Текст книги "Честь"

Автор книги: Гумер Баширов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

4

На тропинке у речки показались Апипэ и еще несколько женщин. Увидев Тимери, они побежали рысцой.

– Это что такое! – прогремел на всю опушку Тимери. – Ни стыда у вас, ни совести! До самого обеда дрыхнете! Разве так работают в военное время?

Видно, крепко попало им от председателя. Не успела Нэфисэ пройти и половины участка, как ее догнала запыхавшаяся Апипэ.

– Чего делать? Боронить пошлешь или еще куда? Говори скорее! – торопила она, развязывая платок.

Нэфисэ послала ее к бороновальщикам и строго предупредила:

– Так и знай, опоздаешь еще раз – поставлю о тебе вопрос на собрании.

Апипэ взглянула искоса на бригадира.

– Чего доброго, а этого, милая, от тебя дождешься...

Хлопот у Нэфисэ было по горло. То она бежала к Гюльсум спросить, не задерживает ли ее что-нибудь, заодно незаметно осматривала поле, искала огрехов; то спешила к бороновальщикам, а от них – к пахарям.

Мальчики важно ходили за плугом, – ведь им доверили мужскую работу! Но все же иногда возраст брал свое: они начинали кувыркаться по земле, бороться, а то и вовсе, побросав лошадей, гонялись всей гурьбой за метавшейся из стороны в сторону одинокой полевой мышью.

Нэфисэ скрепя сердце ругала их, грозилась поставить на их место девчонок.

Мальчики, приняв всерьез слова Нэфисэ, уговаривали ее:

– Нет, нет, Нэфисэ-апа! Это в последний раз. Больше не будем...

И работа налаживалась снова.

Солнце уже поднялось высоко. Земля, только что избавившаяся от холодной, утомительно долгой зимы, казалось, дышала свободно и ровно, вбирая всеми порами тепло долгожданных солнечных лучей. Легкий, едва ощутимый ветерок нес терпкий запах прошлогодней стерни и весеннюю прель свежевзрыхленной почвы.

В недолгие минуты остановок кони тыкались мордами в землю, раздували ноздри и жадно обнюхивали ее, затем, вскинув головы, устремляли вдаль огромные выжидающие глаза и громко, призывно ржали.

– Ну, ну, шагайте! Ишь, разбаловались! – укоряла их Зэйнэпбану, помахивая вожжами.

Девушки понемногу свыклись с работой. Хотя лошади и пытались еще выказывать свой норов, но уже подчинялись девичьим рукам и шли спокойнее. Бороны легко покачивались, оставляя на влажной земле глубокий ровный след. Казалось, не бороны двигаются, а след этот выбегает из-под борон и стелется черной непрерывной полосой по пашне.

Вон в нескольких местах зажгли стерню, и желтовато-серый дым низко клубился над полями и, спотыкаясь о кочки, тянулся к лесу. По высокому зеленеющему берегу Камышлы медленно брело стадо. Шамсутдин-усач, то ли потому, что ему дышалось легко в этот чудесный день, то ли на самом деле боялся, что его коровы разбредутся, беспрерывно покрикивал: «Гей-гей! Арья!»[23]23
  Арья – окрик, с которым гонят стадо в некоторых татарских деревнях.


[Закрыть] Где-то заливисто ржал жеребенок.

Чистый, прохладный воздух будоражил кровь. У Нэфисэ было такое ощущение, словно вдруг в ней забил какой-то источник сил. Легко ступая по мягкой земле, она поспешала из одного конца участка на другой.

Однако работа казалась легкой только поначалу. Весенний пыл лошадей быстро угас. Взмокшая от пота шерсть пристала к ребрам, выдавая еще больше их худобу. Бедняжек приходилось останавливать после каждого круга и подкармливать припасенными на всякий случай корками хлеба да картошкой. Изрядно утомились мальчики и девушки.

– Это только с первого раза тяжело, – подбадривала Нэфисэ, – а там привыкнем и вовсе не будем уставать.

И молодежь вновь воодушевлялась. Ведь как-никак обработанная земля раздвигалась жирной чернотой все шире и шире.

Время от времени на дороге из райцентра показывались женщины с ручными тележками, груженными семенами. Останавливаясь передохнуть, они подолгу смотрели на занятых горячей работой людей. Нэфисэ видела озабоченность на их лицах и даже смущение. Их, видно, угнетало, что вот соседи уже сеют хлеб, а они еще только везут вымоленные у начальства семена. От неловкости за свой колхоз или от зависти и нежелания унизить себя, они сидели, не проронив ни слова.

Но вот Нэфисэ заметила жилистую женщину в высоко подоткнутом платье, подошедшую к самой их пашне.

– Из какого вы колхоза, апа? – спросила у нее Нэфисэ.

Женщина, мотнув головой, показала куда-то за лес.

– Есть вон там посмешище для людей, – сказала она, но колхоза не назвала. – Сколько мы ни говорили, не послушались нас. Собрались всякие и своего дружка председателем поставили...

И вдруг, резко поворотясь, пошла к оставленной на дороге тележке.

– Ты чего развалилась? – сердито крикнула она на улегшуюся у обочины товарку. – Делов больше у тебя нет? Подымайся, наши поля они не засеют!..

Немало их проходило тут за день. После них на душе становилось тревожней, и все же вереница женщин с тележками заставляла верить, что колхозники выкарабкаются из любых трудностей.

В одном конце пшеничного поля зубья бороны выдернули из земли несколько деревянных колышков. На них рукою Газиза были написаны названия злаков, сроки сева и качество обработки почвы. Взволнованная Нэфисэ перечитывала по нескольку раз эти полустертые надписи. Пошел пятый месяц, как от Газиза не было письма. «Как он там? Жив ли? Почему молчит так долго?»

Печальные думы тревожили сердце, отзывались болью в груди. Но богатырские усилия народа захватывали Нэфисэ все сильней и не давали той боли овладеть всем ее существом.

5

Едва объявили перерыв, как у всех сразу отяжелели ноги. Девушки, еле добравшись до стана, повалились где попало. Через минуту многие уже крепко спали.

– Эй, детки! – трясла их за плечи Мэулихэ. – Господи, совсем разморились... Да вставайте же, умач стынет!

К концу обеда к ним трусцой на своей лошадке подъехал Тимери.

– Аланбашцы, – заявил он, – с первого же дня взялись как следует. Уж если мы дали слово, надо и нам держаться. Не так ли? Давайте покажем себя! Пока не перевыполним норму – не остановимся!

Многие согласно закивали головами. Но Апипэ, нахмурив белесые брови, проворчала:

– Ай-яй, здорово метет новая метла! Этак ведь никто здесь не выдержит...

Обходившая бригады Айсылу отозвала Нэфисэ в сторону.

– Знаешь, Нэфисэ, что беспокоит меня? – сказала она, морща лоб. – Дисциплина в твоей бригаде. Апипэ опоздала в первый же день сева. И разговоры у нее нескладные.

– Не беспокойся, Айсылу-апа, – ответила смущенно Нэфисэ, – я эту Апипэ взнуздаю! Сколько раз говорила ей...

– Говорить мало, надо подкрепить делом... Твоя бригада должна стать образцовой во всем. Вы взяли на себя огромные, я бы сказала даже почетные, обязательства – это надо помнить. И весь колхоз должен равняться по вас. Хоть и не записано это в договоре, но вместе с вами соревноваться будет весь «Чулпан»!

Нэфисэ радовалась этому и волновалась.

– Не легко нам будет! И все же я верю в свою бригаду, Айсылу-апа!

– Это хорошо, что ты веришь в свои силы. Вот кто будет еще твоей опорой, – показала Айсылу на приближавшуюся к ним Гюльсум. – Будешь с ней дружно работать, она тебя в самые трудные минуты выручит.

Айсылу явно любовалась Гюльсум. Ей нравилась ее аккуратность, собранность. Разглядывая плотную фигуру девушки в опрятном комбинезоне, милое веснушчатое личико, она с гордостью думала о том, что есть какая-то доля и ее усилий в том, что Гюльсум такая.

– Закончила, Гюльсум? – приветливо спросила она.

– Все, Айсылу-апа. Сейчас культиватор прицепим. У меня дело к тебе есть, – немного помолчав, сказала Гюльсум. – ведь я до сих пор на учете в байтиракской организации...

– Ну да! Ты у нас выросла. Теперь сама будешь помогать других воспитывать.

– Верно, Айсылу-апа. Но по уставу я должна стать на учет по месту работы.

– Ах, тебе предлагают перейти в МТС...

– Не только предлагают... Настаивают...

Да, Гюльсум была права, ей необходимо перейти в МТС. Но тогда в «Чулпане» останутся только два члена партии – Гюльзэбэр и она, Айсылу. Что же это она не позаботилась о вовлечении в партию лучших людей колхоза? Айсылу бросила взгляд в сторону Нэфисэ. Не слишком ли робко действовала Айсылу? Не проявила ли беспечность?..

– Хорошо, Гюльсум, я поговорю в райкоме.

Перед заходом солнца Тимери еще раз заглянул в бригаду. Вытащив из-за голенища складную метровку, он измерил в нескольких местах глубину культивации, проверил работу пахарей, бороновальщиц, потом подождал, пока Нэфисэ вымерила обработанный сегодня участок.

– Поначалу неплохо, – сказал он, поглаживая бороду, – норма как будто перевыполнена. Пусть и дальше пойдет так с легкой твоей руки, килен!..

– Спасибо на добром слове, отец.

По правде говоря, Нэфисэ не ожидала, что работа наладится в первый же день. Она смотрела, как ловко ведет свой трактор Гюльсум, как мужественно держатся мальчишки, идя за плугом, и девушки, шагающие рядом с боронами, и сердце ее наполнялось радостью. Что и говорить, все работают на славу!

В это время прибежал мальчишка из бригады Юзлебикэ.

– Тимергали-абзы, там тебе бумага пришла.

– Какая бумага? Где?

– У Юзлебикэ-апа. Она хочет тебе сама передать, из военкомата, что ли...

– Пожалуй, килен, можно и заканчивать, – повернулся Тимери к Нэфисэ и не торопясь пошел вслед за мальчиком.

В сгустившихся сумерках стало трудно различать уже пройденные полосы, и Гюльсум зажгла фары. Два ярких, с лунной просинью луча, прорезав темноту, протянулись к лесу через весь Яурышкан. Нэфисэ пошла узнать у Гюльсум, долго ли еще будет она работать.

– Пока Чулпан[24]24
  Чулпан – утренняя звезда; здесь игра слов.


[Закрыть] не поднимется! – не то всерьез, не то в шутку крикнула Гюльсум.

Бригада Нэфисэ собралась на полевом стане. Лошадей загнали в стойла-времянки, сбрую убрали, и все начали сходиться к костру. Видно, только что закончила трудовой день и бригада Бикмуллы: кто распрягал коней, кто умывался.

Несколько женщин стояли у бригадного домика и переговаривались, поглядывая на Нэфисэ. Они были чем-то опечалены.

Обеспокоенная Нэфисэ шагнула к Мэулихэ.

– Что это все носы повесили?

Мэулихэ сидела у костра и, закрыв фартуком рот, тихо плакала. В последнее время не было писем от ее сына. Неужели опять горькая весть?

Нэфисэ присела на корточки возле нее.

– Милая Мэулихэ-апа, что с тобой?

– Ох... Нэфисэ, – проговорила с трудом Мэулихэ и стала вытирать слезы.

Что-то странное почудилось Нэфисэ. Страшное предчувствие сжало ей горло, и она, побледнев, схватила за руку стоявшую тут же Айсылу.

– Айсылу-апа! Почему вы все молчите? Скажите же, не томите!

Айсылу с трудом подняла голову. На лице ее была глубокая печаль.

– Язык у меня не поворачивается, Нэфисэ... милая... – сказала она. – Иди домой, умница, иди...

Нэфисэ стояла у костра, не в силах произнести ни слова, затем, как-то вся сникнув, медленно двинулась в темноту.

6

Хадичэ вышла за ворота встретить скотину. Издали уже доносилось мычание коров и блеяние овец.

В палисаднике, широко раскинув ветви, стояли рябины и черемухи. «Уже распускаются», – подумала Хадичэ и, закинув голову, посмотрела вверх на скворечник, прибитый высоко на шесте.

В соседнем дворе слышался веселый ребячий гомон: там на время посевной открыли детский сад. На крылечке с вязаньем в руках сидела няня, а ребятишки, позабыв обо всем на свете, скакали через веревочку, играли в черепки, пекли лепешки из глины. Несколько пар больших детских глаз с доверчивой улыбкой смотрели на подошедшую к ним Хадичэ. Она знала, что некоторые из них уже осиротели, и, взволнованная, потянулась к ним; она гладила их пушистые головки и за себя и за отцов, погибших на фронте.

– Играете, птенчики? Играйте, играйте, крошки, золотые мои!

В воздухе начало парить. Сизая туча, поднявшаяся над лесом, стала надвигаться на деревню. Над площадью, где стоял клуб, то стремительно падая вниз, то взмывая к небу, тревожно носились ласточки. С запада подул теплый, душный ветер. И вот на крыши домов, на дорогу упали первые крупные капли. Дети обрадованно захлопали в ладошки и закричали:

– Дождик, дождик, пуще!..

Вдруг невесть откуда налетел порывистый ветер, зашумел в ветках деревьев, просвистал в щелях заборов, захлопал калитками. Пошумев, поозоровав, ветер бесследно исчез. На улице стало совсем темно. Бурые взлохмаченные тучи, громоздясь друг на друга, обволокли все небо.

Няня, словно наседка, собрала вокруг себя ребятишек и повела их в избу.

Хадичэ уже загоняла корову в калитку, когда из переулка, изо всех сил гоня лошадь, выскочил Ильгизар,

– Сынок, зачем так гонишь? – закричала Хадичэ. – Ведь конь целый день работал!.. Домой чего рано явился?

Ильгизар соскочил с телеги и привязал коня к кольцу у ворот.

– Джинги меня послала, – объяснил он. – Завтра Гюльсум-апа начнет сеять. Надо семена с вечера привезти, чтобы завтра не задерживаться... Мама, а нам письмо есть, вот!..

Ильгизар вытащил из кармана синий конверт. Хадичэ просияла вся.

– Неужто, сынок? Ай, спасибо. Наверно, от брата...

– Не знаю, мама, не читал еще...

От радости Хадичэ забыла даже загнать корову в хлев.

– Ну, конечно, от Газиза... Благослови его бог. Давай прочитаем. Ой, сынок, живой, значит... А я-то чего не передумала. Слава богу, здоров! Радость-то какая...

Ильгизар повертел в руках конверт. Его смущал незнакомый почерк, которым написан был адрес. Он хмурил брови, глядя то на письмо, то на мать.

А Хадичэ, взволнованная, бегала из одной половины горницы в другую, не зная, за что и взяться. Неведомо зачем она вдруг принесла в избу пустой глиняный горшок. Потом в ее руках оказалось длинное вышитое полотенце. Сама не понимая, к чему оно ей понадобилось, Хадичэ повертела его в руках и растерянно села на стул.

– Голова у меня кругом пошла. Ах, сынок...

Увидев, что Ильгизар собирается надорвать конверт, она быстро остановила его:

– Постой, сынок, не спеши! Это тебе не из какого-нибудь Аланбаша. Письмо с поля боя, где сражаются насмерть... Ты поешь, проголодался, поди.

Хадичэ живо сбегала во двор, загнала корову в хлев и умылась.

– Кыш-ш, бестолковый! Куда ты, на ночь глядя! – согнала она ласково гусака, забравшегося на крыльцо. Она не могла бы сейчас рассердиться ни на кого.

– И-и, дитя мое, нашел-таки время, ото сна отрывался небось, когда писал... – говорила Хадичэ и, быстро двигаясь по комнате, затворила хлопавшее на ветру окно, выключила репродуктор, напевавший какую-то песенку. И только после этого она села у окна, заправила за уши платок, чтобы услышать дорогие сердцу слова.

– Посмотри, сынок, внимательнее, не килен ли это письмо? – спросила она.

– Нет, папе, – ответил глухо Ильгизар и надорвал конверт.

Хадичэ мельком взглянула на хмурое лицо Ильгизара, но все внимание ее было сосредоточено на конверте.

– «Уважаемый Тимергали-абзы, Хадичэ-апа и верная подруга Газиза...» – прочитал Ильгизар.

Хадичэ оторопело протянула обе руки к письму и отдернула их обратно.

– Погоди, дитятко... От кого же оно? Что это?.. – Она задыхалась. Но, видно решив покончить с сомнением, прошептала: – О, аллах... тебе вручаю... Читай, Ильгизар!

– «...Мы долго мучились, не зная, как начать это письмо. Руки не брали пера, не было слов... Опустела наша землянка. Еще утром нас было трое, а сейчас вот только двое. Потому и пусто у нас в землянке, потому и неуютно...

Дорогие наши! Вы близки нам, словно родные. И мы верим, что в дни тяжелых испытаний будете стойки, как стоек весь народ нашей отчизны. Наш друг Газиз, который был нам дороже жизни, с которым спали под одной шинелью, с которым делили каждый кусок, – наш комиссар Газиз, геройски сражаясь за великую Родину...»

Голос Ильгизара осекся, губы задрожали, и он, вскрикнув, упал головой на стол.

– Мама, брата убили!

Хадичэ побелела. Судорожно выпрямившись, она ощупывала бессильными трясущимися пальцами край стула. Старчески опущенные углы рта дрожали скорбно и жалко. С посиневших губ чуть слышно срывалось:

– Ой, сынок мой! Ой, дитятко мое! Ой, сердце мое!..

Хадичэ протяжно застонала. Она не могла плакать.

Казалось, душившее ее горе иссушало до дна слезы, и если она сейчас заплачет, то – кровью, а не слезами.

Ильгизар не в силах был поднять головы и плакал навзрыд, повторяя: «Абы, абы...» Его детское сердце, еще не испытавшее настоящего горя, теперь, когда оно безжалостно обрушилось на него, билось, будто птенчик, попавший в силки.

Они не слышали, как скрипнула дверь и в горницу вошли Тимери и Нэфисэ.

– Мама!..

Горький оклик невестки больно рванул материнское сердце и вернул к жизни Хадичэ. Она потянулась к Нэфисэ дрожащими руками, и на глазах ее показались первые слезы.

– Доченька, милая... Осиротели мы... – простонала она и заплакала, всхлипывая, как ребенок.

Нэфисэ хотела что-то сказать, но подступивший к горлу комок не дал ей выговорить и слова. Прижавшись друг к другу, они молча плакали.

Тимери быстро подошел к столу и судорожно схватил письмо, но тут же выронил его и шагнул к старухе.

– Перестань, мать, прошу тебя, перестань...

Когда Тимери узнал в поле о гибели сына, он сразу не смог осмыслить происшедшее. Разум отказывался понять эту страшную весть, сердце не воспринимало такую несправедливость. Но слезы сострадания на глазах у посторонних женщин заставили его сразу побледнеть. Он кинулся немедля к лошади и помчался в деревню, словно мог предотвратить что-то надвигавшееся, неотвратимое.

Тимери любил Газиза не только как отец, в его чувстве к сыну было еще и огромное уважение: ведь Газиз по всему району слыл человеком и умным и ученым; к его мнению прислушивались не только здесь, в своих краях, но и повыше. И будущее вот этой родной земли Тимери связывал с именем Газиза. Старик был уверен, что сын прославит ее большими делами, ожидал, что и на фронте он отличится своими подвигами. Видно, потому он и не допускал мысли, что с сыном может что-либо случиться.

Безудержный плач Хадичэ и всхлипывания невестки рвали сердце на части. Тимери метался по горнице, не зная, куда себя девать, как загасить огонь, пожиравший его. Он корчился от ярости и отчаяния, хрипел, гневно потрясая сжатыми до боли кулаками.

– О-о! Своими бы руками... вот этими руками разорвал бы их на части... Молодость бы мне!

Он не мог больше оставаться в избе. Ему было тесно здесь. Рванув дверь, Тимери выбежал во двор и, сев на лошадь, ускакал в поле.

7

На улице уже стемнело. Временами доносились редкие раскаты грома. Крупными каплями бил в стекла дождь. В доме, как после выноса покойника, стояла гнетущая тишина. Изредка заходили соседи или родственники погоревать, поплакать вместе.

Заглянул по дороге с поля и старый Бикбулат – отец Нэфисэ. Его ссутулившееся короткое туловище вроде стало еще ниже. Он постоял у порога, повздыхал и спросил хмуро:

– Что же, значит – правда?

Его вопрос показался неуместным. Нэфисэ тяжело поднялась и, зажигая лампу, ответила слабым голосом:

– Да...

Бикбулат поглядывал на стул у печки, как бы соображая, следует ли ему пройти и сесть. Наконец, решив, видно, что не подобает свату в такое время поворачивать от порога, снял шапку, вытащил из нее тюбетейку и, надев на голову, уселся. Он сидел в глубоком молчании, уставившись в пол маленькими глазками.

Бикбулат никогда не слыл человеком мягкосердечным. Но даже его тронула съежившаяся у окна Хадичэ, потерявшая сразу и живость и осанистость. Кольнуло старика и болезненно осунувшееся лицо дочери, опухшие веки. «Ведь была такая крепкая, никогда слез не пускала! – подумал он о дочери и подосадовал: – Уж ей-то можно бы и не убиваться!»

Хоть и считал Бикбулат, что пошла Нэфисэ в своего брата Сарьяна – непокорная, как и он, – но были у него свои думки насчет дочери.

Он вынул коротенькую трубку и долго набивал ее. Потом зажал ее в зубах и снова опустил голову. Время от времени он чуть подергивал клочкастыми бровями, как бы не давая им окончательно прикрыть угрюмые глаза, пошевеливал растопыренными на коленях короткими волосатыми пальцами, двигал губами. Казалось, вот-вот старик заговорит, но он все молчал, лишь стул поскрипывал под ним. И только перед уходом, у самого порога, Бикбулат сказал:

– Знать, на горе и родился он...

Ночь тянулась бесконечно долго. Ильгизар, умаявшись, забился в угол кровати и уснул.

А сердце матери все ныло и ныло. Хадичэ казалось, что там, внутри, у нее что-то медленно тлеет и не горячее дыхание вырывается из губ, а горький чад печали.

Она сидела у окна, погрузив глаза в черноту нескончаемой ночи, и иногда ей чудилось, что вся она исчезает в этом мраке, что осталось только неизбывное горе и оно будет терзать ее и сегодня, и завтра, и вечно.

В минуты, когда прояснялось сознание, она представляла себе Газиза живым, смотрела в его смеющиеся глаза, слышала его голос. Бывало, объездит колхозные поля и по дороге в район заглянет домой, окликнет ее ласково-ласково: «Мама!» А в день проводов на фронт сколько она ни сдерживалась, а все же заплакала. Тогда Газиз подсел к ней, обнял за плечи. И так хорошо говорил он с ней тогда.

«Мама, – сказал он, – ведь ты у нас умная! Подумай сама: фашисты ворвались в нашу страну, убивают наших людей, сжигают города и села. Нужно ведь изгнать врага? Ну, а если я не пойду, мой сосед Султан не пойдет, также и другие, кто же воевать будет?.. Может, некоторые из нас и не вернутся... Ведь это война, мама...»

Какая мать станет в такие дни удерживать сына, уходящего на фронт? Но разве материнское сердце не предчувствует беды, подстерегающей ее дитя!

С Волги доносится протяжный тоскливый гудок парохода. Хадичэ сидит не двигаясь. Она не стонет, не вздыхает. Но другое, испепеленное тем же огнем сердце, словно услышав звук капнувшей слезы, отзывается из-за перегородки, спешит к ней.

Невестка обнимает Хадичэ и, хотя не верит сейчас в силу слов, пытается утешить ее, а может, и себя.

– Мама, – шепчет она, – не мы одни, весь народ горе принял. Не скорби так, мама... Кто знает, может, еще...

«Может, еще вернется», – хочет сказать Нэфисэ, но, вспомнив, что в письме слишком подробно описано, как умер Газиз и где похоронен, припадает матери на грудь. Так сидят они – осиротевшая мать и овдовевшая жена. Горячие слезы постепенно растворяют тяжелый сгусток горя, и оно утихает немного. Надолго ли?

Уже давно перевалило за полночь и дождь перестал. Запели, захлопали крыльями петухи. Осторожно стукнула в окно мокрая рябина.

Нэфисэ широко распахнула окно. Далеко-далеко, расцветив алым кромку неба, занималась заря. Стояла такая тишина, что было слышно, как падают капли дождя, повисшие на взбухших почках дерева. Нэфисэ вдохнула свежий утренний воздух, всхлипнула, как ребенок, и подошла к портрету мужа. Большие серые глаза, чудилось, смотрели на нее с состраданием и были печальны. Но все же Нэфисэ видела в них отражение радости и счастья прожитых вместе дней. Три месяца была она женой Газиза, всего три месяца, и они пролетели, как три дня. «Вот как быстро расстались мы, Газиз! Как в сказке: луна подарила, солнце позавидовало... Падучей звездой сверкнул ты и погас... Прощай, умница мой! Прости, дорогой!..»

А Хадичэ все еще сидела у окна.

– Мама, приляг, милая...

– Какой уж тут сон?!

В предутренней тишине отчетливо слышно было, как открывают ворота, как кто-то выехал на лошади со двора.

– Сам-то так и не вернулся! Где-то он мается, бедняга! Тяжело ему...

Хадичэ, кажется, захворала. Невестка стояла над ней, не решаясь идти в поле.

– Мама, как себя чувствуешь? Идти мне или остаться с тобой?

Свекровь кивком головы дала понять, что она может идти.