Текст книги "Честь"
Автор книги: Гумер Баширов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
Почти вся бригада была теперь у весов. Если бы не торжественность минуты, девушки давно уже во весь голос кричали бы о победе: в самом деле, ведь невзвешенной осталась только маленькая кучка зерна.
Хайдар, прижав бумагу к столу, выводил на ней цифру за цифрой. Сумбюль и Карлыгач торопливо сгребали совками остатки пшеницы и ссыпали ее в железную бочку на весах. Дед Айтуган, следивший за правильностью веса, как только стрелка выравнивалась, выкрикивал: «Семьдесят два!», «Шестьдесят восемь!» Зэйнэпбану подхватывала могучими руками бочку и высыпала зерно.
Наташа пошла навстречу Нэфисэ:
– Тебя уже можно поздравить, Нэфисэ. Видишь, сколько пшеницы!
– Нет, Наташа, – сжала ее локоть Нэфисэ, – погоди немного. Я уж так обожглась, что теперь боюсь торопиться.
Подбежала Сумбюль и повисла на руке у своего бригадира:
– Нэфисэ-апа, помнишь, что ты говорила? Ты обещала подарить мне что-нибудь, если выйдет по-нашему. Не забыла? Вон уже последнее зерно взвешивают. Ну, скажи, что дашь мне?
Наташа со смехом начала щекотать тоненькую шейку девочки:
– Ах ты, воробышек! Нет, тут уж тебе легко не отделаться, Нэфисэ: придется обещание выполнить!
– Она у меня первая ударница! Так и быть, если выйдет столько, сколько я обещала Наташе, привезу тебе из Казани вышитые ичиги. На высоких каблучках. Хорошо? Довольна?
Еще бы не довольна! Девочка от восторга запрыгала.
Стрелка весов качнулась в одну, в другую сторону и замерла. Дед Айтуган повернулся к Хайдару:
– Пиши! Восемьдесят два. Последний вес.
Все сгрудились вокруг Хайдара. Торопливо водя карандашом по бумаге, он закончил подсчет и, вытянувшись по-военному, протянул бумагу Айсылу.
– Выходит по сто сорок девять пудов с гектара! Для нашего «Чулпана» это то же самое, что на фронте завоевать город.
– Спасибо вам, родные! – обратилась Айсылу к бригаде Нэфисэ. – От всего сердца спасибо! «Чулпан» никогда не забудет вашего усердия!
Мэулихэ, отвернувшись, тихонько вытерла глаза.
– Ай-хай, сто сорок девять пудов! – протянул кто-то в изумлении.
Дед Айтуган ласково погладил Нэфисэ по плечу.
– Большое это дело, доченька, – сказал он. – Высоко ты подняла наш «Чулпан»! Уж больше восьмидесяти лет прошло с тех пор, как мои ноги впервые ступили на эту землю. Но никогда никому она еще не давала столько хлеба. Видно, тебя ждала, доченька, ждала, когда ты приложишь к ней руки.
Голубые глаза Наташи сияли от удовольствия. Она долго не выпускала руки Нэфисэ.
– Поздравляю тебя, поздравляю! Молодец! – Она порывисто притянула Нэфисэ и несколько раз чмокнула ее в закрасневшиеся щеки.
Все собрались вокруг груды намолоченной пшеницы, удивлялись, хвалили, прищелкивали языками:
– Ну и крупные зерна!
– В таком разе придется Сайфи найти пропавшее зерно, – рассудил кто-то.
– Да, да. На одной земле ведь росла пшеница!
Расталкивая людей, из толпы вышел отец Нэфисэ – Бикбулат. Густые брови его, нависшие над глазами, выразительно двигались – он тоже был обрадован. Глядя своим неопределенным взглядом не то на плечо Нэфисэ, не то на кучу соломы, возле которой она стояла, он проговорил:
– Ну как, дочка... закончила свои дела? – Со дня ее замужества он, кажется, впервые назвал ее дочерью. – Ежели закончила, так... там белую горницу прибрали. Наложу для лошадок соломы – и поедем...
Нэфисэ сначала ничего не поняла. «О чем это он? Какая горница? Зачем понадобилось ее убирать?» Она вопрошающе взглянула на отца. И вспомнила. «А-а, вон на что он намекает! Что ж, нельзя же в самом деле ночевать в поле. Постой, а почему он вдруг стал так приветлив?»
Нэфисэ постаралась отогнать обидную мысль. Нет, отец, конечно, радуется не дополнительной оплате, которая вместе с ней придет в его дом, а тому, что он опять будет вместе с дочерью...
Наташа потянула ее за рукав:
– Мне пора ехать, Нэфисэ.
– А-а, ты торопишься! Пойдем, я провожу тебя. – Нэфисэ обернулась к своим подругам: – Девушки, сейчас же спать! Всем, всем, немедленно!
Айсылу попрощалась с гостьей.
– Я не могу проводить тебя, Наташа, не обессудь. Спешу к телефону, Мансуров вызывает. Наверное, узнал обо всем и хочет за уши отодрать, – усмехнулась она невесело. – Ничего не поделаешь, есть за что... – Она обняла Нэфисэ за плечи и взглянула ей в глаза. – Довольна? Сегодня уже можешь спать спокойно!
Нэфисэ покачала головой:
– Нет еще, Айсылу-апа! Ведь надо найти пропавшую пшеницу.
– Не волнуйся. Найдем... если у нее еще не выросли ноги. Но с сегодняшнего дня ты уж свою пшеницу сама обмолотишь, сама взвесишь и сдашь.
– Давно бы надо так...
– Верно, что и говорить... Ну, я бегу. Позже еще загляну.
Нэфисэ и Наташа, взявшись за руки, пошли к тарантасу.
– Знаешь, Нэфисэ, зачем я приехала? – спросила Наташа, глядя подруге прямо в глаза. – Я вчера столько о тебе наслышалась... Хорошо, что все оказалось неправдой. А чего только не наболтали!..
– А-а, и до тебя, значит, дошло? Видно, старался кто-то... – Нэфисэ повернула ее к скирде. – Я очень устала, Наташа, давай посидим немного. Ты не очень торопишься?
– Для друга всегда найдется время. Я ведь только ради тебя и приехала.
Они опустились на солому, издающую какой-то только ей присущий запах.
– Да... Из всего, что ты слышала, для меня самым страшным был случай с пшеницей.
– Как же ты сама могла поверить в это?
– Я и не верила... Но ведь больше ста пудов пшеницы недостает и сейчас.
Наташа посмотрела на осунувшееся, измученное лицо Нэфисэ и неуверенно сказала:
– Если задену больное место, ты уж прости меня, Нэфисэ. Я слышала...
– Что Нэфисэ выгнали из дому?
– Не совсем так...
– А это правда... – длинные ресницы Нэфисэ устало опустились. – Правда, что я ушла из дому свекрови. Только сама ушла.
– Неужели? – с состраданием спросила Наташа. – Ну, и как же ты?.. Где живешь? Как устроилась?
Нэфисэ открыла глаза и показала рукой вокруг:
– Пока вот тут, под скирдой. – Она холодно усмехнулась. – А потом будет видно.
Наташа изумленно покачала головой:
– Я вижу, железный ты, оказывается, человек. Но... почему все-таки ушла из дому? Ведь ты всегда хвалила их, как будто даже полюбила. И мой отец хорошо знает Акбитова. Как встретятся, все: «Тимирей» да «Очип Иваныч» – никак расстаться не могут.
– Как тебе объяснить, Наташа? Это получилось так неожиданно... Я до сих пор успокоиться не могу. – Она задумалась. – У вас, у русских, религиозные обычаи не так крепко вошли в быт, как у нас, татар. А ислам в этом отношении – самая жестокая религия. В старину они, словно саван, окутывали татарку, неотступно следовали за ней со дня ее рождения до самой смерти. К сожалению, это не только в старину. Туман шариата и по сей день застилает глаза кое-кому. Вот это я и испытала на себе. Прежде у нас говорили: «Что сноха в доме, что щенок во дворе – одна тварь». Видно, кое-кому и сейчас приходит в голову эта поговорка. Когда разговариваешь с мужчиной, прикрывай лицо, говори вполголоса. Своего суждения не имей, выслушай, что скажут, и брысь в угол!
На лице Наташи появилось выражение недоумения:
– Так ли это? Не слишком ли уж ты?.. Ведь сама знаешь, старшие любят попридерживать молодых, и это очень нужно, особенно теперь, во время войны.
– Нет! Я не оспариваю прав старших. Но нельзя же унижать человека. Я кончила семилетку, с шестнадцати лет в комсомоле. Нас учили думать не только о корыте и о пеленках, но и о родной стране, о народе... Что бы обо мне ни говорили, я не могу, как прежние снохи, сидеть за печкой да в щелку выглядывать на светлый мир. Зачем повсюду ходить за мной, выслеживать? Я и сама сумею сберечь свою честь! Я не могу примириться с тем, что любой мой разговор с мужчиной – днем, в поле, на людях – видится каким-то бесстыдством. – Нэфисэ, волнуясь, вытерла потное раскрасневшееся лицо. – Я, конечно, не обижаюсь на маму. Она тоскует по Газизу и поэтому невольно ревнует, следит за каждым моим шагом. Ну, пусть будет так... Но когда я увидела, что она верит сплетням, я не выдержала. Ты понимаешь, она посчитала меня какой-то грязной... Вот чего я не смогла стерпеть...
– Да, ты права, – задумчиво сказала Наташа. – Все то же пренебрежение к невестке. Дескать, ей нельзя доверять, она не может быть порядочной... А нас – нынешних невесток – уже не схоронишь за печкой. Вон он каков размах! – Наташа широко развела руками, показывая на поля, сияющие под лучами утреннего солнца.
Нэфисэ с улыбкой смотрела на ее крепкие руки:
– Конечно!.. Нашей Наталье Осиповне не только за печкой, но и во всем районе становится тесновато. Сколько ты сняла с тридцати пяти гектаров?
– Там по сто семнадцать пудов вышло. На других участках немного поменьше... Где уж нам за тобой угнаться! Я даже начинаю побаиваться, что ты меня и на фронт не пустишь. – Она хлопнула Нэфисэ по колену и шумно рассмеялась. Но где-то в уголках глаз Нэфисэ заметила у нее тень озабоченности.
Разговор вдруг оборвался. Наташа погрустнела. Несколько месяцев тому назад на одном совещании секретарь райкома сказал им обеим: «Если дела у вас и дальше так пойдут, одна из вас непременно войдет в делегацию, которая поедет на фронт!»
Наташа написала об этом мужу, обнадежила его. До сих пор она держала в своих руках первенство по району и поэтому была уверена, что в делегацию войдет именно она. А сейчас все изменилось. Правда, она старалась не думать об этом, стыдила себя, но беспокойная мысль не покидала ее: «Не удастся, видно, встретиться с Мишей».
Однако неловкое молчание длилось недолго. Наташа весело сказала:
– Ты, Нэфисэ, со своей пшеницей так меня прижала, что мне и мечтать теперь нечего о встрече со своим стариком.
Но в словах, сказанных в шутку, прозвучали такие нотки, что Наташа и сама смутилась и залилась густым румянцем. «Неужели и вправду завидую?» – ужаснулась она.
И у Нэфисэ на душе стало как-то нехорошо. Она никак не думала, что ее успех может хоть на мгновенье омрачить жизнь подруги. Ведь Наташа так помогла колхозу, согласившись соревноваться с ней... потом помогла советами, добрым словом. Нэфисэ обхватила Наташу за плечи и взволнованно заговорила:
– Нет, нет, Наташа, и думать об этом не смей! Почему вдруг пошлют на фронт меня? Ведь это только мой первый опыт, а ты каждый год снимаешь высокие урожаи. Нет, нет!
Искреннее беспокойство Нэфисэ смутило Наташу. Разве мало перенесла эта милая татарочка! Муж погиб на фронте, украли пшеницу, а тут еще вчера ушла из дому. Правда, в ее успехе есть и Наташина доля. Она и сама гордилась Нэфисэ.
Совершенно успокоившаяся Наташа вскочила на ноги и весело сказала:
– Ладно, сумели вырастить хороший урожай, сумеем и в остальном договориться! Пойдем, проводи меня.
Они подошли к тарантасу.
– А на фронт, Наташа, непременно поедешь ты! – сказала вдруг Нэфисэ. – Если станут отправлять меня, упрусь обеими ногами. Вот увидишь!
– Ха-ха-ха! Вот ты какая! Знаешь, кто поедет на фронт?
– Кто?
– Мансуров сказал: поедет тот, кто не только соберет высокий урожай, но и сдаст раньше всех хлеб государству. Еще неизвестно, сумеет ли ваш колхоз дотянуться до нашего «Интернационала». Как поют у вас девушки:
У вас ли дела прекрасны?
Иль наши дела прекрасны?
Ваш ли колхоз победит?
Иль наш колхоз победит? —
пропела Наташа частушку, с трудом выговаривая татарские слова.
Нэфисэ рассмеялась:
– Ну, и хитрая же ты, Наташа! Знаешь, где больнее укусить. Ладно, померяемся силами! Только смотри, кто бы ни победил, давай не обижаться!
На току все стихло. Под скирдой, прижавшись друг к другу, безмятежно спали усталые, но счастливые девушки.
Одна Нэфисэ не могла уснуть. Она сидела с краю, низко опустив голову.
Только что здесь был Хайдар. Вон и трава, примятая им, еще не успела выпрямиться.
После отъезда Наташи он проводил Нэфисэ до скирды и почему-то долго не уходил. Наконец Хайдар сказал дрогнувшим голосом:
– Нэфисэ, выслушай меня... Только одно слово...
Нэфисэ догадалась, что он хотел сказать, и, отвернувшись, покачала головой:
– Нет, не говори, Хайдар, не надо…
Хайдар изменился в лице:
– Погоди! Неужели я ошибаюсь?
У Нэфисэ от волнения заколотилось сердце.
– Да... – едва слышно ответила она, не поднимая головы. – Ты ошибаешься...
Да, Хайдар был здесь. Вон и травка, где он прошел, еще не успела выпрямиться...
Нэфисэ еще раз посмотрела на его следы, и две слезинки, словно утренняя роса, повисли на темных ее ресницах.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1Зинната разбудил протяжный гудок. Он удивленно оглядел стены чисто прибранной клети, деревянный диван, на котором лежал, и вскочил на ноги. В маленькое окошко, обращенное к Волге, он увидел знакомую пристань. Там разворачивался большой пароход, суетились и кричали люди.
Зиннат кинулся к двери, но она была заперта снаружи.
В голове у Зинната шумело, пересохло в горле, и во рту был отвратительный привкус. Потирая лоб, он еще раз оглядел клеть и, заметив на зеленом кованом сундуке графин, схватил его и жадно выпил почти всю воду. Какая-то добрая душа угадала, что ему захочется пить. Наверно, она же и спать уложила его здесь, и шинель аккуратно повесила на спинку стула. Да, да, это, кажется, была молодая женщина...
Но как он сюда попал? И кто была она?.. Ведь в Якты-куль он приехал вчера засветло. Ему надо было купить для избы-читальни домино, шашки, еще кое-что...
Зиннат уже давно работал в избе-читальне. Больше месяца прошло с тех пор, как он послал заявление в музыкальное училище. В последнее время он все дни проводил в поле. В бригадах его стали встречать как желанного гостя, особенно когда он приходил с гармонью. Среди девушек оказалось несколько охотниц до пения. И после трудного рабочего дня как-то сами собой возникали коротенькие концерты. Зиннат играл, девушки пели. Вечерами, вернувшись домой, Зиннат брался за скрипку, пытаясь приучить к игре пальцы правой руки, а левой рукой держал смычок. Кто знает, может, он еще не конченный человек?
Но вчера в почтовом отделении ему вручили пакет.
Не снилось ли ему это? Возможно, никакого пакета и не было? Но ведь он своими руками у дверей почты разорвал на клочки письмо. На глянцевой, хрустящей бумаге очень мягко, видимо, чтобы не обидеть инвалида Отечественной войны, было написано, что, к сожалению, принять его в музыкальное училище не могут.
Тогда Зиннат в каком-то душевном оцепенении долго бродил по улицам Якты-куля и не помнил сам, как очутился на берегу Волги. По реке плыли подхваченные волной щепы и стружки, и Зиннату очень хотелось, подобно этим стружкам, уплыть куда-то далеко-далеко, исчезнуть.
Он шел, спотыкаясь о бревна, и даже не оглянулся, когда кто-то окликнул его. Но тут голос раздался над самым ухом:
– Зиннат, постой! Рехнулся ты, что ли? Куда это тебя несет? Зову, зову... Пойдем! – и на руке у него повисла Апипэ.
Зиннату сейчас было безразлично, куда идти и что делать.
На днище большой рассохшейся лодки, поджав ноги под себя, сидел смуглый мужчина в зеленой кожанке. Перед ним на сиденье лодки лежали хвост селедки, несколько огурцов и пучок зеленого луку.
– Ну-ка, налей гостю! – сказала ему Апипэ.
Тот облизнул по очереди пальцы и достал из-под ног темную бутылку.
– Только сырец, не обессудь! У вас здесь «московскую» и не понюхаешь. Ну, барыбер[39]39
Барыбер – все равно.
[Закрыть] – вче равна!
Мутная жидкость в стакане пахла керосином и прелой сыромятью. Но Зиннат не заставил упрашивать себя: пускай хоть и деготь! «Барыбер – все равно!»
– Ого! – подмигнул мужчина, принимая от Зинната пустой стакан. – Закуси! Вот селедка, огурцы...
Он покопался грязными пальцами в закуске, взял себе хвост селедки, а Зиннату пододвинул пожелтевший огурец. Но, заметив проходящих мимо женщин, он тут же вскочил и побежал за ними.
– Эй, что у вас?
Вскоре мужчина вернулся с полным ведром яиц.
– Пэнджеки![40]40
Пэнджеки – пять (жаргон).
[Закрыть] Дешевле репы!
Потом он снова ушел и притащил под полой полтуши баранины и, хихикая, припрятал ее под сиденье на носу лодки. А там привел с собой баб, продающих масло. Откозырнув пальцем кусок, он положил его в рот, почавкал и потянулся к другому куску:
– Лежалое, прогоркло, не пойдет для базара! Ну, ладно, сделаю доброе дело... Кусок за кусок! Большего не стоит. Согласны? Забираю все!
Рассерженные бабы подхватили сумки и пошли было своей дорогой:
– У-у, паразит! Даром взял бы! Держи карман шире!
Тот, ничуть не смутясь, стал кричать им вслед, размахивая рукой:
– Эй, заворачивай!
Затем поставил перед ними ведра.
– Давай, сыпь сюда! – и, присев на корточки возле лодки, он, оглядевшись по сторонам, стал вытаскивать из-за пазухи, из карманов, из голенищ сапог помятые куски мыла.
Зиннат едва сдерживался от охватившего его гнева. А мужчина, жадно облизывая пальцы, укладывал в ведро масло, не забывая при этом подозрительно поглядывать на Зинната, видно опасаясь, как бы тот не стянул его баранину, при этом он, ничуть не стесняясь, похлопывал по бедрам вертевшуюся возле него Апипэ. Зиннат уже решил было сказать ему что-нибудь очень оскорбительное или просто схватить за шиворот и крепко тряхнуть, но в этот момент раздался гудок парохода, кругом поднялся невообразимый гвалт, и мужчина вместе с Апипэ, сгибаясь под тяжестью мешков, чемоданов и ведер, побежал к дебаркадеру.
– Паразит! – плюнул вслед ему Зиннат и пошел, пошатываясь, по берегу. Его так и подмывало избить кого-нибудь, сорвать на ком-нибудь злость.
Какой-то юнец горланил под гармошку народную песню, а его приятель помогал ему.
Зиннат позеленел от злости.
– Молчать! – закричал он на мальчиков. – Не перевирай песню, свистун!
«Певцы» кинулись врассыпную, а Зинната схватила за руку появившаяся откуда-то Апипэ.
– Брось, миленький! Плюнь им в морду!
Она повела его за собой и усадила под кустом.
– Ой, крылышко мое! И красивый ты и музыкант! И что же ты жизнь молодую один проводишь? – ворковала Апипэ, прижимаясь к Зиннату.
«Барыбер – все равно!» – подумал Зиннат, но вспомнив спекулянта в зеленой кожанке и то, что сказал о своей жене солдат Султан: «И сама ты поганая, и душа у тебя поганая!» – он с силою оттолкнул Апипэ:
– Не жмись ко мне!
2За окном внизу, красновато-желтая в утреннем свете, широко разлилась Волга. Над нею, резко вскрикивая, летали чайки. На стоявшую у дебаркадера баржу женщины грузили большие мешки с зерном.
Вот одна из них, бросив работу, отряхнула платье и стала подниматься по узкой тропинке вверх. Чем-то она показалась очень знакомой Зиннату. Уж не эта ли женщина укладывала его спать вчера?
Вскоре кто-то завозился у двери.
– Не поднялись еще? – спросил мягкий голос.
– Я?.. Встал, встал давно...
Дверь растворилась. На пороге показалась маленькая плотная грузчица в холстинковой спецовке.
Видя смущение Зинната, женщина сама начала разговор.
