355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Гумер Баширов » Честь » Текст книги (страница 19)
Честь
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 05:56

Текст книги "Честь"


Автор книги: Гумер Баширов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1

Уж так получалось, что Хайдар, даже после целого дня утомительной работы и хождения по полю, не сразу возвращался домой. Желание увидеть Нэфисэ, услышать ее голос было столь необоримо, что он, не замечая сгущающейся темноты, сворачивал с большой дороги на тропку к полевому стану. А ночь тем временем окутывала землю, на небо высыпали звезды, с низин начинало тянуть холодком.

«Возможно, в бригаде все улеглись и ее не удастся увидеть?» Хайдар останавливался посреди дороги, укоряя себя за мальчишество. Ныла натруженная нога, нестерпимо мучил голод. На что бы лучше – пойти домой, поесть вкусной гречневой каши, которую наварила старуха соседка, напиться холодного айрану и завалиться спать. Но... что поделаешь с молодым сердцем, беспокойным, неуемным?! Перед глазами – мягкая, пахнущая свежим сеном постель... а ноги ведут к домику на лесной опушке.

Чаще всего он заставал их за ужином, у костра. Завидев сына, припадавшего на ногу, Мэулихэ ласково журила его:

– Ах, сынок, много ходишь, не разболелась бы нога!

– Не волнуйся, мама, – успокаивал ее Хайдар.

– Рана давно зажила, ничего ноге не сделается. Завернул мимоходом, узнать, не пойдешь ли домой? – а сам смотрел на Нэфисэ и, хотя трудно было разглядеть ее лицо в неясном, колеблющемся свете костра, чувствовал, что она рада его приходу.

– Нет, нет! – тут же вступала в разговор Нэфисэ. – Даже не заикайся! Мэулихэ-апа – моя до осени. Без нее мне и сон не в сон и еда не в еду. Может, тебе, детка, и страшно одному спать, да уж потерпи...

На опушке раздавался веселый хохот. Девушки живо усаживали Хайдара в круг, кто-то протягивал ему ложку, а какая-то озорница, накрывая ему колени салфеткой, приговаривала:

– Смотри, малыш, не испачкай рубашки!

Удивительно, что при этом он всегда оказывался рядом с Нэфисэ.

Уставшая за день Мэулихэ торопилась ко сну:

– Пойду стелиться. И вы, девушки, не засиживайтесь!

Одна за другой исчезали и остальные. У костра оставались только Хайдар и Нэфисэ.

– Не ходи больше по ночам, товарищ лейтенант, – говорила она ласково. – Не мытарься! Ведь ночи-то темные, дорога кружная. Того гляди – заблудишься, что будем тогда делать без тебя? – И, легко вскочив, она тоже пропадала в темноте.

Если Хайдар, задержавшись допоздна в других бригадах, запаздывал к веселому костру на опушке, он все разно выбирал такой путь, чтобы можно было хоть издали посмотреть в ту сторону.

Красное знамя на копне рассеивало его тревоги.

– Глупый ты мальчишка! – говорил себе иногда Хайдар. – Глупый, глупый! – Но на следующий день он, волнуясь, снова искал глазами трепетавшее на ветру кумачовое полотнище.

Сталкиваясь с Нэфисэ, Хайдар со все возрастающим восхищением любовался ее длинными ресницами, проворными движениями рук и даже к звукам ее голоса прислушивался с замиранием сердца. Его чувство было настолько чисто и глубоко, что он старался таить его даже от самой Нэфисэ, и когда Апипэ с обычным для нее бесстыдством пыталась делать какие-то намеки, это вызывало в нем только брезгливость и отвращение.

До сих пор Нэфисэ была лишь приветлива с ним, но трудно было угадать, что скрывается за этой приветливостью...

А вчера было иначе.

На колхозной плантации созрел семенной кок-сагыз. Его надо было собирать, не медля ни минуты. Стоило повеять легкому ветерку, и пушистые, как у одуванчика, семена мгновенно разлетелись бы, первые капли дождя вбили бы их в землю. Но сейчас сбором семян могли заняться только дети.

