Текст книги "Честь"
Автор книги: Гумер Баширов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1Ветер времени рушит каменные горы, иссушает полноводные реки. От гор остаются холмы да взгорки, от рек – глубокие овраги. А от сердечной раны остается неизбывная грусть.
Казалось, грусти не будет конца, казалось, станет она черной спутницей всей ее жизни... Но и от такого недуга нашлось исцеление. Ласковый ветер родной земли обвевал Нэфисэ, добрым словом утешали друзья.
Но самым могущественным исцелителем для нее оказалась работа. День и ночь трудилась она в окружении своих подруг. И думать ей приходилось не о себе, а о них и больше всего – о пшенице.
Тридцать пять гектаров земли вспахали они поперек склона, забороновали в четыре следа, засеяли тракторной сеялкой. Земля лежала мягкая, как пух. Но это было лишь начало. Впереди бригаду ожидали тысячи тревог и сомнений: «Как взойдет пшеница? Не густо ли засеяли? Не ошиблись ли в расчетах? Одним заколосится колосом или двумя?»
Впрочем, Нэфисэ готова была преодолеть любое препятствие, любую помеху.
Прошел день, другой, третий. Всходить пшенице еще было рано. Но Нэфисэ все равно каждое утро приходила в Яурышкан. Ей хотелось первой увидеть молодые всходы.
Однажды ранним утром, придя вместе с Карлыгач в поле, они увидели, что земля стала нежно-сизой, как пушок на грудке голубя, и, переливаясь шелком под лучами восходящего солнца, изменила все вокруг. Нэфисэ и Карлыгач осторожно сели, прислушались, словно они ожидали в этой торжественной тишине чего-нибудь еще более поразительного. Казалось, у них на глазах свершалось таинство природы и они сами слышат, как пробиваются вверх мягкими носиками сизые ростки пшеницы.
Нэфисэ подумала, что, наверное, с таким же волнением ожидает мать своего первенца.
С детским любопытством в широко раскрытых глазах смотрела Карлыгач на всходы.
– Знаешь, Нэфисэ-апа, – зашептала она, – они мне кажутся живыми! Ведь странно, а? И тебе тоже? Правда, правда! А что, если сейчас они все сразу тонюсенькими голосками скажут: «Здравствуйте, сестрицы! Вот мы и родились»? Что бы ты сделала?
Нэфисэ залилась радостным смехом.
– Что же сделаешь, пришлось бы с каждым за ручку поздороваться...
С этой поры пшеница, как младенец в сказке, стала расти не по дням, а по часам. На второй же день она сбросила сизое покрывало и закуталась в бледно-зеленое. Прошло еще немного времени, и весь Яурышкан покрылся ярко-зеленым бархатом.
Теперь, чтоб напоить молодую пшеницу, нужен был благодатный дождь. И он не заставил себя долго ждать. В один из вечеров выплыло из-за леса синее облако, над полями сверкнула молния, раздались редкие раскаты грома, и полил шумный дождь.
Это утро принесло большую радость Нэфисэ. Всходы буйно распустились, будто их окропили живой водой. Но радость оказалась преждевременной. После ливня земля стала покрываться глянцевитой коркой. Еще несколько жарких дней, и земля растрескается, разрывая корни у ростков. Неокрепшие растения могут задохнуться без воздуха.
Нэфисэ, встревоженная, словно мать, у которой опасно заболел ребенок, побежала к агроному. Но этот пожилой человек не любил нарушать свою размеренную жизнь – обходил стороной трудные вопросы.
– Можно бы проборонить... – сказал он. – С другой стороны, боронить сейчас рискованно... Как бы не задеть корни! Тогда совсем плохо будет...
– Что же вы все-таки посоветуете? – допытывалась Нэфисэ. – Ведь если так оставить, пшеница может погибнуть!
– Гм... Как тебе сказать! Бывает, сожмешь зубы и терпишь. Что ни говори, а еще многие проблемы не разрешены наукой. Надо помнить, что нередко сама природа выручает из беды. Да, да! А может быть, еще ничего страшного и нет... Ладно, я сам заеду, посмотрю...
Но агронома в «Чулпане» так и не дождались.
Надо было что-то предпринимать. Пробовали рыхлить почву железной бороной. Но тяжелая борона превращала зеленое поле в черное месиво. Деревянная борона тоже вырывала ростки с корнем.
В эти дни и сам Тимери ходил мрачный, озабоченный. Он подолгу стоял, задумавшись, над всходами, ковырял пальцем твердую землю, и вдруг его осенила мысль:
– Килен, – обратился он к Нэфисэ, – а что, ежели мы граблями пройдемся по полю?
Вертевшийся тут же Бикмулла не стерпел и вставил свое слово:
– Ай-хай, только корни повредите да ростки затопчете... Может, лучше не мучить ее? Оставим на волю божью...
Нэфисэ провела еще одну бессонную ночь. Дальше тянуть нельзя было – пересохшая земля начала растрескиваться.
На заре, взяв в руки легкие грабли, девушки босиком вошли в пшеницу.
Говорят, смелость камни рушит. Затея удалась: корни у пшеницы остались целы, примятые стебли быстро поднялись.
Потом привезли в поле сорокаведерную бочку, к которой кузнец, по указанию Нэфисэ, приделал длинные трубы с отверстиями. Намешали в нее приготовленного заранее удобрения. Когда все было готово, Нэфисэ взяла под уздцы Серко и медленно повела его за собой по полю.
Старик Бикмулла, нахмурившись, опять проворчал:
– Ну, девушка, и мучаешь же ты хлеб! Влетит тебе, коли попортишь, ох, влетит!
Мэулихэ со страхом смотрела на втоптанные в землю ростки и только молилась про себя. Однако вера ее в Нэфисэ была безмерна. Решительно сжатые губы бригадира показывали, что она не отступится, и это придало силы и Мэулихэ. Она погладила Серко и сказала бодро:
– Иди, Нэфисэ, иди! В добрый час! Только не оборачивайся. А тебе, Бикмулла-абзы, не след каркать! Почем знать, может, этот хлебушко нам еще дороже, чем тебе? Может, мы из-за него ночи не спим?
Прошло несколько дней, и пшеница стала неузнаваемой. Она густо покрыла все поле, заволновалась на ветру, переливаясь темной своей зеленью.
Первую прополку и прополкой-то нельзя было назвать. Поле было чистым, лишь кое-где мелькали василечки.
Как-то мимоходом заглянул в Ярышкан и агроном. Он остался доволен и обработкой почвы и самой пшеницей. Когда ему напомнили про историю с боронованием, он, нисколько не смутясь, заявил, что тогда заехать никак не мог.
– Ваш опыт, – сказал он Нэфисэ, – оказался удачным, даже сверх ожидания. Вы вписали новую страницу в агротехнику. А главное – пшеница у вас дала два стебля с одного ростка! Это – редкое явление. Здесь наверняка сам-десять будет!
– А если окажется сам-пятнадцать? – полушутя спросила Нэфисэ.
Агроном сощурился и пожал плечами:
– Я не посмел бы заявить так категорично. Ну, а если будет – выше счастье.
Пшеничное поле стало теперь для Нэфисэ и милым и близким, как родной дом. Она и дня не могла прожить, не побывав здесь. Этот зеленый мир, созданный стараниями ее бригады, стал не только утешением, но и самой большой радостью в ее жизни.
Вечерами, уходя в деревню, Нэфисэ не раз оглядывалась на свою пшеницу, которая оставалась в одиночестве ожидать ночную мглу. А утром, возвращаясь в поле, она испытывала странное волнение, будто встречалась с близким человеком. И остролистые стебли были рады ей, старались опередить друг друга в низком поклоне, тянули к ней, словно гусята, длинные шейки и неумолчно шуршали, шуршали.
Иной раз Нэфисэ сидела притихшая на краю поля и наблюдала, как по ее пшенице, словно по речной глади, пробегают голубовато-зеленые волны, и ей казалось, что стебельки лепечут что-то, силятся объяснить какие-то неведомые ей тайны природы. И перед ней возникали дорогие ее сердцу образы ушедших из жизни людей. Когда-то по этим полям шагал ее Сарьян-абы, мечтавший о счастье будущих поколений... Газиз... Оба они жили для своего народа, вдохновляясь прекрасным будущим своей родины. Как радовались бы они теперь ее успехам!
В воздухе пахло медом, молодой и влажной листвой, в лучах солнца весело взмахивали крылышками мотыльки. Земля щедро источала тепло.
Нэфисэ с восторгом смотрела в высокое небо, на темно-зеленый лес, на говорливую пшеницу, как будто видела все это впервые. Она начинала ощущать еще глубже красоту родной природы, понимать живительную, обновляющую силу труда. Но труд для нее сегодня был не только созиданием, но и долгом перед родиной, перед теми, кто отдает свои жизни, чтобы защитить эту великую красоту.
Веками ожидала земля прихода сильных людей, которые сумели бы упорным трудом заставить ее заново расцвести. Они пришли, эти люди, и хочется Нэфисэ, одной из них, превратить в зеленый сад не только свой уголок, но и всю необъятную ширь родной земли.
2Девушек из бригады Нэфисэ связывала большая и крепкая дружба. Они так полюбили друг друга, что делились между собой даже самыми сокровенными тайнами. Все было им любо, все было по душе: и отправляться с зарею в поле, весело усевшись на грядки телег, словно воробышки на изгородь, и работать бок о бок на участке, опережая друг друга, и возвращаться с песнями домой. Вместе делили они горе и радость, вместе читали письма с фронта и вместе писали ответы. А своего бригадира девушки любили какой-то особой любовью.
Хоть бывала она крутовата, да зато всегда справедлива, всегда заботилась о своей бригаде, как родная мать.
Как-то районная газета напечатала письмо с фронта.
В письме рассказывалось о некоем лейтенанте Хайдаре Гайсине, который, будучи окружен фашистами, вызвал огонь на себя.
Офицер этот несомненно был сын Мэулихэ. Его звали Хайдар, фамилия его была Гайсин, и был он артиллеристом. Безмерно гордые своим земляком, односельчане послали в часть Хайдара письмо, но от Мэулихэ заметку скрыли. Мало ли что там могло случиться!
Вскоре Мэулихэ и сама узнала обо всем. Из части пришло известие о том, что сын ее тяжело ранен. Она старалась на людях не показывать своего горя, но горе клонило ее книзу. Молодые подруги прекрасно видели ее страдание и понимали, что если с Хайдаром что-нибудь случится, Мэулихэ ожидает одинокая старость. Они окружили ее нежным вниманием. Когда Мэулихэ, утомленная, возвращалась с поля, изба у нее уже была прибрана, пол вымыт и дрова аккуратно сложены у печки. Не успевала она подумать о том, что ей придется провести одинокую, тоскливую ночь, как приходила с ночевкой то одна, то другая девушка из бригады. Так и в поле и дома она чувствовала заботу своих друзей, не дававших ей оставаться с глазу на глаз со своими грустными думами.
В часы отдыха в бригаде обязательно читали газеты или проводились беседы о подвигах на фронте и в тылу. Айсылу каждый день приносила свежие газеты в стан и, отдавая их Нэфисэ, говорила:
– У тебя речь доходчивая, все тебя любят, да и голос приятный. Почитай, объясни, а если нужно, то и спой! Сейчас время такое, трудно человеку без утехи.
Со страниц газет веяло горячим дыханием войны, перед глазами вставали чудовищные жестокости фашистов, муки советских людей, попавших в рабство к ним. Колхозницы научились теперь сдерживаться, не плакали, как раньше, посуровели. Даже Апипэ вроде притихла. Начнет балагурить, а там как глянет в хмурые лица женщин – сразу примолкнет на полуслове.
От известий с фронта обычно переходили к делам колхозным: толковали о том, кто и как работал за последнюю декаду, чья бригада идет впереди и кто победит в соревновании.
Иной день, удрученная каким-нибудь особенно печальным известием, Мэулихэ, глубоко вздохнув, обращалась к Нэфисэ:
– И бои идут тяжелые, и кукушка больно тоскливо кукует... Спела бы ты нам, Нэфисэ!
И тогда над опушкой леса разливалась грустная, протяжная песня:
Ой, две березоньки на поле на одном!
Трепещет их округлая листва.
Когда приснится он – сердечко задрожит.
Как вспомню – ходит кругом голова.
Нэфисэ сидела, устремив глаза в лесную чащу, чуть покачивая головой в такт своей песне. Длинные ее ресницы почти смыкались, и песня, будто тихий ветер, пробегавший по траве, плыла медленно, едва слышно. Но тут Нэфисэ поводила бровями и, блеснув сережками, поднимала голову; звуки вновь набирали прежнюю силу, и песня, ширясь, взмывала до самых верхушек деревьев.
Женщины слушали, не двигаясь: одни– опустив низко головы, другие – не отрывая взгляда от тонких губ Нэфисэ. А песня ее ласково касалась душевных ран и вселяла светлую надежду в стосковавшиеся женские сердца.
И вот наступала минута, когда, бросив на своих подруг озорной взгляд, Нэфисэ вскакивала, и по опушке леса, кружась и обгоняя друг друга, рассыпались слова шуточной песни:
Под такт своей песни Нэфисэ начинала кружиться, ухватив кончиками пальцев фартук.
Подруги, заливаясь веселым смехом, дружно хлопали ей в ладоши.
– Ну хватит, что ли? – спрашивала она, топнув ногой и внезапно останавливаясь.
Мэулихэ вытирала слезы и ласково гладила ее руку:
– Благослови тебя господь! Пусть будет светла твоя жизнь! Ведь прямо за сердце берешь! Как тебя ни хвали – все будет мало!
Апипэ в свою очередь хлопала Нэфисэ широкой ладонью по спине и многозначительно приговаривала:
– А ты как думаешь? Даром, что ли, за ней так увиваются!
3Нэфисэ шла по овсяному полю, внимательно вглядываясь, не поднимают ли головы назойливые сорняки, когда на дороге со стороны деревни показался человек в защитной одежде. «Зиннат!» – подумала недовольно Нэфисэ.
Да, это был Зиннат. Не успел он как следует оправиться после возвращения, как уже начал повсюду подстерегать Нэфисэ. Он искал удобный случай, чтобы встретиться с ней наедине. То ли он ждал от нее откровенности, то ли сам хотел раскрыть ей свою душу, но смотрел на нее с таким мальчишеским восторгом, что невольно вызывал в Нэфисэ беспокойство и даже неприязнь.
Зиннат шел к ней с непокрытой головой, в расстегнутой гимнастерке, игриво улыбаясь, что совсем не шло к нему.
– Отчего, думаю, в Яурышкане так жарко? – заговорил он шутя. – Оказывается, здесь еще и другое солнце палит!.. Здравствуй, Нэфисэ! – Он приложил руку к сердцу и слегка наклонил голову.
Видно, молоко да масло, да теплое солнце Байтирака пошли джигиту впрок: лицо его округлилось, глаза оживились. И заиканье было уж не так заметно. Только повисшая плетью левая рука напоминала о ранении.
– Так ли? – спросила Нэфисэ не очень приветливо. – Джигиту, объездившему свет, наше солнце, наверно, кажется с коптилку... Ну, как здоровье?
– Здоровье-то ничего.
– А рука?
– И рука...
– Что ж не договариваешь? Иль ты кем недоволен? Если девушками, так они тебя не обижают...
Зиннат вынул фиолетовый платочек и мягко коснулся им лба.
– Девушки?.. Да не о них печаль. Красивые, хорошие девушки, хулить нельзя. Если б дело было только в этом!..
– Вот еще! Разве не девушки окрыляют джигита?
Зиннат посерьезнел и ни с того ни с сего заговорил напевно:
– Джигит думает, размышляет, а к чему приведут его думы – не знает. Сны видит, а сны к чему – не разгадает... Помнишь, мы пели раньше:
Я вижу многих, но к одной
Всем сердцем я стремлюсь! —
кажется, так?
– Может, и так. Да ведь старое уже забылось. Мы потом много других хороших песен сложили.
Зиннат краешком глаза поглядывал на высокую грудь Нэфисэ, на ее открытую шею. Широкая голубая лента, повязанная поверх платка, казалось, придавала особую прелесть Нэфисэ. Как он мог забыть ее! Ведь даже в этом ситцевом платьице она не уступает разряженным красавицам из города!
Нэфисэ заметила, как жадно разглядывает он ее, и, смутившись, стала поправлять фартук на груди.
Зиннат снова начал балагурить:
– Чур меня!.. Каюсь!.. Вспомнил былое и чуть не забылся...
Желая прекратить разговор, Нэфисэ наклонилась, делая вид, что срывает травинку.
– Что было, то прошло, быльем поросло да травой заросло.
– Ну, а коль травой заросло, так можно и выполоть.
– Выпалываем – которая мешает. А нужную, видишь, и выхаживаем!
Нэфисэ повернулась, чтобы уйти.
Зиннат, видимо, не ожидал, что она будет так сухо разговаривать с ним. Он снова вынул свой фиолетовый платочек, но не стал им обтираться. Надо было как-то задержать ее.
– Прости, Нэфисэ, – сказал он, приложив руку к сердцу, и виновато наклонил голову. – Хотелось поговорить запросто, по душам... Ничего не тая. Конечно, у каждого немало своего горя, особенно в такое время. – Он смотрел на нее умоляюще.
Однако Нэфисэ сделала вид, что не заметила этого многозначительного взгляда. Она отбросила сорванную травинку, отряхнула руки и ответила ему просто, будто ни о чем не догадывалась:
– Конечно! Ведь ты столько изъездил... Наверно, многое можешь порассказать...
Тут она обернулась и окликнула босоногую девочку, половшую неподалеку овес:
– Сумбюль, умница моя, поди-ка сюда! Давай запишем трудодни за эту неделю на доску... – и как ни в чем не бывало приветливо сказала Зиннату: – А ты заходи к нам домой. В последнее время и отец и мать вечерами дома... Старики любят поговорить... Ну, до свиданья.
Когда Зиннат отошел немного, Нэфисэ обернулась. Он шел, не оглядываясь, размахивая здоровой рукой, и в каждом его движении сквозила обида. Нэфисэ, напевая песню, пошла вверх по дороге.
4Однажды вечером, когда Нэфисэ возвращалась с поля, ее догнала Юзлебикэ. Она странно посмотрела на золовку и покачала головой:
– Смотрю я на тебя и дивлюсь: и чего ты томишься? Тебе не унывать, а радоваться бы надо, что не осталась с полным подолом ребят!.. Ну и характерец! Да такая красавица и разумница нигде не пропадет!
Спорить с Юзлебикэ было бесполезно. По ее понятиям, мир прост и несложен; все лежит на поверхности как на ладони.
– А я и не собираюсь пропадать, – возразила, улыбаясь, Нэфисэ. – Да некогда мне обо всем этом думать, есть дела поважнее.
– Хи, душенька моя, – выпятила губу Юзлебикэ, – будешь голову ломать – в восемнадцать лет поседеешь! – Ее глаза на круглом, красном от загара лице блестели весело и задорно. Все ее плотное тело, крепкая короткая шея, оголенные по локоть руки дышали здоровьем и силой. Держа тапочки под мышкой, Юзлебикэ шла, выпятив могучую грудь, уверенно ступая босыми ногами и оставляя на мягкой дорожной пыли широкие следы.
Нэфисэ невольно залюбовалась ею. Кто бы мог подумать, что она – мать четырех детей!
– Ай-хай, джинги, цветочек мой, – толкнула она шутливо в бок Юзлебикэ. – Как бы ты не сбежала с кем-нибудь до возвращения мужа!
Юзлебикэ весело расхохоталась, отчего лицо ее стало еще круглее, а на крутых щеках появились ямочки.
– Ишь, языкастая!.. А что, очень раздобрела? Хаха-ха!.. Сбежать-то, может, не сбегу, а все-таки, если твой братец замешкается там, того и гляди что-нибудь случится... Ей-богу! – Внезапно она замолчала и задумалась. – Э-эх, это только так кажется. – Потом, глубоко вздохнув, сказала: – Заботы меня, душенька, одолевают в последние дни. С прополкой запаздываем. Как бы сорняки не заглушили просо. Тут сенокос подходит, там жатва. Не успеешь оглянуться, озимые надо будет сеять, молотить, хлеб вывозить... Как подумаю – сердце так и защемит. А на тебя посмотрю да на глухого черта Бикмуллу, так прямо зависть берет. Моя-то бригада отстала от вас. И хлеба у вас лучше моих... Ты, кажется, и пары кончаешь?
– Завтра закончим. А просо мы по третьему разу пропололи.
– Завтра, говоришь? Ну вот, так и есть! – с беспокойством выкрикнула Юзлебикэ. – Не больно тут раздобреешь. – Но, взглянув на шагающих впереди загорелых, здоровых девушек из своей бригады, снова оживилась. – Видишь, какие они у меня? Каждая трех стоит! Погоди, вот придет жатва, заставлю я вас поплясать!
Нэфисэ посмотрела на Юзлебикэ, на ее смешно нахмуренные брови и расхохоталась:
– Ага, обидно? Не хочется плестись в хвосте?! Что ж, поторапливайся... А в жатву еще поглядим, кто кого плясать заставит!
Впереди показалась деревня. Юзлебикэ замедлила шаги и, повернувшись к Нэфисэ, мягко сказала:
– Скоро ты забыла родной дом. Не мешало бы дочери и к отцу заглядывать!
– Не могу свободного времени найти, джинги. То сев, то прополка... Так дни и проходят.
Юзлебикэ настороженно поглядывала на золовку:
– Очень хочется посидеть, поговорить с тобой... Пойти к вам – так и у меня заботы. Да при стариках и не поговоришь.
– Какие еще заботы? Нет ли от брата плохих вестей?
– Нет, от мужа таких известий не было... Зиннат вот вернулся... Сама знаешь, одинокий он. Я ему и заместо матери и заместо сестры.
«Опять Зиннат!» – подумала Нэфисэ, а ей сказала:
– Жени ты его, джинги. Дом у него хороший, и сам хоть куда. А там, глядишь, и рука поправится, учиться поедет.
– Да ведь еще неизвестно. Доктора ничего толком не говорят. И это на него действует. Когда ни пройдешь мимо окон, всегда у него свет. Заглянешь, а он все вышагивает по комнате... – Юзлебикэ остановилась на миг, как бы раздумывая, стоит ли говорить, затем искоса глянула на Нэфисэ. – С твоим именем не расстается, бедненький... Бывает же такая любовь! И уговаривать его пыталась: «Не суждены, стало быть, друг другу. Отрезанный ломоть к хлебу, мол, не пристанет. Собери, говорю, свой разум! К чему тебе все это – вздыхать, недоедать, недосыпать?» А он точно огня наглотался. «Неужто, говорю, другую красавицу не найдешь? Девушек теперь полным-полно. Женишься – остепенишься. Как начнут цепляться дети за полу – забудешь про всякую любовь». Да нет, куда там! Рукою отмахивается. «Мне, говорит, другой не надо!» И ничем его не проймешь. Даже слушать не хочет. Ох, не знаю. Душа у него очень чувствительная... Побаиваюсь, как бы не рехнулся...
Она опять повела краешком глаза на золовку и удрученно вздохнула. Нэфисэ шла, крепко стиснув губы, и в глазах ее не было ничего утешительного.
– Послушай, джинги, и не обижайся! – проговорила Нэфисэ после долгого молчания. – Ты старше меня и сама должна понимать. Об этом ли мне сейчас кручиниться? Еще земля на могиле Газиза не осела, слезы на глазах не высохли, а ты: «любит... другой ему не надо...» Эх ты!.. А Зиннату надо бы подумать – не обижает ли он своими непутевыми словами человека в такое время...
Юзлебикэ уже поняла, что наболтала лишнее, и смутилась.
– От жалости к нему сказала... А то разве не знаю, что печального не наряжают... Там люди в огонь идут, а тут... Да, нехорошо получается... Сама понимаю.
Они прошли немного. Но Юзлебикэ не могла долго молчать, ее томило молчание.
– Молодые годы – глупые годы! – заговорила она снова и усмехнулась. – Этот мальчишка со своей любовью напомнил мне девичью пору... Хоть и раненько выскочила я замуж, да свое взяла, не жалею. И шутила и любила. Ей-богу! Да и как голове-то было не кружиться! Один бровью поведет, другой подморгнет; тот – гармонист, этот – плясун, а третий ласковым словом возьмет!
Нэфисэ, улыбаясь, взяла ее под руку.
– Вот тебе на! Оказывается, ты до моего брата успела с другими погулять?
– Успела, душенька, ей-богу, успела! Да ведь от объятий да поцелуев следа не остается. Когда и беситься, как не в юности!
– Ну и широкое сердце! А как же ты их забывала?
– А чего помнить? Неужто ходить да вздыхать, вроде этого мальчишки!
Нэфисэ сжала ее руку и от души расхохоталась:
– Ох, и крепко же ты любила!
Но тут на беспечное лицо Юзлебикэ набежала грусть.
– Не смейся, душенька. Был среди них один; не легко его было из сердца выкинуть. Пусть земля ему будет пухом – слышала, погиб на войне.
– Почему же вы разлучились, если любили друг друга? Не бросил же он тебя?
– Где там бросать – прилип было, как смола. Знаешь ведь, какой надо круг делать в половодье, чтобы из Аланбаша к нам попасть? А ему хоть бы что, ходил по пояс в воде, только чтобы повидаться да поговорить.
– Любил, видно. Напрасно не вышла за него.
– Мать у него была чистая ведьма. Ненавидела нас, байтиракских, за людей не считала. Прежде глупы были, за ворот друг друга хватали. Мать и заявила: «В байтиракских нищих не нуждаемся! У самих девушки не перевелись». Проплакали мы с ним всю ночь, да и разошлись... Пока за твоего брата не вышла, все перед глазами стоял.
Подле самой деревни Юзлебикэ опять засуетилась. Поглядывая то на золовку, то на своих девушек, она незаметно вытащила из-за пазухи тоненькую потрепанную книжонку.
– На, возьми свою книжку. Хорошие есть советы насчет удобрения, только не пришлось дочитать... – Наклонившись к Нэфисэ, она зашептала: – Там, кажется, и весточка с птичий язычок, на последней страничке... Говорила ведь ему... Ну, ладно уж. Уважь разок свою джинги. Не могу же я портить хорошую книгу, вырывать из нее страницу.
Назойливость Юзлебикэ рассердила Нэфисэ. Но она сдержалась. К тому же и весточкой этой были несколько строк из стихотворения Такташа[27]27
Такташ Хади – выдающийся советский татарский поэт.
[Закрыть].
– Передай Зиннату, джинги, – сказала она сурово, – чтобы это было в последний раз! Пусть не изводит меня весточками с птичий язычок. Не маленький небось, должен понимать! И сердце не лежит, и разум не принимает. Вот и все!
– Все так все! Первый и последний раз. Я-то что?.. Нельзя, значит, нельзя. Я еще уши оборву этому мальчишке...
