Текст книги "Честь"
Автор книги: Гумер Баширов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)
Солнце было уже на закате. Хайдар и Карлыгач обмерили сад, чтобы рассчитать длину ограды, и стали медленно спускаться с косогора. На низинах по берегу речки стлался голубоватый туман.
– Это, наверно, от капусты все голубеет, Хайдар-абы, правда? – сказала Карлыгач, показав на капусту в огородах.
– Да, – ответил Хайдар, хотя и не слышал ее слов. По узенькой тропке с краю дороги шла Нэфисэ. Вот она махнула рукой всаднику, ехавшему по большаку, и тот поскакал к Хайдару. Это оказался Ильгизар. Загорелое, обветренное лицо мальчика сияло.
– Хайдар-абы! – закричал он, придержав стригунка. – Суюнчи! Нашли то, о чем ты напоминал!
– Я? – Хайдар пытался вспомнить, о чем он мог просить Ильгизара, но, подойдя ближе, по радостным глазам его сразу догадался.
– Серьезно? Нашли?
Хайдар взглянул в сторону Нэфисэ. Да, так и есть. Вон у нее и шаг другой стал.
– Ну и молодец же ты, Ильгизар. Один нашел? Где?
– Вдвоем с Шамсутдином-абы. На лесной дороге. Прямо на самого наткнулись!
– На кого?
– Да на Сайфи!
– Сайфи? Сухорукий Сайфи! – Хайдар ударил о землю лопатой. По лицу прошла тень, точно от сильной боли. – Вот кто, значит, враг наш!
Карлыгач стремглав кинулась к Нэфисэ. А Ильгизар, захлебываясь от волнения, рассказывал:
– Помнишь, Хайдар-абы, мы встретились с тобой в поле? Ты сказал тогда: «Стыд и позор нашей молодежи! Это пятно ложится и на комсомольскую организацию. Не пшеницу у нас утащили из-под носа, а добрую славу колхоза». Ты так и сказал, помнишь, Хайдар-абы!
– Верно, был такой разговор. Ты, кажется, тогда только что вступил в комсомол.
– Эх, и стыдно мне стало! На фронте разведчики наши фашистов ловят, а мы здесь одного жулика поймать не можем. Добро колхозное не уберегли! – Ильгизар понизил голос. – Знаешь, Хайдар-абы, я эту пшеницу три недели искал. Ни одной скирды, ни одной копны в поле не пропустил – все обыскал, в соломе рылся. Нет и нет! Как напасть на след? А вчера шел по опушке леса, гляжу – голуби на дороге что-то клюют. Пригляделся, пшеница просыпалась. Пошел я по этому следу, да у леса след пропал. А тут уже и смеркаться стало. Может, думаю, кто и появится. Сел на опушке и жду, только есть очень хотелось. И вот слышу, скрипит телега, а потом кто-то кричать начал. Пошел я на голоса, а это Шамсутдин-абы с Сайфи схватились. Шамсутдин-абы вожжи к себе тянет, а Сайфи – все к лесу. А на телеге – доверху пшеница!..
– Вот она, вот! – услышали они вдруг зычный крик.
Увлеченные разговором Хайдар и Ильгизар не заметили, как к ним подъехал на подводе сам Шамсутдин.
– Вот она, пшеница! Каждое зернышко чего стоит! Как назначили меня бригадиром, я тут и сказал: «Для Нэфисэ души не пожалею! Из-под земли выкопаю, а найду». И нашел!
Правда, никто раньше этого не слышал, но если в радостный час пришли человеку на язык хорошие слова, пусть говорит!
Хайдар улыбнулся:
– Как же ты его поймал?
Шамсутдин кивнул головой в сторону Ильгизара:
– Ты тут, братец, про вожжи рассказываешь. Пока дело дошло до вожжей, твоего Шамсутдина-абы раз сорок и в жар и в холод бросало! – Он взял протянутую Хайдаром папиросу и, пригладив усы, затянулся. – Вчера вечером пошел я после чая на ток, а там, братцы мои, нет ни лошади, ни телеги. Бегаю по току, кричу. Нету! И сторожа нету. Эх, думаю, Шамсутдин, вот когда ты принял на себя позор!