– Не замерзли? Удивились небось, почему вас заперли? – улыбнулась она. – Дома никого не было. Сынишка у меня на почте работает, а сама – на пристани, Пришлось запереть дверь снаружи.
– А-а... – протянул Зиннат.
Но он все же не мог понять, как попал сюда.
– Апа уже заходила сегодня, – продолжала разговор женщина. – Она просила передать, чтобы вы пошли в райком, если не успеет сама зайти сюда. Вы, наверное, не узнали меня? Я – сестра Айсылу, Эминэ.
– Разве?.. – Вот почему ее лицо было знакомо Зиннату. Он почувствовал еще большую неловкость.
– Я и не думал... Я доставил вам столько беспокойства... Странно, что я сюда попал...
Эминэ усмехнулась:
– Сын привел. Я шла с работы, а он мне говорит: «Это Зиннат-абы из Байтирака, пусть у нас переночует». Что ж, ладно, сказала я. Места хватит...
Зиннат представил себе, в каком состоянии он мог быть вчера, и опустил голову. Ему было стыдно перед этой маленькой бедной женщиной, которая и днем и ночью, в любую погоду таскает на горбу тяжелые кули.
– Вот как... А вы работаете грузчиком?.. Давно?
Эминэ сидела на пороге боком к нему, устало прислонясь к дверному косяку.
– Уже год будет в июле. У меня муж был грузчиком. Когда он пошел на фронт, я стала на его место.
Зиннат покачал головой:
– Не очень тяжело?
– Всяко бывает. Что поделаешь, не время сейчас нежиться. Надо кому-нибудь и тяжести носить.
– Да-а...
– Мы здесь как-нибудь стерпим. Лишь бы на фронте крепко держались наши. На них вся надежда!
Зиннат надел шинель и стал прощаться с хозяйкой.
– Уж не обессудьте, даже чаем не смогла напоить. Времени нету. Видите, – показала Эминэ на бунты хлеба на берегу, – до вечера надо все это отправить.
3Когда Зиннат вошел в приемную Мансурова, кудрявая девушка, видимо, секретарь, в аккуратной гимнастерке защитного цвета, не прерывая разговора по телефону, выдвинула ящик стола и достала оттуда бумажку:
– Вы товарищ Хальфин? Из Байтирака?
– Да, вроде этого...
– Ну, если вроде, значит, записка вам.
Записка была от Айсылу. Она писала, что закончит дела в Заготзерне и в земотделе, потом зайдет в райком.
– Айсылу-апа скоро придет, посидите! – сказала девушка, с любопытством поглядывая на него.
Зиннат поблагодарил ее и сел на свободный стул.
Приема секретаря райкома ожидали многие. Рядом с Зиннатом сидела старушка в толстой шали, держа в руках какие-то бумаги, завернутые в белоснежный носовой платок. В круглобородом мужике – в ушанке и высоких кожаных сапогах – Зиннат признал бакенщика. А вот миловидная светловолосая женщина с ярко-синими глазами, которая, чуть отвернувшись от остальных, кормит грудью ребенка, безусловно, приезжая. Седой майор, беспокойно поглядывая то на часы, то на дверь кабинета, шагал взад и вперед по комнате. Какая-то женщина средних лет присела сбоку к столу секретаря и, озабоченно нахмурив брови, выводила что-то на бумаге.
Двери в приемную то и дело отворялись и затворялись. Посетителям не было конца: возчики транспортных бригад с кнутами в руках, трактористки, комбайнерки в замасленных спецовках, степенные бородатые абзы – судя по их облику, председатели колхозов или сельсоветов, и много женщин в городской и деревенской одежде. Они входили и, показывая глазами на кабинет, спрашивали у кудрявой девушки:
– Можно войти?
Та отрицательно качала головой и тихо отвечала:
– Пока нельзя! Бюро! Посидите.
Из кабинета доносились приглушенные голоса, покашливание, иногда громкий разговор по телефону. Время от времени оттуда выходили мужчины, держа шапки в руках, раскрасневшиеся женщины со спущенными на плечи шалями. Как только одни выходили, вызывали других.
В глухом голосе Мансурова, слышном из кабинета, в отрывистых фразах, которые бросала в трубку телефона кудрявая девушка, в задумчивом взгляде седого майора, в нахмуренных бровях бакенщика – во всем чувствовалась суровая напряженность.
Зиннату стало неловко сидеть среди этих людей. Каждый из них несомненно был занят серьезным делом, а он... И почему Айсылу задержалась так долго? Может, пойти поискать ее?
Но вот в кабинете задвигали стульями, и оттуда начали выходить усталые мужчины и женщины, а за ними показался и сам Мансуров. Окинув взглядом сидевших в комнате, он обратился к кудрявой девушке:
– Сания! Кто заставляет ждать этих товарищей? Я или ты?
– Они все к вам, Джаудат-абы!
– Разве? Ну, я слушаю.
Он поздоровался за руку с майором и проводил его в кабинет. Потом подошел к миловидной женщине, торопливо заворачивавшей ребенка:
– У вас дело ко мне? Вы с Украины, по эвакуации?
Женщина выпрямилась:
– Да, товарищ секретарь. Я была вынуждена сойти с парохода, у меня ребенок заболел. Ему очень плохо... Не знала, что делать, и пришла прямо к вам.
Мансуров наклонился и посмотрел на бледное личико ребенка, который лежал с закрытыми глазами на руках у матери, и, словно опасаясь, что разбудит его, шепотом сказал Сании:
– Позвони в больницу! Пусть сейчас же приедут за ними! – Он повернулся к матери: – Когда ребенок поправится, зайдете ко мне.
Мансуров останавливался возле каждого посетителя и расспрашивал его.
Старик в высоких сапогах, сняв ушанку, поднялся навстречу Мансурову.
– А, дедушка, здравствуй! Ведь ты бакенщик из Ассы-тугая? Хайретдин-бабай, кажется, да? Ну, ну, что у тебя?
– Да! – посветлел старик. – Не забыл, оказывается, дай аллах тебе здоровья! – Лицо его опять стало озабоченным. Он зашептал, пригнувшись к Мансурову: – Я пришел, товарищ Мансуров, насчет нашей работы. Подумал я, подумал о делах там, под Сталинградом, и пришла мне в голову мысль. Да... Вот с этим я и пришел к тебе.
– Что же, поговорим. Давай проходи в кабинет, я сейчас зайду.
Прочитав бумаги бабушки, сидевшей рядом с Зиннатом, Мансуров покачал головой.
– Сания! – сказал он резко. – Сейчас же проводи бабушку к Байрашевой. Передай, чтобы больше не заставляла ее ходить, пусть немедленно выдаст ей на руки все деньги! И чтобы позвонила мне.
Мансуров узнал Зинната.
– А, музыкант, и вы ко мне? – спросил он, почему-то обращаясь к нему на «вы».
Зиннат учтиво поклонился:
– Здравствуйте... Я не стану беспокоить вас, товарищ Мансуров. Я здесь просто так...
– Как рука?
– Рука... по-старому. – Зиннат натянул перчатку на левой руке. – Врачи ничего не обещают... Уж если только случайность какая-нибудь...
– Гм... Какая-нибудь случайность... Случайность, конечно, категория не особенно надежная. – Мансуров внимательно посмотрел на серое, опухшее лицо Зинната. – Может, зайдете ко мне?
– С удовольствием, если не помешаю.
Айсылу все еще не было.
В дверях появилась худощавая, хорошо одетая по-городскому девушка и, стуча высокими каблучками, подошла к Сании.
– Нет еще ответа? – спросила она.
Сания закивала ей головой и протянула голубой конверт:
– Вот!
Девушка, волнуясь, надорвала конверт и пробежала глазами письмо.
– Вызывают! – вскрикнула она. – Художественная Академия сейчас в Средней Азии! Там!
– Поедешь в такую даль? Одна? Ты что, Эльфия?
– Поеду, Сания! Если даже придется пешком пройти Каракумы, доберусь...
– Не спеши! – Сания указала головой на кабинет. – Разрешит ли сам?
Зиннат пожал плечами. Совсем еще девчонка. А туда же... Академия...
От Мансурова сначала вышел майор, а за ним, нахлобучив на голову ушанку, дед-бакенщик с довольной ухмылкой на лице. Девушка почти бегом прошла в кабинет и вскоре выскочила оттуда сияющая и сжала Сании локоть:
– Разрешил! Разрешил! Слышишь?..
Сания проводила ее до выхода, а потом, просунув голову в дверь кабинета, спросила что-то у Мансурова.
– Пожалуйста, пройдите! – повернулась Сания к Зиннату.
