Текст книги "Честь"
Автор книги: Гумер Баширов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
Мэулихэ вмиг оживилась и принялась за свое привычное дело. Она сняла крышку с казана, откуда уже давно шел дразнящий запах, и принялась разливать по тарелкам и мискам дымящийся суп. Вскоре на другом конце поляны запел пузатый медный самовар, как-то странно выглядывавший из высокой травы.
Бочку с хмельным медом доверили Шамсутдину. Он любовно поглаживал крутые бока бочонка:
– Эх, нашла-таки на человека благодать! Ну, глядите теперь в оба! Либо без Шамсутдина, либо без бочки останетесь!
Мэулихэ, засучив рукава, бегала между тарантасом и скатертью. Айсылу усердно угощала всех.
– Колхоз всегда найдет, чем угостить своих хозяев. Этот хлеб вы сами растили, этих гусей вы сами вскормили, – приговаривала она, оделяя гостей гусятиной и раскладывая на скатерти большие ломти хлеба.
Не успела Мэулихэ оглянуться, как тарелки уже были пусты. И мед оказался очень вкусным. Ради такого праздника даже Мэулихэ не заставила себя упрашивать. Как только ей поднесли ковш меду, она села поудобнее и, произнеся «бисмилла»[32]32
Бисмилла – именем бога.
[Закрыть], выпила все до капли.
– Ай-яй, мама, – покачал головой Хайдар. – Смотрю и дивлюсь я тебе: какой ты стала храброй!
Мэулихэ только махнула рукой: не шуми, мол, мать сама знает, что делает!
Но не успел ковш обойти круг-другой, как бочонок опустел.
– Эх, и коротка же у тебя оказалась жизнь! – проворчал Шамсутдин и откатил бочонок в траву.
У женщин, видно, накопилась уйма новостей. Разгрызая гусиные косточки, они без умолку тараторили, не слушая и перебивая друг друга.
Дед Бикмулла, изрядно захмелев, принялся расхваливать женщин:
– Да ведь их, миленьких, ни на какого мужчину не променяешь! Ведь весь колхоз на своих плечах вывозят! Если б не они, пропали бы мы с вами...
Джигит-гвардеец, рассказывая соседям что-то фронтовое, все время поглядывал в сторону Нэфисэ. А ей не давали и передохнуть. Оставив кипящий самовар, подошла и пошепталась с ней Мэулихэ; подбежала с чашкой меду Гюльзэбэр.
– У меня для тебя такая новость... такая новость... – опять раззадорила она Нэфисэ и убежала, так ничего и не сообщив.
Подоспела Юзлебикэ с гусиной ножкой и ломтем хлеба в руках и втиснулась между Нэфисэ и Сумбюль. В последнее время она заметно похудела, и круглое лицо ее вытянулось, под глазами темнели синие круги – следы бессонных ночей. Аппетитно раздирая ножку, Юзлебикэ затараторила во весь голос, не обращая внимания на то, что ее могут услышать.
– Если все время будут так угощать, мое поле в одну неделю полысеет! Пусть земля подо мной провалится, если вру! – Увидев Зинната, она толкнула Нэфисэ в бок и зашептала: – А малый-то все ходил за мной да уговаривал: «Устрой, мол, встречу да устрой!..» Все уши прожужжал. Теперь притих, не беспокоит. Должно, вот та, голубоглазая, приворожила. Ишь, глазенки-то как сверкают!..
И вправду, Гюльзэбэр так и сияла вся. То ли от крепкого меду, то ли от чего другого, но девушка, переполненная до краев какой-то радостью, заливалась счастливым смехом.
Нэфисэ ласково улыбнулась ей:
– Хорошо бы так! А для меня, вдовы, уж и то будет радость, если она на свадьбу позовет.
– А ну, взгляни мне в глаза! – приказала Юзлебикэ. Лукавую улыбку, блеснувшую из-под ресниц собеседницы, Юзлебикэ поняла по-своему. – Ай-хай, глаза-то совсем другое говорят. Язык, чего он только не скажет?!
– Вот еще, ведь я как-никак живая!
– Насчет живости, что и говорить, возражать не приходится. Вон, шутя, шутя, весь район обогнала. А чего только ты не сделаешь, если всерьез возьмешься! Уж я и то начинаю беспокоиться: как бы мне без золовки не остаться, если дела примут такой оборот. Вот увидишь, Мансуров тебя обязательно в Москву отправит. Тогда... улетела птичка – лови за хвост...
С краю, где расположились мужчины, вдруг раздался жалобный крик Шамсутдина:
– Не насытился я, уважаемое общество!
Все сразу примолкли. Кто-то смущенно крякнул, некоторые отводили глаза в сторону. Ведь это позор – не накормить досыта гостя!
Пораженная бесстыдством Шамсутдина Мэулихэ заспешила к казану посмотреть, не осталось ли там чего. Айсылу и вовсе огорчилась:
– Ой, как нехорошо получилось! Совестно-то как! – Она подошла тихонько к Шамсутдину: – Обделили тебя, что ли?
Шамсутдин сидел, поджав ноги, и довольно покачивался.
– То есть как обделили? – удивился он. – Наоборот, если подсчитать, то даже лишнее перепало...
Мэулихэ подбросила хворосту в костер.
– Подумаешь, какая забота! – попыталась она сгладить неловкость. – Иной человек действительно любит поесть. Не беспокойтесь, пока вы потолкуете, я вмиг сготовлю ему чего-нибудь.
Но Шамсутдину и ее слова не понравились.
– Да разве в этом дело? – протянул он с досадой. – Разве единым хлебом жив человек? Этой пищи у меня самого хватит на целый стол. – И он начал выкладывать из-за пазухи краюху хлеба, огурцы, вареные яйца и еще что-то. – Вот она, телесная пища, пожалуйста! – Шамсутдин, подмигнув фыркавшей молодежи, сунул руку в карман брюк. – На случай, если здешнего будет маловато, Гандалип положила мне еще вот это... – Он вытащил бутылку и, взболтнув, поставил в круг. – Кто желает, пожалуйста! Разве мы нуждаемся в такой пище? Ведь мы сами фабриканты хлеба! Душевную мне нужно пищу, понятно?! Душа жаждет!
– А-а-а!.. – протянули все облегченно. – Это уж дело Зинната.
Зиннат пожал плечами и нехотя растянул гармонь.
Какая-то бестолковая крикнула:
– Нэфисэ-апа!..
Но ее быстро оборвали: не станет же сноха петь при свекре!
Гюльзэбэр подвела к костру смущенную Карлыгач. Она немного замялась, но потом кашлянула и, повернувшись к Зиннату, шепнула ему что-то. Тот кивнул головой и заиграл. Карлыгач, как настоящая актриса, сложила руки на груди и запела. Голос у нее был слабый, но удивительно приятный.
Поляна затихла. Поднявшись высоко над деревьями, слушала песню задумчивая луна, заслушался, склонив посеребренную крону, и кряжистый дуб.
Она спела одну песню, другую, третью. Но потом Тимери напомнил, что с зарею нужно приниматься за дело, что ночь эту решили не работать только для того, чтобы народ хоть немного поспал.
Люди сразу встали и, шумно переговариваясь, зашагали к своим станам по узким лесным тропкам, которые луна щедро усыпала мелкими серебряными монетами.
7Нэфисэ шла одна. Из-под развесистого клена у дороги ей навстречу вдруг метнулась Гюльзэбэр. Нэфисэ показалось, что в тени с ней кто-то стоял. Он шепнул ей что-то, и Гюльзэбэр ответила ему таким нежным, воркующим смешком, каким могут смеяться только девушки, которым невмочь скрыть своего счастья. Она подбежала к Нэфисэ и схватила ее за руку. Очень возбужденная, она все время поправляла волосы и поглядывала в сторону клена.
– Я не могла уехать, не повидав тебя, – оказала Гюльзэбэр. – А сейчас побегу в деревню, буду собираться к утреннему пароходу. Мне только с тобою и осталось попрощаться.
– Постой, что ты говоришь? – удивилась Нэфисэ. – Куда ты едешь? Зачем?
– На фронт, Нэфисэ-апа... На фронт еду!
– Как?.. На фронт?
– Да, прямо по Волге, в сторону Камышина... – Гюльзэбэр была взволнована, но говорила она очень решительно. – Всю весну обивала пороги. Где только не была... Уговаривала, упрашивала – не пускали. Теперь вот ходила к Джаудату-абы... Ой, только бы не задержали. Уехать бы скорее.
– Неужели завтра же? Как неожиданно все!
– Завтра, завтра! Это последняя наша встреча... Больше не увидимся... Прощай, Нэфисэ-апа...
– Тьфу, тьфу... Пусть ветер унесет твои слова! Почему не увидимся?.. Вот кончится война, и ты вернешься со всеми. Нас с тобой еще такие прекрасные дни ждут, что это тяжкое время будет казаться лишь страшным сном. – Нэфисэ обхватила ее за плечи и крепко прижала к себе.
Гюльзэбэр хотелось увезти с собой на фронт не только тепло материнской любви, не только вкусные бавырсаки[33]33
Бавырсаки – кусочки теста, варенные в масле.
[Закрыть], испеченные заботливой рукой, но и еще один дар – любовь джигита-гармониста.
Сколько раз надежда вспыхивала перед ней вечерней зарницей, опаляла бедное сердечко!.. Иные дни Гюльзэбэр ходила, как в тумане, ног не чуяла под собой от счастья. Но надежда гасла так же быстро, как и вспыхивала. А сколько раз она изнемогала от ревнивых мыслей, хотя и знала, что намекни только Нэфисэ, и она собственной рукой вырвет из сердца ради подруги эту любовь.
Они шли по берегу речушки, тихо струившейся под сенью разросшихся ветвей.
– Какая тишина! Как дышится легко! – вздохнула Гюльзэбэр. – Как будто и войны нет. А ведь на самом деле все это не так. Ты представь себе, Нэфисэ-апа, вот в эту лунную ночь, в эту же минуту и, может быть, по такому же лесу боец идет в разведку. Он перебегает от дерева к дереву, прячется в тени... А другой боец, может быть, сейчас, глядя на эту луну, умирает... и вспоминаются ему берега Волги, родные дети. Хорошо, если он может подумать: «Я отдал все, что мог, не остался в долгу перед родиной». Ведь правда? – Гюльзэбэр порывисто прижалась щекой к плечу Нэфисэ. – Понимаешь, я хочу быть рядом с ними, там, в огне! Ни сердце, ни совесть не дают мне покоя!
– Я понимаю тебя, Гюльзэбэр, всей душой понимаю. Счастливой тебе дороги, светлого пути, дорогая!
Они крепко обнялись. И в эту минуту все вокруг казалось Гюльзэбэр еще милее, еще дороже: и надсадные переклики дергача с перепелкой в траве у поляны, и деревья, низко опустившие кудрявые ветви над холодной струей, и тонкое, едва слышное журчанье ручья.
– Знаешь что? – порывисто сказала Гюльзэбэр. – Давай сделаем так: ровно через три месяца ты мне пришлешь письмо и вложишь в него лист того старого дуба, что стоит посреди круглой поляны. Ладно? Пришлешь?
«Три месяца – слишком долгий срок для войны... Где-то ты, родная, будешь тогда?» – подумала Нэфисэ, но вслух ответила:
– Пришлю, и листок вложу обязательно! А ты напишешь мне обо всем, что с тобой приключилось за эти три месяца. Договорились?
– Да, да! Только ты не забудь в письме о себе рассказать.
– О себе расскажу, какой урожай сняли...
Гюльзэбэр приникла к Нэфисэ и тихо, почти шепотом сказала:
– Куда бы ни забросила меня война, какие бы меня ни постигли беды, я никогда не забуду сегодняшнего вечера. Никогда! – Тут она оглянулась и стала прощаться: – Не забывай моих комсомольцев, Нэфисэ-апа... и меня не забудь. Будь здорова! Если когда-нибудь по глупости обидела – прости...
– Не говори чепухи! Какие обиды?.. Ну, светлого тебе пути... счастливого пути! Возвращайся с победой!
Гюльзэбэр изо всех сил стиснула руки Нэфисэ и хотела было уже повернуться, но ноги не подчинялись ей. Она упала на грудь Нэфисэ и заплакала.
«Как мучительно расставаться с родными людьми, с милыми краями! Сколько тяжких испытаний предстоит ей впереди!» – думала Нэфисэ, еле сдерживая слезы. Надо бы утешить милую девушку, но ничего на ум не приходило.
А Гюльзэбэр уже подняла голову и улыбнулась сквозь слезы:
– Вот и все! Прошло, как весенний дождик! Если не поплачешь при прощании, кажется, чего-то не хватает. Правда ведь? Ну, прощай.
Она обняла Нэфисэ, поцеловала несколько раз и побежала к заветному дереву.
8На полевом стане все уже давно спали. Одни устроились в домике, другие на сене под навесом, а Ильгизар, закутавшись в отцовский чекмень, прикорнул прямо под деревом. Нэфисэ вошла было в домик, но ей почему-то показалось там и тесно и душно. На душе было как-то грустно, и хотелось побыть на воле. Она вышла и села под старой липой.
Перед ней лежало залитое лунным светом поле. Суслоны тихо дремали, накинув на себя серебристые покрывала. Видно, потому, что за день ухо привыкло к этому звуку, чудилось ей теперь, что из-за суслонов доносится то ясней, то глуше стригущее «жиг», будто взмахивал кто серпом. Иногда это было так явственно, что Нэфисэ невольно вскидывала голову и всматривалась в даль. Но тогда звук исчезал, и только веселое стрекотанье кузнечиков висело в прозрачной тишине.
Нэфисэ прислонилась головой к толстой липе и закрыла глаза. И вдруг, пораженная, стала внимательно вслушиваться. Предрассветная тишина, оказалось, таила бессчетное множество звуков. В шероховатой коре липы копошились какие-то букашки, наверху в густой листве попискивали чьи-то птенцы. Вот, падая, зашуршал по листьям сорвавшийся сучок, в лесу встрепенулась и, резнув воздух крыльями, прошумела неведомая ранняя птаха.
Спокойное дыхание леса мягко касалось лица Нэфисэ, и со всех сторон к ней стекались едва уловимые, как движение прозрачных мушиных крыл, тихие ночные звуки.
Когда Нэфисэ открыла глаза, лунный свет над полем уже потускнел, угасал и малиновый отблеск зари. Далеко на горизонте, рассекая сгрудившиеся темные тучи, полыхали зарницы. А над чернеющими за Волгой лесами, разбрасывая поверху изумительной яркости краски, поднимался в алом сиянии молодой луч, первый луч наступающего дня.
В этот тихий рассветный час Нэфисэ так хотелось поделиться сокровенными мыслями с самым близким, родным человеком! Но она была одна... Вдруг в памяти у нее возник образ Хайдара. Ей стало приятно, и что-то смутило ее. Словно пытаясь отогнать неожиданное видение, Нэфисэ принялась потирать платком лоб и щеки. Она поудобнее прислонилась к дереву, и перед ней снова заколыхалось пшеничное поле, закачались суслоны, зашуршали над ухом колосья. Явь ли это, или сон – трудно было разобрать.
Неизвестно, сколько прошло времени, но Нэфисэ смутно почувствовала, что кто-то стоит и смотрит на нее. Она поняла, что заснула под липой, сердилась на то, что сидит так неудобно на глазах у постороннего человека, но проснуться не могла. Она попробовала шевельнуть рукой, но рука не двигалась. Наконец она открыла глаза.
Да, она не ошиблась. В трех-четырех шагах от нее, словно собираясь продолжить внезапно прерванный путь, чуть боком стоял Хайдар. Удивленная таким совпадением сна и яви Нэфисэ застыдилась и быстро закрыла лицо руками.
Хайдара глубоко тронуло и детски непосредственное смущение Нэфисэ, и быстрое и красивое движение ее рук, оправивших фартук на коленях. Вся она, милая и беспомощная спросонок, была сейчас так близка ему, что, не почитайся это неприличным, он поцеловал бы ее в лоб, как родную сестру. Хайдар стоял, не зная, уйти ему или остаться.
– Разбудил, да? – с искренним сожалением спросил он. – Какая досада! Ты так сладко спала, что мне и самому захотелось прислониться к дереву и вздремнуть по соседству. Теперь уже не сможешь заснуть?
Нэфисэ легко вскочила и отряхнула платье.
– Конечно, не смогу!.. Значит, ни свет ни заря ходим подсматриваем, как спят солдатки?.. Ну как, понравилось?.. Ай-ай-ай, лейтенант!..
Хайдар смотрел на нее виноватыми глазами.
– Да я же мимоходом, Нэфисэ, – сказал он, срывая цветок. – Честное слово, смотрел, вот как на этот цветок... Неужели нельзя?.. Не сердишься, а?
Близился восход солнца. Надо было поднимать бригаду, да и как бы Хайдар не вздумал оказать еще что-нибудь.
– На этот раз так и быть – сердиться не буду, вовремя разбудил, – ответила она и, оставив его, поспешила на стан. Взяв знамя, полученное вчера, она пошла к делянке, которую нужно было сегодня сжать, и воткнула древко в копну.
Потом, как бы давая понять, что разговаривать им больше не о чем, молча прошла мимо Хайдара в лес к ручейку.
В сущности, ничего ведь не произошло. Она нечаянно заснула под липой. Хайдар, проходя мимо, нечаянно разбудил ее. Что же из этого? И все же даже после бессонной ночи она чувствовала какую-то необыкновенную легкость во всем теле, а сердце почему-то радостно трепетало и никак не хотело успокоиться.
Уже скрывшись в лесу, Нэфисэ обернулась и посмотрела между деревьями. Хайдар, опираясь на свою металлическую палочку, прихрамывая, шел к домику.
Подойдя к ручейку, Нэфисэ постояла минутку, будто прислушиваясь к какому-то внутреннему голосу, покачала головой и тихо рассмеялась:
– Ну и глупая же я!.. Ну и глупая!..
Она зачерпнула пригоршню холодной прозрачной воды и принялась старательно умывать разгоряченное лицо и бронзовые от загара руки.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1Повидавшись с матерью, Хайдар медленно пошел вверх по опушке леса, протаптывая на росной траве узкую зеленую тропку.
Где-то совсем близко, спеша встретить песней встающее солнце, вспархивали и кружили жаворонки. На опушке, опустив отяжелевшие влажные листья, чинно стояли старые липы, и он опять, как наяву, увидел Нэфисэ, сладко спавшую, прислонясь к стволу вот такой же старой развесистой липы. Как бы пытаясь отмахнуться от воспоминаний о ней, Хайдар мотал головой, хмурил брови, но она опять и опять появлялась перед ним. Бледное при утреннем свете милое лицо и тонкие, чуть приметно двигающиеся брови... Она так притягивала его, что лейтенант не выдержал и обернулся. Он прекрасно знал, что ее участок скрыт копнами и скирдами, что отсюда можно увидеть только лес, темнеющий на той стороне, но желание посмотреть на Нэфисэ было так сильно, что он даже поверил на миг в возможность этого и ждал, что вот-вот между копен мелькнет ее голубой платок.
Простояв некоторое время, он сам посмеялся над собой: «Эх ты, взрослый ребенок, Салам Турхан![34]34
Салам Турхан – сказочный лентяй, предающийся несбыточным мечтам.
[Закрыть]» – и пошел, все же счастливый и довольный. Весь мир казался ему теперь согретым ласковой улыбкой солнца.
А на том берегу Волги действительно поднялся огнисто-желтый диск солнца и, повеяв легким крылом над зеленой купой леса, над лугами и полями, одним взмахом одел в золото деревья. Листья и травы, затрепетав, блеснули тысячами алмазных искр. А впереди, в окутанной туманом долине, будто свершилось чудо: сразу в разных местах зажглись золотистые огни, и, как сказочный городок, сверкая, встал из тумана Байтирак.
Чем выше поднимался Хайдар, тем яснее вырисовывались перед ним родные места. Все было близко, знакомо с самого детства. Закроешь глаза и увидишь: лес на берегу Волги, луга, овражки, деревцо в поле.
Справа, словно большая птица, взмахивая крыльями, вынырнула из низины жнейка, в сторонке два старика, слегка пригибаясь, что-то косили. По большаку, спускавшемуся к Волге, то и дело проезжали подводы или машины с зерном.
Хайдар шел все вперед и видел, как из-под кустиков на опушке леса с любопытством глядела на него раскрасневшаяся костяника, надвинув низко шляпы, провожали его грибы, извиваясь, прямо из-под ног выползали ужи, прыгали в траве маленькие лягушата.
Позабыв о боли в ноге, Хайдар шагал легко, мурлыча какую-то песенку. И хотелось ему, как в далеком детстве, когда ездил он в ночное, крикнуть сейчас: «Э-ге-гей!»
Казалось – крикни он вот так, и эхо отзовется ржанием коней, звоном бубенчиков, а из лесу выбегут навстречу друзья-мальчишки...
2Был Хайдар в детстве мальчиком живым, непоседливым. Попадало ему за шалости немало: и за выкупанных в бочке цыплят, и за многое другое. Деревенские старушки, зажав голову мальчишки меж колен, не однажды секли его по мягкому месту, злые старики рвали ему уши. А он оставался все тем же. Попадался он изредка отцу в руки. Тогда, ухватившись за волосы, готовый считать, сколько раз хлестнут его, он часто моргал глазами, а красивые, как у матери, ноздри его начинали вздрагивать. Отец, ударив сына, останавливался, дивясь деловито нахмуренному лицу и терпению малыша. Вторично рука у отца уже не поднималась, и он стоял над сыном, смущенный, будто сам провинился, и кричал:
– Вон с глаз моих, непутевый мальчишка!
Худощавый малыш вылетал из избы, только пятки успевали сверкнуть. Отец сразу же остывал, глаза его мягко щурились, в усах пряталась довольная улыбка: «Весь в меня!»
Для мальчика настоящая жизнь, собственно, начиналась за воротами.
Вон прямо посредине улицы шагает огромный, что твоя клеть, колхозный бык Мугезбай. Низко опустив голову, он ступает не спеша, уверенный в своей необычайной силе. Огласив деревню страшным ревом, он останавливается на мгновенье, свирепо роет копытом землю, затем вновь мирно продолжает путь.
Вдруг перед самым его носом мелькает красная тряпка.
«Интересно, сможет ли он сорвать ворота? Сможет или нет?»
Босоногий мальчишка едва успевает вбежать во двор и забиться под крыльцо, как разъяренный Мугезбай с налитыми кровью глазами кидается к воротам и, одним взмахом отбросив их в сторону, с ревом летит к крыльцу и неистово бьет копытом землю.
Тут из избы с длинным кнутом выскакивает отец, с лаем кидается пес Сарбай, и они общими усилиями гонят быка со двора. А там люди, ухватив его за кольцо в носу, ведут на ферму и привязывают к столбу. Присмиревший Мугезбай косит глаза на своих друзей, которые тут же пьют воду из корыта. Ему тоже хочется попить, и он жалобно ревет: «Пустите!» Но на него не обращают внимания, и он снова начинает буйствовать. Из хлева выходят доярки в белых халатах и журят Мугезбая:
– Ишь, бездельник! Целый день шатается. Мало ему еще!
Понаблюдав все это, Хайдар в поисках новых приключений мчится с фермы обратно в деревню. Вдруг с нижнего конца улицы до него доходит странный гул. Кто-то чихает так, будто вся деревня зачихала сразу. Послушав мгновенье, Хайдар срывается с места и скачет, что твой добрый конь, подгоняя себя ударами по ляжке.
Он поспевает как раз вовремя. На горку возле речки поднимается трактор. Видно, замаялся бедняга, дрожит, качается. С широкого лба его льется пот, из головы валит пар. Ребятишки сбежались со всей деревни. Они прыгают, орут, а кто посмелее, даже дотрагивается руками до трактора.
Сидящий на тракторе Хасби трогает что-то, и трактор делает рывок, затем, заупрямившись, вновь останавливается. Хасби сходит с трактора, щупает у него лоб и качает головой:
– Ай-ай-ай! Как разгорячился лоб у моего жеребца! Губы совсем пересохли, а! Жеребец пить хочет, ребята... Видите, чуть язык не высунул. Не желает мимо речки пройти не налившись...
Ребята всей ватагой кидаются вниз, и в мгновенье перед трактором появляется ведерко воды. Хасби выливает в дырку на макушке трактора всю воду и вновь просит принести. Потом он опять седлает своего конька. Трактор и в самом деле, напившись воды, перестает упрямиться и трогается с места, однако при этом он так чихает, что Хасби, расстроенный, щелкает языком:
– Эх, ребятки, холодная, видать, была у вас вода! Застудился ведь жеребец. Вон как чихает!
Мальчики, поглядывая друг на друга, сопят: кто же мог подумать, что случится такое! Знали бы, из дому теплой воды принесли.
Хасби все же не сердится. Всех, кто ходил по воду, он сажает на трактор. Расталкивая других, пытается уцепиться и Хайдар.
– Ты куда, черномазый! – говорит Хасби. – Жеребец ногу отдавит!
– Возьми и меня. Хасби-абы! – умоляет Хайдар. – Я тоже хочу за круглую штуку держаться.
Хасби сажает его рядом с собой.
Вот они едут на простуженном тракторе по улицам. Он чихает так раскатисто, что окна в избах дрожат, стайками вспархивают воробьи. Даже Мугезбай струсил и спрятался за забор, а собаки, поджав хвосты, кинулись в подворотни.
Когда стали подъезжать к правлению, навстречу им вышел председатель колхоза Сарьян.
– Добро пожаловать, брат Хасбиулла! – сказал он. – Ведь ты первую борозду на колхозном поле проведешь у нас! Да будет легка рука твоя!
– Пусть будет так! – ответил Хасби.
– Земли у нас много, брат Хасбиулла! Ай-хай, одолеешь ли?
– Может, и одолею! Ведь мой вороной – что тридцать коней!
Мальчики рты разинули:
– Ай-яй! Тридцать коней!
Тут появился отец Хайдара, но сына за то, что он сел на трактор, не поругал.
– Пойдем, сынок, смеркается уже, – сказал он. – Пойдем, вырастешь большой, сам, как Хасбиулла-абы, трактор поведешь.
В эту ночь Хайдар видел замечательные сны. Он ездил верхом на тракторе.
