Текст книги "Вице-президент Бэрр"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Я прочитал сотни страниц воспоминаний М. Л. Дэвиса об Аароне Бэрре и не почерпнул из них ничего нового. Вот что примерно он сообщает:

«После того как англичане покинули Нью-Йорк, юристов-тори лишили адвокатской практики, и это открыло возможности для юристов-вигов, особенно героев Революции. Но в штате Нью-Йорк действует правило: для того чтоб открыть практику, адвокат должен сперва три года преподавать право. Бэрр заторопился. Он поехал в Олбани, представился трем судьям Верховного суда штата, заставил их сделать для него исключение (особенно помог ему судья Роберт Ейтс), и 19 января 1782 года его зачислили в коллегию адвокатов. Среди его первых клиентов были его старый командир полковник Малколм, де Пейстеры из Олбани и Роберт Ливингстон.

Двенадцатого апреля 1782 года он стал советником юстиции.

Шестого июля 1782 года он обвенчался с Теодосией Прево в Парамусе, в штате Нью-Джерси. Ему было двадцать шесть лет. Ей – тридцать шесть.

21 июня 1783 года в Олбани у них родилась дочь Теодосия. В ноябре, вскоре после того, как английская армия покинула Нью-Йорк, туда переехали Бэрры.

Сначала Бэрры жили у Ферпланка, за два дома до ратуши. Потом они перебрались на угол Мейден-лейн и Нассау-стрит (задний двор там славился виноградом и беседками, а дом – пьянчугой-горничной по имени Ханна). В 1791 году они переехали в дом номер четыре на Бродвее. Для летней резиденции полковник снял особняк в Ричмонд-хилле.

В роли адвоката полковник Бэрр преуспел с самого начала.

Со своим первым партнером Уильямом Т. Брумом он сколотил и стал проматывать свое первое состояние. Адвокатом он был – и остается – безупречным. И все же он презирает собственную профессию. „Закон, – любит он говорить, – есть нечто, смело введенное и ловко поддерживаемое“.

Соперничество Бэрра с Гамильтоном началось уже в те дни. Оно было неизбежно. Оба герои, оба честолюбивы, оба юристы. Считалось, что Гамильтон более глубок, философичен, но и многословен: он губил блестящую защиту, чересчур ее растягивая.

Бэрр был в суде эффектней, находчивей; к тому же Бэрр выделялся среди той плеяды общественных деятелей нелюбовью к краснобайству; морализировал он разве что ради блестящего парадокса. Истово правоверные считали его порочным, ибо, кто не проповедует добро, тот плох. Но присяжные часто бывали благодарны полковнику за то, что он не читал им проповедей.Ни Бэрр, ни Гамильтон не родились ораторами, как Клей или Уэбстер. Они не увлекали толпу, зато прекрасно управлялись с присяжными.

Несмотря на соперничество, Бэрр и Гамильтон иногда работали вместе. Однажды честолюбивый, раздражительный Гамильтон настоял на том, чтобы Бэрр выступил до него. Бэрр безропотно согласился и ничтоже сумняшеся использовал все аргументы, которых ждал от Гамильтона. Тот пришел в ярость и в своей речи был краток и грубоват, что было ему несвойственно».

Вот вам факты, а мистер Дэвис просто-напросто их перечисляет, то и дело приклеивая банальности к восковому чучелу полковника. Только что я отослал ему рукопись с благодарственным письмом. Ладно, пора браться за работу всерьез: докопаться до истины, а если не удастся, то хоть извлечь пользу для себя.

Да, в рукописи Дэвиса есть одна важная деталь. Он воспроизводит письмо, написанное полковником Бэрром из поместья Ван Нессов в округе Колумбия. Текст письма (какому-то полковнику Клейпулу) не представляет интереса. Важны дата и место.

Дом Ван Нессов, где гостил Бэрр, всего в нескольких милях от Киндерхука, где 5 декабря 1782 года родился Мартин Ван Бюрен.

Письмо датировано 11 марта 1782 года (да-с, я отсчитал срок, на пальцах).

Последняя строчка загадочна: «Я развлекаюсь как могу в этом захолустье. Ты понимаешь, что я имею в виду».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Леггет мне рассказал последний анекдот о Ван Бюрене. Один сенатор заключил пари с другим сенатором, что заставит Ван Бюрена публично себя скомпрометировать.

