Текст книги "Вице-президент Бэрр"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Сегодня утром мы с Крафтом работали над резюме очередного судебного дела. Полковник Бэрр предавался размышлениям у себя в кабинете. Кредиторы приходили и уходили – явно удрученные тем обстоятельством, что полковник снова без гроша: все в городе еще думают, что он хозяин джумеловского состояния. Как всегда – в том, что касается Бэрра, – все совершенно наоборот.

В полдень пришел Мэттью Л. Дэвис. Седой, худощавый, в очках и с загадочной улыбкой; типичный политический манипулятор и редактор газеты – он всегда издавал какую-нибудь воинствующую газету. Дэвис зашел в прокуренную берлогу и прикрыл за собой дверь. Через час полковник Бэрр пригласил меня.

Два старых заговорщика сидели над раскрытым сундуком.

– Чарли, передай Дэвису мои записки о Революции.

– Вы сняли с них копию? – У мистера Дэвиса самоуверенный тон человека из Таммани-холла.

– Да, сэр. – Я повернулся к полковнику Бэрру. – Надеюсь, вы не возражаете?

– Нет. Ничуть. Смотри, Мэтт! У тебя появился соперник! А какая прекрасная цель! У вас обоих. Восстановление доброго имени человека, которого порочили и Джефферсон, и Гамильтон. Немалая честь, если вдуматься. Во всем они расходились, кроме одного, – что яистинный враг их планов. – Он весело засмеялся. Хотя что тут смешного? – Если верно, что клевета разит вернее меча, то я, выходит дело, давным-давно коварно убит. Но может, вы, славные ребята, докажете, что, несмотря на все мои злодейства, я был по крайней мере хороший солдат. – Полковник неожиданно впал в элегический тон.

– Гамильтон был плохой солдат…

Но полковник оборвал Дэвиса:

– Нет, Мэтт. Генерал Гамильтон всегда был храбр – во всяком случае, при свидетелях.

Разговор перешел на темы Таммани-холла, которые меня нисколько не интересуют.

Дэвис весьма доволен, что иммигранты чуть ли не ежедневно прибывают большими партиями из Европы. Он надеется их завербовать и с их помощью победить на выборах.

У Бэрра иммигранты энтузиазма не вызывают.

– Они победят на выборах, но тебе от этого мало проку.

Дэвис не понял.

Бэрр объяснил свою мысль.

– Я не хочу уподобиться Гамильтону, который бледнел при одной мысли о жестокой римской церкви, или Джефферсону, который смертельно боялся иезуитов, но уверяю тебя, Мэтт, что когда этих католиков станет вдвое больше, чем коренного населения…

– Как их станет вдвое больше, если мы сделаем из них хороших американцев?

Смех Бэрра звучал, как басовая струна органа.

– Хороший американец не может быть одновременно римским католиком. Это противоречие. И когда их будет по двое на одного нашего, они начнут делить собственность. Вот посмотришь. А как же иначе? Ведь для истинной демократии нужен демос – то есть они, а не мы. – Бэрр повернулся ко мне. – Вот Чарли еще доживет до выборных судей [61]61
  По конституции США, судьи назначаются президентом и утверждаются конгрессом.


[Закрыть].

Вошел секретарь Крафта с письмом для Бэрра.

– Анонимное, полковник. Автор молится о том, чтобы вы горели в аду, сэр. Мистер Крафт считает, что оно вас позабавит.

– Еще бы. – Полковник швырнул письмо в горящий камин. После ухода Дэвиса полковник Бэрр отправил меня с поручением в регистратуру. Мы условились встретиться в гостинице «Сити».

Переходя Уолл-стрит, я увидел возле почты своего отца. Он был хорошо одет и не пьян, хоть и не трезв.

– Чарли. – Он смотрел на меня отсутствующим взглядом. – Это ты, Чарли?

– Да. – Мы не виделись три года – с тех пор как он убил мою мать.

– Ты все в конторе у полковника Бэрра?

– А ты в таверне?

Вопросы, не требующие ответа.

– Я покупал марки. – Отец кивнул на почту, как бы призывая ее в свидетели.

– У меня назначена встреча с полковником Бэрром.

– Полковник, верно, уже очень старый?

– Да.

– Знаешь, я всегда голосовал за полковника.

Мы не смотрели друг другу в глаза. И расстались, не найдя, что еще сказать друг другу.

Полковник радостно приветствовал меня на углу Уолл-стрит и Бродвея. Я рассказал, кого встретил. Он знает, что мы с отцом далеки друг от друга, но не знает почему.

– Твой отец – очаровательный человек. У него лучшая таверна в Гринич-вилледж. Приятное место. – Полковник взял меня за руку. Мы перешли на другую сторону Бродвея, чтобы обойти толпу у входа в гостиницу «Сити».

– Клей, наверное, здесь остановился.

– Нет, он в гостинице «Америкэн».

Полковник искоса посмотрел на меня.

– Ты слышал о нашей вчерашней встрече?

– Мне уже рассказали.

– Только два человека на свете меня боятся. Один – нынешний президент, другой – тот, что метит на его место.

– И оба были с вами, когда… – Мне еще предстоит подобрать эвфемизм для обозначения деятельности Бэрра на Западе. Джефферсон называл ее изменой. Верховный судья Маршалл и присяжные обвинили его в правонарушении.

– Генри Клей забавный человек… – Полковник вдруг споткнулся, на его смуглом лице выступили капельки пота. – Что-то у меня с ногой. – На лице у него застыл ужас. – Совсем онемела. – Он пошатнулся. – Не могу идти. – Он стал падать. Я его удержал. Прислонил к стене.

– Я возьму экипаж.

Бэрр кивнул, глаза его закрылись, и он откинулся, точнее – рухнул на стену.

На Рид-стрит Крафт помог мне дотащить его наверх в маленькую комнату с кушеткой, где полковник иногда отдыхает. Послали за доктором. Очутившись на кушетке, Бэрр глубоко вздохнул и потерял сознание.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Я только что вернулся из особняка, где провел два дня. Все прощено. Мадам в своей стихии.

– Мой храбрый воин! Свет Америки! Наконец ты бросил якорь в спокойной гавани!

Мадам стоит возле пылающего камина у изголовья наполеоновской софы, на которой лежит полковник Бэрр. На нем стеганый халат. Лицо гладкое, и глаза лукавые, как у ребенка. Удивляя доктора (но не меня), он быстро оправляется от удара. Левая нога еще частично парализована, но он может уже кое-как передвигаться без посторонней помощи – в тех редких случаях, когда мадам ему это позволяет. Она проводит с ним дни и ночи, ей помогает племянница. Предателя Нелсона Чейза нигде не видно.

Я провел в особняке две ночи. С шестнадцати лет я жил в ночлежках, а потом в Колумбийском колледже, и теперь наслаждаюсь тем, что за мной ухаживают восемь слуг, а в моей спальне день и ночь горит камин. Ясно, почему все в Нью-Йорке только и думают о том, как бы разбогатеть.

Мадам развлекает нас рассказами о своей карьере. Однажды она послала за поварихой.

– Нора, расскажи им, как ты обедала с королевской особой.

Нора знает, что от нее требуется.

– Ну вот, была я в кухне, днем. Мадам уехала в город, а я готовила свинину с капустой…

– Пальчики оближешь! – Мадам любит выпивать под свинину с капустой. На софе возле меня Мэри Элиза занимается вышиванием, полковник свободно откинулся на подушках и ласково улыбается, губы сатира ничуть не поблекли от времени.

– …и вдруг входит приятный джентльмен, иностранец, небольшой такой, смуглый, с акцентом, как у официантов во французских тавернах на Бауэри. Он спрашивает: «Мадам у себя?» – а я ему: «Нет», он спрашивает: «Можно мне посмотреть дом?» – а я ему: «Можно». Ну, ходит он по дому, а потом заглядывает в кухню и говорит что-то вроде: «Теперь мне пора возвращаться в Джерси», а я говорю: «Вы бы поели на дорогу», а он говорит: «Свинина с капустой – мое любимое блюдо», и я сажаю его за стол…

– Там я их и застала! Обедали à deux [62]62
  Вдвоем (франц.).


[Закрыть]. Нора… et son majesté le Roi de l’Espagne [63]63
  И Его величество король испанский (франц.).


[Закрыть].

Я ошалело смотрю на нее. Мадам поспешно переводит – для меня. Разумеется, это был Жозеф Бонапарт. Брат Наполеона, некогда король испанский, теперь живет в Нью-Джерси.

Мадам отсылает Нору.

– Le Roi такой же внушительный, как все Бонапарты.

Новые анекдоты. У меня уже болит голова.

– Я два года провел в Париже, – говорит полковник, – и только один-единственный раз француз пригласил меня к себе домой.

– Как странно! В Париже я каждый день ходила в гости и каждый день принимала у себя. – Очко в пользу мадам.

– Как могли они лишить себя вашего общества, моя дорогая Элиза? – Бэрр прикрыл глаза. – Но я был тогда позорно беден. Мой рацион состоял из двух фунтов винограда в день, потому что это было дешевле всего.

– Ссылка! До чего вас довела эта страна! – Мадам продолжает в том же духе, я поддакиваю. На столике возле своей постели я нахожу пакет и записку, написанную рукой полковника.

«Для Ч. С. Хотя наше веселое приключение на Бродвее имело – по положению на сегодняшний день (до обеда) – счастливый конец – или продолжение?.. Почему я ставлю такое количество тире? Как школьница. Тире – признак плохого стиля. Джефферсон метал их, как дротики, по странице. Да. Я теряю нить. Все же я полагаю,что мой ум никак не пострадал от припадка, а нога с каждым часом лучше. Тем не менее возможно,что я умру внезапно. Поэтому передаю тебе остаток моих записок о Революции. Они не окончены.

Когда я был в сенате, мне на короткое время предоставили свободный доступ ко всем официальным документам, относящимся к Революции. Со мной был клерк-переписчик, я работал с пяти до десяти утра в госдепартаменте. Мне удалось раскрыть немало секретов. Затем, на том смехотворном основании, что американский сенатор не должен иметь доступа к „переписке министров, находящихся в должности“, архив от меня припрятали. То, что мне удалось собрать из документов, потом погибло в море вместе с моей дочерью.

Иногда я пишу всего абзац, хотя мог бы рассказать куда больше. Иной раз восстанавливаю события по памяти. Не думаю, что я когда-нибудь допишу то, что начал. Может быть, тебе пригодятся эти фрагменты. Мэтт Дэвис знает, что они у тебя, и, если меня призовут свыше, передай ему все. Нерушимая договоренность, Чарли, ничего не попишешь!»

Я просматриваю записки. Тут есть и длинные. Есть и короткие. Калейдоскоп тех дней. Начинаю старательно переписывать.

Генерал Нокс

Из всех приближенных к Вашингтону людей Генри Нокс был самым преданным. Толстый, неповоротливый, хитрый – незаменимый для организации штаба, он был начисто лишен военного дарования и, хотя командовал нашей артиллерией с 1776 года и до завершения войны, так и не знал точно, с какого конца заряжают пушку. Зато из чего только он ни ухитрялся лить пушки – из церковных колоколов в Литчфилде, из остатков статуи Георга III в Боулинг-грин, а то просто крал их ночью у англичан.

Бывший книготорговец в Бостоне, Нокс был одним из немногих, кто знал книги (или хотя бы книжные переплеты) и с кем ладил Вашингтон. Он преданно служил в первом кабинете Вашингтона.

Я видел Нокса в деле – если можно так сказать – 15 сентября 1776 года, в тот день, когда континентальная армия потерпела сокрушительное поражение у Кип-бэй и бежала (или, по словам Вашингтона, «отступила») к деревне Гарлем. Я участвовал в рукопашной схватке вместе с двумя младшими офицерами. Мы поскакали в Ричмонд-хилл, думая найти там Вашингтона. Связь была полностью нарушена, если новые приказы и поступили, о них никто не знал. Сражались, как всегда – каждый за себя.

Покрыв половину пути, мы наткнулись на кое-как, в спешке сооруженное земляное укрепление, за которым укрылась целая бригада. Я предположил, что они либо не слыхали, либо не поняли приказа об отступлении к Гарлему.

– Кто здесь командует? – крикнул я часовому.

– Полковник Нокс! – последовал ответ. И тут же он сам, подобно жирному земляному червю, вылез из грязи. Я представился. Спросил, почему не отходит бригада.

– Невозможно, майор. Англичане перерезали остров. Но мы выполним свой долг. Мы будем удерживать форт до конца. – Молодой голос дрожал. Штабные офицеры нервно глядели на нас. Кому охота удерживать форт до конца, тем более если это не форт.

– Сэр, – сказал я уважительно, но настойчиво, – это укрепление не устоит и против одной гаубицы.

– Мы окопались, майор. – На мгновение мне пришло в голову, что Нокс не хочет быстро отвести бригаду просто потому, что он для этого слишком толст и неповоротлив.

Я обратился к капитану.

– У вас есть вода? Продовольствие?

– Нет, сэр, мы только что окопались.

– Тогда, полковник, я предлагаю вам подчиниться приказу Его превосходительства и отступить к Гарлему.

– Это невозможно! – Его всегда пронзительный голос перешел теперь в визг. – Англичане уже отрезали нас от Гарлема!

– Ничего подобного, сэр. – Офицеры Нокса окружили нас на прелестной осенней просеке, солнце сочилось сквозь желтые листья. Прохладный ветерок шумел ветками у нас над головами и доносил до моего носа запах – его ни с чем не спутаешь – напуганных мужчин: кому охота быть убитым. А смерть была совсем рядом.

– Моя разведка сообщает, что сегодня с трех часов пополудни англичане в полумиле от нас заняли позицию, протянувшуюся через остров Нью-Йорк. Прислушайтесь. Вы услышите, как они стреляют.

Нокс изо всех сил хорохорился перед офицерами своего штаба, но его слова не произвели никакого впечатления. Мы прислушались. С юга доносились отдельные мушкетные выстрелы. И все.

– Сэр, – сказал я, – я не могу определить, кто это стреляет, но я предлагаю вам уходить отсюда со всей поспешностью.

– Сэр, здесь я командую. – Круглое лицо надулось, как у лягушки в брачную пору.

Я обратился к офицерам.

– Джентльмены, если вы останетесь здесь, вы будете уничтожены врагом. У него больше людей и пушек. Тех, кто останется в живых, возьмут в плен и вздернут, как солдата Хики. – Я импровизировал, но ради благого дела. Офицеры заговорили все разом. Нокс не мог их перекричать. Стали голосовать. Бригада решила идти к Гарлему.

– Мы не можем идти! – бушевал Нокс. – Мы не знаем острова. Мы из Массачусетса.

– Я знаю здесь каждую тропку от Бауэри до Холмов. – Что правда, то правда: мальчиком я охотился на острове. – Я покажу дорогу.

Несмотря на протесты Нокса, бригада собралась и мы двинулись прямо на позиции английской пехоты, которая без единого выстрела бросилась от нас врассыпную, как от стаи диких зверей.

Две мили я проскакал впереди бригады. Нокс не разговаривал со мной, когда я вел людей через густые леса, глубокие болота и ручьи, столь характерные для острова, что теперь так любовно зовется Манхэттеном.

В одном месте нас обстреляли. Нокс растерялся. Но я не стал ждать, пока он отдаст какой-нибудь глупый приказ, и поскакал с двумя офицерами в направлении огня. На скалистом возвышении располагалась рота английских пехотинцев. С дикими криками мы помчались прямо на них, изображая авангард крупной части. Они убежали в лес. С полмили мы их преследовали, нескольких убили.

Солнце уже садилось, когда мы вернулись на дорогу и обнаружили, что бригада исчезла. Я боялся, что Нокс сдался первому же английскому патрулю, но, к счастью, он просто заблудился. Наконец мы нашли бригаду. Она торжественно шагала на запад.

Нокс был до смерти напуган, когда я сказал ему, что эта дорога в сторону заката неумолимо привела бы его в город Нью-Йорк и на английскую виселицу.

День угасал, когда мы увидели перед собой одинокий церковный шпиль деревни Гарлем, окруженной огнями американского лагеря. Нас встретили радостными криками. Полковник Нокс, введя бригаду в лагерь, не проронил ни слова.

Хотя о моем подвиге немедленно доложили Вашингтону, о нем никогда официально не упоминалось.

Через три месяца (в декабре 1776 года) полковника Нокса произвели в бригадные генералы и назначили командующим артиллерией.

Ночные налетчики

В июле 1777 года я был в Пикскилле с генералом Путнемом, когда поступил приказ генерала Вашингтона о моем производстве в подполковники. С большим запозданием, на мой взгляд. Об этом я и написал в письме Его превосходительству, отметив, что предпочтение отдавалось офицерам, которые были младше меня по званию в Квебеке и на Лонг-Айленде. Как и все, я тогда придавал этим вещам большое значение. В те дни все жаждали почестей.

Ответ Вашингтона был составлен в высокомерных выражениях и не касался существа дела. Однако уже тогда стало известно, что я в дружбе с командирами, которых он недолюбливал, особенно с блистательным, хотя и неуравновешенным генералом Чарльзом Ли, служившим ранее в польской армии. Вашингтон взял за правило неуклонно возвышать бездарности, которые, как Нокс, его боготворили, и безжалостно принижать людей, подобных Ли.

Меня назначили заместителем командира полка, расположенного на реке Рамапо в графстве Орэндж в Нью-Джерси. Полк был детищем богатого добродушного нью-йоркского купца Малколма. Этот джентльмен лишь хотел, чтобы ему отдавали должное как отцу полка, и держался подальше от административных или военных обязанностей. У нас с ним сложились прекраснейшие отношения. Он (по-отечески заботливо) уехал на двадцать миль от нашего лагеря, снял громадный дом и жил в нем счастливо со своей семьей, пока я командовал полком.

Солдаты отличались недисциплинированностью, потому что офицеры – нью-йоркские джентльмены – больше интересовались вечеринками, чем ученьями. Я был строг, но редко прибегал к порке. Всегда приходилось быть начеку. Спал одетый, если вообще удавалось спать. Про меня говорили, что я все насквозь вижу. И это в двадцать один год. Славное было время!

А между тем Вашингтон вел войну в своей загадочной манере. Проиграв сражение за Лонг-Айленд, он был захвачен врасплох у Кип-бэй и оставил Нью-Йорк англичанам. Затем он потерпел поражение под Уайт-плейнс, после чего бо́льшая часть континентальной армии разбрелась по домам. С теми, кто остался, Вашингтон поспешно переправился через реку Норт. И все же, даже если бы Вашингтон в августе 1776 года отдал англичанам всю территорию к востоку от Гудзона, он смог бы сохранить армию, окопавшись под Филадельфией, и удержать город. Вместо этого он за целый год только и сделал, что потерял остров и город Нью-Йорк, продемонстрировав, что у него нет ни средств, ни способностей победить англичан. К зиме 1777 года Революция, в сущности, кончилась: она просто выдохлась.

Многие молодые офицеры молили о смещении Вашингтона. Одни хотели Ли. Другие – Гейтса. Никто, кроме штабных подхалимов, не желал еще одной зимы под началом Вашингтона, неминуемо приближавшей нас к краху. Если бы англичане знали, до какой степени мы беспомощны и слабы, они тотчас навязали бы нам мир, тем более что руководство Вашингтона порождало тори тысячами, в том числе немало влиятельных, хотя и тайных – в самом конгрессе.

В сентябре 1777 года я всеми силами старался заставить врагов пожалеть о том, что они не американцы. Думаю, тут я преуспел. Что и говорить, они так и не сумели приспособиться к нашим по-индейски лихим наскокам под покровом темноты, основанным на внезапности. Мы знали дикие леса вокруг Парамуса. Они их не знали. Мы никогда не вступали с ними в сражение. Но мы всегда была тут как тут, готовые перестрелять их поодиночке.

Наши ночные налеты прогремели на весь Нью-Джерси, и уж один-то из молодых командиров определенно находил их приятным времяпрепровождением. Следует добавить, что тогда я встретил в Эрмитаже, великолепном доме недалеко от Парамуса, женщину, которой суждено было в один прекрасный день стать моей женой.

С какой радостью крался я, подобно индейцу, через темные сосновые леса, обходя вражеские пикеты, чтобы попасть на блестящий прием в Эрмитаже, а потом, по сигналу слуги, выпрыгивал в окно и исчезал, подобно тени после захода луны.

Зима 1777–1778 гг. Вэлли-Фордж

Ах, эти «кровавые следы на снегу» в Вэлли-Фордж? Ничто меня так не позабавило, как мемуары Джеймса Уилкинсона, изобретшего этот прелестный образ. Но в то время Джейми просто не мог писать правду, даже если бы это послужило к его выгоде. В Вэлли-Фордж ходили в лохмотьях, в разбитой обуви, но никакой крови на снегу я не припоминаю. Я вспоминаю бесчисленные неудачи, которые привели нас на продуваемые ветром склоны гор в Пенсильвании, где мы пережили самые мрачные часы войны.

В сентябре 1777 года англичане снова искусно запутали Вашингтона и заняли Филадельфию (конгресс лег бременем на Балтимор). Вопреки общепризнанной легенде филадельфийцы вовсе не возражали против присутствия в их городе английской армии: на самом деле многие из них надеялись, что скоро Вашингтона поймают и повесят, чем будет положен конец разрухе, до которой довело страну тщеславие нескольких жадных адвокатов, хитро прикрывавших свои личные планы туманными политическими теориями и возвышенными банальностями Джефферсона.

Незадолго до рождества 1777 года я прибыл с докладом к генералу Вашингтону в Вэлли-Фордж, милях в сорока от Вифлеема в Пенсильвании. У командующего, как обычно, была комфортабельная штаб-квартира (в феврале приехала и мадам Вашингтон, чтобы править при дворе).

Я ждал один в холодной приемной. Входили и выходили адъютанты, в их числе и генерал Нокс, уставившийся на меня рыбьими глазами с порога кабинета. Я узнал полковника Гамильтона, который рад был встрече со мной, увидел старого друга и соратника полковника Траупа, который сказал: «Заходите, ваш приход его развлечет. Его превосходительство гневается».

Я вошел в комнату, ранее служившую, видимо, столовой. Вашингтон стоял возле камина, повернувшись к двум джентльменам в штатском.

Не отрывая от них взгляда, он ответил на мое приветствие.

– Джентльмены, вы, без сомнения, узнаете полковника Бэрра, который сражался под Квебеком вместе с генералом Монтгомери. – Мое имя действительно было знакомо этим двум членам пенсильванской ассамблеи, по совместительству поставщикам армии – иными словами, жуликам. Один был крупный, другой небольшого роста. Их имена в истории Пенсильвании ныне окружены уважением, и я не хочу ставить в неловкое положение их потомков, которые, вне сомнения, чтут как благородных патриотов и злодея мощного сложения и его тщедушного сообщника.

Крупный сказал, как бы оправдываясь:

– Согласитесь, Ваше превосходительство, что это место идеально отвечает вашей цели. Обилие воды, мельница, лес можно пустить на постройку хижин. Новая партия гвоздей в вашем распоряжении…

– Надо полагать, пенсильванская ассамблея уже заплатила за эти гвозди. – Вряд ли стоило упрекать Вашингтона за дурное настроение; он хотел пойти на зимние квартиры в Уилмингтон в Делавэре, но пенсильванские делегаты в конгрессе пригрозили, что прекратят всякую финансовую поддержку конгресса и армии, если Вашингтон не останется в Пенсильвании. Итак, ради наживы кучки торговцев наша полуголодная армия разместилась на ветреном склоне горы и те немногие, кто держался на ногах, должны были построить лагерь и без продовольствия продержаться до весны.

Коротышка отвлек внимание Вашингтона от гвоздей.

– У нас под рукой все виды припасов. Или почти под рукой. Разумеется, вы ни в чем не будете испытывать недостатка. Благодарная колония… то есть штат…

Тут раздалось оглушительное карканье. Коротышка замолк. Унылое выражение на лице Вашингтона сменилось ужасом. Карканье стало громче. Тысяча, нет, две тысячи ворон оглашали криками зимнюю тишину. «Kapp, карр, карр!»

Вошел полковник Трауп.

– Это солдаты, Ваше превосходительство.

«Карр, карр, карр!»

– Они требуют пищи, Ваше превосходительство.

Вашингтон повернулся к пенсильванцам.

– В лагере осталось только двадцать пять баррелей муки. Солдаты бунтуют. Если завтра продовольствие не будет доставлено, никто не защитит вас от британского вешателя. И никто, джентльмены, не защитит вас от меня.

Полковник Трауп вытолкал потрясенных пенсильванцев за дверь.

Вашингтон повернулся ко мне.

– Я слышал о ваших ночных вылазках в Джерси. Мы их оценили.

– Спасибо, Ваше превосходительство. – Я подумал, не следует ли мне припасть на одно колено. С каждым годом, с каждым поражением церемонии при дворе Вашингтона делались все более торжественными. – Надеюсь, что смогу и здесь заняться тем же.

– В Пенсильвании? – Вашингтон показал перепачканной чернилами рукой на окно.

– Нет, сэр. На Статен-Айленде. Я знаю там каждый дюйм и уверен, что мы сможем весьма досадить англичанам. Главным образом ночными вылазками.

– Сколько вам потребуется людей?

– Двести человек, сэр. Из моего полка.

– Вы хотите сказать, из полка Малколма де Пейстера? – Так он поставил меня на место. Нам было суждено невзлюбить друг друга. Меня раздражал его медлительный ум, не говоря уже о его потрясающей способности терпеть поражения на поле боя. За три года он проиграл все сражения, выиграв лишь стычку под Трентоном, да и то случайно: гессенцы не выставили часовых в ночь атаки. К тому времени победа Гейтса у Саратоги и Ли у Чарльстона были единственными победами американцев. Естественно, многие офицеры желали смещения Вашингтона. Я им сочувствовал.

«Карр, карр, карр!»

Пока Вашингтон придумывал, под каким предлогом лучше оставить меня зимовать в бездействии, карканье продолжалось, и я видел, что оно его потрясло. В конце концов он отпустил меня с напутствием:

– Используйте людей Малколма для постройки хижин.

Так меня принудили к оседлости. Около штаба я встретил полковника Гамильтона. Он смотрел, как у подножья холма возле обтрепанных палаток каркали и хлопали в ладоши патриоты. Легко, конечно, юмористически описывать это на бумаге, но каково нам было смотреть на несчастных, именовавшихся американской армией. Карканье перемежалось скандированием: «Мяса, мяса!»

– Что-то надо делать, Бэрр. – Гамильтон против обыкновения начал разговор без галантных приветствий.

– Да, – согласился я. – Надо найти солдатам еду. И это не так уж трудно…

– Вы не знаете пенсильванцев. – Он покачал красивой головой; худенький, невысокий, в заплатанных штанах, как мы все.

– Я бы поехал в ближайший город и взял, что требуется.

Гамильтон посмотрел на меня с осуждением.

– Но тогда эти «бизнесмены» все до единого присягнут в верности королю.

На меня это не произвело впечатления.

– А мы их вздернем. – Мне нравилось шокировать Гамильтона или, верней, давать ему возможность притворяться шокированным. На самом деле он был гораздо более склонен к forse majeure [64]64
  Здесь – к насильственным действиям (франц.).


[Закрыть], чем я. Не без ехидства я спросил, доволен ли он своим положением при штабе Вашингтона. Мне оно было бы непереносимо.

– Положение мое трудное, – ответил Гамильтон уклончиво. – Между дураками в конгрессе и предателями здесь – есть среди наших генералов и такие… – Он яростно обрушился на Гейтса. – Злобный интриган, постоянно обращается к конгрессу за спиной Его превосходительства, плетет заговор с офицерами прямо здесь, в лагере.

Так я впервые узнал о так называемом заговоре Конвея, целью которого было смещение Вашингтона и замена его Гейтсом. Хотя Гамильтон не был поклонником Вашингтона, он вознамерился возвыситься через его посредство и потому не принял участия в заговоре, которым руководил только что прибывший французский офицер Конвей. Умный, но вспыльчивый, Конвей каким-то образом убедил конгресс назначить его генерал-инспектором армии. Это был удар для Вашингтона. К счастью для Его превосходительства, это был удар и для всех старших офицеров армии, и их ожесточение по поводу незаслуженного возвышения Конвея позволило Вашингтону изолировать Конвея, сыграв на всеобщей зависти.

Но француз был неистощим. Переписка Конвея с Гейтсом убедила последнего (как будто его нужно было убеждать), что он один в состоянии нанести поражение англичанам. Да, то была необыкновенная зима! В бревенчатых хижинах в полураздетой и голодной армии плелись такие интриги, какие не снились и султанскому двору; сотни шифрованных писем летали во всех направлениях. И чуть не в центре всего этого находился – кто бы вы думали? – Джеймс Уилкинсон.

Я увидел Джеймса на рождество, когда он во всем великолепии проезжал мимо моей хижины. В октябре Гейтс послал его в конгресс с известием о нашей первой и единственной настоящей победе – капитуляции английского генерала Бургойна на севере. К доброму известию Гейтс приложил ходатайство о производстве гонца в бригадные генералы. По этой своеобразной логике, если бы Джейми привез печальное известие, его, очевидно, понизили бы до майора. Без колебаний и размышлений торжествующий конгресс согласился. Возвышение Конвея уже было достаточно нелепо, но после абсурдного повышения Уилкинсона не менее двадцати полковников отправили в конгресс протестующие письма. Я письма не посылал: Джейми оставался еще моим другом. А я все еще был его «идолом».

Мы обнялись, стоя в снегу. Безбородый юноша превратился в мужчину, который выглядел старше своих двадцати лет – счастливое обстоятельство, учитывая его нелепое возвышение. Взявшись за руки, мы отправились к нему. Он рассказал мне про отступление из Канады (он; присоединился к Арнольду через неделю после моего отъезда). Я рассказал ему про отступление с Лонг-Айленда.

Мы осторожно пробирались между пней, валунов, замерзших луж. Отовсюду несся стук топоров и солдатская ругань. Среди тысяч костров строились тысячи хижин. Там и сям взвивались оранжевые сполохи, глаза слезились от смолистого дыма.

Ветераны обычно вспоминают юность как бесконечное цветущее лето. Не знаю, как для других, но для меня то была бесконечная зима. Я и сейчас еще ежусь от холода, которого не забыли мои кости, мне все время хочется огня, жары; с содроганием вспоминаю я жестокие крутые горы Пенсильвании, где полуголодные люди теснились вокруг костров; кое-кому приходилось нагишом кутаться в одеяла, потому что так называемые поставщики крали все деньги, отпущенные на нас конгрессом. Мы чувствовали себя покинутыми. Да так оно и было. А где-то, между прочим, основатели страны преспокойно коротали зиму, и Джефферсон в Монтичелло в обстановке полного комфорта и безмятежности, зарывшись в свои книги, предавался утонченным размышлениям.

Джейми нашел отдельный флигель, тщательно промазанный глиной. В очаге горел огонь. Два офицера (старше нас лет на пять!) отдали честь и оставили нас одних.

Мы сели у огня и принялись с остервенением чесаться, чем занимались все, если поблизости не было либо начальства, либо подчиненных. Наверное, кроме Вашингтона и его супруги, мы все завшивели в Вэлли-Фордж.

– Бэрр, вы дурак, каких свет не видывал. – Это было сказано с любовью. – Выбыли бы сейчас бригадным генералом, если бы остались при Вашингтоне. – Джейми угостил меня жареными хлебцами (тесто на воде, испеченное на горячем камне).

Я жадно ел.

– Психология писаря мне недоступна.

– Тогда придумали бы себе другие обязанности. Трауп или Гамильтон не занимаются перепиской писем.

– Я предпочитаю свой полк.

– А я предпочитаю штаб. – Никак я не мог привыкнуть к возмужавшему Джейми, то есть к его новому виду. Характер у него остался прежний – смесь вспыльчивого юноши и хитрого интригана (если прибегнуть к любимому словцу Вашингтона в Вэлли-Фордж). Я часто размышлял над тем, как это странно, что Джеймс Уилкинсон, прирожденный политик, поднялся на самую верхнюю ступеньку в американской армии, а я, прирожденный солдат, – к вершинам американской политики. Нам бы с ним поменяться жизнями.

Политик Уилкинсон быстро окунул солдата Бэрра в самую гущу сложной интриги.