Видно, он опять вспомнил вчерашние переживания и тяжело вздохнул.
– Живая душа, как говорится, все на что-то надеется. Стою я вот так, озираясь кругом, и вдруг со стороны леса – будто телега скрипит. Что делать? Бежать туда – зерно лежит кучей, полный ток хлеба. Не бежать – а вдруг хлеб увезли. Ну, думаю, пропадать так пропадать. Побежал. Настиг я его и... братцы мои! Стоит передо мной Сайфи! Лошадь вся в мыле, а в телеге пшеница. Он вытаращил глаза на меня, я – на него. Прислушиваюсь. А кругом тишина, ну хоть бы мышь где пискнула! Ведь у него сила-то какая, даром что сухорукий! Стукнет разок, и ищи потом Шамсутдина под листьями. Эх, говорю, Шамсутдин, теперь уж или голова, или честь! Погибнешь за колхозное добро, похоронят тебя с почестями, рядом с другом твоим Сибаем. Уцепился я за вожжи, кричу: «Сайфи, поворачивай лошадь!» Молчит. «Поворачивай, говорю, по-хорошему, не то караул закричу!» Тут он заговорил: «Что, говорит, разум у тебя из головы вышибло? Не понимаешь, что масло само в рот тебе лезет? Небось пять мешков пшеницы пузо тебе не прорвут! Ежели сумеешь оценить мою доброту, всю жизнь будешь в масле кататься».
– Подумать только, какой негодяй! – выкрикнул Хайдар.
– Гнилой человек, что и говорить! Душа у него всегда к худому лежала. А пшеница эта для него просто клад, только руку протяни. Вот он и протянул. Словом, пока я раздумывал, как его повернуть, из лесу выскочил, дай бог ему здоровья, Ильгизар.
– Шамсутдин-абы, ты ведь не все еще рассказал, – перебил его Ильгизар. – Сайфи нашу пшеницу запрятал на току под ометом и, когда никого не было, увозил в лес. На старой пасеке сегодня из ямы знаешь сколько пшеницы вытащили!
– Вот кто опозорил наш колхоз!.. А в Ленинграде каждый грамм хлеба на вес золота!
– Фашистский помощничек – вот кто он!
– А где же все-таки сторож был?
– Спал, негодник, на гумне под копной.
Хайдар ласково похлопал мальчика по спине:
– Молодчина, Ильгизар! Сразу доказал, что хороший комсомолец! На фронте ты был бы настоящим разведчиком. Спасибо тебе.
Тут как раз к ним подоспела Нэфисэ.
– Салям[42]42
Салям – мир вам (приветствие).
[Закрыть] добрым людям! – сказала она и протянула Хайдару руку. – Слыхал? Нынче я самый счастливый человек, полмира мои. – В глазах ее появились веселые огоньки.
Хайдар крепко, обеими руками пожал маленькую руку Нэфисэ:
– Твоя радость – радость и для нас всех. Поздравляю от души! – сказал он, глядя на нее с восхищением.
Шамсутдин тронул лошадь, и они с Ильгизаром свернули на дорогу к колхозным амбарам. Хайдар и Нэфисэ медленно зашагали вверх по главной улице. Справа, у овощного склада, сгрудились возы с капустой. Возчицы в узорчатых вязанках и телогрейках – самой непритязательной и выносливой одежде военной поры – с одобрительными улыбками проводили Хайдара и Нэфисэ. Навстречу им шел обоз бестарок. В упряжи, еле передвигая ногами, лениво плелись разномастные быки, медленно шагали обиженные коровы, поклявшиеся не оставаться впредь яловыми... Шедшая у передней подводы Тэзкирэ крикнула, озорно улыбаясь:
– Как настроение?
– Разве не видишь? Замечательное! Нашли пшеницу! – ответила Нэфисэ.
– Знаю, мы уж часть успели свезти.
– Уже? А не отсырела она?
– Проветрили немного. Пшеница у тебя – во! – подмигнула Тэзкирэ, показывая большой палец.
Нэфисэ заметила, что Хайдар нахмурился, и расхохоталась.
– Это она хвалит пшеницу.
Хайдар оглянулся на Тэзкирэ:
– Не люблю я эту ее манеру. Не к лицу девушке пальцем так показывать.
– Пожалуйста, не обижай ее! Видишь, как работает. Не девушка, огонь!
– Да, тут-то ничего не скажешь...
Нэфисэ чувствовала себя сегодня удивительно легко и свободно. Но при встрече с пожилыми людьми быстро наклоняла голову, смущаясь своего сияющего лица, или тянулась к забору и, сорвав с дерева листок, принималась его скручивать в пальцах.
Хайдар распахнул шинель, беспрестанно перекладывал лопату с одного плеча на другое. Радости его не было границ. Он был взволнован, опьянен: ведь впервые рядом с ним шла Нэфисэ.
Они говорили без конца о найденной пшенице, о здоровье Тимери, о приближении праздника. Но было за этими разговорами и другое, не высказанное вслух. Глаза Хайдара не могли скрыть его чувств. «Я стосковался по тебе. Я с нетерпением ждал этого дня! Нет сейчас счастливее меня человека в мире!» – говорили они. И в то же время в них появлялась настороженность. «Не ошибаюсь ли я и теперь?..»
Нэфисэ все понимала. Она вертела в руках листок черемухи и изредка бросала быстрый взгляд на Хайдара. Но разве успеешь прочесть что-нибудь в глазах, которые мгновенно скрываются за длинными ресницами?!
Вспомнили они и о делегации, которая должна поехать на фронт.
– Интересно, – сказал Хайдар, – кто же поедет на фронт? Ты или Наташа?
– А по-твоему кто?
– Конечно ты! Ведь у тебя урожай выше, чем у Наташи!
Нэфисэ засмеялась: она наперед знала, что Хайдар так ответит.
– Вот и ошибаешься, товарищ лейтенант. Поедет Наташа! Ее на фронте муж ожидает, да и сделала она гораздо больше меня.
Мэулихэ собиралась нынче ставить хлеб и потому рано вернулась домой. Выйдя под вечер за ворота посмотреть, не гонят ли стадо, она увидела сына и Нэфисэ, очень дружно идущих рядом. Мэулихэ давно догадалась, что творится в душе у Хайдара, но вот в глазах у Нэфисэ она прочесть ничего утешительного не могла и поэтому не вмешивалась в их отношения. Сейчас она с умилением смотрела на обоих.
– В добрый час! – прошептала она. – А уж как друг другу подходят, детки мои! И красивы, и разумны, и учены! А уж Нэфисэ и цены нет! Такой другой нигде не сыщешь.
Мэулихэ дождалась их и широко раскрыла калитку:
– Как хорошо, что вы вместе, дай вам бог здоровья! Веди гостью в дом, сынок. Пойдем, пойдем! Я вот только что масло сбила, и чай хороший у меня припасен. Заходи, чайку попьем!
– В самом деле, заходи, Нэфисэ! Выпьем «хорошего чаю», поговорим! – подхватил Хайдар, произнеся в душе тысячу благодарностей догадливой матери.
Нэфисэ начала было отговариваться, но Мэулихэ не дала ей и рта раскрыть:
– И не говори, и слушать не стану! Сказано, заходи, значит, заходи! И весну и осень, как говорится, вместе бедовали, и сладкое, и горькое пополам делили. Ты мне сейчас ровно дочь родная. Да и день нынче какой радостный у нас!
Затворив калитку, Мэулихэ обернулась. Нэфисэ и Хайдар, мирно беседуя, шли к яблоневому саду. Старуха едва не прослезилась от радости, как будто Нэфисэ уже невесткой вошла к ним в дом.
– В светлый час, в добрый час! – прошептала Мэулихэ. – Легкой ногой входи, дорогая!.. – И, поправив на голове платок, она побежала, засучивая на ходу рукава, ставить самовар, накрывать на стол.
10Сегодня Зиннат провел вечер самодеятельности в избе-читальне. От шума и топота звенели стекла в окнах, мигала лампа на столе. Девушки затевали веселые игры, пели, плясали, опять пели. Зиннат хорошо знал все эти песни. Но, вслушиваясь внимательно, он вдруг улавливал удивительные по своей мелодичности звуки, какие-то мягкие переходы, которых раньше в народных песнях никогда не встречал. И, чтобы еще раз услышать их, Зиннат без устали играл на гармони.
Сейчас девушки уже разошлись, а их песни все еще звенели у него в ушах.
Зиннат вышел на улицу и, пройдя немного, увидел на противоположной стороне Хайдара и Нэфисэ. Он порывисто поднял воротник шинели и ускорил шаги.
Дома его встретила соседка, жившая с детьми в его избе.
– Может, пить хочешь, – сказала она, – так самовар раздую.
Зиннат стоял перед ней, потирая рукою лоб. «О чем же это она?.. Да, о чае...»
– Нет, не беспокойся. Не хочу я пить.
Та подхватила малыша и ушла в свою половину. Стало совсем тихо. Лишь в углу за печкой временами трещал сверчок.
…Нет, может, не так уж все безнадежно? Может быть, кто-нибудь думает и о нем? И в нем самом, возможно, еще сохранилась хоть искорка тепла? Зиннат вынул из кармана гимнастерки письмо, которое он не успел отослать Гюльзэбэр. Вот написано: «тоскую», «очень хочу тебя видеть, моя хорошая...» Но искренно ли это написано? Желая найти в своем сердце теплые чувства к Гюльзэбэр, он представил себе, как провожал ее, с какой нежностью жал ей руки. Но сердце было спокойно. Он уже не верил сам, что «тоскует» по Гюльзэбэр. И даже Нэфисэ он не любит.
Да, он только сейчас начал понимать, насколько опустошена, бесприютна его душа. Не было там никого, кроме самого Зинната. Видно, права была Айсылу, говоря ему об узенькой тропке...
Ах, если бы он мог сейчас заиграть так же уверенно, как играл раньше!
Зиннат сбросил шинель и взялся за скрипку. Но первое же прикосновение смычка заставило скрипку издать неистовый визг. Горница наполнилась невообразимо резкими звуками. Разъяренный Зиннат хотел было ударить скрипку о пол, но удержался и, словно срывая злобу на правой руке, на бездарных пальцах, начал терзать их. Он сжимал и разжимал пальцы до боли в суставах, мял, сдавливал их.
Прошла ночь, приблизился рассвет. Скрипка, кажется, стала послушнее. Вот он нажал струну безымянным пальцем, потом указательным. Провел смычком. Мелодии еще не получалось, но в одиноких звуках была какая-то надежда. Боясь спугнуть ее, найденную впервые после многих месяцев отчаяния, Зиннат прижал скрипку к груди и на мгновение затих. Потом, схватив шинель, он бросился к двери. Ему необходимо было сейчас же видеть людей, говорить с кем-нибудь или хотя бы слышать чужую речь.
Далеко на току упрямо гудела молотилка. Где-то стучали топоры. Над самой головой Зинната, обдав его прохладной струей воздуха, пронеслась стая гусей. Из переулка напротив шумной толпой вышли девушки с мешками под мышкой. Хорошо бы послушать их смех! Но девушки, не останавливаясь, прошли своей дорогой.
По небу сновали тяжелые бурые тучи. В бледных просветах между ними, словно маленькие корабли в опрокинутых озерах, проплывали самолеты.
Мимо Зинната, погоняя коней, промчался в сторону хлебных амбаров Ильгизар с каким-то мальчишкой. Свесив ноги с телеги, проехал, напевая под нос, Айтуган.
На перекрестке с плаката посмотрели на него строгие глаза. Неумолимые, они требовательно спрашивали: «Что ты сделал сегодня для Сталинграда?»
Тяжко было Зиннату сейчас. Тяжко и неловко. Он пошел на стук топоров.
С высокого, многооконного сруба, который стоял, развевая паклю на ветру, в самом центре деревни, во все стороны летели белые стружки. Какой-то старик с помощью женщин ставил стропила. Скрючившийся древний дед, кряхтя, затыкал паклей пазы в стенах будущей школы. Тут же рядом распиливали доски. Незнакомые женщины, вероятно из соседнего колхоза, засыпали фундамент, таскали кирпичи на носилках.
Сдвинув на затылок древнюю, как он сам, шапку из зеленого бархата с меховой опушкой, дед-конопатчик оглядел странного прохожего в шинели и, недовольно жуя беззубым ртом, снова принялся забивать паклю.
11Со стороны амбаров выехал обоз, груженный хлебом. Дуги в повозках были украшены кумачом, в гривах коней развевались ленты. Увидев Зинната, Тэзкирэ соскочила с телеги и подбежала к нему.
– Вот он! Вот он где! Девушки, нашелся, нашелся! – Она схватила опешившего Зинната за рукав и принялась умолять: – Зиннат-абы, будь другом, послушай нас разок! Поедем с нами в район!
– Погоди, какой район... Зачем?
– Сегодня начинается «Неделя Сталинграда». Мы решили нынче перевыполнить задание в два раза. Ведь это великое дело! «Какой, спросят, колхоз едет?» – «Чулпан!» – «Чулпановцы, скажут, и в самое тяжелое время не подведут!» Слышишь, Зиннат-абы! Поедем с музыкой, прогремим на всю Волгу, а?
Девушки окружили Зинната шумной толпой. Тэзкирэ шепнула что-то круглолицей девушке в ушанке, и та мигом исчезла.
Девушки теснили Зинната к телегам; а он, тщетно силясь вырваться, уговаривал их:
– Постойте-ка, девушки! Нельзя же так ни с того ни с сего. Как же это сразу? И в таком виде?
– Да, да! В таком виде, сейчас же! Вот телега, вот место для тебя! – Тэзкирэ показала ему место на передней подводе.
– Не то аланбашские раньше нас доедут.
– Это же наш подарок Сталинграду! Понимаешь, Зиннат-абы!
– Должен «Чулпан» победить? Должен! Наконец, патриот ты своего колхоза или нет?
– Патриот-то я патриот... Да ведь небритый я, девушки...
Одна из девушек тяжело вздохнула:
– Душеньки мои! Умираю!
Другая с досадой щелкнула кнутом по сапогу:
– Эх, ты! – Она горестно посмотрела на заросший светлым волосом подбородок Зинната и покачала головой. – Вот ведь, девушки, до чего дожили! На две улицы один джигит, и у того борода до пояса!
Девушки расхохотались.
– Хи, нашли, из-за чего огорчаться! Начнем выдирать по волоску, так, пока доедем, подбородок у него станет гладенький, как у моей бабушки.
Тут и Зиннат рассмеялся. Опаленные зноем, закаленные ветрами, задорные девушки невольно подбадривали его. Он словно окунулся в холодную свежую воду – и дрожь пробирает и приятно.
На шум как ни в чем не бывало подошла Айсылу.
– Ага, попался, джигит! Не выпускайте его, девушки, – сказала она как бы в шутку. – Вдохните-ка в него жизнь, пусть не киснет!
– Айсылу-апа, только бы на гармонике играл! Мы его и холить и нежить будем!
– Как возьмемся за него вдесятером – он у нас вмиг оживет!
– И в самом деле, – обратилась Айсылу к Зиннату, – ведь «Неделя Сталинграда» начинается! Может, поедешь?
Зиннат, как всегда, пожал плечами, посмотрел по сторонам:
– Что ж, ладно...
Девушки радостно закричали:
– Уговорили! Едет!..
– Вот спасибо!
Тэзкирэ стала искать кого-то глазами:
– Гюльнур!
– Ау!
Из-за телег вынырнула та самая кругленькая девушка в ушанке. В одной руке она держала гармонь, в другой футляр со скрипкой.
– Которую возьмешь? – спросила она, лукаво усмехаясь.
Зиннат улыбнулся ловкости девушек. А они, не обращая на него внимания, опять зашумели, как галчата:
– Дай ему гармонь, гармонь!
– Правильно! На скрипке на моей свадьбе сыграет!
– А интересно, когда же твоя свадьба будет?
– Скоро, если не состарюсь!
Зиннат провел пальцами по клавишам и прислушался, словно хотел убедиться, передают ли звуки гармони те чувства, которые захлестнули его сейчас. Потом опять тронул клавиши... И девушки, и плотники на срубе, и древний дед – все притихли и в ожидании чего-то необычного смотрели не отрываясь на странно изменившееся лицо Зинната.
Вот он вскинул голову и, широко растянув мехи, как полковой барабанщик пошел впереди украшенного кумачом обоза.
Над Байтираком в неудержимом порыве поднялась будоражащая, влекущая за собой новая мелодия.
Рядом с обозом зашагали колхозницы; шли торжественно, гордо, как будто эти груженные хлебом подводы видели сейчас воины Сталинграда!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
1Праздничные подарки для фронтовиков начали готовить давно. Тимери распорядился свалять из колхозной шерсти десять пар валенок и сшить пять дубленых полушубков. В каждом доме старухи пряли шерсть, молодайки и девушки, сидя допоздна, вышивали платки, вязали носки, варежки. Выбирали узоры позатейливей, пряли шерсть помягче: ведь подарки будет раздавать собственный их делегат. А уж Нэфисэ то будет или соседка Наташа – все равно!
В один из воскресных дней объявили сбор подарков.
Только раз и обошел Шамсутдин с кличем деревню – сразу же на улицу стали выходить женщины с узелками.
В новых шубах и бешметах, которые вынимались из сундуков лишь по праздникам, в пуховых платках одна за другой входили в клуб старухи, пожилые женщины, девушки. Вот пришла Мэулихэ, за ней старуха Джамилэ, бригадир Юзлебикэ в своей неизменной телогрейке. Они подходили к столу, накрытому красным кумачом, и клали перед Айсылу белоснежные мягкие носки, двупалые солдатские варежки и, любовно поглаживая их заскорузлыми руками, говорили, сдерживая волнение:
– Запиши и от меня, Айсылу. Две пары варежек, пара носков. Из шерсти ягненка связала.
– Одна овчина и ушанка...
– Пара валенок и носовой платок...
– Носки и варежки...
Айсылу благодарила их, пожимала руки. И женщины, суровые, сосредоточенные, тихо проходили дальше, чтобы послушать, что там читает собравшимся Хайдар.
А Хайдар читал письмо Гюльзэбэр:
– «На двадцать вторые сутки бои перешли на улицы города, и с тех пор здесь трудно отличить день от ночи. На каждом шагу полыхают пожары. Ночью светло, как днем, а днем мрачно, как ночью. Тяжко дышать. От воя самолетов и грохота танков можно оглохнуть. Огромные дома в мгновение ока рассыпаются в прах. Под ногами дрожит земля, а наши все бьются. В огне, в крови – а бьются! Не отступают! И не отступят, родные мои!»
Голос Хайдара стал глуше:
– «О чем же еще написать вам?! Здесь не осталось камня на камне, – все сгорело, все обуглилось. Даже железо согнулось, даже сталь раскрошилась. Но наш советский воин не отступил ни на шаг! Родные мои! Друзья мои! Милые мои односельчане! Знайте: может, Волга вспять побежит, но Сталинград не сдастся. Никогда, ни за что враг не возьмет Сталинграда...»
Седые старухи, пережившие три-четыре войны и проводившие ныне на фронт не только детей, но и внуков своих, суровые солдатки и девушки стояли, молча вытирая глаза.
А люди все шли и шли, развязывали все новые и новые свертки.
– Вот это вышила дочка, а это связала сама, – говорили доверительно и раскладывали перед Айсылу платки, кисеты, носки и варежки.
– Вот овчина! Берегла, чтобы полушубок сшить самому, как вернется, да сейчас не о том забота. Запиши, Айсылу!..
Женщины не торопились уходить, отходили, садились в сторонке. Они вспоминали мужей, сыновей.
– Прошлая зима, как на грех, лютой была. И как вытерпели, бедняжки! Ведь у них и ружья железные и даже шапки на головах железные!
– Не дадим им мерзнуть! Видишь, сколько валенок да полушубков! Всего, даст бог, хватит.
Груда вещей возле Айсылу все росла и росла. Она принимала эти бесхитростные дары с волнением и глубокой признательностью. Ведь не только подарки, но и большую любовь к родной земле, великую веру в своих воинов принесли сюда эти простые колхозники. Сколько материнской нежности и женской ласки ввязано в петли этих мягких перчаток! Сколько нежности в узорах этих платков!
Айсылу взяла охапку вещей и положила перед Хадичэ, которая, стоя за другим столом, связывала подарки стопками.
– Видишь сколько! – сказала она старухе. – Если и дальше так будет, наверное, больше Аланбаша соберем.
Хадичэ, продолжая считать, закивала головой. Она собралась было что-то сказать Айсылу, да в дверях опять показались женщины с узлами, и Айсылу поспешила на свое место.
Наконец Хадичэ кончила подсчеты. Все вещи упаковали, и к крыльцу подъехали подводы. На передней сидел ее Ильгизар.
Он вошел в комнату и сразу взялся за большой, туго набитый мешок. Хадичэ поспешила к нему на помощь.
– Ой, сынок, – вскрикнула она, – погоди, поясницу повредишь!
Но не успела она коснуться мешка, как он уже взлетел на плечи сыну.
– Поберегись, мама, – заботливо сказал он, – как бы тебя не ушиб!
Хадичэ даже руками всплеснула от изумления. Пока она, подавленная горем, жила, не видя света белого, ее тщедушный малец стал почти джигитом. Гляди-ка! Ворот рубахи расстегнут, подпоясан синим кушаком. Ну точно, как это делал отец, когда работал крючником. Сапоги в гармошку, кожаные варежки... И ходит вперевалку, будто борец на сабантуе... А волосы у него зачесаны назад, совсем как у старшего брата Газиза!
– Растут молодые, – услышала она над ухом голос Мэулихэ. – Вот и младший твой выровнялся. Смотри, какой молодец!
Хадичэ только головой покачала:
– И сама не надивлюсь. Оказывается, еще один солдат у меня подрастает! И когда успел?
– И не говори, милая, – работа их растит, ветер в поле да земля-матушка. Ведь, почитай, с прошлого года не расставались с пашней.
И то верно!
Тут Хадичэ услышала разговор Айсылу с Ильгизаром.
– Ильгизар, – сказала Айсылу, передавая ему какие-то бумаги, – доверяю эти подводы тебе. Сдай все как следует и возьми квитанции. Если устроят там митинг, скажешь несколько слов от имени «Чулпана». Упомяни обязательно девушек, комсомольцев. И старых не забудь! А придется к случаю, вверни и про пшеницу Нэфисэ. Говори так, чтобы сразу почувствовали, что ты из «Чулпана».
– Ладно, Айсылу-апа, постараюсь, – кивнул головой Ильгизар.
– Потом заедешь в райком партии. Если Джаудат-абы у себя, постарайся пройти прямо к нему. Расскажешь, сколько сдали подарков и сколько из них полушубков, сколько валенок, варежек, – все по порядку. Послушай, что еще посоветует сделать.
– Ладно, Айсылу-апа! Мне все равно надо зайти в исполком. Заодно и в райком загляну.
– Ну, счастливого пути!
– Счастливого пути! – крикнули Ильгизару и остальные.
Хадичэ невольно засмеялась, прикрыв рот ладонью. «Ишь ты! Туда, мол, ему надо зайти да сюда!»
Впервые после смерти Газиза она почувствовала, что к ней возвращается былая уверенность и душевное спокойствие.
