Текст книги "Честь"
Автор книги: Гумер Баширов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
Хадичэ, Айсылу и Мэулихэ медленно шли по главной улице, следя взглядом за груженными доверху подводами. Было им радостно от мысли, что дойдут их подарки до самого фронта, порадуют солдат, напомнят о родном крае, и в то же время грустно, как будто провожали они на войну близких людей.
Когда свернула в переулок и скрылась из глаз последняя подвода, Мэулихэ спросила у Айсылу:
– А дойдут ли наши подарки до праздников? Не опоздали мы?
– Наверняка дойдут! До праздников ведь еще десять дней. Только вот интересно, кто поедет: Нэфисэ или Наташа?
С верховьев Волги, наполнив воздух гулом, пронеслась группа бомбардировщиков, за ней другая, третья. Айсылу махнула им вслед рукой.
– Полетели, милые! Чуете, вся страна поднялась! Разъярился народ, разгневался!
– Пусть сопутствует им удача!..
Хадичэ, припомнив что-то, вдруг посветлела.
– Замечаете вы или нет? Про самолеты говорю. В последнее-то время зачастили! Летят и днем и ночью. Это они в Сталинград?
– Туда, родные, туда! – промолвила Айсылу после долгого молчания. – В Сталинград!
– В добрый час!..
– Султангерей, видно, тоже в Сталинграде воюет, – сказала Хадичэ. – Письмо от него пришло. Ильгизар с отцом прикинули и говорят, должно быть и он там. Просит передать поклоны всем соседям. А Апипэ его уехала со своим спекулянтом, распродала все. Тот обобрал ее и бросил где-то на пристани. Про нее Султангерей тоже пишет. «Человека, мол, узнаешь в трудные дни. Не будь войны, так и не узнал бы, что змею пригрел на груди. Не нужна, пишет, она мне. Буду жив, найду настоящую подругу. А пока, пишет, дружу со своей Кэтюшэ. И днем и ночью вместе, ни на минуту не расстаемся».
– Видно, хорошая девушка попалась ему, – протянула Мэулихэ. – Надо бы написать, пусть к нам в Байтирак проводит свою Кэтюшэ. Все равно изба пустая стоит.
Айсылу рассмеялась.
– Неужели не слышала до сих пор? – спросила Айсылу. – Ведь «Катюша» – это такое орудие, которое гитлеровцев сразу сотнями уничтожает. Наши советские люди изобрели.
– Да ну? – смутилась Мэулихэ. – И чего только не услышит живой человек! А я-то думала, что Султангерей выбрал себе хорошую невесту.
Когда проходили мимо правления колхоза, Айсылу вдруг вспомнила, что не заходила сегодня к Тимери.
– Некогда было сегодня, Хадичэ-апа, не успела проведать Тимергали-абзы, – сказала она виновато. – Как ты думаешь, встанет он на ноги к празднику?
Старуха посмотрела на Айсылу благодарными глазами.
– Тимергали, слава богу, поправляется, – сказала она ласково. – Ему бы уже давно встать, да неуемный он, по ночам не спит. Вот и не наберется сил.
– Уж такой он беспокойный!..
Хадичэ понизила голос:
– Волнуется, все думает – кто на фронт делегатом поедет. Из «Чулпана» или из Аланбаша? Имеем, говорит, право своего делегата послать!
– Конечно, будет волноваться, – задумчиво ответила Айсылу. – Все дело сейчас, Хадичэ-апа, в вывозке хлеба. А с «Интернационалом» соревноваться – не шутка. Хорошо еще, МТС помогла машиной... – Затем Айсылу показала на дорогу: – Вон еще в ком дело!
Хадичэ обернулась и увидела тарантас, запряженный гнедой лошадкой. В тарантасе сидела Нэфисэ в своем черном пальто и пуховом платке.
Это была первая после той печальной ночи встреча свекрови с невесткой. Хадичэ заволновалась, принялась почему-то крутить пуговицу на бешмете, поправила шаль на голове. Она до сих пор испытывала мучительный стыд за те опрометчивые слова, которые бросила тогда в лицо невестке. Она была уверена, что Нэфисэ никогда не простит ей этого, и сейчас не ожидала услышать от нее приветливых слов.
И вдруг Нэфисэ остановила лошадь и, сойдя с тарантаса, обратилась к ней:
– Здравствуй, мама! Как себя чувствуешь? Папа не поднялся еще?..
Хадичэ растерялась:
– Хорошо... Очень хорошо... Сама здорова ли?.. – еле выговорила она, смущенная и обрадованная.
«Вот ведь какая! Не помнит зла, дай бог ей здоровья! Будто ничего и не случилось. А может, ей и ни к чему пустые бредни старухи? Взяла и смахнула, как паутинку, приставшую к лицу... Может, занята она совсем другими мыслями?» Хадичэ опять стало грустно. Неужели Нэфисэ так скоро позабыла мирную, хорошую жизнь в их доме? Кажется, ей даже стало обидно, что Нэфисэ прекрасно может жить и без них.
Нэфисэ, видимо, торопилась. Она поговорила с Айсылу и уселась в тарантас.
Айсылу пригладила холку у лошади, поправила оглобли.
– Счастливого тебе пути! Если что скажут, позвони. Мы тут приготовим все нужное.
Нэфисэ молча кивнула головой и погнала гнедую.
– В райком поехала, к Мансурову, – объяснила Айсылу. – Там все и выяснится... – Айсылу посмотрела на Хадичэ. – Раньше говорили: «Что сноха в доме, что щенок во дворе – одна тварь!..» Так, что ли, Хадичэ-апа?
Та закашлялась и отвела глаза в сторону:
– Не помню, может и говорил кто...
Айсылу усмехнулась.
– Чего только не натерпелась бедная, – продолжала она, – чего не наслушалась! Все же не поддалась, настояла на своем. Вот они какие, нынешние невестки! Очень хорошей, очень честной оказалась наша Нэфисэ!
Хадичэ съежилась, словно озноб ее охватил. Впрочем, кто знает, может, и вправду стало ей холодно: хоть солнце и светило ярко, да осень брала свое.
3Шестого ноября байтиракцы с нетерпением ожидали наступления вечера и засветло, еще до зова Шамсутдина, заторопились в клуб, наполняя разноголосым говором улицы деревни.
А осень нынче стояла ясная и сухая. Лишь сентябрь поморосил дождем, октябрь же выдался солнечный. И вот уже первая неделя ноября на исходе, а дни стоят погожие. По утрам крыши, сады, улицы сверкали крупинками инея. На речке у самого берега поблескивала стеклянная корочка льда, но к полудню от стаявшего инея земля увлажнялась, исчезал и ледок на воде. Сады и леса пожелтели, окрасились багрянцем и все редели, теряя листья.
Старики по известным только им приметам загадали – это к добру.
– Нынче деревья вовремя скинули листья, – значит, и беду сбросит со своих плеч народ!
Только... одними приметами не обретешь покоя. Ведь сколько горя и забот накопилось у народа! Каждый город, взятый врагом, словно глубокий рубец на душе у людей. Мысль о жестоких боях в Сталинграде ни на минуту не покидала их.
Не так уж близок Сталинград. Пожалуй, и на быстром пароходе плыть суток двое. Но велико ли это расстояние для людей, сердца которых бьются в лад с сердцем всей страны?! И кажется, если взглянешь отсюда на низовье Волги, увидишь черные клубы дыма, услышишь грохот орудий.
А бои там разгорались... Эскадрильи самолетов, пароходы и баржи с войсками и оружием, поезда по железной дороге, недавно пролегшей здесь, летели, плыли, мчались днем и ночью в одном и том же направлении – к Сталинграду!
Видно, скоро уже свершится великое событие, которое с таким нетерпением ожидает народ!
Обычно Шамсутдин, уходя по утрам с тока домой попить чайку, внимательно прослушивал сообщение Совинформбюро. И каждый раз колхозники встречали его тревожным вопросом:
– Как Сталинград?
Шамсутдин, не поднимая глаз, хмуро проходил по току и говорил:
– Как ему быть, Сталинграду? Горит он, горит!
А теперь Шамсутдин вел себя совсем по-иному, голос его звучал бодро:
– Сталинград? Как же ему быть, Сталинграду? Воюет Сталинград! Крошит фашистов!
Была у колхозников еще одна немаловажная причина для волнения. Сегодня днем Айсылу и Нэфисэ опять вызвали в Якты-куль.
– К празднику лучшим колхозам будут премии выдавать. Для того наших и вызвали, – говорили одни.
А у некоторых догадки шли еще дальше:
– Какой колхоз победил – окончательно еще не решили. Оба, мол, колхоза хлеб до праздников вывезли. Но на фронт все равно хотят послать Наташу.
– Почем знать? Может, и наша Нэфисэ поедет? «Чулпан» тоже сумеет постоять за себя...
4Айсылу и Нэфисэ подъехали к клубу в тот самый момент, когда тишина в зале прорвалась овацией и шумными возгласами.
– Вот тебе и раз! – сказала огорченно Айсылу. – Опоздали на доклад! Видно, сейчас только кончился.
– Что поделаешь, прочтем в газете, – ответила Нэфисэ, бережно беря в руки знамя, которое сегодня вручили им в районе.
Они немного задержались на крыльце. Айсылу расправила складки знамени, отряхнула пальто на Нэфисэ.
– Придется поздравить народ, как ты думаешь?
– А как же! Завоевал-то знамя народ... На, Айсылу-апа, неси знамя! Ведь партийная организация ведет нас за собой...
– Впереди идут передовики. Ты и войдешь со знаменем.
Видно, кто-то заметил их. Внутри раздался голос:
– Приехали!
Дверь клуба распахнулась настежь.
– Знамя! Знамя! – закричала примостившаяся у двери молодежь.
В зале поднялся невообразимый шум, некоторые выскочили на крыльцо.
– Наш «Чулпан» победил! Айсылу-апа привезла знамя!
Люди, стоявшие возле дверей, расступились. Первым в президиуме встал Тимери, за ним, дружно хлопая, поднялись и остальные. Нэфисэ несла к сцене знамя с тяжелыми золотыми кистями, и щеки ее пылали, как это знамя.
Хайдар весь подался вперед. Ему казалось, что нет сейчас человека счастливее его. «Нэфисэ! Какая ты чудесная, Нэфисэ!» – говорил он про себя, но вдруг вспомнил, как на фронте, присягая, целовал, опустившись на колено, край гвардейского знамени, и, взволнованный, выпрямился.
Айсылу пробралась вслед за Нэфисэ на сцену,
– Товарищи! – сказала она.
Рукоплескания тотчас же прекратились.
– Родные! – продолжала Айсылу. – В день двадцатипятилетия Великого Октября разрешите поздравить вас с большой радостью. Ваш упорный труд выдвинул «Чулпан» в ряды передовых колхозов. За хорошую работу, за высокий урожай районный комитет партии и райисполком вручили «Чулпану» переходящее Красное знамя.
Все поднялись и шумно захлопали в ладоши.
Когда в зале стало тихо, Айсылу продолжала:
– Товарищи! Принимая знамя в присутствии передовиков всех колхозов района, мы сказали, что «Чулпан» и впредь будет в рядах первых, что мы не отдадим это знамя никому. Правильно ли мы сказали, родные?
– Правильно, правильно! – зашумел весь зал.
– Вы сказали то, что все мы думаем!..
Тысячи чувств обуревали сейчас Нэфисэ. Сознание того, что она стала нужным человеком для родного колхоза, наполняло ее гордостью и даже немного кружило голову. Она ощущала прикосновение мягкого бархата знамени к своей руке и, глядя на веселые лица односельчан, думала: «Это знамя завоевано и моим трудом!»
Нэфисэ бросила взгляд на Хайдара, зачесывавшего пальцами густые свои кудри, и тут же отвернулась: «Нет, больше не буду смотреть, не буду!»
Айсылу между тем продолжала говорить о том, что «Чулпан» досрочно выполнил государственные поставки, выделил семенной и страховой фонды и сдал в фонд обороны две тысячи пудов хлеба.
– И после всего этого, – сказала она, – у нас есть возможность выдать на трудодень и хлеба и картофеля. Хорошо потрудились вы нынче, родные, очень хорошо!
Айсылу нагнулась к Тимери и о чем-то тихо спросила у него. Старик, видно, не умел разговаривать шепотом и пробасил на весь клуб:
– Еще бы не сказать! Говори, говори! Сейчас самое время!
Все весело рассмеялись простоте своего председателя.
Айсылу выпрямилась и, выждав тишину, заговорила опять:
– Товарищи, вы, конечно, помните: в прошлом году, когда фашистская нечисть рвалась к Москве, стойкость двадцати восьми джигитов поразила весь мир.
– Это же панфиловцы! – откликнулась молодежь.
– Помните, как эти двадцать восемь героев погибли на своем посту, но не пропустили врага! Кто были они? Настоящие гвардейцы! В Сталинграде бойцы Алексеев и Хусаинов уничтожили каждый по десять гитлеровцев. Кто были они? Гвардейцы! Где самый трудный участок, где нужны храбрость и стойкость – там всегда гвардейцы! – Айсылу окинула взглядом затихший зал. – И у нас есть такие люди! Кто в нашем колхозе начал соревнование? Кто в этот тяжелый год снял с гектара по сто сорок пудов урожая? Бригада Нэфисэ – наши гвардейцы!
Айсылу вынула из кармана бумагу и стала читать, кому сколько хлеба причитается по дополнительной оплате.
Нэфисэ невольно взглянула на отца. Услышав, что Нэфисэ получит сто пятьдесят пудов пшеницы, Бикбулат засуетился, долго шарил по карманам, наконец вынул свою короткую трубку и сунул ее в рот. Острые его глаза уставились из-под лохматых бровей на дочь. Нэфисэ вспомнила свой вчерашний разговор с отцом и поежилась. Вчера он зашел к ней в комнату.
– На твою пшеницу избу поправим, а то она вовсе обветшала, – категорически заявил он. – И одежду надо тебе справить. Твоя судьба впереди, ты еще молодая. Не век тебе жить в отцовском доме...
Нэфисэ сказала, что не поднимется у нее рука продавать на базаре пшеницу в тяжелое военное время, что изба еще потерпит до конца войны. Старик весь потемнел.
– О себе, что ли, я хлопочу? Мне что? Мне хватит десяти аршин бязи на саван. А изба развалится, так на вашу голову! – глухо сказал он и вышел, хлопнув дверью.
Нэфисэ тяжело вздохнула. Кто знает, может быть, ей придется уйти и из отчего дома?.. Она передала знамя Айсылу, подошла ближе к столу и, волнуясь, поблагодарила собравшихся от имени своих товарищей за высокую оценку их труда.
– В дни, когда родина переживает огромное бедствие, нам не удалось защищать ее с оружием в руках, – сказала она твердо. – Но нас успокаивает мысль, что мы, даже находясь в глубоком тылу, помогаем фронту. Всю дополнительную оплату до последнего зернышка отдаю в фонд обороны – бойцам Сталинграда!
Последние ее слова утонули в гуле одобрительных возгласов и аплодисментов. Айсылу крепко пожала ей руку.
– Большое спасибо тебе, Нэфисэ! – сказала она. – Большое, большое спасибо!
Гул одобрения в зале усилился.
«Вот она – благодарность народа!» – радостно думала Нэфисэ. Взгляд ее внезапно упал на отца. Бикбулат сник, казалось – он весь скрылся под своей старой лохматой шапкой. Перед ней возник образ брата Сарьяна, и она с гордостью подумала, что он, наверное, порадовался бы сейчас вместе с ней.
Мэулихэ между тем и глазами и бровями усиленно делала какие-то знаки Хайдару, сидевшему как раз напротив нее. Хайдар не выдержал и рассмеялся.
– Право, мама, я ничего не могу посоветовать! – крикнул он ей. – Делай что хочешь!
Мэулихэ махнула на него рукой и, кашлянув, поднялась с места. Хотя она и встала довольно решительно, но слов у нее вдруг оказалось немного. Пробормотав с запинкой несколько фраз, она поспешила закончить:
– Ну вот... Как говорится, и у долгой и у короткой речи – смысл бывает один... Запиши-ка, Айсылу, в подарок от меня сто пудов!
Не успела Мэулихэ сесть на свое место, как на память ей пришли все те слова, которые она хотела сказать. И она, не обращая внимания даже на сына, который, перегнувшись через стол, хлопал ей и кричал что-то, поднялась опять и уже смело заговорила:
– ...А за все это – большое спасибо партии нашей!
Слова ее утонули в выкриках и аплодисментах. Мэулихэ выждала, пока наступит тишина, и добавила:
– И еще спасибо нашей Нэфисэ! Она приняла на себя всю тяжесть работы! А также спасибо Айсылу и Тимери-абзы – они все время помогали нам!..
Зэйнэпбану говорить было не о чем, поэтому она смирно сидела за столом, сложив на коленях большие руки, и слушала, как говорили другие. Сидела она смирно еще и потому, что надела сегодня свое новое густо-зеленое шелковое платье и боялась помять его.
Сначала очень хорошо выступила Нэфисэ. Зэйнэпбану вместе со всеми похлопала ей. Потом она шумно аплодировала Мэулихэ. После них вышла вперед Карлыгач и стала говорить не как другие, а стихами:
Одной ногой стоит он на скале,
Другой стоит на берегу морском...
Чуть покачиваясь, глядя куда-то повыше двери, Карлыгач сказала много красивых слов. Откуда только берет она эти слова, и как у нее складно получается!
Армия наша – тот богатырь!..
Зэйнэпбану слушала стихи Карлыгач, а сама незаметно шевелила под столом пальцами, подсчитывая, как распорядится она дополнительной оплатой, какие вещи приобретет для дома, что приготовит к свадьбе. «Сложить новую печь в бане – три пуда; пальто «самому» – не меньше пяти пудов; свалять обоим новые валенки – еще пуда три. Купить две овцы да уток... На это, пожалуй, уйдет пудов двенадцать. Вот тебе и наберется сразу пудов тридцать... А еще других расходов видимо-невидимо: платья там, белье, скатерти да полотенца... Ай-яй, погляди-ка на Нэфисэ и Мэулихэ! Похоже, закурлыкала у них пшеница журавлем! Как говорит мать: у тароватого добро не держится! Вот мать у Зэйнэпбану умеет хозяйничать. Только сегодня объявили дополнительную оплату, а она уже давно завязала мешки с долей Зэйнэпбану и крепко уселась на них».
Зэйнэпбану глубоко вздохнула. Пшеницы-то хватит, а вот где жениха найти, где он «сам», непутевый?..
Вот, родина, подарок мой тебе! —
закончила Карлыгач и добавила к стихам, что дарит сталинградцам семьдесят пудов пшеницы.
Зэйнэпбану усердно захлопала и ей.
Но вот встала и маленькая Сумбюль. А мама ее сидит и смотрит дочери в рот, будто и сама хочет что-то сказать.
Сумбюль поправила галстук, пригладила волосы и заговорила, поглядывая то на Айсылу, то на сидящих в зале:
– Ведь нас теперь только двое с мамой, так, Айсылу-апа? Мы обе все лето работали в поле. Мама и говорит, что нам достаточно и того, что получим по трудодням. А вот то, что заработала я сама по дополнительной оплате, как папину долю, отдаю фронту!
Ясные, чистосердечные слова ребенка взволновали всех. Сумбюль долго аплодировали, старушки любовно гладили ее по головке.
В зале стоял шум, кто-то еще просил слова.
Зэйнэпбану молчала, но ей уже спокойно не сиделось. И вдруг как-то невольно поднялась и она. Почувствовав сама, как неуклюже она высится над всеми, Зэйнэпбану смутилась, лицо у нее стало краснее галстука Сумбюль. Чтобы скорее выйти из неловкого положения, она заговорила, повернувшись к Айсылу:
– Айсылу-апа! И от нас подарок... по силе возможности... Запиши пудов тридцать пять. – Но, увидев в устремленных на нее ласковых глазах Сумбюль удивление, Зэйнэпбану совсем смешалась и, хотя уже сказала все, никак не решалась сесть. Постояв так, она робко добавила:
– Ну, если покажется мало, запиши... пятьдесят пудов...
Ей хлопали весело и больше, чем всем другим. На душе Зэйнэпбану стало сразу легко и ясно.
5Когда Айсылу и Нэфисэ собрались выйти из клуба, их кто-то окликнул. Из темноты неожиданно вынырнула Апипэ в коротком изношенном бешмете, в стоптанных туфлях, с красным узелочком под мышкой. Она как ни в чем не бывало протянула им обеим руку:
– Здоровы ли, миленькие! Вот и я вернулась. Небось соскучились по мне! Где, думали, ходит эта Апипэ? И на собрании, наверно, шуметь было некому! – засмеялась она принужденно.
Айсылу строго взглянула на изношенную одежду Апипэ, на ее осунувшееся лицо.
– Скучающих как будто не было, – сухо ответила она. – А ты разве не насовсем уехала из деревни?
– Уехать-то уехала, да вот опять вернулась.
– Что так скоро?
– Стосковалась, милая! Края чужие неприглядны, вода чужая не вкусна, домой захотелось. Домой возвратиться не позор, говорили деды.
– Вот как... – протянула Айсылу. – А где твой... друг, что ли, не знаю, как его назвать?
– Плевать хотела я на него! – Апипэ положила узелок на стул у двери и, скривив рот, стала заправлять волосы под платок. – Опостылел он мне, тьфу, окаянный, провались он совсем! Найдется другой, получше. Годная пуговица, говорят, на земле не валяется.
Апипэ расхохоталась, но смех ее прозвучал удручающе. Нет, Апипэ была совсем не та, какой они знали ее прежде. Она похудела, состарилась за эти несколько месяцев, под глазами у нее появились мешки, красные когда-то губы поблекли.
Видно, она только что вернулась в деревню и пришла к ним по делу. Однако ни Айсылу, ни Нэфисэ не затевали с ней разговора.
При выходе из клуба Апипэ с беззаботным видом спросила у Нэфисэ:
– Завтра на току будете работать?
– Да, на току.
– И мне придется пойти? Ведь я в твоей бригаде.
– Не знаю, что скажут товарищи. Как ты думаешь, Айсылу-апа?
– Да ведь ты уже исключена из членов колхоза.
– Милые мои!.. – взвизгнула Апипэ. – Поглядите-ка на них! Что же я такого сделала? Амбары «Чулпана», что ли, ограбила?
– Этого еще не хватало! Сколько мы тебе говорили, не слушалась! Когда каждый человек работал чуть ли не за десятерых, ты тут всякие гулянки заводила, колхоз свой бросила.
– Ой, крылышко мое, Айсылу! Конь о четырех ногах и то спотыкается. Давай не будем ворошить старое! Найдется в колхозе и для меня работа. Вон и изба моя стоит.
Айсылу и Нэфисэ удивленно переглянулись. Неприкрытая наглость этой женщины возмутила Айсылу.
– Слушай, Апипэ, – сказала она, стараясь говорить спокойно. – Нам незачем с тобой в жмурки играть. О какой избе ты говоришь? Ты же давно промотала свою долю избы. Это не твой дом, а Султангерея.
Апипэ беспечно махнула рукой:
– И-и-и, крылышко мое, не будем зря ссориться. Только бы вернулся Султангерей, а там уж мы с ним поладим. Если не полажу, плюнешь мне в глаза! Да он у меня сразу все обиды забудет!
Нэфисэ усмехнулась:
– Все та же Апипэ! И язык тот же!
Айсылу рассердилась не на шутку.
– Ладно. Что потом будет, дело твое. А пока без разрешения Султана я никого в его избу не пущу! Таков закон! Об остальном поговорим завтра.
– Скажи пожалуйста, закон! Да брось ты!
Но как ни прикидывалась Апипэ беспечной, все же ей трудно было скрыть растерянность.
Айсылу и Нэфисэ пошли своей дорогой. Пройдя немного, Айсылу оглянулась: Апипэ все еще стояла возле клуба.
– Ведь ей негде переночевать, – сказала Айсылу озабоченно.
– А соседи разве не впустят ее к себе?
– Куда там! Даже не подумают. Ведь она всем опостылела.
– Сама виновата. Не распутничала бы. Не такая уж она бестолковая, чтобы не понимать этого.
– Так-то оно так... Да ведь бывают люди, которые не советуются с разумом.
Они помолчали. Айсылу шагала как-то нехотя и наконец остановилась.
– Постой-ка, Нэфисэ. Что-то жалко мне стало ее...
Нэфисэ не понравилось, что Айсылу так быстро простила Апипэ.
– Я лично не примирилась бы с таким человеком. Пусть знает, что значит своевольничать, пойти против народа! И ей и другим будет неповадно... Я ее в свою бригаду не приму.
– И я не собираюсь гладить ее по спинке. Заставлю ее покаяться перед всем колхозом. Но ведь какая бы она ни была, все же – человек. А у нас в Советской стране нельзя так человека оставлять.
– Воля твоя! Делай как хочешь...
– Попробуем испытать ее еще раз. Ну, будь здорова. Спокойной ночи!
Айсылу повернулась и быстрыми шагами направилась обратно к клубу.
