Текст книги "Честь"
Автор книги: Гумер Баширов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)
Гумер Баширович Баширов
Честь
КАК ЭТО БЫЛО
Со дня выхода в свет первого издания романа «Честь» прошло более двадцати лет. За это время многое изменилось в мире. Следы Великой Отечественной войны на земле постепенно стираются. Подросло молодое поколение, которое о страшной битве с фашизмом знает только по книгам, кинолентам и рассказам ветеранов, отцов. Я часто задаю себе вопрос: в полной ли мере понимает это поколение, какой ценой, в каких грозных схватках с врагом добыта победа и мирная жизнь? Каким беспримерным подвижничеством был овеян в тылу труд людей, помогавших фронту сокрушить озверелые фашистские полчища?
Шел второй год войны. Закончив свои дела в одном из районов на Каме, я возвращался на пристань. Просить у председателя колхоза подводу было совестно – лошадей не хватало на полевые работы. Взвалив небольшую котомку на плечо, я пошел пешком.
Мы шагали с пожилой попутчицей по дороге среди зреющих хлебов, и она тихо рассказывала мне, как они живут, как работают, кто из односельчан получил бумагу с «черной печатью»... Я слушал ее, а в уме «писал» очерк для радио. Вдруг она как-то сникла, даже всплакнула и поведала о большом несчастье, которое взбудоражило всю окрестность. Одна молодая женщина в их деревне получила похоронку о муже. Родители мужа не хотели с ней расстаться и по старому обычаю уговорили ее выйти замуж за своего младшего сына. Но тут неожиданно из госпиталя, на побывку, приехал первый муж, и молодая невестка, не в силах вынести такого, как она считала, позора, покончила с собой...
Этот трагический случай глубоко тронул меня, и я решил написать о нем рассказ.
На пристани пришлось ждать долго. В какое время будет пароход на Казань, никто сказать не мог. То были дни, когда над Сталинградом нависла грозная опасность. Там пришли в движение все разрушительные силы войны. И окрашенные в суровый стальной цвет пароходы, буксиры, баржи с бойцами и боевым грузом шли только в одном направлении – вниз. Казалось, черный дым пароходных труб отдавал гарью пожарищ Сталинграда. Страшное напряжение этой смертельной схватки с фашистским чудовищем отразилось тогда на жизни всей страны. Все наши чувства и помыслы были с теми, кто отстаивал город на Волге.
Прохаживаясь по тропинке на горе над пристанью, я поначалу обдумывал рассказ, навеянный встречей с попутчицей. Но меня все что-то не удовлетворяло. Наконец я понял, что меня волнует не только и не столько этот трагический случай, как все то, что происходит сейчас на фронтах, и то небывалое героическое усилие, с каким народ трудится в тылу, помогая защитникам Родины. А это не могло уложиться в рамки небольшого рассказа. Чем больше я углублялся в размышления, тем шире раздвигались передо мной горизонты: появились другие образы, картины иного масштаба, людские характеры сталкивались в событиях более значительных и важных. Рождалось, видимо, новое, более серьезное произведение, и оно захватило меня целиком.
Домой я вернулся, уже наметив канву моей будущей книги, окрыленный и взбудораженный.
Весь день с утра и до вечера я работал на радио, а ночью при тусклом свете крохотной лампешки писал и писал... Мне не надо было выдумывать героев своей книги. Людей, напоминающих обликом и характером Нэфисэ, Айсылу, Мансурова или других, я встречал довольно часто. Я видел их на весеннем севе, на току, на фермах, в райкомах, на самых трудных участках борьбы за урожай. Это они, напрягая все свои физические и духовные силы, выполняли наказ Родины: самоотверженно выращивали хлеб – самое дорогое, что они могли дать для победы. Удивительная стойкость и упорство тружеников села в преодолении трудностей, их крепкая вера в победу восхищали меня и волновали до глубины души. Я считал себя в неоплатном долгу перед ними. И вот пришло время – они вошли в мою жизнь, вторглись в мой роман сами, и не писать о них стало уже невозможно. Я подолгу искал наиболее верные, наиболее точные слова и выражения, чтобы выразительно и образно передать каждодневный подвиг моих земляков. Я старался достичь предельной реальности, чтобы читатель не заметил посредничества автора, а чувствовал бы себя прямым соучастником происходящих событий.
В те суровые годы у советских людей выработалось особо обостренное отношение к любым человеческим поступкам. Это относится и к моей книге. В зависимости от того, как мои герои выполняли свой гражданский долг перед Родиной, я их или безмерно любил, или люто ненавидел. Середины не было.
Живые люди, герои моей рождающейся книги, пока я писал о них, были со мной рядом. Я делил с ними и радость вдохновения, и горечь утрат. Я привык к ним, как к своим родным, дорогим друзьям, и когда закончил книгу, стало радостно, что мои герои зажили своей собственной жизнью. И немного грустно...
Хотя с той поры прошло много лет, я не забыл своих героев. Тех, кто когда-то послужил мне прототипами образов романа «Честь», я могу встретить на колхозных собраниях, на районном активе, а некоторых из них и на сессиях Верховного Совета республики. Бывшего учителя и артиллериста Хайдара ищу среди наших педагогов с посеребренными висками. Фронтовики выделяются не только орденскими колодками на груди, но и собранностью, ревностным, заботливым отношением к другим, особенно к молодежи. Когда я встречаю женщин, чья судьба схожа с судьбою Нэфисэ, мне всякий раз хочется узнать, как сложилась их жизнь после войны. Ведь поразмыслить над сложными поворотами жизни для писателя всегда интересно и поучительно.
В дни празднования тридцатилетия победы над фашистской Германией в Москве состоялась встреча ветеранов нашей дважды Краснознаменной Инзенской Сивашской Штеттинской революционной дивизии, в составе которой я воевал в годы гражданской войны. Надеясь встретить своих соратников, я нетерпеливо вглядывался в лица ветеранов и вдруг заметил пожилую, но все еще миловидную, очень подвижную женщину с орденами и медалями на гимнастерке. И невольно подумал, вот так, должно быть, выглядит теперь и комсомолка Гюльзэбэр, которая в 1942 году добровольно ушла на фронт!
Герои моего романа живут своей жизнью и в музыке. В начале пятидесятых годов композитор Назиб Жиганов создал по роману «Честь» оперу «Намус». Арии и песни из этой оперы часто передаются по радио и исполняются в концертах...
Если эта книга донесет и до нынешнего читателя горячее дыхание, боль и радость тех трудных дней, я буду счастлив.
Сейчас я заканчиваю новую книгу. За прошедшие тридцать лет после войны в жизни нашей республики произошли удивительные перемены: Татария превратилась в край большой нефти и химии. Всемирно известный автогигант на Каме – КамАЗ – скоро выпустит первую мощную машину. Немалые успехи и в сельском хозяйстве, и в области культуры. В жизнь вошло много нового, доселе невиданного. Естественно поэтому, в моей новой книге поселились теперь люди с устремлениями, созвучными нашим дням. И хочется, чтобы душевная зрелость людей военной поры, глубокое понимание ими долга перед социалистической Родиной и народом нашли, как и в жизни, свое, пусть отраженное, проявление в их характерах и судьбах.
ГУМЕР БАШИРОВ
ЧЕСТЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1День сегодня выдался погожий. Утром над деревней появились легкие белые облачка, но быстро пронеслись дальше, и небо уже потом не хмурилось. Над крышами домов, над пригорками колыхались едва видимые глазу волны тепла, а на полях все еще сверкал в лучах щедрого солнца ослепительно белый рыхлый снег.
За околицей подле одного из амбаров не умолкая гудит триер. Худенькая девушка и ее подружка, совсем еще подросток, – запыленные до самых ресниц, – распевая песни, крутят ручку машины. Чуть поодаль, у большого рядна, на котором ровным слоем растеклась отливающая медью пшеница, сидят Мэулихэ и Апипэ.
Губы Мэулихэ быстро шевелятся. Время от времени она, щуря глаза, посматривает в сторону широкого искрящегося поля. Вон по той, уже потемневшей дороге вернется их бригадир. К той поре надо управиться с пшеницей: что следует – отобрать, пересчитать, а часть – пропустить через триер.
Крупные зерна пшеницы, повинуясь движению пальцев Мэулихэ, весело подпрыгивают, словно ягнята, возвращающиеся с выгона, и катятся одно за другим к ней в передник. Кажется, она ласково разговаривает с ними.
Худощавое лицо Мэулихэ с легкими морщинками у добрых глаз еще не тронуто загаром. Засучив рукава вязаной кофточки, надетой поверх коричневого в желтый горошек бумазейного платья, она считает, наслаждаясь солнцем, пригревающим лицо и руки. Наконец она тихо роняет:
– Тысяча!
Потом Мэулихэ из кармана передника достает маленький белый мешочек, и в него с легким шуршанием, слышным только ей самой, скользят золотистые зерна.
Вот ненадолго умолкает триер, и с крыши амбара доносится вкрадчивое воркование голубей. Тридцатилетняя пышнотелая Апипэ смотрит на них, чуть склонив набок голову.
– Эх, и воркуют!.. Погляди, как вьется, крыльями-то что выделывает!
Она не может глаз оторвать от щеголеватого голубя, который кружит, чертя крылом, вокруг голубки, скромно опустившей головку. И, словно боясь прервать любовную их песенку, Апипэ тихо дергает соседку за рукав:
– Мэулихэ-апа[1]1
Апа – обращение к старшей по возрасту женщине. (Примечания здесь и далее переводчика.)
[Закрыть], крылышко мое, целуются! Ей-богу, целуются!
Красивые ноздри Мэулихэ нетерпеливо вздрагивают. Она бросает суровый взгляд на полную, слишком оголенную ногу Апипэ.
Да куда там, разве проймешь Апипэ взглядом! Она хихикает, щурит зеленоватые глаза и начинает вдруг поглаживать крепкие икры ног.
– Крылышко мое, гляди-ка, весна ведь! Весна! Неужто не видишь? Гусаки вон там, за амбаром, и те гогочут, голуби целуются! Все парами, только я, горемычная, одна. Недаром говорят: в одиночку и полено не горит, в одиночку и постель не греет... Только и осталось – на голубей глазеть...
Апипэ причмокивает губами. Из-под реденьких ресниц озорно блестят ее неспокойные глазки. Лениво перебирая пшеницу короткими пальцами, на одном из которых поблескивает зеленым камешком серебряное кольцо, Апипэ искоса поглядывает на Мэулихэ и беззвучно смеется. Той совсем не нравится пустословие Апипэ, но и она не может сдержать улыбки:
– Ох, и болтушка же! Ох, и болтушка! Только и знаешь молоть языком!
В это время из-за амбара, опираясь на металлическую палочку с набалдашником, прихрамывая, вышел смуглый мужчина. Через плечо у него висела брезентовая сумка. Апипэ опять бросила работу и окликнула его:
– Шамсутдин-абы[2]2
Абы – дядя; обращение к старшему по возрасту мужчине.
[Закрыть], миленький, что нынче радио говорило? Какие новости?
Шамсутдин покосился на Апипэ, слишком вольно рассевшуюся у рядна с пшеницей, и, проведя указательным пальцем по длинным обвисшим усам, ответил:
– Ничего особенного.
– А на войне что?
Шамсутдин, щелкнув языком, озабоченно покачал головой.
Апипэ посмотрела на усы Шамсутдина, потом перевела глаза на воркующих голубей и с разморенным видом опять начала потирать согретые солнцем ноги.
– Эх, Шамсутдин-абы, знать, сегодня недаром у тебя усы обвисли. Я, как глянула, сразу всякую надежду потеряла.
Шамсутдин, ничего не ответив, повернулся к Мэулихэ.
– Стало быть, нет Нэфисэ? Как вернется, передай, агроном звонил. Наказал к семи на совещание бригадиров приехать, – спокойно проговорил он и ушел, припадая на одну ногу.
Апипэ задумалась, потом сказала:
– Уже сколько человек спрашивали эту Нэфисэ. А вот Апипэ никто не спросил...
Мэулихэ давно подмывало отчитать Апипэ.
– Ишь, чего захотела! Не слыхала разве?! К хорошему человеку тысяча дел приведет, а к дурному кто придет?
Мэулихэ прибавила к белым пузатым мешочкам, стоявшим возле нее словно выводок цыплят, еще один и сердито глянула на голые колени Апипэ:
– Не люблю я это твое бесстыдство, Гафифэ![3]3
Гафифэ – полное имя от Апипэ.
[Закрыть] Не годится мужней жене сидеть этак и ноги показывать.
– Э, Мэулихэ-апа, крылышко мое, напрасно ругаешься, – беспечно ответила Апипэ. – Богом дано, пусть глядят. Лишь бы не сглазили.
– Тьфу! – плюнула Мэулихэ. – Не человеческого, а бесовского ты рода!
Махнув рукой, Мэулихэ стала считать мешочки. Восемь штук. Восемь тысяч крупных отборных зерен. Их надо еще взвесить, потом взять из каждого мешочка по сто зерен и проверить на всхожесть: густые ли будут всходы, средние или вовсе плохие... Зернышко к зернышку – все учтется. А там начнут высчитывать: по скольку на гектар высевать, как высевать. Счеты да расчеты – дело тонкое, кропотливое. Трудно Мэулихэ дойти до всего этого. А вот Нэфисэ, их бригадир, разбирается во всем. Разумница Нэфисэ! Признаться, не все понятно Мэулихэ в ее затеях, но очень уж по душе, что Нэфисэ и в эту тяжкую пору не сдается. Бегает с самой зимы, хлопочет обо всем для бригады. Наша, говорит, бригада должна получить особый урожай. А нынче на заре, как уходила в Яурышкан талые воды задерживать, все Мэулихэ доверила. Ты, говорит, самая старшая среди нас, да и рука у тебя в работе легка, проследи за всем...
Часть пшеницы Нэфисэ велела пропустить через триер, часть прогреть на солнышке. Еще зимой агроном учил их: прогреешь зерно – у него зародыш проснется. Тут уж, пожалуй, прорастет и такое семя, которому век не прорасти. Потом она велела особо отобрать самые крупные зерна. Эти нужны, чтобы новый сорт вывести.
Мэулихэ медленно обошла полог с пригревшейся на нем медно-красной пшеницей, уравнивая зерна ласковым прикосновением ладони, и крикнула девушке, вертевшей ручку триера:
– Карлыгач, детонька, погляди-ка на дорогу, наших не видать?
Гибкостью ли, стремительностью ли движений эта красивая девушка действительно напоминала птичку карлыгач[4]4
Карлыгач – ласточка.
[Закрыть]. Она окинула взглядом извилистую дорогу, пробегавшую мимо двух сосен на косогоре и терявшуюся у далекого темного леса.
– Нет, Мэулихэ-апа, не вижу. Может, задержались... – Карлыгач умолкла на полуслове, прислушалась к чему-то и вдруг, обрадовавшись, как ребенок, закричала: – Жаворонок! Жаворонок! Слышите, жаворонок прилетел! Поет!
Апипэ то ли и впрямь обрадовалась, то ли решила позабавиться.
– Ой, крылышко мое! – вскрикнула она. – Где? – И закинула голову, приставив ладонь к белесым бровям.
Глаза Мэулихэ не смогли найти пташку – она кружила слишком высоко.
В глубине ясного неба жаворонок и самой Карлыгач казался не больше мохнатого шмеля. Но песню его слышали все. Она лилась сверху, звеня переливами, рассыпаясь серебристыми трелями.
Карлыгач слушала, крепко прижав руки к груди, и, не сдержав восторга, мягким, чуть дрожащим голосом стала читать стихи.
Чувствительная, детски чистая и мягкая душа была у этой девушки. Когда отец спрашивал Карлыгач: «Кем, дочка, ты хочешь стать? Врачом, инженером или учительницей?» – Карлыгач отвечала, опустив голову: «Не знаю, папа».
Но работала ли она на колхозном поле, гуляла ли в лесу, ее всегда и везде не переставала волновать одна мечта – светлая, давно запавшая в душу. Карлыгач хотела стать поэтом. Только... то была сокровеннейшая, далекая мечта, в которую и поверить-то было трудно. Где уж ей? Возможно ли? Даже сама от себя прятала Карлыгач эту мечту. Подумает и смутится, будто коснулась чего-то очень чистого, недосягаемого.
И все же иногда Карлыгач охватывало страстное желание рассказать стихами о чувствах, обуревавших ее. Так было в прошлом году, когда она услышала о нападении фашистов на нашу страну. Девушке казалось, что вот сейчас она найдет слова, которые зажгут огонь ненависти к врагу в каждом, кто услышит их. Но вместо своих слов на память приходили чужие, с губ срывались строки прочитанных когда-то стихов.
Карлыгач окончила семилетку в соседней деревне Аланбаш. Учиться дальше помешала ей война. Впрочем, она ни на минуту не сомневалась, что после войны, когда вернется отец, она продолжит свое образование, будет учиться в большом городе, в институте.
Отец Карлыгач всегда занимал ответственные должности в этом волжском районе. В день, когда фашисты напали на страну, он даже не успел съездить в родной Байтирак попрощаться с женой и детьми и сразу отправился на фронт.
Когда вражеские полчища подходили к Москве, Карлыгач тоже пошла в военкомат.
– Я дочь Галляма, – сказала она. – Пошлите меня к отцу, на фронт.
– Ты еще мала, сестренка, – ответили ей.
То же повторили и в райкоме комсомола.
Тогда Карлыгач побежала в райком партии.
– Вырасти-ка ты побольше хлеба в колхозе – и за себя и за отца! Это и будет твоим фронтом, – сказал ей секретарь райкома Джаудат Мансуров.
В те дни Нэфисэ только что назначили бригадиром, и она приняла Карлыгач в свою бригаду. С тех пор они стали неразлучными друзьями.
Шум триера стих. Карлыгач и маленькая Сумбюль принялись пересыпать очищенную пшеницу. В наступившей тишине вновь зазвенела песня.
У Карлыгач был мягкий, еще не окрепший голосок. Они так спелись с Сумбюль, что можно было подумать, будто поет одна из них.
Я после ночи солнца жду.
И месяца под вечер жду...
Как месяца и солнца жду я,
Вот так и писем с фронта жду!
Апипэ совсем притихла. Сейчас на ее лице было выражение не то тоски, не то глубокой озабоченности. Мэулихэ, продолжая считать зерна, исподлобья поглядывала на нее. «Ага, и тебя проняло!» – подумала она.
В зеленых травах берег весь,
И льется жаворонков песнь,
И льется жаворонков песнь
Над каждою излучиной.
Идет рассвет – они поют,
Придет закат – они поют.
А я тоскую по тебе,
Разлукою измучена.
Вдруг песня оборвалась.
Женщины недоуменно оглянулись и увидели, что со стороны деревни идет председатель колхоза, сухорукий Сайфи.
2Сайфи, в коротком распахнутом бешмете, заложив руки за спину, медленно прошел мимо Карлыгач и Сумбюль, поглядел, как они засыпают пшеницу, походил у соседних амбаров, потом приблизился к Мэулихэ.
– Не вернулась еще, как ее?.. Про Нэфисэ говорю, – промолвил он.
– Нет еще, – ответила Мэулихэ, – работа, видать, затянулась у них...
Лицо у Сайфи было румяное, круглое, усы и маленькая – клинышком – бородка аккуратно подстрижены, одежда ладно сшита. Не нравились только Мэулихэ глаза Сайфи: правый глаз – навыкате, а левый закрыт наполовину и, как бы невзначай, шарит где не следует. Вот и сейчас будто разговаривает о деле, а сам уставился на заголенные ноги этой бесстыжей Апипэ.
Мэулихэ повернулась в сторону поля и увидела наконец тех, кого давно ждали.
К ним, тяжело ступая, приближались женщины с лопатами на плечах. Карлыгач и Сумбюль побежали навстречу статной, высокой молодке, шедшей впереди.
– Очень устали, Нэфисэ-апа? – участливо спросила Карлыгач, беря у нее из рук лопату. Посмотрев на мокрые доверху сапоги, забрызганную одежду, она покачала головой: – Все пешком, да такую даль!..
Нэфисэ только кивнула головой и повернулась к своим спутницам:
– Идите, голубки, домой! Придете после полдника, закончим тут все с пшеницей.
– Лучше подождем, – ответили те, высматривая место, где бы присесть. – Пойдем вместе.
– Ну, как хотите...
Нэфисэ вытерла уголком платка лоб и щеки, порозовевшие от солнца и вешнего ветра. Из-под шали выбилась маленькая прядка волос, отчего ее тонкое продолговатое лицо стало еще миловидней. Большие, чуть удлиненные карие глаза вопрошающе взглянули на Сайфи. А он все так же, заложив руки, расхаживал взад и вперед.
– Сайфи-абы, ты хочешь мне что-нибудь сказать?
– Сказать? Известно, у председателя всегда найдется что сказать. Из Аланбаша вон представители приедут проверять. Вот я и осматриваю – что да как... семена, плуги, бороны...
– А-а... это по соцсоревнованию!.. – По лицу Нэфисэ пробежала тревога. – Не осрамиться бы! Нынче Аланбаш вон куда шагнул! Не чета «Чулпану».
Сайфи посмотрел в сторону. Он был явно не в духе.
– Почем знать?.. Действительно, может, придется краснеть. Год такой...
Нэфисэ удивленно посмотрела на него: «То есть как это – год такой?»
Наклонившись над липовой кадкой, стоявшей между Мэулихэ и Апипэ, Сайфи захватил здоровой рукой горсть пшеницы и подбросил ее на ладони.
– А что это у вас: на посев или в брак?
Мэулихэ обрадовалась, что председатель заинтересовался их работой.
– Те на семена не годятся, Сайфулла, – поспешила она ответить. – Выбраковали мы их. А вот эти, – она показала на мешочки справа, – пойдут на семена. Семена эти, если будет суждено посеять, очень надежные. Мы с Гафифэ по зернышку отбирали.
Но Сайфи едва взглянул на мешочки. Пересыпая пшеницу с ладони на ладонь, он хмыкнул, потом покачал головой.
– Интересно! Все-таки чем же эта пшеница плоха? С какой, скажем, стороны она вам не по нраву?
Нэфисэ взяла из кадки горсточку зерен и начала объяснять ему:
– Погляди-ка – вот эти мятые, а это битые; есть и больные, видишь. От них, если они и взойдут, толку не будет. На семена они не годятся. Нам нужно улучшать сортность нашей пшеницы, Сайфи-абы.
– Так! – Сайфи хмуро посмотрел куда-то в сторону и выпятил губу. – Та-ак! —повторил он. – Как я вижу, тебе, сестричка, на широкую ногу захотелось жить! Ишь, сколько семян забраковала. Интересно, чем же я пополню нехватку? Хорошо – район даст? А ежели нет? Вдруг скажут: найдите сами?! Нет, сестричка, в нынешнем году нельзя этак замахиваться.
– Что ж прикажешь делать?
– Старики говорят: «По одежке протягивай ножки». Хватит и того, что сделали. Вон другие бригады ничего не выдумывают! А тебе семян хороших подавай, всю зиму трать деньги – девок твоих учи да для опытов выписывай неведомо чего! Сама знаешь, тяжелые времена. Нынче, милая, голову ломаем из-за горсти семян не для того, чтобы все на твой участок покидать. Надо дорожить тем, что есть. Стало быть, не транжирь!
Нэфисэ с обидой взглянула председателю в глаза. Но правый глаз Сайфи, как стеклянный, ничего не выражал, а левый смотрел из узкой щелочки с язвительной усмешкой.
– Ты ведь сам прекрасно знаешь, почему мы по зернышку отбираем, – горячо заговорила Нэфисэ. – Ведь семена – основное богатство колхоза.
– Иной раз, сестричка, приходится забывать и то, что знал. Оно бы ничего, конечно, ежели б район у меня спросил: сколько зерен пшеницы перебрали да сколько весенних ручейков в сторону отвели. Не про то спросит район. Хлеба требует он у меня, хлеба. Пудами, тоннами...
– Нет, Сайфи-абы, ошибаешься, обо всем спросит тебя район. И область спросит, даже Москва спросит! Вы, скажут, обещали высокий урожай, как у вас там дела? Сколько, скажут, хлеба получили, сколько на фронт отправили? Вот мы и хотим так работать, чтобы ответить на все эти вопросы. И будем добиваться высокого урожая...
Сайфи стоял, покачиваясь и хихикая:
– В этом-то году? Нет, сестричка, ты эту сказку вон детворе своей сказывай! О завтрашнем дне пускай ишак думает. А мне нынешний день дорог. Завтра-то – кто будет жив, а кто и нет... Нам хоть бы голину в поле не оставить, вот что!
Мэулихэ не стерпела и вмешалась в разговор:
– Ну, знаешь ли, Сайфулла, как говорится, ткнешь в глаз – глаз выдавишь, слово скажешь – спор вызовешь. Уж раз на то пошло – выскажу я тебе всю правду. Не думали мы до сих пор о завтрашнем дне, вот и оставили хлеб на поле. – Она показала на тот берег реки, где, словно навозные кучи, чернели низкие копны овса, перезимовавшие под снегом. – Не остры мои глаза, а вижу все. Да и как не видеть, если копны эти всю зиму мне душу терзали, по ночам снились...
– Нашла о чем толковать! Да разве об этом теперь разговор? Вот уж действительно, кузнец коня кует, а лягушка лапу сует. Как семян набрать, как план выполнить – вот о чем нынче забота! – Сайфи исподлобья посмотрел на Мэулихэ и повернулся к Нэфисэ: – Говорю тебе, не можем мы теперь так замахиваться.
Однако, увидев озабоченные лица Нэфисэ и ее подруг, председатель, видимо, несколько смягчился:
– По скольку же ты собираешься высевать?
Нэфисэ быстро вынула из внутреннего кармана синего жакета записную книжку.
– Смотри, Сайфи-абы: норму высева мы определяем по качеству почвы, по весу и всхожести семян. Чтобы получить высокий урожай, нам никак нельзя сеять меньше ста семидесяти пяти кило на гектар. Ведь ты сам согласился с этим, когда утверждали план.
Сайфи протяжно свистнул. Приняв это за шутку, Апипэ фыркнула.
– Ай-яй! – покачал головой Сайфи. – Ну, и щедра же ты в расчетах! Выходит так: есть ли в колхозе семена, нет ли, а тебе подавай! Не-ет, душенька, не выйдет! Нынче все планы пересматривать приходится. По зернышку ли будешь сеять, пополам ли каждое дробить, – не мое дело. Выделю тебе по сто двадцать кило, тем и довольствуйся. Больше у меня ни грамма не получишь. Вот так, без обид...
Этими словами Сайфи, казалось, столкнул обратно большой груз, с трудом вытянутый бригадой на гору. Мэулихэ ахнула от неожиданности, Сумбюль и Карлыгач растерянно уставились на Нэфисэ. В глазах бригадира было глубокое возмущение.
– Что это ты говоришь, Сайфи-абы! – Вскрикнула она. – Хочешь свести на нет всю нашу работу?! Для чего же мы столько трудились? Осенью, утопая по колено в грязи, ил со дна реки таскали; зимой, проваливаясь в сугробах, снег задерживали; в мороз да буран навоз вывозили, золу собирали. А ночами еще агротехнику усваивали. Ради чего это? Все для того, чтобы вырастить хороший урожай...
– Видали? Председателя колхоза агитирует! Смотри пожалуйста! Да кто же вам мешает? Выращивайте на здоровье.
– А как вырастить, если половина земли голой останется?
Сайфи снова выпятил губу и пожал плечами:
– Ежели район не отпустит – от меня не ждите. Так вот – без обид!..
Отойдя немного, он бросил через плечо:
– А отпустит, разговор будет другой*
