355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Гумер Баширов » Честь » Текст книги (страница 13)
Честь
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 05:56

Текст книги "Честь"


Автор книги: Гумер Баширов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1

После обеда Нэфисэ улеглась отдохнуть под копной. Но даже в охватившей ее сладкой дреме она чувствовала тяжесть своего тела, ощущала волну горячего ветра, обжигавшего лицо и шею. Сквозь сон ей слышалось, как шуршат, склоняясь к земле, спелые колосья пшеницы, трутся колючими усиками, словно стрекочут вокруг тысячи кузнечиков; слышала, как неотступно жужжат над ней пчелы. Пряный запах опаленных солнцем хлебов и перегревшейся земли щекотал в носу.

Но вот совсем рядом зашуршала стерня.

«Неужели встали?» – подумала Нэфисэ, силясь открыть хотя бы один глаз. Но снова стало тихо. Значит, почудилось во сне.

Но не сон это был, а тяжелое оцепенение. Нэфисэ попыталась поднять голову: «Пора начинать!» Однако усталое тело не слушалось.

– Ну полежу еще немного, еще чуточку! – шепнула она и притихла.

Но тут со стороны леса раздался свист кнута, и на соседней полосе застучала лобогрейка. Собрав всю свою волю, Нэфисэ вскочила, протирая глаза.

По всему полю желтыми волнами колыхалась, изнемогая от зноя, вызревшая пшеница, а над ней клубился иссушающий горячий воздух, – дальние скирды и копны казались желтыми островками в этом мареве.

Нэфисэ стояла в раздумье, не решаясь будить спавших под копнами подруг. И отдохнуть-то не успели! Уже сколько ночей они почти не смыкают глаз.

Вечером после жатвы девушки, усталые, плетутся к молотилке. Они едва держатся на ногах. Однако стоит ей подать голос, а машине загудеть, как в них снова просыпается яростная сила, и скоро все на току приходит в шумное и веселое движение. А когда начинает заниматься заря и на току светлеет, они с удивлением смотрят на горы соломы, на высокие кучи намолоченного зерна: «Неужели это мы наработали за ночь?»

Но вот раздается крик бригадира: «Кончай!» – и девушки тут же валятся на солому и мгновенно засыпают. С восходом солнца они снова жнут пшеницу, вяжут снопы, а вечером опять бредут к молотилке.

Нэфисэ взглянула на худые руки Мэулихэ, и ей стало безмерно жаль старушку. Тяжело ей трудиться наравне с молодыми. Но что же делать? Бригада должна убрать до вечера хотя бы по пятнадцать соток на человека! Нэфисэ ласково коснулась ее плеча:

– Мэулихэ-апа!

Так подходила она к каждой и окликала:

– Зэйнэпбану!.. Карлыгач!.. Вставайте! Пора начинать!

Мэулихэ привстала с трудом, но тут же схватилась за поясницу и застонала:

– О-ой, как ломит... – Она повела глазами по сторонам. Другие еще и не поднялись...

Зэйнэпбану не в силах была раскрыть глаза. Облизывая пересохшие губы, она взмолилась к Нэфисэ:

– Ой, душенька! Хоть еще минуточку...

Пока Нэфисэ, бегая по хрусткой стерне, будила остальных, Зэйнэпбану снова заснула. Притихла и Мэулихэ. Нэфисэ тревожно посмотрела на поля Аланбаша, которые начинались сразу за речкой. Там еще не поднимались. Нэфисэ крикнула во весь голос:

– Гей! Стахановки «Чулпана»! Весь район смотрит на нас! Вставайте быстрей!

Под всеми суслонами закопошились. Девушки, потягиваясь и растирая поясницы, наскоро умылись и заспешили каждая на свою полоску.

С завистью проводили они глазами мальчика из бригады Бикмуллы, который проехал на лобогрейке к соседнему участку. Апипэ даже глубоко вздохнула, вспомнив, что до войны почти весь хлеб убирали машинами.

– Эх, бывало, в момент жатву заканчивали! У хороших людей и сейчас хлеба комбайнами да жнейками убирают, – скосила она зеленые глаза на Нэфисэ. – Ходишь ты везде, а нет того, чтобы выпросить в МТС хоть один комбайн! Хоть бы свою колхозную лобогрейку получить! – усмехнулась она.

– Ну, сейчас не до разговоров! – оборвала Нэфисэ. – Давайте-ка, пока аланбашцы не проснулись, наворочаем штук пятьдесят снопов. На лобогрейку мало надежды: их две на три бригады.

– Почему бы Гюльсум не приехать к нам с комбайном?

– Потому что этого в договоре не записано. У нее и без того работы по горло. Скажешь спасибо, если молотить поможет.

А Зэйнэпбану уже принялась жать. Широко расставив ноги, она захватывала при каждом взмахе серпа огромные пучки пшеницы. Как всегда, она сразу вырвалась вперед. В крепкой ее поступи, в движении могучих загорелых рук было столько силы и стремительности, что восхищенные подруги невольно тянулись за ней. А Зэйнэпбану двигалась все вперед и вперед, и пшеница, казалось, сама уступала ей дорогу, падала, перекатываясь крупными волнами, по левую ее сторону. Громадный, с добрую бочку, сноп, как игрушка, вертелся у нее в руках.

Многим из девушек никогда до этого не приходилось жать серпом. Оставшиеся со времени единоличного хозяйства серпы домовитые хозяйки давно уже, завернув в вышитые нарукавники, сунули в угол чердака. Если б не война, колхозной молодежи оставалось бы лишь удивляться, глядя на лунный изгиб серпа, с каким терпением, почти по зернышку приходилось их дедам собирать урожай. А нынче вот, подобно партизанам, снявшим чехлы со старинных ружей, пришлось и хозяюшкам взяться за серпы.

Нелегко было Нэфисэ и ее девушкам в первый день жатвы: ломило поясницу, острые зубья серпа не раз срезали кожу с пальцев, словно шелуху с картофелины. Однако поясницы скоро привыкли, а пальцы – они заплаток не требуют, тоже быстро зажили. Во всяком случае, молодежи, привыкшей иметь дело со сложными машинами, не очень трудно было освоить старинную «технику». И вот сегодня, на пятый день жатвы, они уже не отставали от опытной жницы – Мэулихэ-апа.

2

Время уже давно перевалило за полдень, жара стояла нестерпимая. Горячий ветер обжигал губы, опаленная, трескалась на руках кожа, пересыхало во рту. Девушки то и дело посматривали на белое облачко, недвижно повисшее вдали.

– Эх, подвесить бы его над головой! – вздыхали они.

Но работа спорилась, несмотря на жару. Поначалу все торопились только догнать Зэйнэпбану, но потом, видя, как заметно убывают несжатые полосы, разохотились: «Ведь этак мы до вечера и закончим!..»

Особенно подбодрило их появление председателя колхоза. Сдвинув на затылок свою серую шляпу, он принялся вымерять шагами сжатый после обеда кусок.

– Тридцать один, тридцать два, тридцать три... Вот это да! А солнце вон где! Тридцать девять, сорок, сорок один... Вот это, скажу я вам, работа!

Ему никто не ответил, да он и не ожидал ответа, шагал довольный, разговаривая сам с собой. Подойдя к Зэйнэпбану, Тимери снял верхний сноп с суслона и высоко поднял его.

– Погляди, а! – покачал он головой. – Ну, хоть на выставку в Москву посылай, – ни один колос не выпадет!.. Спасибо вам, детки! Обрадовали вы меня... И пшеница хороша, и жнете хорошо... не сглазить бы только. Тут хватит и государству сдать, и на фронт отправить, и самим останется. Ежели закончим в добром здравии до праздников, будет вдоволь и на пышки и на оладьи... И еще дополнительную оплату получите... – Он помолчал и, словно убеждая кого-то, добавил: – Думаешь, сама по себе такая пшеничка выросла? Как бы не так! Да ты погляди: ведь зернышко к зернышку, как янтарь!

Когда солнце стало оранжевым и тени по-вечернему удлинились, Нэфисэ побежала на другой участок, к Карлыгач, а возвращаясь, взглянула за речку. Там в высокой пшенице мелькали только цветные платки – женщины жали, не поднимая головы. Ребятишки бегом перетаскивали снопы. Их, маленьких, трудно было и разглядеть, и казалось, снопы сами, покачиваясь, плывут по стерне. Аланбашцы явно приближались к меже, а бригаде Нэфисэ оставалось жать еще немало. Обеспокоенная Нэфисэ опять обратилась к подругам:

– Чувствуете, девушки? Бригада Наташи хочет обогнать нас! Неужели сдадимся, когда осталось так мало? Ну-ка, возьмемся покрепче! – И она сама принялась жать с удвоенной энергией.

Устали, измучились все изрядно. Даже у Зэйнэпбану, идущей впереди, захваты стали куда меньше. Совсем ослабла Мэулихэ. Все же отступать было нельзя, и они еще злее взялись за работу.

Спустя некоторое время Нэфисэ обернулась и увидела, как Мэулихэ вдруг поникла головой и повалилась на стерню. Нэфисэ подбежала к ней и схватила за плечи. Лицо у Мэулихэ побелело, руки тряслись, из носу тонкой струйкой шла кровь.

– Ой, Мэулихэ-апа, милая! Почему же ты молчала?! – Она быстро принесла воды и положила ей на лоб влажную тряпицу. «Это я виновата. Я сама довела до этого. Разве выдержит пожилой человек такую гонку! Будь проклята эта война!..» – упрекала она себя. Потом принесла несколько жакеток и положила их под голову Мэулихэ. – Полежи, отдохни, а там проводим тебя на стан.

Однако Мэулихэ отказалась лежать. Посидев немного, чтобы успокоить Нэфисэ, она снова взялась за серп.

– Вовсе не кружится у меня голова, – отмахнулась она от девушек. Облизнув пересохшие губы, она кивнула на лес, который был уже близко. – Такую малость я хоть ползком, да сожну!

Перед заходом солнца Зэйнэпбану первой вышла на межу; остальные одна за другой дожинали свои полосы и валились на мягкую траву у опушки леса. Хорошо, ох, хорошо было так лежать, ощущая разгоряченным лицом и усталыми руками влажную прохладу травы, думать о том, что ты сегодня победила, как победила и вчера и третьего дня!

Нэфисэ восторженно смотрела на сжатую сегодня пшеницу, на суслоны, которым, казалось, было тесно в поле.

– Идите, голубки, угощу вас за это. Неси-ка, Сумбюль, неси сюда скорее! Пусть отойдут усталые кости, заживут натруженные поясницы, – шутила она.

И вот в кругу появилось деревянное ведерко с айраном, которое утром закопали в землю. Нэфисэ зачерпнула маленьким деревянным ковшом студеного напитка и, плавно покачивая его перед Зэйнэпбану, запела:

 
Ты выпей, подруга, вот чаша полна.
Не спрашивай только, откуда она.
Почувствуешь, выпив вот это вино, —
Сердечный огонь заливает оно!
 

Что может быть радостней для усталых друзей, чем эта минута отдыха на травке! Что может быть в такую минуту вкуснее холодного айрана!

Девушки весело улыбались Нэфисэ и не сводили глаз с Зэйнэпбану, которая медленно тянула прохладное питье. Каждая с нетерпением ожидала, что следующий ковш будет предложен ей и он непременно будет еще вкуснее, а теплая дружба веселого кружка, усевшегося вокруг ведерка с айраном, наверное, продлится всю жизнь...

Только на этот раз Нэфисэ не протянула ковша никому. Все увидели, что она озабоченно смотрит в сторону Апипэ. Похоже было на то, что Апипэ окончательно выбилась из сил. После каждого взмаха серпом она приостанавливалась, чтобы разогнуть спину. А жать ей оставалось еще довольно много.

Зэйнэпбану насупилась:

– Всю ночь хи-хи да ха-ха, а днем, бесстыжая, дохлой ходит!

– Фи, подумаешь! До ночи дожнет как-нибудь, – поддержала ее Карлыгач. – Пусть и она в поте лица заработает свой трудодень.

– Нет, девушки, – возразила вдруг Нэфисэ, – не отделяйте ее от себя. Недаром говорят: отставшего и медведь задерет и волк загрызет. Поможем, девушки, ей на этот раз. А кто сильно устал, оставайтесь.

Девушки хотя и не очень охотно, но пошли вслед за Нэфисэ.

Тяжело дышавшая Апипэ встретила их удивленным взглядом. Но когда девушки обступили несжатую полоску и принялись работать серпами, она сначала плюхнулась на стерню, а затем, вскочив, схватила пробегавшую мимо Сумбюль и принялась целовать отбивавшуюся девочку, приговаривая:

– Ах ты, мой сахарочек! Ах ты, мой голубочек!..

3

Как всегда под вечер в поле появилась Гюльзэбэр с треугольной метровкой на плече. Она теперь была не только секретарем комсомольской организации, но и счетоводом колхоза и учетчицей в бригаде Нэфисэ. Вместе с ней пришел возвратившийся позавчера в деревню сын Мэулихэ Хайдар. Это и был тот самый лейтенант, о котором писали в районной газете. Он был тяжело ранен в грудь и в ногу и теперь осторожно ступал по стерне, опираясь на палку.

Некоторые девушки, приметив высокого кудрявого лейтенанта с орденом Красного Знамени на груди, стали поправлять платки на голове, одергивать фартуки. Но Гюльзэбэр сразу отвлекла от него их внимание.

– Нэфисэ-апа, – крикнула она еще издали, – тебя на гумно зовут! Скорее! Комиссия твою пшеницу молотит. Сказали – чтоб одна нога здесь, другая там!

Все, побросав работу, обернулись к Нэфисэ. Вот и настал день итогов. Сколько-то выйдет на весах? Не придется ли им краснеть перед народом? Наобещали ведь вон сколько!..

На душе у Нэфисэ было очень неспокойно, но, стараясь не показывать этого другим, она размеренно пошла, опуская на ходу засученные рукава, к видневшимся у дороги скирдам. За ней вприпрыжку побежала черноглазая Сумбюль.

– Нэфисэ-апа, и я с тобой!

Вся бригада тревожно смотрела им вслед. А Хайдар, когда она проходила мимо него, ласково улыбнулся:

– Счастливого пути, Нэфисэ! Пусть пшеницы окажется больше, чем сама ожидаешь!

– Спасибо за доброе пожелание, товарищ лейтенант, – ответила Нэфисэ, обернувшись к нему, и побежала, схватив за руку Сумбюль.

Мэулихэ сидела под копной и обирала в подоле фартука колосья пшеницы. Увидев сына, она тревожно взглянула на него:

– Как бы ногу не натрудил, сынок. Далеко ведь очень! Не надо бы тебе пока ходить.

– Не беспокойся, мама! – Хайдар осторожно вытянул больную ногу и сел рядом с матерью. – Ведь я не пешком, Айсылу-апа подвезла. В деревне ни души, вот и потянуло в поле... Ребятишек хочется повидать... И тебя тоже.

Хайдар достал из зеленого мешочка, стоявшего перед матерью, горсть колосьев и стал их разглядывать.

– Мама, а почему машиной не молотите? Зачем мучиться с ними?

– И-и, глупенький, разве можно?

Мэулихэ вышелушила кончиками пальцев несколько зерен и, положив на ладонь, мягко погладила их. На ее лице появилось выражение какой-то таинственности и важности. Даже голос зазвучал по-особому:

– Разве можно путать эти колосья с другими! Мы их вдвоем с Нэфисэ со всего участка по штучке отбирали, ножницами стригли... Эти колосья – с самых толстых стеблей, самые большие, самые спелые. А теперь велит отбирать только снизу, где зерна покрупнее.

– Кто велит, агроном, что ли?

Мэулихэ недоуменно подняла на сына глаза:

– Да нет же, наша Нэфисэ. Она сама учит нас всему.

– Вот как, – протянул Хайдар, продолжая разглядывать колосья. – Ну, хорошо, вы отберете по зернышку, а дальше что будет?

– Эти зерна будем каждый год высевать отдельно, будем опять отбирать и еще чего-то делать. Так, говорит она, создадим новый сорт пшеницы. И, говорит, назовем его «Чулпан».

– Даже так? Интересно, очень интересно! Какие люди появились в «Чулпане»! Откуда же твоя Нэфисэ знает такие тонкости?

– Нэфисэ? – в голосе Мэулихэ послышалась обида. Не понравилось ей, что сын так неуважительно отозвался: «твоя Нэфисэ». – Нэфисэ все знает. Все! – заявила она решительно.

Хайдар улыбнулся и посмотрел в ту сторону, куда скрылась Нэфисэ. «Нэфисэ...»

В его памяти возник образ большеглазой девочки с перепачканными травяной зеленью руками. Тогда он еще был студентом.

Появление Гюльзэбэр прервало его мысли. Она уже измерила сжатый сегодня участок и теперь, усевшись рядом с Хайдаром, принялась за расчеты. Почесывая карандашиком брови, которые в последние дни вдруг почернели, вовсе не желая походить на светлые ее волосы, Гюльзэбэр вписала в тетрадку бесконечный ряд цифр и крикнула девушкам, складывавшим копны:

– Вы, девушки, – настоящие джинны! На вас работы не напасешься! Если в самом деле получите пшеницы, сколько обещали, ожидайте награды. Помяните мое слово! Давай, Хайдар-абы, запишем их имена покрасивее на красную доску...

– А не рановато ли?..

В это время показалась Сумбюль, а за ней Нэфисэ. Сумбюль махала руками, смеялась, кричала:

– Мэулихэ-апа, Карлыгач, суюнчи![30]30
  Суюнчи – награда за добрую весть.


[Закрыть]
Зэйнэп-апа, сто сорок пять пудов! И еще двенадцать килограммов!

Девушки зашумели и кинулись им навстречу. Даже Мэулихэ не стерпела: подвернув подол фартука, она с живостью, удивившей Хайдара, поспешила к Нэфисэ.

4

Перед уходом Гюльзэбэр объявила, что вечером на круглой поляне в лесу будет собрание.

– Приходите все как один!

Потом она шепнула Нэфисэ:

– Знаешь, что привезли из деревни?

– Видела самовар и посуду какую-то...

– Ну, это само собой. Значит, самого главного не видела. Два гуся – с овцу каждый! А еще под кустом... – она расхохоталась. – Угадай, что под кустом! Желтый-прежелтый, как воск; кровью своей знатен, силой джигитской славен; кажется холодным, а сам обжигает; кто попробует – тому речка глубока, тому Волга мелка, а море по колено!

Довольная своей загадкой, Гюльзэбэр расхохоталась пуще прежнего и, не дожидаясь ответа, подхватила Нэфисэ под руку и потащила к опушке леса.

Девушка стала неузнаваемой. Глаза ее искрились, в поступи была необыкновенная легкость. Нэфисэ догадалась – Гюльзэбэр полна, переполнена желанием нравиться. Казалось, у нее улыбались не только глаза, но даже цветок, приколотый к белоснежной блузке, даже локон, выбившийся из-под алой косынки. Нэфисэ всегда замечала, что Гюльзэбэр ревнует ее к Зиннату, и искренно тревожилась, как бы не осталась однокрылой эта ее любовь. Сейчас Нэфисэ обрадовалась от всего сердца.

– Поздравляю, Гюльзэбэр!

Та остановилась и удивленно взглянула на нее.

– С чем?

– Ты не спрашивай, а я не скажу.

Гюльзэбэр действительно не стала расспрашивать, но лукаво засмеялась. Пройдя немного, она опять стала посреди дороги.

– Знаешь, Нэфисэ-апа? – Она, видимо, хотела поделиться с ней чем-то сокровенным, но тут же стала поглаживать пальцами вышивку на нарукавничке Нэфисэ и сказала совершенно другое: – У нас у обеих есть большая радость.

– Еще одна радость? Что же это за радость, если она неизвестна мне? И не много ли будет сразу для одного человека?

– Я тебе говорю – есть! Возможно, ты и догадываешься. А потом, знаешь что?..

Спокойная улыбка Нэфисэ даже раздосадовала Гюльзэбэр.

– Эх ты! А я... О чем бы я только ни мечтала на твоем месте... Ведь ты, наверное, делегаткой на фронт поедешь! – Она закружила Нэфисэ и, погрозив пальчиком, засмеялась: – Ага! Заело? Теперь нарочно не скажу! Походи, помучайся немного.

Гюльзэбэр помчалась на поляну, оставив Нэфисэ в смятении. «Неужели пошлют на фронт? – думала она. Но, не решаясь поверить, покачала головой: – Ой, нет! Вряд ли! И работу еще не закончили».

Разволновавшуюся Нэфисэ догнали подруги. Они показались ей такими милыми, такими хорошими, словно утята, спешащие к речке за матерью, и она весело рассмеялась.

– Пойдемте, детки мои, пойдемте! Нас ждут на поляне.

5

Они подошли к опушке леса и узенькой тропкой добрались до ленивой лесной речушки. За ней и была круглая поляна. На взлобке кудрявились молодые дубки и липы. Посредине, будто древний аксакал[31]31
  Аксакал – старейшина.


[Закрыть]
, собравший вокруг себя свое потомство, чтобы передать ему свой житейский опыт, высился могучий дуб. На самой вершине его повис отблеск вечерней зари.

Возле тарантаса, пофыркивая, паслась выпряженная лошадь. Тут же, оживленно беседуя, стояли Тимери, Гюльзэбэр, Айсылу и еще кто-то. У костра полулежали и молча курили Бикмулла и Зиннат. На густой траве растянулись подростки, сидело несколько женщин.

Увидев Нэфисэ и девушек из ее бригады, Тимери подошел к костру.

– Пожалуйте сюда, только вас и ждем! – пробасил он, затем, посмотрев вокруг, позвал остальных. – Тут у нас, можно сказать, и собрание и праздник. Ежели созывать весь народ, времени много нужно, да и далеко другим бригадам ходить сюда. Нынче мы поговорим здесь с вами, а завтра в обед расскажем обо всем и в тех бригадах. Вот так и начнем. А слово дадим секретарю партийной организации – нашей Айсылу.

Из-за дуба, держа Красное знамя, вышла Гюльзэбэр. По одну сторону ее шагал белобородый Айтуган, по другую – Айсылу. При виде знамени все, кто лежал на боку, привстали, смолкли женщины.

Гюльзэбэр подошла к костру и осторожно опустила древко на землю. Айтуган, вытянувшись, встал у знамени. Одетая сегодня особенно нарядно Айсылу выступила вперед.

– Родные! – начала она, обводя спокойным взглядом собравшихся. – Все вы знаете, что это знамя с первых дней революции осеняет нас и наши дела. В долгом нашем пути были и тяжелые и легкие времена, но мы никогда не отступали назад. Вместе со всей страной, вместе с нашей партией шли мы вперед, только вперед под этим знаменем. Мы перестроили заново нашу жизнь, как учил нас Ленин, как учит нас партия... Не напрасно пролили свою кровь батрак Сибай, наш Сарьян, не напрасно пожертвовали они своею жизнью...

Перед глазами встал седой от инея осенний день 1918 года, красногвардеец, первый большевик деревни – батрак Сибай, умирающий на ступеньках сельсовета, и рядом это знамя... Могила за красной изгородью под старыми соснами, рядом с могилой Муратая...

Нэфисэ хорошо помнит, как бегала в детстве, уцепившись за подол матери, к родным могилам. Мать – старуха Гюльбикэ, почтив молитвой Муратая, помянув души всех святых, всех дедов и прадедов, становилась на колени у красной изгороди.

– Йа, алла! Не оставь душу Сибгатуллы, сына Хакимуллы, принявшего смерть за народ от руки врага. Да будет его место в светлом раю! – шептала она. И, веря в силу своей молитвы, умиротворенно поводила ладонями по лицу. Старуха, сама не ведая того, навсегда запечатлела в душе маленького ребенка незабвенный образ человека, отдавшего жизнь за счастье будущего поколения.

Скупые, но проникновенные слова Айсылу вызывали в памяти один год за другим. Не всегда были эти годы одинаковы. Но сейчас вспомнилось лишь хорошее, самое радостное: лучезарные первомайские дни, шумные праздники урожая, веселые пиры, сабантуи; на улицах толпы народу, статные джигиты, нарядные девушки, игрища до зари, огненные пляски...

А потом война... Проводы мужей и джигитов у околицы. Тяжелые вести с фронта... Украинские и белорусские братья, оставшиеся без крова...

– ...На страну надвинулась смертельная опасность, – говорила Айсылу, – настало время, которое можно сравнить только с днями, когда фашисты рвались к Москве. И каждый из нас должен задать себе вопрос: все ли я сделал, чтобы облегчить тяготы моей страждущей родины? Не мог ли я сделать больше? Не надеялся ли, что победят без меня? Или думал, что война очень далека от нас?.. Нет, товарищи, сражения идут рядом, на берегу Волги...

Было очень тихо. Лишь лошадь всхрапывала за дубом да потрескивали сучья в костре. Даже деревья вокруг поляны примолкли, склонив тяжелые свои головы.

В глубоком раздумье слушал каждый горячие слова Айсылу, словно искал в себе ответа на эти ее вопросы. Чуть прикрыв рукой рот, сокрушенно качала головой Мэулихэ, беспокойно поглядывал на всех Зиннат, Бикмулла растопырил пальцы на коленях, как на молитве, и смотрел, насупившись, на огонь. Куда-то вдаль глядел Хайдар, то и дело теребя свои волосы. Тимери стоял у костра, заложив за спину руки, но когда какое-нибудь слово Айсылу особенно задевало его, он начинал медленно шагать по поляне.

Но вот Айсылу заговорила о делах «Чулпана».

– Колхоз стал в ряды «средних». И все же положение у нас очень тяжелое, товарищи, – вздохнула она. – Мы сможем победить, если каждый будет трудиться за троих. Мы должны ударить по врагу самоотверженной работой, хорошим урожаем. Если найдешь возможным сжать лишний сноп, сожни его именно сегодня, а не завтра! Если есть сила взмахнуть серпом еще раз, взмахни сегодня, а не завтра! Завтра тебя будет ждать новая работа! В нашем колхозе есть люди, которые, не жалея себя, трудятся для фронта, для родины. В самые тяжелые дни у нас появилась гвардейская бригада. – И Айсылу повела речь о бригаде Нэфисэ: – Я должна сообщить активу колхоза радостную весть. Мы для проверки обмолотили пшеницу с участка Нэфисэ. И знаете, сколько получилось? С полугектара мы намолотили семьдесят два пуда.

Собравшиеся шумно захлопали в ладоши.

– Мы только с участка Нэфисэ ожидаем получить нынче больше пяти тысяч пудов хлеба. И мы получим его.

Айсылу взяла в руки знамя и, взглянув на Мэулихэ, утиравшую слезы, на вспыхнувшую внезапно Нэфисэ, сказала:

– Правление и партийная организация колхоза «Чулпан» постановили вручить бригаде Нэфисэ Акбитовой это знамя за самоотверженную, по-настоящему фронтовую работу!..

Нэфисэ что-то шепнули, и она, легко вскочив, пошла к знамени. Пока шла эти несколько шагов, сердце в ней то колотилось, как бешеное, то совсем замирало, но к Айсылу она подходила, уже веря всей душой, что именно они заслужили эту великую честь.

Айсылу протянула Нэфисэ знамя:

– С этим знаменем провожали мы лучших сынов народа на священную войну. Придет день, и мы с этим знаменем выйдем их встречать. А сейчас пусть оно вдохновляет всех нас в трудной нашей борьбе. От имени всего колхоза большое вам спасибо!

Некоторое мгновенье Нэфисэ стояла молча, не находя слов для ответа. Какими дорогими и близкими показались ей вот эти люди, сидевшие вокруг костра! Как чудесна была охватившая эту поляну мягкая тишина! Как хороша была эта добрая луна, пробиравшаяся меж вершинами деревьев, чтобы взглянуть на торжество людей!.. Все невзгоды и тяготы отошли в сторону. На душе осталось лишь светлое, хорошее.

– Большое вам спасибо, дорогие товарищи, родные мои, – заговорила она, – за то, что вы так высоко оценили нашу работу. Я принимаю это знамя прежде всего как награду за труд самого усердного, самого выносливого члена бригады – нашей Мэулихэ-апа; я принимаю это знамя как награду за успехи лучшей труженицы нашей – Зэйнэпбану...

Мэулихэ, не смея глаз поднять, торопливо скручивала и раскручивала натруженными пальцами уголок фартука. Зэйнэпбану смущенно смотрела то на знамя, то на пылающее в отсвете костра лицо Нэфисэ. Ее взгляд невольно упал и на кудрявого гвардейца, и ей почудилось, что джигит смотрит на них с удивлением, как бы говоря: «Это вы, значит, и есть гвардейцы, такие вот, как у нас на фронте?!»

Нэфисэ закончила свою речь, и ей дружно захлопали. Проворная Сумбюль схватила знамя и потащила его к тому месту, где сидела их бригада.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю