Текст книги "Честь"
Автор книги: Гумер Баширов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1Каждое утро, едва занималась заря, Нэфисэ водружала на копне красное знамя и принималась будить своих подруг:
– Эй, гвардейцы колхозных полей! Знамя поднято, вставайте!
Казалось, знамя обладало магической силой. Стоило ему появиться на копне, как девушки мигом вскакивали на ноги. Никого не приходилось будить вторично.
Постепенно подъем знамени в бригаде Нэфисэ стал как бы сигналом к началу работ во всем колхозе. Приметив его, другие бригадиры беспокойно кричали:
– Пора вставать! У Нэфисэ подняли знамя!
Когда в Байтирак приезжал кто-нибудь из района или из соседних колхозов и спрашивал Нэфисэ, его выводили за деревню и говорили:
– Видишь Красное знамя? Иди прямо на него! Там и найдешь нашу Нэфисэ!
Агитаторы в своих беседах постоянно говорили теперь:
– Посмотрите, как работает бригада Нэфисэ! На весь район прославила «Чулпан». Последуем же их примеру!
Не давала покоя своей бригаде и Юзлебикэ.
– Чем мы хуже их? – кипятилась она. – Неужто не можем работать, как работают у Нэфисэ?
Гордилась бригада Нэфисэ своей славой, но пуще всего гордились девушки словами секретаря райкома.
– Вы, – сказал он, – настоящие фронтовики! Вы гвардейцы района! Выращенный вами хлеб помогает Красной Армии.
Сегодня в бригаде Нэфисэ особенно тревожный день. Девушкам сообщили, что на току начинают молотить их пшеницу. Каждый час, каждую минуту они готовы были услышать радостную весть. Вот прибежит кто-нибудь из деревни и крикнет: «Девушки, суюнчи! Пшеницы вышло столько, сколько вы ожидали!»
А ведь, возможно, выйдет и больше.
– По моим расчетам, должно быть около ста пятидесяти пудов, – говорила Нэфисэ. – Только боюсь, как бы бригада Сайфи не растрясла да не просыпала.
Нэфисэ хотела, чтобы пшеницу с их участка молотили они сами, но Тимери не согласился:
– Пусть идет, как налажено, дети. Вы дожинайте овес, а на току покуда обмолотят вашу пшеницу.
Что бы там ни было и кто бы ни молотил, все в бригаде были уверены, что надежды их не напрасны. Ведь пробные обмолоты производились не раз. Сначала молотили при агрономе – вышло по сто тридцать пять пудов с гектара. Потом решила проверить колхозная комиссия – вышло по сто сорок пять пудов. А когда произвели обмолот по просьбе Мансурова, получилось по сто пятьдесят два пуда.
В перерывах между работой девушки весело рассуждали о том, сколько пудов зерна получат они со всех своих участков, сколько хлеба отправят на фронт, сколько выделят на семена. Только Мэулихэ не одобряла такой поспешности. Хлеб еще не только не обмолочен, но даже на ток не свезен, как же можно распоряжаться им наперед!
– Сколько бы ни получилось, пожелайте, детки, чтобы в благости, без потерь да без бед собрали хлебушко. Не сглазить бы нам его! – суеверно говорила она.
Сумбюль, уверенная в своей правоте, принималась горячо доказывать Мэулихэ:
– Да уж точно, Мэулихэ-апа! Ну вот погляди, пшеницы мы получим пять тысяч пудов. Ведь так, Нэфисэ-апа? А может, и больше. Ржи в Алымандаровском поле сколько убрали?! Ведь у нас одного овса гектаров тридцать наберется, правда, Нэфисэ-апа?
– Немного больше, моя умница, сорок два гектара.
– Я же говорю! Наша бригада вырастила столько хлеба, что не сразу и сосчитаешь! Да, Нэфисэ-апа?
Лицо Сумбюль сияло такой радостью и говорила она так убежденно, что непременно обиделась бы, если бы не услышала ответного «да». Ведь девочка уже успела написать отцу на фронт, что работает она наравне со взрослыми, что их бригада получила Красное знамя и что ждут они небывалый урожай. Теперь ей не терпелось сообщить отцу, сколько хлеба они посылают фронту.
– Эх! – мечтательно вздохнула вдруг Сумбюль. – Вот если бы мой папа узнал о нашей пшенице! Нэфисэ-апа, можно мне теперь написать отцу? Можно? Да?
Лицо Нэфисэ осветилось ласковой улыбкой; она обняла девочку:
– Напиши, милая, напиши. Вот, скажет, какая у меня дочь растет!
Беседуя так, девушки от сегодняшнего урожая перешли к будущим делам.
Застенчиво поделилась своими мечтами окрепшая за лето и еще более похорошевшая Карлыгач.
– А я, если Нэфисэ-апа не будет сердиться, с весны начну работать отдельно. Нет, до весны нельзя откладывать, начну с осени, сразу же после праздника! Не будешь сердиться, Нэфисэ-апа?
– Ах, глупенькая! Почему же мне сердиться? Наоборот, буду только рада.
– Правда? Вот спасибо!.. Только грустно мне будет расставаться с вами. Уж очень мы дружно живем, работаем весело. Но я хочу заняться тем, что больше всего люблю – буду выращивать яблони, вишню, смородину. Заложишь сад – и останется он навечно! Может, попытаться восстановить наш яблоневый сад?
А Нэфисэ завела разговор об урожаях:
– Вот мы надеемся получить по сто сорок с лишним пудов пшеницы с гектара. А ведь другие бригады тоже могли бы вырастить такой урожай.
– Конечно! – подхватила Карлыгач. – Земля у нас одинаковая, и силы равные. Только любить надо свою работу и сил не жалеть.
– А что, девушки, я скажу... – продолжала Нэфисэ. – Давайте в будущем году и по другим культурам вырастим высокий урожай... по сто пудов с гектара. Скажем, ржи – сто пудов, гречихи – сто пудов, овса... Сил у нас хватит, трудностей мы не боимся! Как думаете?
– Как ты, так и мы, – ответили подруги.
– С гектара сто пудов!.. Знаете, сколько дополнительно хлеба сможет тогда послать на фронт наша бригада?
– Несколько тысяч пудов!
– Верно!
– Чтобы работать еще лучше, назовемся фронтовой бригадой. Согласны?
– Согласны!
Карлыгач сидела на лобогрейке, правила лошадьми, а Зэйнэпбану сбрасывала сжатый овес. После каждого круга вязальщицы беспокойно спрашивали их:
– Там никого не видно?
Но со стороны гумна никто не показывался.
2Незадолго до обеда прямо через речку к ним пришла Нарспи, девушка из Аланбаша. В своих ярких одеждах она была похожа на причудливый пестрый цветок. На ней было красное платье с широкими цветными оборками, желтый, как подсолнух, фартук, а на голове три платка, повязанные один выше другого: снизу – тонкий, зеленый, чтобы не рассыпались волосы, – белый, чтобы не припекало солнце, а сверху – алый, цветастый, – это уж для красоты.
Круглое лицо Нарспи озарилось радостной улыбкой, небольшие глаза мило прищурились. Она поздоровалась за руку со всеми вязальщицами, а Сумбюль крепко обняла и погладила по головке.
– Пришла чайку попить с вами, уж очень он вкусный у тетушки Мэулихэ! – рассмеялась гостья, отчего на щеках у нее появились две веселые ямочки.
Она подняла на ходу упавшие колоски, сунула их бережно в сноп и, проворно засучив рукава, принялась помогать Сумбюль, чтобы не стоять без дела, пока закипит самовар.
– Меня Наташа послала узнать, сколько вы получили с гектара. Вы теперь у всех на виду. Умеете, оказывается, работать, – говорила она, ловко перевязывая сноп за снопом. – Скрывать не стану, сомневались мы весной: куда, думали, им вырастить столько хлеба!
А теперь сама Наташа говорит: «Погляди, они уж и нас учить стали. Пшеница-то у Нэфисэ лучше!»
У Мэулихэ тем временем сварилась каша. На траве у речки девушки постелили цветную домотканую скатерть и выложили все, что нашлось у них в запасе. Зэйнэпбану вынула из мешка вкусный эримчик[37]37
Эримчик – особый вид творога, приготавливаемый в татарских деревнях.
[Закрыть], который сунула ей мать, провожая в поле. Нэфисэ достала грузинского чаю и конфет. Это Айсылу привезла стахановцам угощение из района.
И хозяева и гостья разместились на траве – кто полулежа, кто поджав ноги – и, весело болтая то по-татарски, то по-чувашски, принялись пить чай.
Мэулихэ, степенно завязав платок на затылке, устроилась у самовара.
– Кушай, дочка, кушай! – угощала она Нарспи. – У вас тоже умеют делать эримчик, но ты попробуй нашего!
Завязалась оживленная беседа. Рассказывали о письмах с фронта, о раненых, вернувшихся домой, и о последних вестях из Сталинграда.
Заметив, что Нарспи ищет кого-то глазами, вспомнили про Апипэ. Она уже дня три не показывалась на работе. А сегодня утром, когда Зэйнэпбану зашла за ней, Апипэ выпроводила ее за дверь, заявив, что не может оставить гостя.
– Ей теперь все нипочем. Здоровые зубы железками покрыла и ходит, ртом сверкает. Говорят, с каким-то прохвостом хочет из деревни уехать.
Мэулихэ бросила тревожный взгляд на Сумбюль.
– Испортилась женщина, совсем испортилась, – удрученно сказала она. – Что толковать о человеке, который обуздать себя не может... Сколько увещевали, ругали, стыдили – ничего не помогает!..
– Она всех нас позорит. Ведь про нее в стенгазете так и пишут: из бригады Нэфисэ.
– Ай-яй-яй, нехорошо, очень нехорошо! – покачала головой Нарспи.
– Поговорю еще раз, а если не исправится, не знаю, что и делать с ней... – сказала Нэфисэ.
– А по-моему, выгнать из бригады! – решительно заявила Карлыгач. – Немало уже с ней разговаривали, хватит! Сплетница, лентяйка и... Не нужен нам такой человек!
– Выгнать легче всего!
– Разбаловалась, цены добру не знает! – опять заговорила Мэулихэ, наливая чашку чая Нарспи. – Пей, Нарспи, не студи... А потому не ценит добра, что и во сне не видала такой нужды, какую терпела солдатка при Николае... Вот я к примеру...
И Нарспи и все остальные были так молоды, что о старой жизни знали только понаслышке. Они слушали Мэулихэ с широко раскрытыми глазами.
– ...Работящий был у меня бедняга Джихангир, а все равно не сладко сложилась у нас жизнь. Пока сам был дома, еще ничего: тянули помаленьку хозяйство, детей растили, как могли. А тут нагрянула германская война. На улицах – плач, в поле – стон. Сегодня, скажем, пришло известие о войне, а назавтра уже всех погнали воевать. Проводила я мужа до околицы и вернулась к себе. Будто покойника вынесли из избы. А за подол с двух сторон ребята уцепились. Хлеба стоят несжатые, рожь надо сеять, подушную платить, дрова на зиму заготовить. А у самой ни коня в сарае, ни плуга под навесом, ни денег в кармане, ни разума в голове. Заметалась я: от двери к окну, от окна к двери; то из избы выбегу, то в избу... Покружилась, пометалась и решила: «Погоди, думаю, так ничего не выйдет! Надо упросить кого-нибудь ржицу посеять».
В те времена так было: не посеешь хлебушка, ложись да помирай с чадами... Родные мои все перемерли, братьев на войну забрали. Пошла я по дворам. К соседям стукнулась, знакомых пыталась умолить.
Знали бы вы, как тяжко чужой порог переступать! Возьмешься за скобу, а уж тебя всю трясет, на глаза слезы наворачиваются. До чужого ли горя было людям? У всех полон дом ребят, лошадей на войну забрали...
День ходила, два ходила. Некому засеять мою землю. Уж было совсем руки опустились, да вдруг вспомнила про Сайфи. Хоть и дальний, думаю, да родственник Джихангиру, может, сжалится, пособит. Пошла к нему.
«Жать, говорю, помогу тебе, зимой хлеб молотить буду, засей, ради бога, мой клочок земли!»
У Сайфи были тогда два добрых коня да еще стригун. Состоятельный человек был, крепкий хозяин.
«Хи, – отвечает он мне, – не тревожь себя, Мэулихэ! С моими львами я твой клочок земли в два захода проглочу! Покажи только, где он. К послезавтраму все будет кончено».
Я тут и растаяла. Не перевелись еще, думаю, добрые люди на земле. Не всех еще сгреб проклятый Николай...
Тут лицо Мэулихэ посерело, в больших глазах запылал злой огонек.
– Да нет! Какое там!.. Не посеял он мне рожь ни завтра, ни послезавтра. Поводил еще неделю. Зато я ему тем временем вороха хлеба сжала да намолотила. Если б только то, сказала бы ладно, пусть подавится. Так ведь он, бывало, как напьется, от дверей не отходит. Ночи напролет свету не гасила. В обнимку с детьми на саке сижу, дрожу от страха.
Сумбюль не выдержала и спросила с изумлением:
– Мэулихэ-апа, а почему же ты не заявила кому-нибудь из руководителей, вроде нашей Айсылу-апа?
– Кому скажешь, детонька? Все тогда было в руках богатеев.
– А потом что?
– Помучилась еще года три, а там пришла Советская власть... Это я к тому, что вот такие, как Апипэ, не дорожат колхозом. А что бы мы стали делать теперь, если бы жили, как раньше, в одиночку? Мужья на войне... А нас не пугает думка, что земля останется незасеянной, что помрем с голоду. Не хватает лошадей – государство тракторы да комбайны шлет. Хлеб кончится дома – колхоз поддержит, не укажет поворот от ворот. Когда вместе, и тяжелая работа легкой кажется...
Чай у Мэулихэ действительно оказался очень вкусным. Нарспи тянула чашку за чашкой и так распарилась, что даже алый платок сняла с головы.
– Кажется, таять начинаю, – засмеялась Нарспи, вытирая круглое лицо фартуком и развязывая белый платок.
Молодежь уже принялась за работу, а Мэулихэ еще только вошла во вкус. Вдвоем с гостьей они пили чай и вели сердечную беседу. На лбу у гостьи уже блестели крупные капли пота, щеки разрумянились. Дошел черед и до последнего платка.
Нарспи была мастерицей рассказывать. Держа в пальцах блюдечко и дуя на него, она нанизывала слово за словом. Все узнала Мэулихэ – и как работают, и как живут в соседнем колхозе.
Под конец Нарспи, расчувствовавшись, спела чувашскую песенку:
Ах, не хочется быть пешим,
Если едешь на коне...
Как приеду к вам, родные,
Расставаться жалко мне.
На прощанье Нарспи опять пожала всем руки и сказала:
– Очень я хотела узнать, сколько у вас вышло пшеницы. Да ничего, вечером еще кто-нибудь наведается к вам.
3Перед самым закатом на дороге показался мальчик.
– Идет! Фирдавес идет!
Загорелый до черноты мальчик, в одних трусиках и майке, направился прямо к знамени. Сумбюль подбежала к нему и преградила дорогу:
– Постой, ты куда идешь? Почему не говоришь ничего?
– А что мне говорить?
– Сколько пшеницы намолотили...
Мальчик взглянул на нее исподлобья и повернулся к Нэфисэ:
– Нэфисэ-апа, знамя велели у вас забрать. Завернете или так нести?
Девушки остолбенели от удивления. Нэфисэ даже побледнела. «Что случилось? Не путает ли мальчик?»
– Подожди-ка, братец... Что ты сказал?
– Я же говорю – велели знамя забрать... В канцелярии сказали... Пшеницы вашей не выходит сколько нужно. Вот и все.
Девушки растерянно молчали.
Сумбюль расплакалась:
– Апа, милая, зачем он так говорит? Зачем насмехается над нами?
Нэфисэ стояла, вертя в пальцах соломинку, и смотрела широко раскрытыми глазами то на знамя, то на хмурившегося Фирдавеса, пытаясь собраться с мыслями.
– Ты что-то путаешь, мальчик!.. – крикнула она. – Путаешь или с ума сошел! Как это не вышло?.. Кто тебе сказал?.. Кто тебя послал сюда?
– Сказал уже – из канцелярии. Сайфи-абы прислал с гумна записку. Там написано: «У Нэфисэ намолочено только восемьдесят пудов с гектара, знамя им дали по ошибке». Вот и послали меня за знаменем....
Мэулихэ охнула и села прямо на стерню:
– Господи, суждено же услышать такое!..
Карлыгач переводила удивленный взгляд с Нэфисэ на мальчика, не зная еще, как ей быть. Лоб Зэйнэпбану покрылся крупными каплями пота. Она почему-то засучила рукава, опустила их, потом вновь стала засучивать.
– Ошиблись, значит, мы, а? – проговорила она наконец. – Взялись за что не следовало. Сил сколько потратили! Сколько поту пролили! А руки-то? Стыдно и показывать, заскорузли все!.. Выходит, напрасно мучились!
Нэфисэ вздрогнула и резко остановила ее:
– Не хнычь, пожалуйста!
Девушки стояли в недоумении. Что же это такое? Неужели все пошло прахом – старанья, бессонные ночи, надежды? Неужели они сами обманулись и других обманули?
Они вспомнили ночное собрание на круглой поляне, взволнованную речь Айсылу... Как были они тогда окрылены, как обрадованы! И ведь трудились они, не зная устали, с первого дня сева! Помогали друг другу, вместе делили горе и радость. Их объединила большая, искренняя дружба... Неужели все это уйдет, потеряет свой смысл?!
Рука Нэфисэ невольно потянулась к карману и нащупала конверт. Это письмо она получила сегодня от своих односельчан-фронтовиков. Они сердечно поздравляли ее с успехом... Нет, сейчас задета честь не только ее бригады, а всего колхоза!
Фирдавес понял, что дело принимает серьезный оборот. Он с недоумением поглядывал на собравшихся вокруг него женщин. Его ошеломило, что эти взрослые люди с суровыми, обветренными лицами, с сильными мозолистыми руками впали в такое уныние от нескольких его слов. Он повертелся вокруг знамени, потрогал его кисточки, но на большее не осмелился.
– Мне что? Я пришел, потому что послали, – пробормотал он. – Сказали, принеси знамя...
– Кто сказал? Айсылу-апа?
– Нет... Ее же дома нет, она в Алмалы. Секретарь сказал...
Тут мальчик, видимо решив, что все равно надо выполнять приказ, потянулся к древку. Но яростный окрик заставил его отдернуть руку.
– Не прикасайся!..
Все обрадованно уставились на Нэфисэ. Лицо ее теперь казалось спокойным, лишь прищуренные глаза гневно блестели.
– Не смей трогать, мальчик! Иди передай, что знамя понесем в деревню, когда закончим все работы в поле. Скажи, что с этим знаменем мы еще выйдем встречать наших бойцов с фронта!
Все вдруг оживились, задвигались, заговорили. Мэулихэ, суровая, подошла и встала рядом с Нэфисэ. Карлыгач даже в ладоши сгоряча захлопала. А Сумбюль закружилась вокруг знамени.
– Не дадим, не дадим! – повторяла она.
– Правильно, не дадим! Мы завоевали его!
– Мы его за честный труд получили! Правление дало его нам, партийная организация!
– Да, да! Какое отношение имеет к нему Сайфи?
– Почему пшеницы оказалось так мало? Ведь и колхозная комиссия, и сам товарищ Мансуров проверяли!
– Иди, мальчик, передай, пусть с нами не шутят! Мы свое докажем!
Зэйнэпбану с необычной для нее живостью схватила знамя и воткнула в самую верхушку копны. Ее широкое лицо стало кумачово-красным, светлые брови сердито задвигались. Всегда скупая на слова, она сейчас сыпала без умолку:
– Это дело сухорукого Сайфи, бесстыжие его глаза! Это он все путает, чтобы его мором унесло! Ты здесь трудишься в поте лица день и ночь, а всякие дармоеды, лежебоки кровь из тебя сосут! Кто назначил этого жулика бригадиром на току? Кто додумался до этого?
При каждом взмахе ее огромной руки Фирдавес испуганно закрывал глаза и отступал все дальше за копну. Наконец, улучив удобный момент, он рванулся и со всех ног кинулся в деревню.
Нэфисэ сняла нарукавники и бросила их на копну.
– Работу не останавливайте! Пойду на гумно нашу пшеницу искать!
– Непременно надо, непременно! Заставь всю ее найти! – подхватила Зэйнэпбану.
Нэфисэ уже на ходу крикнула:
– Смотрите, знамя никому не отдавайте!
4Когда Нэфисэ подходила к гумну, у крытого тока стоял готовый тронуться обоз из пяти или шести подвод, запряженных быками и коровами. Сухорукий Сайфи сидел на пороге клети и хихикал, почесывая бородку:
– Интересно, когда же вы на этих топтобусах доедете?
Тэзкирэ, возившаяся около последней подводы, потянула вожжи и сказала с негодованием:
– Никуда это не годится, Сайфи-абы! Тебе бы молодежь уму-разуму учить, а ты ржешь, как сивый мерин.
– Ах, боже мой, – развел руками Сайфи, – и пошутить уже с вами нельзя! И что вы за люди? Еще в материнской утробе состарились!.. Вон еще одна идет, насупила брови...
Однако, когда Нэфисэ приблизилась, лицо его стало серьезным. Он одернул на себе полинялую рубаху и принялся скручивать цигарку.
– А-а-а, стахановка идет, рекордсменка!.. Как поживаешь, сестрица?
И льстивое обращение Сайфи, и наглый взгляд, смеривший ее с ног до головы, – все возмутило Нэфисэ, но она сдержала себя и спокойно спросила:
– Сайфи-абы, я хочу узнать, сколько намолотили нашей пшеницы? Ты как будто говорил, что получилось меньше. Почему же вышло не по-нашему?
Сайфи кинул на нее быстрый взгляд и, облизнув цигарку языком, начал усердно склеивать ее.
– Почему, говоришь, не вышло? Интересно, как же так не вышло? Неправду небось болтают... Дай-ка поглядим! – Он достал из кармана помятую, замусоленную тетрадку, долго листал ее и, наконец найдя нужную запись, сунул ее Нэфисэ. – Вот! Тут все записано. Пшеница с двух гектаров в Яурышкане... С двух га, стало быть, получено сто шестьдесят четыре пуда. Действительно, так и есть! Это же замечательно, сестрица! На такой урожай нельзя обижаться! Интересно, чего же тебе не хватает?
– Но ведь, Сайфи-абы, когда молотила комиссия, вышло по сто сорок пять пудов с гектара! Ведь пшеница с того же участка!
– Боже мой! Заладила свое: комиссия да комиссия! Что мне твоя комиссия? Комиссия, она собирает по зернышку, по золотнику. А мы, думаешь, тонкости соблюдаем? Одни мальчишки работают, бестолочь всякая. Нет того, что телегу застелить, снопы увязать. Навалят да скачут – вот тебе и сыплется зерно, – это раз!
– Не городи ерунду! – прервала его Нэфисэ. – Мы сами снопы накладывали. А телегу я своим пологом застелила. Ни одно зернышко не могло выпасть!..
Не обращая внимания на Нэфисэ, Сайфи, скручивая цигарку, продолжал бубнить свое:
– А начнут телеги разгружать – кидают снопы как попало, – тут, стало быть, опять сыплется. Когда молотят – зерно отлетает в сторону, в землю втаптывают, остается в мякине... Да еще и птички поклевывают! Хи!.. От нынешнего хлеба, пока он доберется до амбара, одно название остается!
Нэфисэ снова перебила его:
– Я не малый ребенок, Сайфи-абы! Сама знаю, что к чему. Ты мне голову пустяками не забивай!
– Разве я говорю, что ты не знаешь, сестрица? Действительно, знаешь, даже больше, чем следует. Я только объясняю, как хлеб убывает. – Сайфи пригнулся вперед, словно хотел сказать нечто такое, что мог доверить лишь Нэфисэ. – А потом, сестрица, у человека, кроме души и тела, есть еще и глубокий карман! Да, да, во-о-т такой! Хи-хи-хи! У молотильщика, скажем, четыре кармана, у возчика – пять. Так и наберется карманов десять, а то и двадцать! Хи-хи-хи! – Сайфи растопырил пальцы и начал сгибать их один за другим. – Оно хотя и колхоз, да ведь пальцы все к себе загибаются!.. Хи-хи-хи!
Нэфисэ была поражена тем, что Сайфи явно находит удовольствие от чудовищных своих предположений.
– Над кем ты смеешься, над кем издеваешься? – вскрикнула она, задыхаясь от волнения. – У кого это глубокий карман и чьи это пальцы к себе загибаются?.. Если есть такие люди, почему укрываешь их?
– Интересно!.. Что же я, должен ловить их и тебе сдавать!.. И где выискался такой большой начальник?..
Сайфи, тяжело дыша, уставился на Нэфисэ. Она почувствовала вдруг, что от него несет перегаром сивухи, и невольно отшатнулась.
– Ты мне туман не напускай! Скажи прямо...
– Погоди-ка, сестрица! Ежели ты – сноха председателя, так думаешь, тебе разрешено кричать на людей?!
– Я требую что следует. У меня недостает по шестьдесят пять пудов пшеницы на гектар! Пшеницу эту мне нужно найти, слышишь?
– По шестьдесят пять пудов? – Брови Сайфи зло сошлись, но он тут же захихикал: – Хи-хи-хи! Действительно, веселый ты, оказывается, человек, сестрица! Ты думаешь, раз выступила на собрании, так сто сорок пять пудов пшеницы так и посыплются в твои мешки? Сказки это, сестрица, пустая выдумка!
– Мне лучше знать, сказки это или нет!..
– Значит, не все еще знаешь, молода еще, а выше головы собираешься прыгнуть. Не такие молодцы работали до тебя, а Яурышкан все равно никому не давал больше восьмидесяти пудов. Поняла?
Да, Нэфисэ поняла, что Сайфи уже перешел к открытому издевательству, и стала терять терпение:
– Где весовщик?
– Где ему быть? Чай пить пошел.
– Надо вызвать его, я должна проверить.
– Боже мой, как будто я положил ее шестьдесят пять пудов себе в карман? Я-то при чем? Ты ведь растила пшеницу! Где она у тебя?
– А я у тебя про это спрашиваю. Где моя пшеница? Ты бригадир пока. Ты был обязан молотить нашу пшеницу отдельно и взвесить до последнего зернышка!
Сайфи неожиданно сорвался с места и, добежав до столба у навеса, достал длинную узкую тетрадь, засунутую в щель.
– На, держи! Вот твоя пшеница!
Нэфисэ стала нервно перелистывать тетрадь. Однако и здесь было записано то же самое, что у Сайфи, точно до килограмма.
У нее даже голова закружилась: «Как же быть теперь? Что делать?»
Сайфи стоял перед ней как ни в чем не бывало и улыбался.
«Нет, этот подлый человек все знает, – думала Нэфисэ, – только насмехается надо мной!»
– Ну, посмотрела, успокоила свое сердце? Я же тебе говорил! Морочишь голову из-за пустяков. По нынешнему времени и это большое достижение. У кого еще такие урожаи? Ни у кого во всем районе! Да и стоит ли в такой год гоняться невесть за чем? Тебе и так будет причитаться бог знает сколько надбавки... Самое малое – пудов тридцать – сорок. Вот богатство, а? Знаешь, сколько можно выручить за них весной на базаре? Хи, целое состояние! – Сайфи наклонился ближе к Нэфисэ и прошептал, блестя масляными глазками: – А потом, может, подвернется жених – молодой, красивый, тебе под стать, а? Хи-хи-хи!..
Нэфисэ с трудом удержалась, чтобы не ударить этого гримасничающего человека по лицу.
– Бесстыжий! Негодяй! – крикнула она вне себя и кинулась стремглав в деревню.
