Текст книги "Вице-президент Бэрр"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Аарон Колумб Бэрр так же высок, как полковник мал, но такой же темноволосый; он необычайно красив. И хотя не очень похож на полковника, у него те же утонченные манеры; сильный французский акцент еще более их подчеркивает.

Пока мы говорим в маленькой тесной мастерской, он чеканит лист серебра на деревянной форме. Молоточек мелькает с такой быстротой, что рябит в глазах, словно бьются крылышки колибри.

Я представился как друг мадам Таунсенд. Густые темные брови взметнулись вверх. Сверкнули в улыбке белые зубы.

– Значит, у нас с вами есть кое-что общее.

Я вдосталь поломал голову, за кого бы себя выдать, ибо не мог назваться ни журналистом, ни политиком, не портя игры, и я не мог признаться, что знаю полковника Бэрра, тут бы я вдвойне себя разоблачил. Ну, а раз я клиент мадам Таунсенд – значит, мы просто принадлежим к одному клубу и у нас общая тайна, которая стала еще приятней, когда меня осенило вдохновение.

– Я через месяц женюсь, мистер Бэрр, на девушке из Коннектикута. – Полуправда всегда звучит правдивее правды. Я сказал, что хотел бы узнать цены на серебро – старое и новое: мой будущий тесть щедр.

Французский Бэрр был сама услужливость; полчаса показывал мне свою мастерскую, а следующие полчаса расспрашивал о мадам Таунсенд, интересовался, знал ли я Кору. Бывал ли я с Маргаритой? Оправилась ли темнокожая из Санто-Доминго от загадочной ножевой раны?

Я пригласил его в бар неподалеку. Он крикнул что-то своей жене в верхних комнатах. Затем запер мастерскую, мы пересекли оживленную Бауэри и вошли в маленькое французское кафе с вывеской у входа, на которой было написано «Маркиз де Лафайет».

Французы за круглыми мраморными столиками играли в шахматы и домино и вспоминали родной дом – где-нибудь на острове в Вест-Индии. Экзотическая публика. Увижу ли я когда-нибудь Францию?

Хозяин обнял Колумба и проводил нас к угловому столику, где нам подали хлеб и сыр и простое красное вино – все это заказал Колумб (как я называл его по его просьбе), притом на беглом французском. Я деликатно намекнул, что он, очевидно, француз, несмотря на свое английское имя.

– Это имя отца. Видите ли, он американец. Адвокат. Очень старый. Очень известный. Моя мать – француженка. Они поженились в Париже. Она любит Париж. Он любит Нью-Йорк. Когда я совсем маленький, я в Париже. Когда больше, еду в Нью-Йорк.

– Бэрр? Я, кажется, слышал. – Я нахмурился.

Но от Колумба было мало проку.

– Он старый, старый человек. Моя мать очень молода, когда они женятся.

Колумбу хотелось поговорить о девицах; так мы и сделали, и я все подливал ему красного вина, а он все пил. От девиц и мадам Таунсенд мы, естественно, перешли к религии (он набожный католик; я делаю вид, что поражен такой невидалью); от религии – почти естественно – разговор перешел на политику.

Да, он знаком с мистером Ван Бюреном.

– Я знаком с ним на корабле, идущем в Олбани, – о, когда я здесь впервые – может быть, десять лет назад. – На самом деле это было шесть лет назад. Я вычислил, что это было в мае или в июне 1828 года. Колумб сопровождал полковника Бэрра и сенатора Ван Бюрена из Нью-Йорка в Олбани, где – мне следовало бы это знать – Ван Бюрен выступал помощником Бэрра в суде по пересмотру дела Вэрик против Джексона. (Мистер Крафт обещал мне найти протоколы. Он припоминает, что гонорар был приличный и что полковник Бэрр помог тогда сенатору Ван Бюрену.)

– Это моя первая поездка на речном судне. Полковник Бэрр берет меня с собой потому, что он хочет, чтобы я ходил в школу в Олбани, но я не нравится школа и возвращается обратно. Очень быстро. Мистер Ван Бюрен пытается говорить мне, как образование важно. «О, – говорит он, – что бы я отдал, чтобы иметь образование!» А полковник Бэрр смеется, и соглашается с ним, и говорит, если бы мистер Ван Бюрен был образованный человек, он был бы гораздо больше, чем просто сенатор от Нью-Йорка, что есть глупая вещь, говорит он. Он смеется много, полковник Бэрр.

Я старался держаться непринужденно. Не нажимать. Не сбивать Колумба.

– Мне казалось, мистер Ван Бюрен был в тысяча восемьсот двадцать восьмом году губернатором, а не сенатором.

Колумб отрицательно покачал головой. Отрезал себе толстый ломоть хлеба и съел с маринованным луком. Я почти ощутил оскомину и сморщился, а он беззаботно уплетал за обе щеки.

– Мистер Ван Бюрен скоро потом губернатор, потому что на корабле они говорят об этом. «Я должен обеспечить штат Джексону», – говорит мистер Ван Бюрен. «Обязательно должен», – говорит полковник Бэрр. «Но теперь старый губернатор Клинтон умер, нет никого, кто победит в этом году», – говорит мистер Ван Бюрен. «Есть вы», – говорит полковник. «Но меня только что снова избрали в сенат», – говорит мистер Ван Бюрен. «Да, – говорит полковник Бэрр, – и вы станете губернатором, и вы сделаете генерала Джексона президентом, и вы в будущем году будете государственным секретарем». И они спорят о том, что делать, но к тому времени, когда мы приезжаем в Олбани, мистер Ван Бюрен говорит, что полковник прав и он сделает то, что тот говорит, и он делает. Очень affreuse [76]76
  Ужасно (франц.).


[Закрыть]– этот Олбани и голландские девочки уродливы. Вы не голландец случайно?

– Нет-нет. Ирландец.

Я изо всех сил старался выведать, известно ли Колумбу, кто настоящий отец Ван Бюрена, но нет, он ничего не знал, или он более скрытный, чем кажется.

Кое-что я все же уточнил. За несколько месяцев до поездки по реке Ван Бюрен произнес в сенате речь о сохранении половины жалованья всем оставшимся в живых офицерам Революции.

– «Лучшей речи я никогда для вас не писал, Мэтти», – говорит полковник. «Но еще напишете», – говорит мистер Ван Бюрен.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Я пересказал этот разговор Леггету, и тот пришел в восторг.

– Для начала более чем достаточно.

Он вынул несколько памфлетов из письменного стола.

– Вот тебе несколько пасквилей, для знакомства.

Как бывает в таких случаях, первый был о собственном его кандидате Ричарде М. Джонсоне. По всей видимости, сенатор из Джорджии только что лишился наложницы-мулатки, некой Джулии Чинн, у которой от него было две дочери. И хотя девушки высокообразованны, ему не удалось ввести их в общество. Он снова купил девушку-мулатку и уложил ее в свою постель. Я прочитал вслух один из самых пикантных отрывков.

Леггет испуганно машет в сторону кабинета мистера Брайанта.

– Ш-ш! Он и так чересчур подозрителен.

Я умолкаю.

– Мне писать в таком же стиле?

– Да. Вставь даже несколько моих фраз, если хочешь.

Я рассказал ему о встрече с Гауэром, но не упомянул о гонораре, который должен получить. Леггет задумался.

– Лучше быть поосторожней с Мэттом Дэвисом.

– У него с тобой общие цели.

– Возможно. – Леггет удивленно покачал головой. – Я понятия не имел, что Ван Бюрен с Бэрром так близки, что совсем недавно занимались совместной юридической практикой – а когда?

– Шесть лет назад. И вчера сорок минут беседовали в гостинице «Сити».

– Остается только догадываться о чем.

– Может, нам написать, что они обсуждали вопрос восстановления рабства в штате Нью-Йорк?

Меня уже раздражает мое задание.

– Говори все, что взбредет в голову, но только разумно, правдоподобно. Анониму многое позволено.

– Но зачем же лгать? Особенно о человеке, которым восхищаешься.

– Бэрром ты восхищаешься? Или Ван Бюреном?

– Угадай! – Я почувствовал неприязнь к Леггету, а сам себе стал просто противен.

– Ты не повредишь своему другу полковнику. Он привык к клевете. К тому же, если ты будешь исправно выполнять свою работу, он ничего не заподозрит. Исправно выполняй свою работу, и мы водворим Джонсона в Белый дом.

– Заманчивая перспектива. А тебе-то что за выгода? Станешь инспектором порта или послом в Англии?

– Добродетель, Чарли! Я буду добродетельным, и это положит начало новому миру без рабства, без… – И он произнес небольшую речь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Полковник пребывает в отличном настроении. Готовясь к сегодняшней диктовке, он высказался по поводу недавней смерти Женэ.

– В последнем нашем разговоре он сказал, что это Джефферсон его убедил непосредственно обращаться к народу, открыто критиковать Гамильтона и Вашингтона. Интересно, правда ли Джефферсон дал ему такой дурной совет?

Полковник пожевал сигару. Перед ним на зеленом столе, как обычно, лежали вырезки из газет, отчеты об избирательных кампаниях, письма.

Итак, мы подходим к вице-президентству полковника. Я снабжен карандашом, блокнотом – и мозолью на указательном пальце. Я слишком сильно сжимаю карандаш. Настоящий профессионал держит его легко, жалеет себя.

– Как мистер Ван Бюрен? – Я осмелел. Так или иначе, пора кончать с этим делом.

Бэрр заморгал, откусил сигару, вдохнул дым.

– Я же говорил Мэтти, что место чересчур на виду, а у него времени не было куда-то еще ехать. До чего умен! Я не перестаю восхищаться, с какой ловкостьюон всего добивается. Умей он еще и писать, знай грамматику, избавься он от нелепого голландского акцента – о, тогда бы! Твой друг Леггет будет его поддерживать, верно? – Полковник в общих чертах разгадал наш замысел. Надеюсь, лишь в общих.

– Как вам сказать? Он считает позицию мистера Ван Бюрена в вопросе о рабстве слабой.

– В день выборов Мэтти будет безупречен и в этом вопросе. – Бэрр положил ноги на каминную решетку. – Мэтти бесстыдно мне льстит. Просит у меня юридических советов. Представь!

Вот и все, что я выведал о разговоре в гостинице «Сити». Надо, наверное, присочинить что-то зловещее? Должен сказать, мне не очень-то нравится этот жанр– политический памфлет. Ну да ладно, зато я разбогател и Элен Джуэт будет жить в доме за Вашингтонским рынком.

Вчера вечером она дала согласие. «Пусть хоть ненадолго. Но мадам Таунсенд лучше не посвящать. Я ей сказала, что жду ребенка и оставлю его тетке, которая хочет ребенка – вот странная тетка! – а мадам Таунсенд вроде поверила, говорит, возьмет меня обратно, когда я „поправлюсь“ – именно так она сказала».

Воспоминания Аарона Бэрра – XIII

Через шесть месяцев после нашего вступления в должность Джефферсон объединился с семьей Клинтонов, дабы удалить меня с политической арены не только страны, но – что еще хуже – штата Нью-Йорк.

Молодой Де Уитт Клинтон оказался страшным противником. Умный, злющий, пьяница, он ни перед чем не останавливался в достижении цели. Во-первых, он восстановил своего дядюшку в должности губернатора. Затем – холодно, посредством серии поправок к конституции штата – лишил губернатора всякой власти и передал ее совету, своему детищу. «Мальчишка очень умен, полковник. Очень умен. – Рот у губернатора Клинтона задергался, густые кустистые брови изогнулись дугой над маленькими глазками. – Когда он начинает задираться, он пугает меня до полусмерти».

Клинтон на самом деле был в ужасе от племянника, и не зря. В течение нескольких месяцев племянник полностью завладел штатом, устранив всех до единого федералистов с официальных постов. Он организовал шесть тысяч назначений, включая собственное, в сенат Соединенных Штатов. Я не припомню более ловкой победы, чем захват Нью-Йорка Де Уиттом Клинтоном. Вряд ли ему бы такое удалось, если бы меня не убрали с дороги с помощью вице-президентства. Но дело не в этом. В тридцать четыре года Де Уитт Клинтон стал полновластным хозяином республиканской партии в штате Нью-Йорк.

Не могу сказать, что вспоминаю тот период с особым удовольствием. Я сидел в долгах. Безуспешно пытался продать Ричмонд-хилл. Теодосия скучала где-то на краю света, в Южной Каролине. Вашингтон был унылой деревней посреди пустыни, и, как ни старались Мэдисоны создать салон, скованность царила в нашей по прихоти Джефферсона наспех сооруженной столице.

Однажды, в один из мартовских дней 1802 года, я зашел в книжную лавку Джона Марша на «М»-стрит и вдруг услышал знакомый голос. Просили какую-то книгу. Я обернулся и увидел, как Гамильтон перелистывает стопку английских газет и, без сомнения, с одного взгляда запоминает целые страницы.

Я подошел, он поднял глаза, вздрогнул. Низко поклонился.

– Сам вице-президент во плоти!

– Боюсь, ее даже чересчур много…

– Ну, а его – мало? – Как всегда, он не лез за словом в карман. Он тоже стал более грузным, чем в былые годы. Все мы потучнели. Помню, в те времена в Вашингтоне мы только и делали, что ели да пили.

Гамильтон приехал в город по судебным делам.

– Иначе зачем бы? Счастливец, вы уже вне этого!

– Знай я, в какой бедности окажусь, я предпочел бы прежниезанятия.

Мистер Марш принес Гамильтону нужный роман. Главнокомандующий американской армией завернул книгу в экземпляр «Антиякобинского обозрения», надеясь, что я не заметил названия.

– Ну как, вы довольны?

Гамильтон был сама любезность, и, хотя мы с ним однолетки, я поймал себя на том, что отвечаю ему как старший, желающий расположить к себе собеседника: я изображал Ахилла рядом с жизнерадостным Патроклом.

– Более или менее. Я строг со своей паствой. Запретил есть пирожные в зале заседаний сената. У нас и так крысы и мыши бегают на каждом заседании. Следующий запрет наложу на яблоки.

– Какой чинный вице-президент!

– Очевидно, я нашел свое место в жизни. Чинность – вот и все, чего требует мое положение.

Гамильтон пригласил меня в таверну «Юнион» на «М»-стрит. (Существуют ли и посейчас эти заведения? Я не был в Вашингтоне вот уже тридцать лет.)

Дрожа от холодного ветра, мы быстро зашагали по грязной улице Джорджтауна. Это была настоящая улица, не то что коровьи тропы и безымянные перелески соседнего Вашингтона, как сказал один тактичный иностранный посланник – «весьма обширной столицы».

Гамильтон, как всегда, пытался прощупать меня насчет Джефферсона, и, как всегда, я не прощупывался. Я только пересказал пустую сплетню.

– Крыша во дворце протекает. Стены еще не оштукатурены. И мистер Адамс забыл построить лестницу, так что президент карабкается по стремянке, отправляясь спать.

– Вы часто там бываете?

– Дважды в месяц мы обедаем и решаем все дела земные.

Гамильтон нахмурился; подумал, не лгу ли я. Но я не лгал. Джефферсон очень хотел, чтобы мы сохраняли – на людях – видимость дружбы.

Хозяин таверны «Юнион» поставил два удобных кресла на каменном полу около камина. Рабы развели огонь, принесли вино.

Впервые после выборов я сошелся с Гамильтоном один на один. До 1800 года я всегда считал его соперником-другом. Теперь я убедился, что ошибался. Мне в руки попали его письма обо мне. Казалось, любую свою мысль, каприз, фантазию рано или поздно он предавал бумаге. Мне бы его возненавидеть, но нет. В моем характере какой-то изъян: я совершенно безразличен к клевете – не оттого ли на меня вечно клеветали? Конечно же, это мое безразличие всех подхлестывало.

Подняв бокал, я со значением повторил тост, который произнес, когда федералисты праздновали день рождения Вашингтона:

– За союз всех честных людей!

Гамильтон нахмурился, не стал пить.

– Ваше присутствие на нашемобеде не прошло… даром.

– Я лишь сформулировал цели правительства.

– Другие расценили это как просьбу федералистов о помощи.

– Помощи? – Я и бровью не повел, словно никогда в жизни не видел газеты Гамильтона «Ивнинг пост» (у которой теперь такой прекрасный редактор) и не читал его последних нападок на Джефферсона, на меня, на всех республиканцев.

– Президента, верно, встревожило ваше появление в стане врагов.

– Но я был там как гость, как нейтральный председатель сената.

– Нейтральный! – Гамильтон выпил вино. Налил второй бокал и быстро его осушил. Я заметил, как он скверно выглядит. Обычно румяное лицо лоснилось, а маленькое тело будто вспухло, так что медные пуговицы на жилете грозили вот-вот отлететь; одна уже почти оторвалась и болталась, как маятник, на тонкой нитке. Для него тоже настали плохие времена, и в личной жизни и в политике.

Я сказал то, что мне полагалось сказать:

– Меня очень огорчила смерть вашего сына Филипа.

Гамильтон провел рукой по лицу, словно хотел его изменить, сделать другим. Но каким? Оно не стало более печальным, чем прежде.

– Политические раздоры… – начал было он, но осекся.

Филип Гамильтон бросил вызов одному из моих друзей в театре в Нью-Йорке. Последовала дуэль, и мой друг застрелил на дуэли молодого Гамильтона, а сестра его Анджелика сошла с ума. Девушка близко дружила с моей Теодосией: как тесен мир!

– Неужто вам никогда не надоедают политические раздоры? – не удержался я от вопроса.

– Но они мне давно надоели! – Ответ мгновенный и неискренний. – Я приобрел ферму милях в восьми от Боулинг-грина. Для разочарованного политика нет ничего лучше, чем выращивать капусту. И я не променяю свою капусту на целое королевство. Я как Доминициан [77]77
  Римский император (51–96), известный своей жестокостью.


[Закрыть].

– Диоклетиан [78]78
  Римский император (245–313), прославившийся военными походами и умелым правлением.


[Закрыть]. – Боюсь, Гамильтон лишь просмотрел Гиббона [79]79
  Гиббон, Эдвард (1737–1794) – английский историк, автор знаменитой работы «Закат и падение Римской империи».


[Закрыть], а я сдуру прочитал его от доски до доски.

– Какова ученость! – Гамильтон взглянул на книгу, проверяя, хорошо ли она завернута в «Антиякобинское обозрение». Поймав мой взгляд, он решил меня отвлечь и указал на эстамп, изображавший Вашингтона с матерью, – популярная в те времена гравюра. – Боль на лице генерала передана очень точно.

– Мне кажется, художник хотел изобразить сыновнюю преданность.

– Тогда он попал пальцем в небо. Бедный генерал! Как эта женщина его мучила. – Гамильтон попотчевал меня несколькими историями о бурных отношениях Джорджа Вашингтона с матерью, которая то и дело пыталась вымогать деньги у знаменитого сына. Затем, забывшись, он нескромно поведал мне «истинную» историю ухода Джефферсона с поста государственного секретаря.

– Вы помните то лето в Филадельфии, когда разразилась желтая лихорадка и я чуть не умер?

– Очень хорошо помню. – Я будто увидел воочию ярко-красные губы доктора Хатчинсона, налитые кровью глаза, неверную походку, вспомнил, как его рвало возле моей кареты.

– Незадолго до моей болезни мы с президентом обсуждали, как лучше всего вывести Джефферсона из кабинета…

– Вашингтон хотел, чтобы он ушел? – Я этого не знал.

– Еще бы. Но тайно. Наша стратегия заключалась в том, чтобы Вашингтон всегда казался выше раздоров, ибо был призван сглаживать крайности двух своих министров. На самом же деле Вашингтон рьяно отстаивал интересы одной стороны. Особенно в то лето. Дело с Женэ взбесило его.

– И он решил, что Джефферсон заодно с Женэ?

– Иначе он и не мог решить. Мы с ним многие месяцы мечтали об одном: вернуть Джефферсона в лоно безмятежных красот Монтичелло.

– Разве это было так уж трудно? Джефферсон сам хотел уйти.

– Он и не собирался возвращаться восвояси, пока я оставался в Филадельфии. И вот мы с президентом сплели нашу интригу – о да, полковник, ради общего блага я готов интриговать.

– Вы думаете меня удивить, генерал?

Гамильтон забавлялся.

– Заметьте, я сказал «ради блага».

– Как не заметить.

– После заседания кабинета, после того как мне удалось расстроить Джефферсона нападками на его демократические общества, президент отвел Джефферсона в сторону и сказал с очень скорбным видом, тем печальным тоном, который он принимал, предавая вечной памяти павших солдат Революции: «Вы знаете, нам предстоит лишиться Гамильтона в конце года. И вы должны помочь мне уговорить его остаться. Не то я покину свой пост и мистер Адамс унаследует это страшное место». Джефферсон пришел в ужас от мысли, что Адамс придет к власти, но в восторг от того, что ухожу я, и он «убедил» президента остаться на посту и обещал поговорить со мной. Естественно, слова он не сдержал. Он просто сказал мне, что тоже уходит. – Гамильтон выпил еще вина. – Генерал возликовал, если можно применить это слово к такому флегматику. «Естественно, – сказал он мне, – я должен сделать все от меня зависящее, чтобы убедить мистера Джефферсона остаться». На что я ответил: «Естественно», после чего президент отбыл в Грейс-лэндинг и устроил великолепный спектакль, изобразив человека, который остался без двух своих главных сторонников. Это в свою очередь привело в восторг Джефферсона, которого любая форма измены приводит в своеобразный экстаз. – Быстрый взгляд в мою сторону, дабы уловить мою реакцию; ее не было. – Вот так и получилось, что Джефферсон ушел в отставку с поста государственного секретаря, а я остался в кабинете еще на год.

– В течение которого мы с мистером Джефферсоном создали республиканскую партию и победили на последних выборах.

– В течение которого я выработал для страны здравую финансовую политику. Ныне ее стремительно сводят на нет.

И меня угостили лекцией о том, как нелепо Джефферсон отказался от его плана консолидации государственного долга. Когда я заметил, что любой руководитель, сокращая налоги, как Джефферсон, рискует навсегда распрощаться со своим высоким постом, ответ Гамильтона был:

– Демагогия! А что касается этой его глупой речи…

Я, грешный, тоже посмеивался над речью Джефферсона в конгрессе (прочитанной клерком, так как Джефферсон якобы считал «монархизмом» выступать с трона; на самом же деле он просто смертельно боялся публичных выступлений). В весьма неудачном стиле Джефферсон написал о «серьезном намерении направить энергию нашего народа на приумножение человеческой расы, а не на ее уничтожение». Это вызвало – по крайней мере в воображении порочного вице-президента – образ вечной вакханалии, прерываемой лишь столь желанными беременностями.

Затем Гамильтон похвалил меня за участие в обсуждении законопроекта о судебном праве. Республиканцы хотели отменить закон о национальном судебном праве и таким образом уничтожить те должности судей-федералистов, которые Джон Адамс учредил в последний день своего правления. Хотя я считал абсурдным мнение федералистов, что конгресс не может отменить свое прежнее решение, я, мягко говоря, находил безнравственным увольнять два десятка судей только потому, что в конгресс пришло новое враждебное большинство. При голосовании законопроекта в сенате мнения разделились поровну: пятнадцать республиканцев против пятнадцати федералистов. В качестве вице-президента я решил эту «ничью», как оказалось, в пользу республиканцев. Я хотел, чтобы законопроект поставили на голосование, так как мы с моим другом Джонатаном Дейтоном (сенатором от Нью-Джерси) считали, что этот вопрос надо передать на рассмотрение представительного комитета, который займется пересмотром всейправовой системы. Я добивался компромисса. Когда предложение Дейтона поставили на голосование в сенате, голоса снова разделились поровну; я решил, как многие и полагали, в пользу федералистов. Я направил законопроект в комитет для дальнейшего рассмотрения.

– Не представляю, чтобы Джефферсон вас когда-либо простил.

У Гамильтона слегка заплетался язык. Обычно он не пил много, и все же иногда вино ударяло ему в голову быстрее, чем остальным. Верно, он был слабее, чем мы думали. Я часто убеждался, что тот, кто «поправился» от желтой лихорадки, отнюдь не здоров.

Я почувствовал облегчение, услышав позади нас знакомое постукивание деревянной ноги сенатора Гувернэра Морриса. Этот утонченный джентльмен был всегда очень любезен со мной, хотя ненавидел Французскую революцию и ее американских сторонников. Будучи нашим посланником во Франции, он вступил в заговор по освобождению Людовика XVI. Когда эта авантюра провалилась, он нашел успокоение в том, что по сходной цене скупил мебель из королевских дворцов. Он благоговейно показывал гостям кресло королевы, ночной горшок короля.

– Боже праведный! Вы вместе! В одной комнате! Я чувствую запах серы, пороха. Excellence! – Он изобразил дворцовый поклон, подал руку Гамильтону. – Mon Général! [80]80
  Ваше превосходительство… Мой генерал! (франц.).


[Закрыть]

– Вспоминаем былые времена. – Гамильтон вполне пришел в себя.

Моррис хитро поглядел на нас.

– Для вас все могло быть и хуже, генерал. И возможно, еще будет.

Гамильтон смешался. А я – нет. Я знал, о чем говорит Моррис.

– Не думаю, – сказал я, – что когда-либо смогу стать кандидатом в президенты от федералистов. – Я осторожничал, зная, что каждое мое слово будут повсюду перетолковывать.

– Так вотчто вы задумали, мистер Моррис? – Гамильтон уставился на сенатора, словно узрел в нем первые признаки чумы.

Моррис погрузился в кресло у огня, и мне подумалось, что его деревянная нога похожа на горящее полено.

– Да, генерал, именно. У нас никого нет. Совсем никого. И я скажу вот что. – Он посмотрел на меня. – Если бы полковник Бэрр в сенате сразупроголосовал, чтобы изменить ничейный счет в нашу пользу, его бы единодушно выдвинули на пост президента все федералисты в конгрессе. Но и сейчас, благодаря второму голосованию, у вас есть поддержка, сэр. Серьезная поддержка с нашей стороны.

Лицо Гамильтона стало… хотел сказать «маской». Но нет. На нем все было написано. Он понял, что я могу стать лидером егопартии, и никак не мог очнуться от этого кошмара.

– Разве полковник Бэрр так быстро изменил своим республиканским принципам?

– Нет, я им не изменил. – Я не сгущал атмосферу. – Моя беда в том, что в каждом вопросе я вижу две стороны. – Скромно, хотя и не вполне в строгих рамках истины.

– Да. Как видите, он джентльмен. – Не знаю, что хотел сказать Моррис Гамильтону этой несколько подчеркнутой фразой.

– Мы все республиканцы, все федералисты, – процитировал я.

– Но, – сказал Моррис, – мы ведь не все виргинцы, верно? – Любой мой ответ мог быть ложно истолкован, и я откланялся, понимая, что Гамильтон сейчас удвоит усилия, дабы убрать меня со сцены.

К счастью для Гамильтона, у него была поддержка Де Уитта Клинтона и еще журналиста по имени Джеймс Читэм. Тот по наущению Джефферсона регулярно нападал на меня со страниц нью-йоркской «Ситизен», притом с республиканских позиций. Так же как Джефферсон использовал Каллендера, чтобы низвергнуть Гамильтона, Гамильтон использовал теперь Читэма, чтобы уничтожить меня. Читэм утверждал, будто я пытался вырвать у Джефферсона президентство.

Вокруг меня сплотились друзья. Джон Свортвут дрался на дуэли с Де Уиттом Клинтоном и был ранен. Под псевдонимом Аристид блестяще выступил в мою пользу Уильям Ван Несс. Я даже разрешил друзьям возбудить против Читэма дело о клевете. Штат Нью-Йорк пришел в смятение. Однако я не считал свою игру проигранной. Я считал, что смогу стать губернатором на следующих выборах, несмотря на Джефферсона и Клинтона, с одной стороны, несмотря на Гамильтона – с другой.

А пока я председательствовал в сенате и часто обедал с президентом, он покорял меня и приводил в восторг своими разговорами, не говоря уже об удивительной злости положительно шекспировского размаха.