Хайдар послал пионеров оповестить всех байтиракских ребят, чтобы шли на плантацию, велел объяснить им, что из кок-сагыза добывают каучук, делают резину, необходимую для армии. Кто, мол, хочет помочь отцам и братьям, воюющим на фронте, пусть приходит.

Наутро к Хайдару явились двадцать семь ребятишек с мешочками в руках.

– Хайдар-абы! В танках что-нибудь тоже делают из кок-сагыз? Да? Мой папа – танкист! Я помогу ему поскорей побить фашистов.

– И я, и я! Мой папа – шофер! И мы хотим! – зашумели дети со всех сторон и, повесив мешочки через плечо, вошли в кок-сагыз.

На соседнем участке бригада Нэфисэ косила лобогрейкой овес. Вскоре показался и бригадир:

– Здравствуй, товарищ лейтенант! Оказывается, у нас новые соседи?

– Вот пришли, если примете!

– Поля у нас просторные, душа широкая, хорошим соседям всегда рады.

Нэфисэ с улыбкой смотрела на ребят. Хайдар заметил, что она несколько раз украдкой взглянула и на него.

– Цветики мои! – протянула она. – Погляди, работают-то как весело, как стараются!..

Хайдар почувствовал, что ласковые слова, обращенные к детям, почему-то смутили самое Нэфисэ. Глаза их встретились, и она, вспыхнув, наклонила голову, стала поправлять выбившуюся из-под платка прядь волос. Стараясь скрыть смущение, принялась шутить:

– Не соскучился ли по маме, лейтенант? Передать ей привет от тебя? Она вон на том конце поля.

– А если и соскучился, ты ведь не отпустишь ее?

– Ах, бедняжечка!.. – засмеялась она. – Потерпи уж немного, дай хлеб убрать.

– Лишь бы до моего отъезда отпустила...

– До отъезда? Так ведь ты недавно приехал? Неужто пора уезжать?

– Видно, воздух в Байтираке живительный... Я уже почти поправился.

– Гм... Поправился! А хромаешь.

– Это уже пустяки. Да и на фронте люди очень нужны.

– Положим, они и здесь не лишние...

– Каково же мне, когда наша дивизия в Сталинграде воюет?

– Понимаю. Мы не солдаты, и то всем сердцем тянемся туда... Ну, до свиданья, до проводов!

Она, мягко улыбнувшись, поправила платок на голове и как-то нехотя пошла к своему участку.

– Нэфисэ!.. – крикнул Хайдар странно зазвеневшим голосом.

Нэфисэ, вздрогнув, остановилась. Кудрявые волосы Хайдара развевались на ветру, тонкие ноздри дрожали:

«Нос совсем как у матери», – подумала Нэфисэ.

– Послушай, Нэфисэ, я...

Поняла ли она, что хотел сказать ей Хайдар, или невольно получилось так, но Нэфисэ, нахмурив брови, вдруг закричала:

– Карлыгач, ты что зеваешь! Гляди, куда лошади бредут! – и она опрометью бросилась бежать.

Видно, Карлыгач действительно зазевалась – лошади тащили машину прямо в кок-сагыз.

2

Сумерки все более сгущались, надвигалась ночь. Хайдар сидел в прохладных сенях за столиком и готовился к докладу о положении на фронтах и о задачах колхозников. По поручению партийной организации он должен был сделать этот доклад завтра на общем собрании колхоза.

Времени у него было еще много. Он задумчиво водил пером по бумаге, и вдруг из-под пера стали вырисовываться брови, разлетные, как крылья ласточки, милое женское лицо с длинными ресницами. Еще несколько штрихов, и в уголках губ заиграла чуть приметная улыбка. Совсем как у «нее»! Хайдар улыбнулся как бы в ответ ей и, аккуратно обрезав бумагу, прислонил рисунок к мерно тикавшему будильнику и поднялся.

«Возможно, и сегодня мне только почудилось?» Он склонился над улыбающейся головкой: «Нет, не почудилось! Нет...»

Хайдар ходил по чисто вымытым половицам, осторожно ступая на раненую ногу. Время от времени он спускался с крыльца и стоял, подняв голову, посреди двора, словно прислушивался к чему-то, и опять спешил в сени.

Вокруг маленькой лампы на столе сновали ночные бабочки, в раскрытое окно смотрела черными глазками смородина. За нею поблескивала листьями вишня. А над всем этим нависла темная ночь, глухая, предвещавшая грозу августовская ночь. Встревоженные духотою, бились о стекла окон жучки. Где-то далеко, разрывая ночную тьму, полыхали зарницы.

Хайдар стоял у окна, чутко прислушиваясь к ночным звукам. В этот поздний час Байтирак продолжает жить сложной, напряженной жизнью. Вот по мосту прогромыхала порожняя телега, за ней вторая, третья... Это транспортная бригада возвращается с элеватора, впереди Тэзкирэ, потом Ильгизар... Они дадут лошадям отдохнуть и в полночь опять повезут хлеб на пристань.

С крытого тока слышался смутный гул молотилки. Хайдар сразу представил себе, как девушки подают в машину снопы, мальчишки волоком перетаскивают солому.

Айсылу, беспокоясь о его раненой ноге, еще днем вернула Хайдара с поля, приказав никуда не выходить из дому. А вот теперь на душе у него неспокойно: как там работают? Успеют ли намолотить достаточно хлеба для отправки на элеватор?

Хайдар ворошит пальцами густые волосы и уносится мыслями далеко-далеко: к поездам, мчащим на фронт хлеб и оружие, к дымящим заводам. Перед его глазами встает красная от зарева пожарищ Волга, суровые лица воинов. Всю страну, поднявшуюся на битву, видит сейчас Хайдар перед собой. Взволнованный, подходит он к столу и начинает быстро записывать то, что скажет завтра колхозникам.

3

Время близилось к полуночи, когда у самых ворот кто-то рванул гармонь. Хайдар встал раздосадованный: кто бы мог в такую горячую пору баловаться с гармонью? Но тут же вспомнил: «Зиннат!.. Наверное, сидел с Султаном».

И действительно, в сени, растягивая гармонь, ввалился Зиннат.

– Здорово, философ! В небесах паришь?

Он поставил гармонь на пол и, качнувшись, сел на нее.

– Есть папиросы? Дай одну!

Будь это в другом месте, возможно, Хайдар и обошелся бы с ним круто, но с гостем он не мог быть резким.

– Откуда ты... такой? Как говорится, ни в пятницу, ни в воскресенье...

Зиннат горько улыбнулся:

– Ведь я утешитель страждущих. Где солдаток утешу, а где и фронтовика... возвратившегося к жене. Поднимая их настроение, и свое поднимаю... Ты, конечно, хочешь сказать, почему я хожу таким забулдыгой?

– Что ж говорить, если и сам знаешь.

– Во, во! – многозначительно поднял палец Зиннат. – Спасибо тебе за это. Что значит воспитанней культура! Умеешь уважать человека. Это похвальное качество, философ! А Тимери-абзы начал было кричать: «В самую страду пьянствуешь! Совесть надо иметь!» Не выношу людей, которые лезут с нравоучениями. Ты заставь меня навоз возить, камни дробить, но души моей не трожь, не касайся моей раны!.. Может, я этим накипь с сердца смываю?

Зиннат был весь какой-то всклокоченный – в расстегнутой гимнастерке, с непокрытой головой. Необычно развязный и разговорчивый, он, казалось, даже рисовался своей нетрезвостью.

– Первым делом мы зашли к дедушке Айтугану, выпили у него. Потом пошли к Шамсутдину. У него тоже выпили, только уже под скрипку да с песнями. Прибежала с поля Юзлебикэ-апа и затащила к себе. «Не отпущу, говорит, без угощения лучшего друга моего мужа!» А там еще в двух или трех местах побывали. Но уж коли не берет хмель человека, так действительно не берет. Меду пил Султан ковшами, водку стаканами – и даже не морщился! Видно всем: пламя у него внутри, а залить не может. «Эх, говорит, джигиты, знали бы вы, что у меня на душе творится!» Вздыхает и поет. А песня-то какая!

 
Ой, Волга холодна! Идет, друзья, волна,
Напрасно борется с ней утка белая!
Тоскливо мне, друзья! Горит душа моя.
Без песен ей никак не вытерпеть, друзья.
 

Зиннат расчувствовался и замолк.

История с Султаном подействовала и на Хайдара.

– Сильный человек! – сказал он, нервно закуривая папиросу. – Горит сердце, а не размяк. Знаешь, меня очень тронуло отношение людей к Султану. Видел, как почитают солдата! Как стараются исцелить его рану! Народ, он, братец мой, могучая сила. В тяжелые дни он станет для тебя и отцом и матерью родной... А как эта самая... Апипэ? Не показывалась?

– Показалась. Прибежала к Айтугану, стала на колени у порога и молит: «Не срами перед людьми, крылышко мое! Конь о четырех ногах, и то спотыкается. Прости, давай помиримся!» Да куда там! Султан – что камень. «Завтра, говорит, отправлюсь в Сталинград. Жив буду или нет, не знаю, не репу ведь еду сторожить. А коли погибну за родину, так хоть душа будет чиста!.. Ты, говорит, сама поганая, и душа у тебя поганая, уйди с глаз моих!» Слышишь? «Не ты, говорит, близкий мне человек, а вот они...» – и обнимает нас.

Зиннат заволновался, стал что-то искать в карманах, облизывая запекшиеся губы. Хайдар достал из-под стола горшочек с катыком, развел в ковше айран и протянул его гостю. Тот с детской покорностью взял ковш и, захлебываясь, выпил его до дна. Потом, облегченно вздохнув, взглянул на пустой ковш, на смородину за окном и перевел глаза на спокойное лицо Хайдара.

– Айран, черная смородина, комсомол, доклады... – сказал он, словно завидуя чему-то. – Ты живешь полной жизнью, философ! Ты чувствуешь себя полновластным ее хозяином.

Хайдар дал Зиннату папиросу и, взяв стул, уселся против него.

– Ведь и ты, надеюсь, хозяин своей жизни?

– Как тебе сказать?.. – Зиннат заметно отрезвел и уже говорил по своему обыкновению медленно, с трудом подыскивая слова. Он как-то по-стариковски согнулся и, облокотившись на колени, уставился грустными глазами в пол. Из коротких рукавов выцветшей, поношенной гимнастерки выглядывали тонкие костлявые запястья.

«Совсем скис джигит!» – подумал Хайдар.

– Я сегодня видел странный сон, – продолжал Зиннат сдавленным голосом. – Будто левая моя рука здорова и я играю на скрипке... нежную такую мелодию. Мелодия постепенно разрастается, становится бурной, стремительной. Потом вдруг возникают зеленые привольные луга... Нет, путаю. Не луга, а светлое, радостное чувство, и мелодия льется свободно, легко. И вот в эту мелодию вливается тихий, трогательный напев, ну... как бы робкий голосок юной девушки. Но тут я слышу... – Голос Зинната стал глуше, по бледному лицу прошла мучительная судорога, – слышу, что скрипка моя фальшивит. Я вздрогнул: ведь своей игрой я оскорбляю музыку, унижаю ее, будто лаптями прохожу по сокровенным чувствам юной девушки, доверившей мне свою песню!.. Представляешь, что творится в такой миг в сердце музыканта?.. – едва слышно прошептал Зиннат дрожащими губами. – Теперь мне осталось только мучить музыку... Чудесные звуки покинули меня, улетели, как улетают птицы из опостылевшего им гнезда. Это тяжко, Хайдар, тяжко!..

За окном поднялся ветер, закачались, зашумели деревья, и уже совсем близко сверкнула ослепительная молния.

– Так... – протянул Хайдар, прерывая наступившее молчание. – Выходит, это у тебя не сон, а явь... Но хорошо, что ты так любишь музыку. Я уважаю тебя за это. Искренне уважаю!

Зиннат нетерпеливо дернул плечами.

– Погоди, погоди! Не будь ребенком, Зиннат! Ведь ты талантливый человек. И если ты со временем сумеешь стать большим музыкантом, это и для нас, байтиракцев, будет большой радостью.

– Как? С этими пальцами? – вскрикнул Зиннат, вытягивая вперед руку в перчатке. – Ты смеешься надо мной?

– Спокойнее! Предположим даже, что у тебя не заживет левая рука. Но ведь правая-то у тебя цела! Почему бы не учиться играть на скрипке правой рукой? Бывает и такое...

– Да ведь это дубины! – растопырил Зиннат пальцы правой руки. – Ими можно только дрова колоть, камни дробить, а приучать их к струнам скрипки уже поздно. Да, братец, поздно!

Глаза Хайдара посуровели:

– Вот это мне и не нравится больше всего. Очень не нравится! Извини меня, но так может говорить ленивый или совсем пустой человек!.. Почему ты вечно хнычешь? Почему не попытаешься найти выход из положения?!

– Я говорю, тебе, это невозможно!

– Ошибаешься! Человек рождается не для того, чтобы прогуливаться по бархатным коврам. Я не считаю настоящим человеком того, кто плетется за событиями, не вкладывает свои усилия в общее дело; его можно уподобить лишь ведерку с дегтем, которое покорно следует всюду за телегой только потому, что его привязали к задку. Ахать да охать, вздыхать... нет, это противно. И даже вредно. Вредно не для тебя одного, но и для других.

– Я не могу причинить вреда другим! Мне дела нет до других!

– А вот причиняешь!

– Я? – вскочил Зиннат. – Когда? Как? Ты что!..

– Я не говорю, что преднамеренно. Но помнишь, что сказал Ромен Роллан? Если доверяешь свои чувства музыке, знай, у нее есть скверная привычка не хранить тайны. Не так ли?

Зиннат взглянул на Хайдара, удивляясь и, кажется, радуясь тому, что он так тепло говорит о музыке.

– Да, так...

– Хотя ты и не считаешь гармонь серьезным музыкальным инструментом, в руках талантливого человека и гармонь немалая сила. Вот вчера сколько человек плакало, когда ты играл в бригаде Юзлебикэ?

– А какой вред от этого? Говорят, слезы облегчают, человеческое горе.

– Это смотря по тому, где и когда. В твоих руках гармонь плачет, словно человек, даже стонет.

Зиннат почувствовал, что убежденность Хайдара может покорить его, и, как бы не желая поддаваться, нетерпеливо повел плечами.

– Кому нужны эти твои стоны?! Особенно сейчас, когда враг превращает наши города в руины! Разве мало печали у народа? Разве мало горя у родины? А ты еще тут вселяешь в сердца уныние...

– Может, мне для этих баб и мальчишек фокстроты наигрывать? – усмехнулся Зиннат. – Пусть кружатся парами вокруг копен...

– Нет, Зиннат. Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Настоящая музыка обладает такой чудодейственной силой, что, помимо твоей воли, проникает в сердце, будит самые лучшие, самые сокровенные чувства, такие, которые ты, может быть, и сам в себе не подозревал. После хорошей музыки ты как бы становишься чище, свежее.

– Да, верно... – прошептал Зиннат, забыв, что только что пытался спорить с Хайдаром.

– Так вот, музыка – великая сила! И думается мне, человек, владеющий этой силой, не должен беззастенчиво тревожить души людей. Вот я и спрашиваю тебя, почему бы тебе, вместо того чтобы растрачивать талант на бесцельные стенания, не поставить его на службу народу!

Зиннат вскинул на Хайдара удивленные глаза:

– Каким это образом?

– Хоть ты и беспартийный, Зиннат, но должен понимать свою ответственность. Сейчас ты нужен здесь больше, чем когда бы то ни было. Играй, Зиннат! Пусть твоя гармонь исцеляет душевные раны, пусть женщины, юнцы, седобородые старики, вспоминая мужей, отцов, сыновей, верят в счастливую встречу с ними, верят в скорую победу над врагом. Вдохновляй их, поднимай настроение!

«Неужели Хайдар прав?..» Зиннат пошевелил пальцами правой руки, не смея верить этой, даже маленькой надежде.

Заметив, что Зиннат колеблется, Хайдар сказал:

– Знаешь, что я посоветую тебе?

– Ну?

– По-моему, ты должен подать заявление в музыкальную школу. Это – первое. Второе – до отъезда в школу поработай в нашей избе-читальне. Труд, друг мой, лучший исцелитель всех болезней. Заодно будешь упражнять правую руку.

– Ты и вправду думаешь, что удастся? – с сомнением спросил Зиннат.

– А почему же не удастся? Надо только захотеть! Ты поверь в это! Всем сердцем, всей душой поверь! Разве есть на свете такое, чего не переборет человек? Посмотри на бригаду Нэфисэ...

Зиннат равнодушно махнул рукой:

– А ты не слышал еще? Не вышло у них ничего.

– Как не вышло? – вскочил Хайдар. – Кто тебе сказал?

Зиннат только плечами повел:

– Получили только половину. Сайфи говорил. Он сам и взвешивал.

– Постой! Не ослышался ли ты? Ведь тогда все рухнет! Понимаешь ли ты это?

Но Зиннат не отвечал. Его широко раскрытые глаза были устремлены на рисунок, прислоненный к будильнику. Она!..

Хайдар начал торопливо прибирать бумаги, разбросанные по столу, сердясь на свою неосторожность, на то, что так явно, так нелепо обнаружил свои чувства к Нэфисэ. Но было уже поздно.

– Это пустяки, – смущенно кивнул он головой на свой рисунок. – Просто руки чесались. Так же я мог нарисовать вон и тот цветок. Дело, собственно говоря, не в этом, дело в пшенице...

Но теперь Зиннату было безразлично, что говорит Хайдар. Он рывком схватил гармонь и, взглянув как-то странно на Хайдара, выбежал из дому.

С улицы донесся протяжный стон гармонии. «А-ах!» – охнула она, словно человек, которому трудно превозмочь горе.

Эти жалобные звуки совсем расстроили Хайдара, но мысль о пшенице опять заняла его: надо узнать, проверить.

Хайдар уже начал одеваться, когда в сени вошла Мэулихэ и, часто и тяжело дыша, опустилась на порог.

– Ах, сынок! – запричитала она. – Что делать? Как быть? Йа, алла!..

– Что такое, мама? – склонился над ней Хайдар. – Не больна ли? Какое еще несчастье случилось?

– Ах, сынок! Несчастье... да какое! Все, все пошло прахом. Опозорились, осрамились перед народом. – Голос ее задрожал. – И не только это. Нэфисэ ушла от свекрови... Нигде ее нет... О, алла! И ночь такая темная... Ни Айсылу, ни Тимери нет дома. Что будем делать?

– Как, совсем ушла?

– Говорят, совсем. Хадичэ вся опухла от слез.

Хайдар торопливо затянул ремень, положил в карман фонарик и уже на ходу крикнул матери:

– Искать, надо искать! Сейчас же! Я побегу в правление, а оттуда – в поле.

4

Ночь была душная, глухая, и густой мрак, казалось, давит на плечи.

Нэфисэ торопливо шла по деревне, сама не зная, куда и зачем идет. В узком переулке совсем рядом возникли две неясные тени и мгновенно исчезли. Из-под ног испуганно шарахнулась белая стайка дремавших посреди дороги гусей. Нэфисэ ничего не замечала.

Не в силах понять случившегося, она остановилась.

Кругом было тихо и темно. Избы, словно впавшие в раздумье старики, стояли хмурые, молчаливые; рябины и черемухи, опустив тяжелые ветви на ограды, грустно глядели на нее.

Прижав к груди свой узелок, Нэфисэ вновь заторопилась. Надо немедленно, сейчас же что-то предпринять! Но что?

Она пронеслась мимо покривившихся плетней, под ногами зашуршала сухая трава. Вдруг Нэфисэ задела ногой широкий плоский камень и, точно очнувшись от забытья, остановилась. На миг ее охватило такое ощущение, какое она испытывала в детстве, когда, выбежав за ворота, сразу попадала босыми ногами на гладкую, чуть теплую поверхность этого камня. Растрепанная, большеглазая девочка очень любила прыгать на нем, приговаривая и весело хлопая в ладоши. У Нэфисэ сжалось сердце. Она подняла голову и взглянула сквозь слезы на обнесенный высоким забором отцовский дом.

Сейчас, как в девичьи годы, когда она, прячась от отца, возвращалась вечерами с гулянок, на нее тихо смотрели старые черемухи и, склонившись через забор, гладили ее щеки шершавыми листьями. Казалось, они говорили: «Вернулась? Заходи. Нам было скучно без тебя».

Перед ней высились большие ворота, тускло блестела скоба у калитки. Ее голубая кровать, наверное, стоит, как и прежде, в углу горницы у дощатой перегородки и покрыта голубым с белыми цветами одеялом...

Где-то в конце улицы завыла собака. Нэфисэ вздрогнула. Ей почудилось, будто у самого уха опять хихикает Сайфи: «Пустое дело, выдумки! Откуда у тебя столько хлеба возьмется?»

– Врешь, бесстыжий! – крикнула с ненавистью Нэфисэ и побежала дальше по улице.

Вскоре она была уже на другом конце деревни.

Скрипнули жердяные ворота, и огонек, едва видимый сквозь занавешенные окна, колыхнулся и исчез. В сенях послышался шорох, открылась дверь. На крылечке показалась старуха в белой, длинной, до пят, ночной рубашке.

– Кто там?

– Это я, Нэфисэ! Мне бы Айсылу-апа...

– Нэфисэ? – Не торопясь с ответом, старуха спустилась с крыльца. – Айсылу нужно тебе? Не вернулась она еще, доченька. Сама жду не дождусь. В Алмалы с уборкой опять плохо. Говорила, не вернется, пока не наладит там. Дело у тебя какое к ней есть?

– Да, нужна она мне очень. Думала – застану...

Старуха, обеспокоенная взволнованным голосом Нэфисэ, подошла ближе.

– Постой! Сказать, что в поле идешь – не время. Куда же это ты собралась в такую темень?

– В поле иду... на гумно, пшеницу искать...

Оставив в недоумении старуху, Нэфисэ выбежала на улицу и исчезла в темноте.

Выйдя на большак, затененный развесистыми ивами, Нэфисэ быстро зашагала к мосту. На ее разгоряченное лицо дохнуло прохладой, до слуха донеслось ласковое журчанье речки. Вспыхнула зарница и осветила на миг черные неподвижные деревья, наклонившиеся над водой.

Но вот мост остался позади. Придорожные столбики безмолвно проводили ее до самого пригорка. Там, у перекрестка двух дорог, она, измученная, повалилась на траву.

Когда Нэфисэ металась по деревне, одна мысль окрылила ее надежды: надо бежать в райком. Если нет ни Айсылу, ни Тимери, кто же, кроме Мансурова, поддержит ее советом? Нэфисэ расскажет ему обо всем, попросит: «Джаудат-абы, возьми под защиту нашу пшеницу!»

Но сейчас она поняла всю бессмысленность этого. «Ну, как я пойду к нему? – спрашивала она себя. – Что скажу – поищите нашу пшеницу?..»

Нэфисэ покачала головой:

– Нет, не годится...

Из приречного кустарника неясно, будто из-под воды, доносился мерный крик перепелки. Где-то далеко, за Волгой, глухо рокотал гром, словно жалуясь, что не может пробиться сквозь окутавшую землю густую, тяжелую тьму.

Нэфисэ задела рукой брошенный рядом узел и, порывисто припав к нему, горько заплакала.

Через некоторое время она подняла голову и вытерла глаза. Может, ей пойти к Хайдару? Спуститься с этой горы и, пробежав по первой улочке, свернуть налево.

– Нет, нет! – прошептала она.

А на крайней улице то тут, то там замелькали маленькие желтые огоньки. Вот они, покачиваясь, потянулись один за другим к речке. Послышались шумные девичьи споры. Потом звонкий молодой голос завел:

 
По реке идет по Белой
Пароход большой и белый...
 

Видно, девушки поднялись на гору, их песня неслась уже сверху:

 
Склонился тал, склонился тал,
Зачем ему клониться?
Томится сердце, а зачем,
Зачем ему томиться?
 

Голоса постепенно удалялись и вскоре совсем затихли. Это девушки снова пошли работать.

Поднялся ветер, зашумел в вершинах сосен. Уже совсем близко раздались раскаты грома, озарилось молнией небо, и по земле дробно застучали крупные капли дождя.

Нэфисэ, как ребенок, прерывисто всхлипнула и, поднявшись на ноги, медленно пошла к деревне. Но тишина, окутавшая деревню, насторожила ее. Возвращаться туда не было смысла. Она уже хотела повернуть обратно, как вдруг услышала какой-то гул. То несомненно гудел мотор. Вон из-за кладбища показались два огненных глаза. Обшарив луг, осветив низенькие придорожные столбики, полосы света проползли по мосту и стали подниматься в гору.

Возле двух сосен в прорезанные тонкими струйками дождя световые лучи ворвалась Нэфисэ.

– Гюльсум! Гюльсум! Это ты? Остановись! – закричала Нэфисэ.

Все нарастающий гул мотора внезапно затих, смолкла и дребезжавшая позади трактора молотилка.

Удивленная Гюльсум спустилась с сиденья.

– Куда это ты и что у тебя в руках? – Гюльсум близко подошла к Нэфисэ. – Уж не уводом ли кто берет тебя замуж?

– Гюльсум, ради бога, не шути! – Нэфисэ отодвинулась от света. – Ты мне одно скажи: куда ты везешь молотилку?

– В Алмалы.

– А почему не к нам?

Гюльсум бросила на Нэфисэ недоуменный взгляд.

– Это дело дирекции. Маршруты у них назначаются. Если сегодня направили не к вам, значит, вы можете подождать.

– Ни минуты не можем ждать, Гюльсум, ни одной минуты! Понимаешь?

– Не понимаю и не хочу понимать! – Гюльсум начинала сердиться на бригадира, который отнимает у нее драгоценное время. – Вы думаете, если я из этой деревни, то должна только вам хлеб молотить? А другие колхозы? Нет уж, дружок, я работаю по государственному плану, по графику.

Нэфисэ устало махнула рукой и отвернулась. Ей чуть ли не с утра приходилось упрашивать, уговаривать. Что же это такое? Почему все мешают ей?

– Ты ничего не знаешь, Гюльсум. А можешь меня… нет, не только меня – весь колхоз спасти от позора.

Гюльсум схватила Нэфисэ за плечи и повернула к фарам.

– А ну-ка!.. Ты какая-то бледная. Даже с лица спала. Что с тобой? О каком позоре ты говоришь?

Нэфисэ быстро рассказала ей о своей пшенице. Гюльсум оставила возле трактора помощницу с молотилки и побежала в Байтирак к телефону.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю