355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Гор Видал » Вице-президент Бэрр » Текст книги (страница 14)
Вице-президент Бэрр
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 19:09

Текст книги "Вице-президент Бэрр"


Автор книги: Гор Видал



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)

Я оказался рядом с одержимым республиканцем – сенатором Маклеем (который потерял свое место в сенате в марте, но все еще находился в Филадельфии). Он пылал такой злобой против монархии, что Джефферсон рядом с ним казался просто дилетантом.

– Посмотрите на короля Джорджа! – Маклей с презрением указал на президента, перед которым в глубоком реверансе склонялись дамы. – Если бы народ это увидел…

– Народ был бы в восторге. – По моему убеждению, народ вовсе не демократичен; лишь аристократы-рабовладельцы, вроде Джефферсона, позволяют себе верить в демократию.

– Зато я не в восторге. – Маклей с отвращением наблюдал, как Вашингтон наклоном головы приветствовал проходящих перед ним мужчин. – Заметьте, он никогда не подает руки. Считает это вульгарным.

Тут ко мне подошла красавица миссис Бингэм (кузина Пегги Шиппен-Арнольд).

– Так мы вас ждем. После всей этой церемонии. – Миссис Бингэм повела рукой в сторону пышной леди Вашингтон не без легкой снисходительности. Двор Вашингтона был предметом насмешек высшего филадельфийского общества, особенно его королевы миссис Бингэм. Ее дом-дворец на Третьей улице был самым изысканным в Соединенных Штатах.

– И вас тоже, мистер Гамильтон. – Изящно одетая миниатюрная фигурка вдруг выросла рядом со мной.

Я протянул ему руку, но тотчас сообразил, что министр финансов, верно, следует привычкам патрона. Он картинно поклонился мне, опустив руки.

– Рад вас видеть, полковник Бэрр.

Мы играли в дружбу.

– Сожалею, что мне приходится заменять здесь генерала Скайлера.

– То были не последние выборы. – Странная улыбка Гамильтона, казалось, приклеилась к губам. – Надеюсь, мы с вами сможем избежать духа фракционизма.

– Я ни к какой фракции не принадлежу. – Я выпалил правду. – Меня избрали и федералисты и республиканцы.

– Знаю. И вряд ли они могли сделать более тонкий выбор.

Интересно, что он имел в виду? Я решил сыграть сцену до конца и не уступать ему в светскости.

– Но я не вижу тут таких уж глубоких противоречий.

– Просто вы недавно приехали. – Улыбка исчезла (следом за миссис Бингэм), ее сменила непритворная озабоченность. – Джефферсон задался целью: подорвать правительство изнутри. – Гамильтон выложил это одним духом. Его трагедия, равно как и его дар, в том, что он был человеком страстного интеллекта и главным оружием своим считал язык. Когда он волновался, то не умел промолчать и просто себя губил.

– Я знаю, вы встречались с Джефферсоном и Мэдисоном в Нью-Йорке…

– Только с мистером Джефферсоном. Боюсь, вам рассказал об этом…

– Гессенская муха! – В глазах Гамильтона вдруг блеснул добрый юмор. Он был так же изменчив, как погода на тропическом острове в Вест-Индии, откуда он был родом. – Я уверен, что Джефферсон сделал все возможное, дабы убедить вас, будто я хочу надеть на голову генерала корону.

– Нет, на свою. – Уж если разговор переходит в перепалку, я не сдамся.

Но не тут-то было. Лицо его вновь стало озабоченным.

– Я думаю, Бэрр, Джефферсон не в своем уме. По крайней мере в этом вопросе. Во-первых, он слишком долго пробыл во Франции и привязался к этой нации, как влюбленная женщина. И он – на расстоянии – счел весьма соблазнительной их теперешнюю форму анархии. Сомневаюсь, чтобы он когда-либо согласился отдать народу даже свою ферму в Виргинии. О Бэрр, поверьте, он настоящий лицемер!

Мне стало неловко от этой неожиданной вспышки, особенно потому, что Джефферсон сонно наблюдал за нами из дальнего угла залы; но я не смог остановить Гамильтона.

– Вы знаете, какие страшные трудности были у нас на последней сессии конгресса из-за моего плана по созданию Банка. – Я сказал, что, конечно, знаю. Разногласия по поводу Банка Соединенных Штатов являлись камнем преткновения в отношениях между двумя фракциями, которые сделались – и навсегда – двумя политическими партиями. Северные штаты, заинтересованные в торговле и мануфактурах, стояли за Банк. Аграрные южные штаты выступали категорически против: у фермеров вечно не хватает наличных, и они все до единого боятся банков, векселей и просроченных закладных.

Гамильтон не зря обижался на Джефферсона, а по страстности своей натуры он не мог сдержаться, не поведать обиды мне, потенциальному противнику, но, с его точки зрения, и потенциальному союзнику – сенатору от штата, поддерживающего торговлю и мануфактуры.

– Три года назад, когда Джефферсон стал государственным секретарем, мы договорились о том, чтобы федеральное правительство взяло на себя долги штатов. Так как Виргиния выплатила свой долг почти полностью, виргинцы в конгрессе были против. Это и заставило меня обратиться к Джефферсону. Мы стояли у президентского дома в Нью-Йорке. Я чуть не встал на колени, умоляя Джефферсона помочь мне изменить решение виргинцев. Предупредил его, что другие штаты выйдут из союза, если мы не поможем им уплатить долги. Он сказал, что со всем согласен, более того, согласился, что эта мера в интересах всех штатов.И предложил мне обо всем рассказать Мэдисону у него на обеде. Я повторил Мэдисону все, что говорил Джефферсону. Но Мэдисон отнесся к моему плану без энтузиазма, и – удивительно! – Джефферсон все время пытался сменить тему разговора. Заговорил о климате. О флоре. О фауне. О красоте природы в Виргинии. Я сделал вид, будто с захватывающим интересом слушаю его лекцию о строении тела опоссума. У опоссума, как выяснилось, есть в желудке сумка. Так вот, Джефферсон очень волновался по поводу этой сумки. Наконец я понял, куда гнет наш мудрый философ. Он хотел сделать новую столицу в Виргинии, на берегу реки Потомак, неподалеку от Джорджтауна. Если я помогу ему в этом, он и Мэдисон поддержат меня в вопросе покрытия долгов. Я согласился. У меня не оставалось выбора. Вот почему мой законопроект о покрытии долгов штатов так быстро прошел через конгресс, и вот почему через девять лет столица нашей страны окажется в Виргинии, если, конечно, нерасторопные фермеры соберутся выстроить город за этот срок.

Я тогда очень сомневался в правдивости Гамильтона. Позже я обнаружил, что он говорил правду. В таких вещах он всегда был правдив. В отличие от Джефферсона Гамильтон никогда не лгал, когда речь шла о делах; лгал он, только когда речь шла о людях.

– Мне кажется, – я соображал на ходу, что сказать дальше, – если Джефферсон так легко идет на это, вы и дальше поддерживайте в нем интерес…

– К сожалению, он только что открыл для себя народ.Быдло привлекает его. Он готов всех уравнять. И не потому, что питает такую большую любовь к его величеству народу, а потому, что он демагог и думает, что легче всего поднять народ против нас с президентом, обозвав нас «монархистами». Но если он преуспеет, я ему не завидую. Без Вашингтона нет Соединенных Штатов. Без Соединенных Штатов нет Джефферсона. Он не ведает, что творит.

Я нашел единственное возражение:

– Нельзя недооценивать усердие Джефферсона, ведь он фанатически следует своим принципам…

– Принципам! Почитали бы, какое письмо он недавно написал одному своему парижскому другу.

(В те времена лучшим способом широкой огласки была частная переписка, а не газеты. Мы писали шифром, а письма все равно перехватывали и расшифровывали. Гамильтон и Джефферсон тратили уйму времени, читая частную переписку друг друга).

– В одном письме Джефферсон советует некоему мистеру Шорту положить деньги в Банк.В тот самый Банк, который Джефферсон публично называет угрозой для республики! Поистине двуликий Янус! Вы знаете, почему он так хочет войны в Европе? Потому что война поднимет цену на пшеницу, а он ее выращивает. И еще он дал указания управляющему на ферме посеять коноплю, хлопок и лен, чтобы получать большие барыши у себя дома, когда в Европе начнется война. Вот так-то Джефферсон способствует войне, которая – он эдак и выразился – «поможет промышленности в Америке»!

Не знаю, есть ли тут доля правды. Однако примечательно, что сам Гамильтон в это верил. Ну и фанатики! Хотя я считаю Гамильтона более благородным из них двоих. Он, без сомнения, более реалистически относился к жизни. Выучившись коммерции у евреев в Вест-Индии, он понимал значение денег и торговли, как никто в то время, за исключением Галлатэна. Сам Гамильтон был, вероятно, честен, хотя и окружил себя ворами, вроде его близкого друга, помощника министра финансов Уильяма Дуэра. Гамильтон не мешал Дуэру продавать секреты казны спекулянтам, пока тот не сел в тюрьму. А в общем, Гамильтон плохо разбирался в людях. Он жил в миро теорий. Этим он отличался от Джефферсона, который, хоть как будтои не от мира сего, понимал человеческую натуру лучше, чем кто-либо из известных мне политических деятелей. Если бы из них двоих склеить одного, нами правил бы король-философ, эдакий Платон, а я бы куда раньше отправился в Мексику, в мои Сиракузы!

О чем мы еще говорили – не помню. Гамильтону отчаянно нужны были голоса в сенате, особенно сейчас, когда он потерял Скайлера. Он рассчитывал, что я буду нейтрален и разумен на предстоящих сессиях. Мы надолго оказались союзниками.

Выходя из «дворца», я в дверях столкнулся с Адамсом, которого за глаза называли Его Округлость. Толстый, шарообразный, бестактный, с носом, как клюв попугая, с холодным пронзительным взглядом, он был внушителен, хоть и комичен, и славился своими нелепыми оговорками:в бытность президентом, выступая перед враждебным республиканским конгрессом, он сказал, например, что имел честь был представленным английскому королю. Людей он не понимал, но в идеях разбирался прекрасно.

Когда мы ждали карету (таков уж претенциозный ритуал Филадельфии: несмотря на небольшие расстояния, здесь все держали свой выезд или нанимали кареты, чтобы доехать от Зала конгресса до «дворца», до меблированных комнат), Адамс сказал:

– Вашу семью чтут в Новой Англии, сенатор. – Типичный Адамс! – Ваш дедушка, Джонатан Эдвардс, как бы воспитал наш дух.

– Значит, и я неплохо понимаю Новую Англию.

Несмотря на всю прямолинейность, Адамс в отличие от Джефферсона не чуждался иронии.

– О, еще бы. Ведь вы сверстник мистера Гамильтона. Я видел, как вы с ним сейчас разговаривали.

– Да, мы почти ровесники. Но и только.

– Фракция! Здесь прямо-таки воняет политическим фракционизмом!

Это услышал проходивший мимо Фишер Эймс, рискнувший демократически пуститься домой пешком.

– Кое-кому, – бросил на ходу Эймс, – эта вонь кажется ароматом роз.

К Адамсу подошла жена, которая всегда была со мной любезна. Она говорила о Гамильтоне не без симпатии.

– Мне хочется опекать его, быть ему матерью.

Вид у миссис Адамс был далеко не материнский.

– Зато у меня нет ни малейшего желания заменить ему отца, да и кого заменять-то! – На Адамса явно повлиял пуританизм моего дедушки. Джон Адамс вообще не был похож на нашего современника – пережиток старой Новой Англии, гневный бог, полный мыслей о вездесущем грехе и страшных карах. Правда, ум Адамса, несмотря на шоры, отличался глубиной. То, что он знал, он знал хорошо. К сожалению, то, чего он не знал, он считал несуществующим.

Незаконнорожденность Гамильтона раздражала Адамса еще до того, как начались раздоры. Миссис Адамс укоряла супруга. Но Адамс уже сел на своего конька:

– Придет время, и мир еще раскусит этого молодого человека, которого ты хочешь по-матерински опекать, и поймет, что он – сирота от природы.

– Смилуйся, Джон!

– Я просто размышляю. Гамильтону необходимы отцы и матери, он жаждетих и приобретает на ходу. Президент не усыновлял его, он сам сделал президента своим приемным отцом. Он привязывался к людям старше его с детства, с тех самых пор, как стал сиротой, парией в респектабельном обществе, которое отвергло его, и недаром.Сенатор Бэрр, мир жесток, но справедлив.

Подъехала карета вице-президента, жестоко, но справедливо обдав нас грязью.

Когда лакей сошел с облучка, Адамс повернулся ко мне и сказал:

– Полагаю, сэр, что от вашего участия сессия конгресса только выиграет.

– Так же, сэр, как и от того, что вы председательствуете в нашей палате.

Ледяной взгляд широко раскрытых глаз вонзился мне в лицо.

– Боюсь, что этот конгресс будет не лучше первого – разгул фракционизма. Боюсь и тех его членов, которые слишком привязаны к злостной Французской революции.

– Что до меня, то я боюсь воякой чрезмерной привязанности.

Адамс пропустил мимо ушей эту двусмысленность.

– Нам угрожает правительство профессиональных чиновников…

– Поехали, Джон. – Миссис Адамс заторопилась, засмущалась.

Но Адамса не так-то легко было остановить.

– …партийных бюрократов, а не государственных деятелей.

– Иногда трудно провести грань.

–  Мне– не трудно.

Миссис Адамс с силой потянула своего супруга за руку, пытаясь втащить его в карету.

– Можете ли вы заметить перемену с самого начала, мистер Адамс? И понять, к лучшему она или нет?

– Когда не к лучшему…

Но миссис Адамс и лакей силой затолкали вице-президента в карету. Лакей захлопнул дверцу кареты, и последнее слово осталось за мной.

– Новые обстоятельства, мистер Адамс, требуют новых людей и новых идей.

Карета рванула с места. Я услышал, как Адамс раздраженно говорит жене:

– Ишь, какой гладкий!

Мне стало немного не по себе. Ведь он сказал правду. Я потолстел от всех этих вечеринок. И дал себе слово завтра же начать новую жизнь.

Пока я ждал кареты, подошел Джеймс Монро. Он слышал конец разговора и скорчил гримасу:

– Эти старые тори – сильные враги.

– Так надо поскорее их убрать! – Я неожиданно приобретал союзника.

– А возможно это? Без кровопролития?

– Возможно и нужно, иначе мы сваляем дурака.

– Вы что, пророк?

– Нет, сэр, просто я вижу, с кем имею дело. Они не верят народу. Нам потребуется лишь довести до сведения народа, с каким презрением к нему относятся его хозяева, а дальше уж дело за ним.

Я сел в наемную карету.

– Вы с Джефферсоном? – крикнул Монро мне вслед.

– В таком-тоделе кто же из республиканцев не с ним? – На этой двусмысленной, как сказал бы Гамильтон, фразе мы и расстались с Монро, а он все кричал мне вслед, чтобы я опасался «шулеров» – филадельфийских торговцев. На ступенях «дворца» Вашингтона я сделал первые шаги к президентству.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В то утро полковник Бэрр был в веселом расположении духа из-за газетного отчета о недавнем выступлении Генри Клея в сенате.

– Думаю, оконные стекла дрожали, когда мистер Клей низвергал Эндрю Джексона. Затем он повернулся к председательствующему вице-президенту. Взывал, чтобы тот привел в чувство своего друга президента. Вот, послушайте: «Умолите его остановиться… – Бэрр чудесно передал гнусавость Клея. – …остановиться и понять, что есть предел человеческому терпению и нельзя доводить до безумия и отчаяния храбрый, щедрый и патриотический народ».

Бэрру удалось даже передать рыдание в голосе, к которому Клей иногда так искусно прибегает в своих кодах.

– Затем мистер Ван Бюрен передал председательские полномочия одному из сенаторов и направился вдоль прохода туда, где, с мольбой распростерши руки, все еще стоял Генри Клей, и у всех на глазах спросил тихо и вкрадчиво: «Мистер Клей, не угостите ли меня понюшкой вашего чудесного маккобойского табака?» – Хохот Бэрра разнесся по душному кабинету.

– Прямо слышу вашголос, полковник.

– Я никогда не мог с таким блеском разрядить атмосферу. К тому же в первые дни существования сената у нас не было зрителей. Заседания шли при закрытых дверях, пока я не настоял, чтобы пускали публику. Наши дебаты тотчас стали интересней. Ничто так не улучшает речь сенаторов, как присутствие зрителей.

Дверь распахнулась, и, как всегда без стука, вошел Сэм Свортвут.

– Полковник, победа ваша!

– Вы преувеличиваете, мальчик мой.

– Я проходил мимо и решил принести вам вести прямо из порта. Лафайет умер.

– Нельзя сказать, что он ушел безвременно. Надо сдержать свое горе. – Глаза полковника, естественно, не увлажнились. – Ему было, кажется, около восьмидесяти?

– Семьдесят семь. Моложе вас, полковник.

– В таком случае я дрожу от холодного недоброго ветра из Франции. Бедняга! Столько еще мог сделать. Надеюсь, он уже на небесах с генералом Вашингтоном и они, бок о бок, возлежат на облаках, осененные звездами вечности, мечтая о великих баталиях.

– Новости из Вашингтона. – Свортвут принял заговорщический вид. Я вышел.

Позже, когда полковник возобновил диктовку, в мыслях у него была Франция.

Воспоминания Аарона Бэрра – V

Тем, кто живет в 1834 году, трудно понять, до какой степени на жизнь и политику первых дней республики влияла Европа, особенно Франция и Англия. Никому это не нравилось; даже тори со всей своей любовью к королю не хотели, чтобы мы впутывались в дела Европы. К сожалению, мы не могли выбирать.

Вначале Франция была нашим главным союзником. Ведь если бы не французский флот, в Бэтери до сих пор стоял бы английский гарнизон. Но революция во Франции повергла в уныние наших тори – или федералистов, как их потом называли; просто ирония судьбы, ведь они противились созданию федерального правительства и предпочитали короля. Но когда мы навязали им независимость, тори понадобилось сильное федеральное правительство, чтобы лучше защищать собственность и держать народ в повиновении.

Но и мы, республиканцы, мало чем от них отличались. Ни Джефферсона, ни меня не беспокоили ограничения избирательного права в нашей конституции. Я вспоминаю, что в 1789 году из более чем 300 000 жителей штата Нью-Йорк только 12 000 имели право участвовать в выборах губернатора. Стоит ли говорить, что никто не мог непосредственно участвовать в выборах президента. Считалось чересчур опасным предоставить эту привилегию небольшой кучке имущих избирателей. Они могли голосовать за выборщиков штата, а те в свою очередь выбирали президента.

Между первым и вторым конгрессом проявился «дух фракционизма», как называл его Адамс. Гамильтон был монархистом не более, чем Джефферсон, но он видел будущее Америки в развитии промышленности и торговли, а это в свою очередь требовало банков, налогов, городов, армии и флота. Джефферсону весь континент виделся как своего рода Виргиния, населенная честными фермерами, пожинающими плоды негритянского труда. Джефферсон не хотел ни городов, ни банков, ни промышленности, ни налогов. Джефферсон был не прав, а Гамильтон прав. Хуже того, Джефферсон был непрактичен.

Раздоры в кабинете Вашингтона усугублялись Французской революцией. Когда в 1789 году пала Бастилия, даже федералисты сначала ликовали. Хотя каждый американец был в большом долгу перед Людовиком XVI, все мы считали, что для него же лучше быть королем в республике. Боюсь, что в то время мы были простоваты, и все, что происходило в Париже, казалось нам своеобразным галльским повторением нашего собственного славного опыта.

Как-то в апреле 1793 года мы узнали о казни Людовика XVI. Республиканский дух восторжествовал. Все посрезали косички и завели прически а-ля Брут. На смену коротким штанам пришли брюки. Все называли друг друга «гражданин» и «гражданка», а невоспитанность, подмечаемая многочисленными туристами на наших берегах (грубость детей, наглость торговцев и слуг), явилась к нам в ту же весну, что и французский посол гражданин Женэ. Вежливость в низших сословиях вдруг стала считаться проявлением раболепия. А ведь до приезда Женэ американцы считались самыми вежливыми людьми в мире – вроде англичан, но только мягче и независимей. После Женэ они стали такими, какими мы их видим сегодня, – грубыми, надутыми и завистливыми.

В день казни короля и королевы их портреты висели на стенах сенатской палаты (и все отмечали сходство миссис Бингэм с Марией-Антуанеттой, в том числе сама миссис Бингэм). После казни многие республиканцы – включая Френо – требовали, чтобы портреты сняли. Как относился к портретам Джефферсон, неизвестно, но от казни он был в восторге.

– В конце концов, – сказал он мне, – никогда еще такой успех не достигался такой малой кровью.

Я сказал, что, судя по всему, успех стоил очень большой крови.

Но Джефферсон не сдавался.

– По мне, лучше пусть гибнет полмира, только не революция. В конце концов, если бы в каждой стране осталось по Адаму и Еве, по одному свободномуАдаму и по одной свободнойЕве, мир стал бы лучше, чем сейчас.

Я не верил своим ушам. Либо Джефферсон – фанатичный дурак, либо воплощение зла.

Так как Франция воевала с Англией, Австрией, Россией, Сардинией и Нидерландами, президент Вашингтон мудро решил, что мы должны сохранять строгий нейтралитет. Это привело в ярость и республиканцев, и федералистов. Первые жаждали войны с Англией, вторые – с Францией. В результате стало возможно провести четкое различие между двумя политическими партиями: республиканская партия была профранцузской, антианглийской и выступала за равенство; федералистская партия была полной противоположностью.

В руководство республиканской партии входили Джефферсон, Мэдисон, Клинтон и я. Федералистов возглавляли Гамильтон, Адамс, Клей, Нокс и – оставаясь в тени – сам Вашингтон.

В четверг, 16 мая 1793 года, гражданин Эдмон Женэ прибыл в Филадельфию вручить верительные грамоты президенту. Американский народ поверил ему еще раньше. Прибыв несколькими неделями ранее в Чарльстон, штат Южная Каролина, он начал триумфальное путешествие в нашу столицу и по пути приветствовал на прекрасном английском языке ликующие толпы.

Филадельфийцы собрались у причала Грейс, приветствовать Женэ. По ошибке посол попал на другой причал и произнес страстную речь перед дюжиной перепуганных бездельников, которых он принял за представителей республиканцев. Но в последующие несколько дней ему было сторицей воздано за комедийный дебют.

Послу дали роскошный обед в гостинице «Эллер». Из-за нейтралитета те, кто занимал государственные посты, присутствовали ex officio [67]67
  По должности, по служебному положению (лат.).


[Закрыть]
. Естественно, республиканская фракция конгресса пришла в полном составе.

Мы с Монро сидели рядом в конце длинного стола в главном конференц-зале. Признаюсь, мы все гадали, явится ли Джефферсон – защитник прав человека, или Джефферсон, подписавший Декларацию нейтралитета, проявит осмотрительность. Апостол демократии мудро не явился.

Вино лилось рекой, гражданин Женэ, веселый толстяк лет тридцати, чем-то напоминающий молодого Бенедикта Арнольда, обходил стол под руку с губернатором Мифлином, который торжественно представил нас с Монро поборнику свободы, равенства и братства.

– Я скоро буду в вашем штате, сенатор Бэрр. – Гражданин держал обе мои руки в своих. Говорил он весьма театрально. – Придется потрудиться там на благо свободы.

– У вас будет широкое поле деятельности, гражданин Женэ.

– Я очень хочу познакомиться с вашим губернатором Клинтоном.

– Уверен, он захочет познакомиться с вами. – Как оказалось, я в некотором роде предвосхитил события. За год жирондистов (а к ним принадлежал Женэ) уничтожили якобинцы, и новое правительство решило отозвать Женэ в Париж, чтобы отрубить ему голову. Не пожелав расстаться с этим редким украшением, Женэ женился на дочери губернатора Клинтона и поселился на Лонг-Айленде; при помощи ее денег он стал богатым фермером, коим и остался по сей день.

– Бэрр, я презираю французов! – бушевал неотесанный Клинтон. – Нация парикмахеров и учителей танцев! Подумать только, моя дочь, моя родная дочь подцепила картавого, нищего, общипанного французского петуха и вышла за него замуж!

Но в тот вечер в гостинице «Эллер» клинтоновский общипанный петух выступал сущим павлином. По меньшей мере двадцать раз пили за него и за его страну. Я даже произнес тост за «французскую и американскую республики – да будут они едины в деле свободы».

На Женэ водрузили фригийский колпак. Воя «Марсельезу», он пустил колпак по кругу. Каждый на мгновение водружал его на голову, а Филип Френо запевал гимн собственного сочинения, в котором прославлялись права человека, но мотив до неловкости смахивал на «Боже, храни короля».

Обычно мрачный, Монро был в восторге от вечера. Когда мы вместе выходили из «Эллера», он сказал:

– Хотел бы я послушать, что будут докладывать завтра Гамильтону и президенту о сегодняшнем вечере. – Монро говорил почти весело.

– А я хотел бы посмотреть, как Джефферсон будет представлять Женэ Его сиятельству.

Мы находились как раз против Рикетс-сэркус, когда полдюжины свирепых французских матросов налетели на нас с ножами из темной аллеи.

– Вы англичане! – крикнул один. Другой приставил мне нож к горлу. – Мы убиваем всех англичан!

– Вы убиваете американского сенатора, – сказал я по-французски, – и вас повесят.

– Ты говоришь по-французски как англичанин!

Один матрос полез ко мне в кармашек для часов.

К счастью, тут к нам подошла большая группа гостей из «Эллера», и матросы разбежались.

Мы с Монро разозлились и перепугались. Я хотел арестовать негодяев. Мы были почти уверены, что они с «Embuscade», который пришвартовался у причала на Маркет-стрит.

– Не надо. – Монро был осторожней меня. – Лучше не поднимать шума. Зачем играть на руку Гамильтону?

И мы не стали поднимать шум.

В то лето в Филадельфии царил настоящий террор, и дело Французской революции сильно от этого пострадало. В безбожном союзе с беженцами из Санто-Доминго (которых изгнали их рабы-негры) французская матросня грабила филадельфийцев во имя свободы. Был момент, когда казалось, что бандиты в союзе с недовольными свергнут правительство и отрубят голову Вашингтону. И хотя опасность была не так велика, как изображали Гамильтон и Адамс, Женэ удалось настолько подорвать популярность президента среди низших сословий, что Его сиятельство часто – неслыханное lèse-majesté [68]68
  Оскорбление царствующей персоны.


[Закрыть]
– освистывали в театре и на улицах. При всем своем глубоком, чуть ли не молитвенном благоговении пред собственной особой Вашингтон сумел сдержаться и предоставил петушку самому себя погубить.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю