Текст книги "Честь"
Автор книги: Гумер Баширов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
Из-за перегородки вышла Хадичэ. Высокая, она казалась еще выше в длинном до пят белом широком платье. Чтобы не помешать Нэфисэ, она тихо взобралась на саке[7]7
Саке – очень широкая низкая деревянная тахта.
[Закрыть], расстелила, шепча молитву, намазлык[8]8
Намазлык – коврик для совершения намаза – молитвенного обряда.
[Закрыть] и встала на него. Вдруг ей пришло в голову, что она поступила нескладно – не обмолвилась ни словом с невесткой. Хадичэ посмотрела на притулившуюся к стенке Нэфисэ, на лампу, что стояла на выступе печи, и сказала ласково:
– Не темно ли тебе? Взяла бы лампу поближе.
– Нет, мама, мне так удобно.
Старуха, не продолжая разговора, принялась за молитву. Однако сегодня намаз у Хадичэ прошел очень неспокойно. Ее внимание то и дело отвлекалось посторонними вещами, она путала молитвы. Едва она прошептала: «Йа, алла, прими мою молитву», как нос ее почуял запах гари. Очаг давно погас, и лампа не коптит. Откуда же несет горелым? Не то бумага тлеет, не то тряпка. Решила выдержать до конца намаза, да не стерпела, повернулась к печке, потянула носом. Хорошо еще невестка толковая, сразу поняла, подбежала к очагу и притушила что-то.
Не успела Хадичэ снова сосредоточиться в молитве, как в другой половине дома, за перегородкой, заворочался Тимери. Губы Хадичэ произносили молитву, а мысли опять обратились к земному:
«Господи, чего еще нужно этой беспокойной душе? Никак не уймется... Наверняка к своим лошадям пойдет. Тревожится небось, напоили ли. Ей-богу, наверное, лошадиный бес в него вселился!..»
Помянув беса, Хадичэ вовсе расстроилась: согрешила ведь, приплела нечистого к добрым намерениям мужа.
Впрочем, не только сегодня, а с самого начала войны Хадичэ не удавалось сосредоточиться в молитвах, не припутывая к ним мирских забот. Едва только станет на намазлык, как мысли, словно пчелы из улья, разлетаются во все стороны. То она вспомнит колхозный огород, где работает, и затеет мысленно спор с бригадиром; то в самый момент, когда нужно класть поклоны, заметит над шестком брюки Ильгизара, повешенные драными коленками наружу, и, сама того не замечая, начинает ворчать:
– Ах, бессовестный, и когда только успел разодрать! Тьфу, не налатаешься на него! Будто других дел у меня нет! Остается одно – сшить сорванцу штаны из свиной кожи...
Хотя она снова шепчет слова молитвы, но уверена теперь, что все это бесполезно, помянув свинью, она окончательно все испортила.
Особенно сложно совершать намаз днем. Только уйдет Хадичэ в молитву, как в открытых дверях, ведя за собою кур и важно приговаривая «ко-ко-ко», появляется старый петух, будто сам шайтан ведет его сюда. Куда девается благочестие Хадичэ! Она срывается с саке и бросает в петуха чем попало.
– Кыш, проклятый! – кричит она на петуха. – Это ты ведешь их сюда, старый вор!.. Разбойник!
И снова начинается молитва с покаяниями в прегрешениях. Но тут до ее слуха из соседней комнаты доносится легкое хлюпанье. Ну конечно, это кот залез на стол и лакает молоко, оставшееся от чая. Ведь только что сидел, зажмурившись, как святой, у намазлыка! Ах, негодный, ждал, когда начнет она класть поклоны!
Опять намаз прерван. В конце концов все так запутывается, что хоть начни сначала.
– Йа, алла! Кажется, не молюсь, а только грешу, – сокрушается Хадичэ и свертывает намазлык.
Последнее время Хадичэ особенно зачастила молиться. Молила она о победе над супостатом, о скором возвращении Газиза и других воинов. Но думы о сыне вовсе отвлекали ее от молитвы, и она, сбившись, вместо поясных клала земные поклоны, вместо четырех фарызов[9]9
Фарыз – обязательная часть намаза.
[Закрыть] совершала два, а иногда, забывшись, повторяла их несколько раз.
Если во время намаза начинали передавать по радио сводку Совинформбюро, Хадичэ быстро проводила ладонями по лицу и, завершив молитву, шла в горницу.
– Ильгизар, килен![10]10
Килен – невестка, сноха. В деревнях свекровь, обращаясь к невестке, не всегда называет ее по имени.
[Закрыть] Ну-ка, наладьте получше, – торопила она сына и невестку.
– Ты же не окончила намаза, мама! – замечал лукаво Ильгизар.
– Окончила, окончила. Только суннат[11]11
Суннат – часть намаза, совершение которого при уважительной причине можно на время отложить.
[Закрыть] на после отложила, – говорила она, завязывая платок на затылке так, чтобы уши были открыты, и садилась под самый репродуктор.
А сегодня вечерний намаз был скорее не молитвой, а тоскливым размышлением. Четыре месяца нет от Газиза писем. Ведь четыре месяца – это сто двадцать дней и сто двадцать ночей!
Оттого ли, что скворцы нынче пели особенно грустно, или оттого, что разбередила себя воспоминаниями о сыне, но Хадичэ не могла найти себе покоя даже в молитве.
Днем, оставшись одна, она бродила, растревоженная, по дому, бралась то за одно, то за другое дело, наконец раскрыла сундук в горнице, решив проветрить одежду Газиза. Правда, особой нужды в этом не было, но вещи сына живо напоминали его самого, напоминали счастливое прошлое. Даже прикосновение к вещам сына давало целительное утешение измученному материнскому сердцу.
Хадичэ вынула из сундука куртку с каракулевым воротником, брюки, пиджак; аккуратно отложила в сторону разноцветные галстуки, шарфы. Вот эту зеленую косоворотку Газиз купил в кооперативе, чтобы надевать на работу в поле. А вот совсем новый коричневый костюм. Он сшил его в прошлом году в Казани перед самой женитьбой. Она мягко провела рукой по плечам пиджака, – так гладила она нежную головку сына, когда он был маленьким, – кончиками пальцев сняла пушинку с воротника, осторожно, с какой-то надеждой проверила карманы, хотя прекрасно знала, что ничего в них не найдет. Ведь эти вещи она просматривает не первый раз... Серые глаза Хадичэ затуманились. Воспоминания, подобно хорошим снам, уводили от тяжелых дум.
Вот в этом костюме Газиз приехал с районного совещания. Счастливый, памятный это был день. Напившись чаю, Газиз подошел вон к тому крайнему окну. Стоял, смотрел на улицу, но видно было, мысли его далеко. Заметила мать, что сердце у сына не на месте, но заговорить с ним первой не хотела.
Хадичэ собралась уже выйти, но тут Газиз окликнул ее.
– Мама! – проговорил он смущенно, и голос у него осекся. – Хоть и не заведено самому говорить об этом с родителями... Но ты самый близкий мне человек, не хочу я обращаться к посредникам...
Хадичэ сразу поняла, к чему дело клонит.
– Правильно делаешь. И мне по душе, что делишься со мной. Чего же тут зазорного? Разве могут быть тайны между матерью и сыном?
– Я, мама, если дадите согласие, в этом году... в ближайшее время хочу жениться. Ты ее знаешь, дочь Бикбулата-абы – Нэфисэ. Мы с ней вроде уже сговорились...
Радости старухи не было конца. Было ей радостно, что уважил ее сын, с ней первой поделился. А еще большей радостью было, что избрал он лучшую в деревне девушку. Что ни говори, хоть Газиз и сын ей, да ведь ученый человек, агроном, своим умом живет. Приведи он в дом какую-нибудь напомаженную пустышку, неизвестного рода-племени, тоже ведь ничего не скажешь.
Все же до поры до времени не захотела она раскрывать свои чувства. Ответила Газизу сдержанно, спокойно:
– Нэфисэ, кажется, умная, работящая девушка. Ее мать – моя сверстница, моя ахирэт[12]12
Ахирэт – закадычный друг.
[Закрыть]. Думаю, не ошибся ты в выборе... Все же надо с отцом посоветоваться, с родными. Посмотрим, что скажут. Крепко то, что крепко продумано. Поговорим, обсудим...
Вот так, сидя у сундука, Хадичэ вновь пережила счастливые дни недавнего прошлого: свадьбу сына, приход Нэфисэ в их дом.
К концу намаза Хадичэ вспомнила, что видела прошлой ночью добрый сон, и почти совсем успокоилась. Но какие-то неясные мысли все еще бродили в голове. О чем же она думала давеча? Да! О своей невестке.
Ничего плохого она сказать о Нэфисэ не может. Но вот...
– «...Аллахуммэ тэкаббэль... вэ сиямэна, вэ киямэна...»[13]13
Слова из молитвы на арабском языке.
[Закрыть]
Невестка все читает, дай бог ей здоровья!.. Хадичэ нравилось, что Нэфисэ читает книги Газиза. Может, потому и читает, что это книги Газиза? Сын, бывало, тоже так – прочтет и запишет на бумаге, прочтет и запишет. Потом задумается, шагает, шагает по комнате и опять возьмется за книгу. Но с другой стороны... чудно как-то, что невестка не рукодельничает, не шьет... Слава богу, и она была невесткой, и неплохой невесткой, да только недосуг ей было сидеть при старших и книги читать... Где там! Да...
– «...Вэ киямэна, вэ кираэтэна...»[14]14
Слова из молитвы на арабском языке.
[Закрыть]
Нет, не удалось ей дочитать молитвы. Смутило ее, что недобро подумала о своей невестке, сидевшей тут же рядом с книгой Газиза в руках. Хадичэ устало провела ладонями по лицу:
– Все перепуталось в голове – и мысли и молитвы. Да примет аллах прочитанное!
ГЛАВА ВТОРАЯ
1Они столкнулись на крыльце. О многом хотела рассказать Нэфисэ Айсылу, но, заметив, что она куда-то спешит, решила не задерживать ее.
– Я не буду заходить, Айсылу-апа, пойдем, по дороге потолкуем.
Айсылу схватила ее за рукав и повела в избу:
– Не говори пустое! Где это видано, чтобы поворачивали от самых дверей...
Она усадила Нэфисэ у маленького стола и принялась расспрашивать:
– Ведь после моего приезда мы еще не поговорили с тобой. Ну, как дела? Не получила ли письма от Газиза?.. Бригаду наладила?.. – Она посмотрела с улыбкой на свою маленькую дочку, которая ластилась к Нэфисэ, и сказала: – Вот видишь, и Юлдуз по тебе соскучилась.
Нэфисэ подняла девочку и посадила к себе на колени.
Затем она рассказала, что письма от мужа нет, что в бригаде положение осложнилось из-за семян, что Сайфи отказался им помочь.
– Очень уж долго ты задержалась там, – добавила она. – Заждались мы тебя... Совсем вернулась?
– Да, все закончили. Лес рубила, вывозила, по горло в снегу была... Нос отморозила...
Последние три месяца Айсылу по заданию райкома работала на лесозаготовках и возвратилась лишь два дня тому назад. Ее щеки стали совсем бронзовыми на весеннем ветру, и только отмороженный кончик носа нежно розовел на потемневшем лице. От суровой лесной жизни Айсылу похудела. Возможно, поэтому сохранившее девическую свежесть лицо ее с темным пушком над верхней губой казалось еще более юным. Глядя на нее, никто бы не подумал, что это председатель сельсовета и секретарь парторганизации колхоза. Скорей всего ее можно было принять за молодую учительницу.
Нэфисэ с любовью оглядывала Айсылу – ее черные глаза под тонкими бровями, туго скрученный узел густых волос, всю ее ладную крепкую фигурку – и думала: «А хорошая у нас Айсылу-апа!»
Айсылу рассказала о жизни на лесозаготовках, где она была политруком, обронила вскользь, что нет известий и от ее Хасбия. Потом, вспомнив о чем-то, прошла в другую половину, колыхнув голубой с белыми кистями занавеской на дверях.
Нэфисэ сидела, ласково поглаживая короткие смолисто-черные волосы девочки, и разглядывала убранство комнаты. На чисто вымытый желтый, как воск, пол от самого порога постлан пестрый палас. У перегородки стоит крашеная кровать, подушки прикрыты розовой, вышитой гарусом накидкой. Над кроватью большой портрет Хасбия. На другой стене – Ленин с Максимом Горьким. Нэфисэ окинула взором белоснежные занавески на окнах, горшки с цветами в переднем углу и подумала: «Верно, жили Хасби и Айсылу дружно и весело».
Тем временем из-под занавески появилась Айсылу. Она несла пригоршню орехов.
– Попробуй лесных орешков! Это мне бурундукские девушки дали.
– Спасибо, спасибо.
Нэфисэ улыбнулась. Уж такая привычка у Айсылу: обязательно угостит. И всегда в ее маленькой уютной избе найдется что-нибудь вкусное.
Заметив, что Айсылу, продолжая беседовать, передвигает на столе книги, поглядывает на подчеркнутые красным карандашом строки в газете, Нэфисэ встала. Как бы ни была приветлива хозяйка, от глаз Нэфисэ не скрылась ее озабоченность.
– Пошли, Айсылу-апа, тебя ведь работа ждет!
Айсылу взяла пуховый платок.
– Ладно, на этот раз не стану упрашивать. В другой раз посидим подольше. Загляни вечерком как-нибудь. Сама знаешь, неладно у нас: сев на носу, а колхоз никак не раскачается...
Она приласкала дочку, поправила на ней платьице и положила орехов в крохотные ладошки.
– Поиграй, доченька, будь умненькой! Бабушка сейчас придет.
Когда вышли за ворота, Нэфисэ продолжала прерванный разговор.
– Потому и зашла к тебе... Что-то мудрит наш Сайфи. Сперва мучил с семенами, а теперь заявил, что переведет Зэйнэпбану и Карлыгач во вторую бригаду.
– Зачем это?
– В моей, говорит, бригаде и пожилые справятся, а молодых надо ставить на пахоту.
– А ты что ему ответила?
– Сказала, что не дам своих девушек. Мы с ними всю зиму в поле работали да агротехникой занимались, чтобы хорошую пшеницу вырастить.
– Правильно рассудила. Не отнимать у тебя молодежь, а еще переводить к тебе надо. Я и в лесу об этом думала. Пусть у них зародится любовь к земле, пусть научатся выращивать хлеб. Такие мастера нам очень понадобятся.
– А вдруг я и сама не овладею этим секретом?
– Почему? Опыт работы с Газизом у тебя есть? Есть. Воля и усердие тоже есть. Вот и добьешься!
Нэфисэ промолчала, лишь задумчиво опустила голову. Айсылу попрощалась с ней и, выбирая, где посуше, быстро зашагала к сельсовету.
2Айсылу была одной из тысяч простых незаметных женщин, работающих в сельских Советах и правлениях колхозов; одна из тех, которые в своих автобиографиях обычно пишут:
«Родилась и выросла в деревне. Окончила сельскую школу. В деревне же вышла замуж. Особенных событий в моей жизни не было...»
Она была одним из тех обыкновенных советских работников, которых в сутолоке будней иногда и вовсе не заметишь, но без их повседневной черновой работы ни одно великое дело не совершается в стране.
Жизнь не баловала Айсылу. В десять лет она осталась без родителей. Братья и сестры, мал мала меньше, словно неоперившиеся птенцы, жались к самой старшей в семье, которая и сама была чуть повыше их ростом, искали у нее защиты и ласки. Это Айсылу спасла малышей в голодный двадцать первый год от смерти: кормила варевом из крапивы и щавеля, пекла лепешки из липовых листьев и ольховой коры; чтобы не замерзли, таскала из лесу хворост. Это Айсылу укачивала их, обшивала, обмывала.
И в детстве и в юношеские годы у Айсылу не хватало времени подумать о себе. Сначала надо было поставить на ноги ребят. А как только братья и сестры подросли и убавилось забот по дому, Айсылу пришла в красный уголок. Вскоре она начала работать секретарем сельсовета, вступила в комсомол. И с этой поры маленькая шустрая девушка стала незаменимым человеком в деревне. К началу войны она уже была членом партии, депутатом сельского и районного Советов.
Лучшие люди деревни, вожаки, которые с первых дней революции создавали Советы, организовали колхоз, ушли на фронт.
– Оставляем тебе все, родная, – сказали они Айсылу.
Перед Айсылу положили несколько печатей и много ключей. Учетные книги счетовода колхоза, касса сельпо, хлебные амбары... Во всем этом надо было разобраться, подыскать людей.
Она стала председателем сельсовета и парторгом.
Тяжело было Айсылу, уж очень большой груз свалился на ее хрупкие плечи. И сельский Совет, и большое хозяйство «Чулпана» требовали от нее напряжения всех сил. Печальные глаза женщин, стариков и детей были с надеждой устремлены на нее. Нужно было подбодрить их, растерявшихся в первые дни грозной войны, сплотить, повести на борьбу за урожай, за хлеб для фронта.
Вытерев слезы, Айсылу впряглась в работу. Она приняла на себя всю ответственность перед партией, перед народом за порученное ей дело; приняла без сетований, радуясь тому, что ей оказали такое доверие.
Вот она идет по улице, внимательно приглядываясь ко всему, примечая все вокруг. У маленьких своих домиков на высоких шестах усердно хлопочут скворцы. По улице уже ручейками бегут талые воды. За низенькими оградами под теплым весенним солнцем дремлют коровы и телята, гогочут гусаки, кудахчут куры. Многие хозяева уже успели побелить трубы, заново перекрыть навесы. В переулке слышится равномерный стук молотков. Это в маленькой мастерской старики чинят телеги, бороны.
Айсылу окидывает все это хозяйским глазом, и ей становится радостно за своих односельчан, которые даже в эти тяжелые дни не опускают рук и, как бы назло беспечному Сайфи, вовсю готовятся к весне. Мысли ее проясняются, крепнут надежды.
«Нет, не сдадимся! – думает она. – Все переборем!»
Она идет, здороваясь со встречными, ее то и дело окликают со дворов, с крылечек:
– Благополучно ли вернулась, Айсылу?
– Здравствуй, Айсылу!
Проходя по берегу речки, она с улыбкой глядит на мальчишек, которые бросили пук горящей соломы на льдинку и бегут за ним по берегу.
Поля уже очистились от снега. Лишь на дне глубокого оврага он еще лежит белым пластом. Не сегодня завтра из лесу хлынут потоки. Выдержит ли воду нижний мост?
Айсылу вглядывается в плодовые деревья, чернеющие на той стороне речки. «Вместо этих вымерзших надо посадить молодые яблоньки, – думает она. – Не забыть бы сказать об этом на правлении колхоза».
Веселый шум детворы прервал ее думы. В школе началась перемена. Целая ватага ребят высыпала на улицу и тотчас обступила Айсылу. С разных сторон послышались крики:
– Айсылу-апа вернулась!
– Айсылу-апа, не зайдешь ли в школу?
– Может, позвать Гюльзэбэр-апа?
Ребята изрядно пообносились. Заплатанных штанишек стало больше, многие обуты в большие ботинки и старые галоши взрослых. Поступит ли в сельпо детская обувь?.. Все равно надо позаботиться о детях...
Едва Айсылу прошла школу, как из соседнего двора с жердяными воротами, ведя на поводке козу, выбралась молодая женщина в больших мужских ботинках и грубом шерстяном платке. Айсылу подождала, пока та поравняется с ней.
– Куда это ты, Мэриам?
Женщина остановилась. Поглядев растерянно на козу, потом на дорогу, она смущенно ответила:
– Да вот в Якты-куль собралась, Айсылу... На базар.
– А козу зачем тащишь?
Мэриам сказала упавшим голосом:
– От тебя уже не стану скрывать, Айсылу, милая. Придется козу продать. К вечеру дойду до Якты-куля, заночую там.
– Продать, говоришь?
Айсылу видела, как осунулась Мэриам. Что заставляет ее продавать козу? Ведь у нее больная мать и ребенок. Как оставит она их без молока?
Не ожидая расспросов, Мэриам сама рассказала обо всем.
– У нас большая беда, Айсылу, милая. Вся картошка померзла в яме... Продам козу, куплю картошку. Ведь и сажать-то нечего.
– Вот оно что!.. – протянула Айсылу, глядя то на приземистую избенку напротив, то на козу, понурившую голову, словно в предчувствии беды. – Ладно, загоняй козу во двор и приходи в сельсовет! Я как раз туда иду.
Мэриам потопталась нерешительно, потом вдруг просияла и потянула козу за повод:
– Хорошо, Айсылу, милая, хорошо! Знаешь, ноги отказывались идти, со слезами вела скотинушку. Уж на тебя только и надеюсь, Айсылу... – Женщина погнала козу обратно, поглаживая ее и приговаривая: – Пошли, козынька! Не велит вот Айсылу-апа тебя продавать. Бабушка, говорит, с внучкой без молока останутся.
Айсылу покачала головой и, тяжело вздохнув, пошла своей дорогой.
Хотя в прошлом году при уборке и пропала часть урожая, колхоз все же сумел создать небольшой фонд в помощь семьям фронтовиков. Из этого фонда Айсылу и решила выдать Мэриам картофель.
Она поравнялась с двором Сайфи. Вот пятистенная изба, выходящая боковым крылом на улицу. Сайфи поставил ее, кажется, в тот год, когда работал агентом по закупке кожи. В глубине двора у него крепкий амбар с двустворчатой дверью; появился он, кажется, в бытность Сайфи кладовщиком колхоза. Но сколько его тогда ни ревизовали, недостачи не обнаружили. По двору бродят породистая корова с телушкой, стоят, сбившись в кучу, овцы... Немало в колхозе таких зажиточных дворов, но чем-то не нравится Айсылу жизнь Сайфи...
Вот какая-то девушка или молодуха вышла из амбара с засученными рукавами, заперла его и вбежала быстро в дом, подхватив горшок. Если хорошенько вдуматься – вся жизнь Сайфи покрыта каким-то туманом. Вот эту молодуху он называет своей родственницей: говорит, приехала из Буинского района помочь по хозяйству больной тетке. А люди болтают, мол, она ему и заместо работницы и заместо жены. Шайтан их разберет! Темно все это, нечисто!..
Большая, с теленка, цепная собака, почуяв чужого человека, принялась неистово лаять и метаться вдоль проволоки, протянутой от амбара к воротам. На крыльце тотчас показался Сайфи. Отогнав пса сердитым окриком, он выскочил на улицу, застегивая на ходу ворот рубахи. Ухватил Айсылу за рукав. Лицо его было красно, – видно, только что встал из-за стола.
–Кумушка Айсылу, зайди хоть на минутку! – Оглядевшись вокруг, Сайфи зашептал ей прямо в ухо: – Зайди, ведь никого нет, кроме сестрицы да зятя…
– Не могу, Сайфи-абы, спешные дела...
– Господи, тоже скажешь! Разве бывают у нас неспешные дела? Иль тебе запретна еда с моего стола? Ну, на одну минутку! Только отведай, говорю тебе! Все ладно будет!
– Сам знаешь, сейчас дорога каждая минута. Надо подготовиться к заседанию, поговорить кое с кем... Ты не забыл, сегодня твой доклад на активе?
– Подумаешь! Меня среди ночи разбуди – все доложу... Так, стало быть, не зайдешь, а? Загордилась ты, кумушка, гнушаешься нами, действительно. Эх...
– Правда же, времени нет, Сайфи-абы. Брось пожалуйста...
Сайфи огорченно махнул рукой и зашагал к своему дому.
