишеский голос тянул песенку:
Поет соловушки дитя,
Дитя соловушки поет
Среди густых кустов,
Своей деревни я дитя,
Живу среди цветов.
Вот показался большой серый пароход. Прорезав золотой столб закатных лучей, он пошел прямо к пристани напротив и протяжно загудел. Постояв у пристани с минуту, он зафыркал, вздыбил белые волны и повернул обратно.
Долго смотрела Нэфисэ вслед пароходу, который, сердито хлопая плицами колес, плыл вниз по Волге. В такой же летний вечер, на этой же пристани провожала она в прошлом году Газиза. Кто мог подумать, что это было их последнее свиданье? А теперь даже родители Газиза стали незаметно примиряться с его смертью.
Нэфисэ шла по узенькой тропке, то заплетая, то расплетая косу. Она внимательно смотрела на золотисто-желтые вершины гор, освещенные закатными лучами солнца, на реку, которую уже укрывала голубоватая пелена тумана, на луга. Но нечем было утешиться растревоженному сердцу. Цветы и травы, еще утром радостно тянувшиеся нежными венчиками к солнцу, скошенные, увядали под ногами. «Так же увянет и молодость моя!» – подумала она вдруг.
Нэфисэ внезапно вспомнила: когда она, собираясь на покос, надела свое белое вышитое платье, свекровь тронула рукой голубые цветочки на нем и угрюмо сказала:
– Думала, будешь беречь его, как память о Газизе... Ну ладно, делай как знаешь...
Упрямый, корыстолюбивый характер отца с детства так удручал ее, что она вздохнула полной грудью, когда перешла в дружную семью мужа. Со смертью Газиза рухнули все мечты о счастливой жизни в его доме. Нэфисэ обидно было, что ласковая мать Газиза, которая радостно подстелила ей под ноги коврик, когда она впервые входила к ним в дом, превратилась теперь в придирчивую, ревнивую свекровь.
Нэфисэ уже дошла до границы сенокосных угодий Байтирака и Аланбаша. Вдруг трава зашуршала, и она увидела Зинната, спускавшегося к Волге с полотенцем на плече.
Встреча с Зиннатом ничуть не смутила ее. «Очень хорошо, – подумала она. – Надо раз и навсегда покончить с этим. А он, кажется, теперь не такой кислый. Наверное, с Гюльзэбэр характерами сошлись. Что ж, совет да любовь!»
– Мы вроде не здоровались с тобой сегодня... – сказал, останавливаясь, Зиннат.
– А если и здоровались, думаешь, второй раз и руки нельзя пожать? Ну, когда послушаем твой концерт?
Нэфисэ шутила, а в глазах у нее было столько печали, что джигит встрепенулся. «Самое время!» – решил он.
– Концерт?.. Да время ли сейчас для концертов. Ведь к Волге подходят...
– По-моему, в такое время и нужен концерт...
– И Гюльзэбэр настаивает. Что ж, поиграю вечером.
– Ага, значит, пошел прихорашиваться? Потороплюсь и я. Надо будет занять получше место, в первом ряду.
Однако Зиннату почудилось, что она вовсе не торопится, что за шутками много невысказанного. И он взволнованно заговорил:
– Ах, Нэфисэ, что мне сделать, чтобы ты поверила?.. Сердце, что ль, вынуть и показать? Зачем молодость свою губишь? Скажи одно лишь слово! Скажешь: «Подожди!» – и я буду ждать до осени, до зимы...
Зиннат заглянул в глаза Нэфисэ и задохнулся от радости. Глаза ее, казалось, лучились ласковым светом, совсем как прежде, в девичью ее пору. Зиннат стоял перед ней, скручивая в руках полотенце, боясь поверить своему счастью.
Но уже в следующий миг Нэфисэ стала другой. Она спокойно отогнала веточкой мошкару от лица и смотрела на него равнодушно, как могла смотреть на любого из своих односельчан.
Неужели он ошибся? Неужели ему только показалось?
А Нэфисэ стояла, обрывая листья с ветки, и, кажется, улыбалась.
И только тут увидел Зиннат на лице Нэфисэ выражение такой силы, которая не позволила бы никому подчинить ее своей воле или задеть необдуманным словом. Он понял, что только старая дружба не позволяет ей рассмеяться ему в лицо. Никогда еще Зиннат не испытывал большего стыда.
Все уже было сказано, говорить было не о чем, но растерявшийся Зиннат, боясь, что Нэфисэ уйдет, не дослушав его, путаясь все больше, продолжал что-то говорить.
Наконец он замолчал. Нэфисэ взглянула на него с укором, однако голос ее звучал мягко:
– Не обижайся, Зиннат. Я не собираюсь говорить то, чего ты ожидаешь. Но скажу тебе свое последнее слово. – Она посмотрела ясным взглядом в беспокойно бегающие глаза Зинната. – Знаешь сам, я тебя очень любила, с ума по тебе сходила. Вернее... мне казалось так... Муки бессонных ночей, проведенных в тоске по тебе, мне одной известны... Но что было, то прошло. Вспышка глупой юности давно погасла. Оно и к лучшему... Сейчас и время другое и я сама другая...
– Все, что ты слышала обо мне, – неправда, Нэфисэ! – выкрикнул Зиннат в страхе, что разрывается последняя нить между ними. – Как могла ты поверить?
Длинные ресницы Нэфисэ дрогнули. «Так ли?» – спрашивали ее глаза.
– Откуда знать? – ответила она, скручивая в пальцах листок. – Я не ходила, не проверяла... Люди говорили, лгать им было незачем. Да и письма твои об этом говорили. А ты, видно, не подозревал, что и у деревенской девушки может быть сердце чуткое... что оно не стерпит обиды... Вот и все... А потом я по доброй воле вышла за Газиза. Он выбирал подругу не по одежде и любил не до первой встречной... Он был человеком большой души, твердого слова. – Нэфисэ сказала это с гордостью.
Зиннат кинул полотенце на плечо и нервно потянул перчатку на левой руке.
– Ну, это уж прошлое, – пробормотал он.
Нэфисэ была поражена его бестактностью. А ведь она собиралась рассказать ему о последнем письме Газиза. Нет, Зиннат никогда не понял бы ни смысла этого письма, ни того, почему она хотела говорить о нем.
– Вот так, Зиннат... – бросила она ему. – Ты стихи Такташа оставь! И глаза мои не «глядят маняще», и ресницы не «источают какую-то силу». Запомни – все это пустое! – И, словно сбросив с плеч тяжелый груз, Нэфисэ быстро пошла от него прочь.
Зиннат стоял неподвижно и широко раскрытыми глазами глядел вслед удаляющейся стройной фигуре, уже мелькавшей теперь далеко в зарослях тала.
3Все спало кругом, только Волга время от времени вздыхала, словно одолевали ее беспокойные думы, да где-то далеко плакала гармонь.
Нэфисэ долго ворочалась на сене, потом стихла, закинув за голову руки: придется, вероятно, провести эту ночь без сна. Из шалаша ясно виднелись поднимающийся уступами высокий берег и бледная синь неба над ним.
Вот набежали на небо алые тени, вскоре из-за горы огромным красным шаром выплыла луна, и на задумчивую тишь лугов, на темные кустарники заструился ее прозрачный свет.
Вдруг Нэфисэ охватило странное чувство легкости, на душе стало так радостно, что впору подняться и полететь.
А в следующий миг Нэфисэ уже очутилась на берегу Волги. Через всю реку перекинулся изумительной красоты серебряный столб, а по воде рассыпалось бесконечное множество серебряных пятен, и они дрожали и сверкали ярче звезд на небе. Нэфисэ удивленно взглянула на луга. Но не зеленые луга, а серебряное море раскинулось перед ней, без конца, без края, и на этом море в голубом, холодном сиянье луны мерцали изумрудные деревья. Здесь, внизу, было столько света, что он озарял даже густую синеву склонившегося над землею неба, и звезды вбирали в себя этот свет. Любуясь этой величавой красотой, Нэфисэ забеспокоилась оттого, что нет рядом с нею подруг. Но тут она увидела поблизости Гюльзэбэр. Оказывается, девушка кого-то ожидает.
«Ну что ж, очень хорошо...» – подумала Нэфисэ.
В это время с того берега Волги из-за синей тишины прилетела грустная песня. То пели бойцы, которые проплыли утром на пароходе к Сталинграду.
Песню прервал крик Гюльзэбэр:
– Едут, Нэфисэ-апа! Милая, едут!
Так вот кого она ожидала! Своих колхозников! Ехали они на пароходе из Казани с какого-то совещания.
А пароход был белый, похожий на дирижабль и скользил по воде, точно по льду. Не успели оглянуться, как все уже сошли на берег. Вот отец Нэфисэ, Тимери, рядом с ним Мэулихэ, Карлыгач и Зэйнэпбану. По их улыбающимся лицам видно было, что несут они с собой большую радость. Странно, что и Нэфисэ возвратилась вместе с ними. И берега эти были очень знакомы. Еще бы, ведь они сошли на пристани Якты-куль! Но широкие каменные ступени, но украсившие все прибрежье и источавшие сладкий аромат плодовые деревья и цветы – все это было ново. Неужели это и есть то близкое будущее, о котором говорил Газиз?
Они поднялись на гору. Как широка Волга! По сверкающей глади реки, разлившейся до далекого соснового леса, вниз и вверх стремительно плыли белоснежные пароходы. Да ведь это не прежняя Волга, а Большая Волга, а пароходы на ней – морские!
Нэфисэ повернулась в другую сторону, и перед ней заколыхалось необозримое поле пшеницы. Посреди поля со снопом в руках стоял огромный мужчина в шляпе.
Да нет, то был не человек, а бронзовый монумент простого колхозника, вырастившего невиданный в история человечества урожай. А в следующую минуту он снова показался живым, широко шагающим по полю человеком.
Гюльзэбэр долго смотрела на него и сказал Нэфисэ:
– Не удивляйся. Ты даже не представляешь себе, как изменился наш район!
Внезапно раздался оглушительный рев. Нэфисэ вздрогнула. Когда она открыла глаза, то увидела, что лежит на сене рядом с мирно спящей Мэулихэ и наверху с глухим рокотом летят самолеты...
В шалаше было душно. Нэфисэ вышла на воздух и долго стояла, глядя на Волгу, на светлеющие берега. Ровное дыхание реки, прозрачная, зеленоватая пелена над лугами, ясные просторы небес – все вселяло в душу тихий покой.
Нэфисэ снова захотелось увидеть то, что привиделось ей во сне. Но там, напротив, не было ни широкой каменной лестницы, ни монумента. А ведь было совсем как наяву.
Нэфисэ улыбнулась и пошла к соседнему шалашу.
– Карлыгач, вставай! Пойдем зарю встречать!
Прихватив полотенца, они обе отправились к Волге. Легкий ветер гнал вверх по реке жиденькие клочья тумана, на волнах качались алые блики зари.
– Посмотри, Нэфисэ-апа, утро-то какое! – почти шепотом сказала Карлыгач. Она шла, чуть подняв голову, и читала что-то из Тукая о пробуждении солнца, о ласковом утреннем ветре.
Вот они дошли до самого берега, и уже через минуту Нэфисэ смело бросилась в воду и поплыла вперегонки с волнами. Потом, оглянувшись на подругу, сидевшую на мелководье, она расхохоталась и крикнула:
– Что ты, как лягушонок, барахтаешься у берега? Плыви ко мне, Карлыгач!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1Во второй половине лета положение на фронтах обострилось. Сосредоточив крупные боевые силы в донских степях, фашисты вели стратегическое наступление дальше на восток: они рвались к Сталинграду, стремясь перерезать важнейшую жизненную артерию страны – великую Волгу. Дни, будто перед страшной грозой, были насыщены тревогой. Вечерами на западе огневые кнуты молний полосовали густые синие тучи, и казалось, то не молнии, а отблески тяжких сражений.
Суровые, озабоченные вышли колхозники на уборку хлеба; вышли с огромной верой в свою родину, в своих защитников на фронте. Все личные заботы и невзгоды отступили на второй план. Борьба за хлеб для фронта – вот что стало теперь для них главным.
До начала уборки Тимери казалось, что все подготовлено и хорошо налажено в его трудном хозяйстве. Результаты первого дня уборки как будто действительно были утешительны: «Чулпан» шел почти в ногу с аланбашцами. Однако следующие дни вдребезги разбили все надежды Тимери. Неожиданно сломалась одна из жнеек, а после полдника хлынул такой дождь, что пришлось приостановить всю работу. В довершение всего пришлось на оборонные работы отправить пять крепких работящих девушек да еще дать им трех коней. Теперь уборка одной только ржи грозила растянуться на пятнадцать дней, а ведь поспевали ячмень и пшеница. Надо бы сегодня же начать и сдачу хлеба государству, но на скирдование, молотьбу и перевозку хлеба в колхозе не хватало рабочих рук.
На четвертый день спозаранку на полевой стан принесли районную газету. В ней сообщалось, что «Интернационал» за два дня обогнал десять колхозов и занял пятое место в районе. Тут же была напечатана другая заметка под жирным заголовком:«Куда катится «Чулпан»?»
Расстроенный Тимери, схватив газету, пошел к бригадирам.
– Позор! На тридцать девятое место откатились! – шумел он, потрясая газетой. – Ведь мы дали слово не отставать от аланбашцев! Что же это такое! Неужто силы у нас иссякли?
Юзлебикэ сама косила на лобогрейке. Вытерев обнаженной до локтя рукой потный лоб, она показала Тимери на девушек, идущих вплотную вслед за лобогрейкой. Они вязали, таскали снопы и ставили их в суслоны. Огромные, тугие снопы так и мелькали в их ловких руках.
– Кум! – крикнула на ходу Юзлебикэ. – Девушки мои еще не разошлись. Погоди, обгоним не только аланбашцев...
Тимери тяжко вздохнул. Он велел ей перевозить снопы на коровах, коней в лобогрейке менять почаще и косить при лунном свете.
А старик Бикмулла, проследив глазами за густою стаей самолетов, с грозным гулом летевших над Волгой в сторону Сталинграда, покачал головой:
– Ведь вот, ровесник, как обернулись дела! Все бы ничего, да на душе неспокойно. Подбодрить надо народ, подбодрить!..
В бригаде Нэфисэ было время отдыха. Женщины и подростки в глубоком молчании сидели возле копны и слушали Нэфисэ, которая взволнованно рассказывала им о чем-то, заглядывая в газету.
– Ее, босую, почти голую, вытаскивали на мороз и гоняли по улице. А она была совсем молоденькая, вот как наша Карлыгач. До утра мучили ее фашисты, а потом спросили: «Скажи, где партизаны?» Но она не сказала нм ни слова. Только на виселице, когда накинули ей петлю на шею, крикнула: «Родные мои! Бейте фашистов, уничтожайте их! Так велит Родина». Вот что сказала эта русская девушка, наша сестра!
Кто-то всхлипнул, многие украдкой вытирали глаза. Нэфисэ сложила газету и встала:
– Не плачьте, родные, утрите слезы! Разве слезами остановишь врага? Поглядите: Украина, Белоруссия в огне. Прислушайтесь, как топчет их фашистский сапог, как стонут там наши советские люди. Они взывают к нам... Ненасытный враг тянется сейчас к Сталинграду. Не отдадим мы ему Сталинграда! Не получит он волжского хлеба!..
Слушая горячие слова снохи, Тимери вглядывался в лица колхозниц. «Да, Нэфисэ права! Плакать теперь не время. Работать надо!»
Черная туча войны двигалась все дальше на восток, и тень от нее лежала на этих суровых обветренных лицах.