«Мэтт, – сказал сенатор, – говорят, солнце встает на востоке. А вы как думаете?» – «Я слыхал про это, сенатор, но сам я встаю после рассвета, и у меня нет своего мнения на этот счет».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Мы с полковником Бэрром с детским восторгом наблюдали, как сносили целый квартал на Бродвее, точно напротив Парк-тиэтр. Мы были не одни. Казалось, полгорода пришло сюда посмотреть, как огромный железный шар, подвешенный к подъемному крану, проломил стену первого дома. Мистер Астор намеревается построить на этом месте отель, который затмит гостиницу «Сити». Ясно, ему это удастся. Ему всегда все удается.

– Потрясающе! – Полковник захлопал в ладоши, когда узкое на голландский манер здание рухнуло с глухим грохотом. Рассеялось громадное облако серой пыли, и публика начала расходиться.

Мы с полковником перешли на другую сторону и направились в городской сад. Нам надо было в контору, но полковнику работать не хотелось. И мы уселись на скамью под кустом сирени.

Бэрр умиротворенно посапывал, созерцая ухоженный парк.

– Раньше это называлось «Полями». – Он указал на возвышение, где стояла и ратуша. – А вот там была виселица. Но не просто виселица. О нет! Ньюйоркцы всегда любили экзотические удовольствия. Так вот, наша виселица была сконструирована в виде китайской пагоды. Да к тому же красивой. И сколько там несчастных перевешали! В первый год федеральной власти, когда Нью-Йорк был столицей, в день вешали по пять человек. Публика ликовала. Президент Вашингтон тоже не оставался равнодушным.

– Тогда было столько же убийц, как сейчас?

– Убийц? Да нет. В те дни мы вешали только взломщиков. Убийств тогда, пожалуй, не было совсем.

– Мне так хочется побольше расспросить про те времена.

– Ну конечно. – Бэрр рисовал тростью в пыли у своих ног солнце. Государственный герб мексиканской империи?

– Я начал читать книжку мистера Дэвиса.

– Про нее мне лучше не говори.

– Не буду.

– Верно, мне следует высказаться самому?

– Пожалуй, выбора у вас нет.

Полковник издал тихий стон.

– Ты знаешь, Чарли, я допустил большую ошибку. То есть из всех моих ошибок самая большая та, что я решил, будто человеку нельзя повредить ложью. Поэтому я никогда не опровергал клевету. Я просто полагал, что на свете достаточно порядочных людей, которые знают меня, и время все поставит на свои места. Но я ошибался. С друзьями расстаются, они умирают. А клевета никогда не умирает, никогда!

Бэрр проговорил это с удивлением. Я не заметил горечи в его словах.

– Когда была жива дочь, я делал все, чтобы обелить свое имя ради нее, ради внука. Но потом… – он снял шляпу, словно стоял над могилой, нет, над бездной морской, – долгие годы мне было все безразлично. И вдруг твой интерес… – Он взглянул на меня (наверняка все знает!) и улыбнулся. – Если хочешь, я даже рад пополнить твое образование, хотя предпочел бы любую другую тему, а не историю своей карьеры, несмотря на всю ее поучительность. Итак, мы будем беседовать, и, если тебя это забавляет, записывай все, что я скажу, стенографируй, твой лаконический стиль только украсит мой рассказ.

Кажется, я начал подгонять полковника, но время поджимает, а материала много. Леггет хочет, чтобы прояснилась связь полковника с Ван Бюреном, насколько это возможно для анонимного памфлета. Позже, уже под собственной фамилией, я напишу всю биографию, предвосхитив мистера Дэвиса. Планы эти увлекают меня, хотя Леггет полон дурных предчувствий.

– Ты благосклонен к Бэрру и по сей причине провалишься, ибо американский читатель терпеть не может неожиданностей. Он знает, что его страна – самая великая страна на земле, Вашингтон – самый великий из когда-либо живших людей, Бэрр – самый плохой, и иного не позволено. Стало быть, никаких фактов. Если хочешь завоевать внимание читателя, надо ему льстить. Разделять его предрассудки. Говорить ему о вещах, о которых он давно знает. И он оценит твою мудрость.

– Тогда объясни успех «Ивнинг пост». Вы каждый день нападаете на предрассудки собственных рекламодателей…

– И каждый день мы теряем рекламодателей из-за того, что Брайант называет моей свирепостью. И к тому же я рискую получить нож под ребро. Не обольщайся моим «успехом». Гляди в оба.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Нам с полковником понадобилось несколько дней, чтобы приспособиться к совместной работе. Он не привык к диктовке и отнюдь не полагается на память. «Я ведь юрист. А посему мне нужны доказательства – книги, письма, газеты, чтоб было от чего отталкиваться».

Сперва у нас мало что получалось. Полковнику не удавалось соединять отдельные эпизоды. Он все время отклонялся от темы. Но теперь (в середине мая) мы работаем хорошо и от серии анекдотов и всяких историй перешли к последовательному повествованию, поток его несет нас от года к году, и я уже не сомневаюсь, что раз я снял подробную карту леса, то непременно найду зверя, как бы ни было замаскировано его логовище!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Полковник сегодня что-то особенно нервничает. «Я как актер, не выучивший роли». Он сидит, разложив перед собой на столе письма и вырезки из старых газет и открытую, испещренную пометками «Жизнь Александра Гамильтона», недавно опубликованную сыном Гамильтона, Джоном.

– Иногда, Чарли, я жалею, что нет рядом со мной, в моем доме, сына. Сыновняя любовь всегда приносит радость. Естественно, я полагаю, что, каким бы ни уродился мой сын, он писал бы лучше этого субъекта, объединившего в своем стиле многословие отца и запутанность мыслей своего деда Скайлера. Ну да ладно, буду сам себе сыном, с твоей помощью.

Полковник кладет ноги на каминную решетку, закрывает глаза, словно ожидая, когда поднимется занавес и вновь начнется давно разыгранный спектакле.

– Ты опрашивал меня о Гамильтоне. – Я спрашивал его о Ван Бюрене. – Ну что ж, я расскажу тебе несколько эпизодов. – Он откашливается. – Ноябрь…

Полковник на мгновенье приоткрывает глаза, бросает взгляд на газетную вырезку.

– Ноября, двадцать пятого дня, тысяча семьсот восемьдесят третьего года. Я только что приехал в Нью-Йорк из Олбани с женой и дочерью. Американские штаты заключили мир с Англией. Англичане готовились покинуть нашу страну. Генерал Вашингтон собирался совершить триумфальный въезд в город…

Ниже следует запись воспоминаний полковника, но не в том виде, как он мне диктовал, а в окончательном, с учетом поправок, внесенных его собственной рукой.

Воспоминания Аарона Бэрра – I

Примерно в полдень я приехал со своей женой Теодосией в таверну «Кейпс» на Бродвее. На улицах было полно ветеранов, пьяных, но счастливых. Нью-Йорк в те дни не был большим городом, но жители, несмотря на заметную примесь голландской крови, отличались живостью, как и сейчас. В прихожей толпились бывшие офицеры с черно-белыми кокардами и веточками лавра – знаками храбрости и патриотизма. Я почти всех их знал, хотя с женами знаком не был. Особенно хорошо помню генерала Мандуггала, он был заика и от радости совсем уж невнятно лопотал по-шотландски.

Теодосия пряталась за меня, стесняясь чужих. Но вот Элизабет Гамильтон крепко взяла ее за руку, как это умеют делать Скайлеры, и представила нескольким дамам. В юности Элизабет отличалась красотой; пожалуй, только слишком выдавались скулы. Мне говорили, будто Гамильтон рассказывал ей про все свои измены. Если так, у них было о чем поболтать.

Меня приветствовал мой старый друг Трауп; он тоже теперь занимался адвокатской практикой (за две недели в городе у меня скопилось столько дел, что я едва справлялся с ними).

– Великий день! – согласились мы с ним, хотя война закончилась не вчера, уже прошло какое-то время. Сегодняшней церемонией мы были обязаны медлительности сэра Гая Карлтона, английского военачальника в Нью-Йорке. Он все находил предлоги не отправляться восвояси: то погода не позволяла, то корабли нуждались в ремонте, то Его превосходительство плохо себя чувствовал. Но вот, слава богу, все это кончилось.

Пока мы ждали в таверне, солдаты сэра Гая медленно грузились на корабли у причала Бэтери. Наконец-то генерал Вашингтон мог «триумфально» войти в город, который он семь лет назад сдал англичанам и так и не сумел вернуть силой оружия.

В длинный зал быстрым шагом вошел Гамильтон, щеки у него пылали. Он тепло поздоровался с Траупом и со мной. Хоть мы соперничали в адвокатуре и каждый стремился быть первым в городе, в те дни мы с ним приятельствовали.

Какой живой, умный, милейший человечек был Гамильтон! Он умел очернить противника во имя высокой морали– настоящий дар! Его коварство поражало не меньше, чем блеск его ума.

–  Онна Чатам-стрит, у водокачки, – сказал Гамильтон. Мы поняли, о комидет речь. – Губернатор Клинтон сопроводит его сюда.

Мы поздравляли друг друга с тем, что славный генерал Вашингтон скоро окажется среди нас. В торжественные минуты людей подстерегает смешное. Я лишь однажды видел императора Наполеона: он поднимался по мраморным ступеням парижского театра с торжественной элегантностью, которую перенял от актера Тальмы. И вдруг, на самом верху лестницы, когда все мы согнулись в низком поклоне, он оглушительно пукнул.

Сегодняшнюю комедию подготовили двое английских солдат. Они потихоньку смазали жиром флагшток на причале Бэтери. И наш знаменосец, карабкаясь по флагштоку, рухнул вместе с флагом на землю, чем глубоко уязвил генерала Вашингтона.

Полковник (а с нынешнего дня генерал) Малколм подошел к нам. Подобно многим старшим офицерам, не побывавшим в бою, этому доброму человеку хотелось говорить лишь о войне. Но молодежь – а мы с Гамильтоном и Траупом считали, что наконец обрели молодость, – говорила лишь о настоящем и будущем.

– Как там ваши богатые и сиятельные друзья? – поддел я Гамильтона. Гамильтон представлял интересы доброй половины богатых тори Нью-Йорка.

– Им тоже тяжело.

– Надеюсь, я смогу быть им полезным. – Трауп нуждался в клиентах.

– Что ж, буду направлять к вам богатых вдовушек. – Пристрастие Гамильтона к богатым и сиятельным, без сомнения, объяснялось его незаконным и низким происхождением.

За пять лет до принятия конституции и создания федерального правительства разделение в нашем правящем классе было уже очевидно. Тори, сопротивлявшимся Революции, пришлось принять новые американские порядки. Но хотя армия англичан уже покинула Бэтери, тори никак не хотели расстаться со своим политическим идеалом – принципом английского правления. Они мечтали о правительстве, в котором привилегии правителей будут так же четко сформулированы, как обязанности подданных. Другими словами, они хотели воссоздать английскую систему правления. Гамильтон так упивался всем английским, что на его месте я бы на всех парусах отправился вслед за сэром Гаем в Англию, занялся бы там политикой и стал премьер-министром. Но Гамильтон решил остаться и бороться не только с вредной идеей демократии, но и с самым хитрым ее защитником – Томасом Джефферсоном, который вскоре стал посланником в Париже: конгресс загнал его туда, поскольку он провалился на посту губернатора Виргинии.

Мы услышали возгласы приветствия и поспешили к окнам. Полубог – нет, бог! – Вашингтон сходил с коня. В толпе махали шляпами. Он снял свою шляпу и сунул ее под мышку. Затем, сопровождаемый губернатором Клинтоном, Его сиятельство вошел в таверну. Между прочим, став президентом, Вашингтон пожелал, чтобы к нему обращались «Ваше сиятельство». Сенат не возражал. Палата представителей возражала и обратила внимание другой палаты на конституцию, по которой глава правительства назывался просто президентом. Договорились до того, что спикер – глупейший мистер Муленберг – намекнул даже, что генералу, возможно, хотелось бы, чтобы его величали «Ваше высочество и сиятельство». Мелкое подхалимство Муленберга не очень польстило величайшему человеку, в мире, который, как я подозреваю, вовсе не прочь был бы стать и королем, имей он сына – принца виргинского, который наследовал бы престол.

Но я забегаю вперед. Итак, знаменитейший из смертных входил в дверь таверны «Кейпс».

Мы стали в два ряда. Вашингтон медленно двигался между нами, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, и неподвижный, холодный взгляд озарялся неуверенной, почти мальчишеской улыбкой, когда он решал отметить благосклонностью того или иного подданного.

Поравнявшись с Гамильтоном, стоявшим рядом со мной, генерал остановился. Он вдруг повеселел, оживился, на мгновение лицо его мутным зеркалом отразило блеск Гамильтона.

– Мальчик мой. – Экая отеческая манера!

– Сегодня ваш день, генерал. Страна – ваша.

–  Наш день,сэр. – И лицо его помрачнело, ибо он повернулся ко мне и увидел себя совсем в ином зеркале.

– Полковник Бэрр. Надеюсь, здоровье ваше поправилось?

Я укрепил в нем эту надежду и представил ему его старого друга, а мою новую жену. Теодосия сделала глубокий реверанс, словно перед королем.

Вашингтон, улыбнувшись, наклонился и взял ее под локоть.

– Полковник Бэрр, как и все мы… – По своему обыкновению, он не находил нужных слов. Я смутился. Теодосия побледнела. Гамильтон сделал то, для чего его предназначали небеса.

– …околдован хозяйкой Эрмитажа, – сказал он.

– Именно. – Вашингтон двинулся дальше, а Гамильтон подмигнул мне, верней, стрельнулв меня ясным голубым взглядом. Но что на самом деле думал он о Вашингтоне? Мы к этому подходим.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Полковник Бэрр в восторге от наших занятий, особенно когда перечитывает то, что надиктовал, и вносит изменения в текст.

– Все равно что готовить речь – защитительную, конечно!

Он все еще читает и делает пометки на полях «Жизни Александра Гамильтона». Старое соперничество не дает ему покоя.

– Вот как, – говорит он, – оказывается, мой друг Гамильтон считал, что у меня были «сомнения» по поводу конституции. Наконец-то он попал в точку. Я сомневался – и сомневаюсь до сих пор.Я тебе уже говорил, я знал, что в своем первоначальном варианте конституция не просуществует и пятидесяти лет. Так и вышло. Бесконечные поправки продолжают изменять ее суть – и все же недостаточно.

Он открыл том сочинений Гамильтона, полистал.

– Никто не скажет, что конституцию писали простаки. Я знал их почти всех: очень способные, ловкие адвокаты и не одного клиента спасли от верной петли. Законченные циники. Вот послушай Гамильтона.

Бэрр начал читать:

– «Люди всегда будут преследовать свои интересы. Человеческую природу изменить так же трудно, как противиться мощному потоку эгоистических страстей. Мудрый законодатель незаметно изменит русло и направит поток, если возможно, на общее благо». Мне нравится это «если возможно». А что делать мудрому законодателю, если это невозможно?Боюсь, он станет тоже думать только о своем благе.

Полковник вдруг рассмеялся и вспомнил, как однажды Гамильтон произносил предвыборную речь перед группой мастеровых.

– Увы, Гамильтон всегда обращался с низшими, подчеркивая, что они низшие… Кому такое приятно? Боюсь, толпа издевалась над ним. Взбешенный, в отчаянии он крикнул: «Вы сами свой злейший враг!» Что бы сказал он теперь? Ведь «быдло» (так он называл народ) управляет. Или мы только льстим ему, делая вид, будто оно управляет?

Он отложил книгу. Начал работать.

Воспоминания Аарона Бэрра – II

В 1787 году я не принимал никакого участия в дебатах, не высказывался ни за ни против конституции. Как прочие, я читал «Публия» в газетах. Как и прочие, я очень скоро сообразил, когда за «Публием» скрывался Гамильтон, когда Джей, когда Мэдисон. Как и прочие, я знал Гоббса и его непоколебимую веру (разделяемую Гамильтоном), что любая форма правления, даже тирания, лучше анархии. Читал я и Монтескье, чьи труды оказали большое влияние на трех «Публиев». Но в глубине души мне, скорее, нравилась свободная конфедерация штатов, которая существовала в период между 1783 и 1787 годами. В конце концов, Нью-Йорком вполне сносно управляла фракция губернатора Клинтона. И если кое-где в других штатах дела обстояли неважно – это уж их дело; пусть бы сами о себе заботились, а не полагались на кучку умников-адвокатов из Филадельфии. Словом, некоторая доля анархичности – не такая уж плохая штука.

Вопреки принятому мнению движение за конституцию и прочное федеральное правительство началось не с Гамильтона, а с генерала Вашингтона. Его обычно изображают добропорядочным тугодумом, этаким Цинциннатом, который счастлив лишь на своей ферме, когда толкает тяжеленный плуг собственного изобретения. Да, конечно, он был человек достойный (хотя и крайне тщеславный) и тугодум. Но не было его умней, когда дело касалось бизнеса и коммерции. Из соображений чисто практических он решил создать сильное центральное правительство и его возглавить. С самого начала он был законченным федералистом, и Гамильтон был ему нужен куда больше, чем он Гамильтону, чтоб обеспечить безопасность своих капиталовложений в земельную собственность.

Джефферсон мне рассказывал, что, несмотря на бесчисленные жалобы Вашингтона о тяжком бремени общественной деятельности, тот после Революции умирал от тоски. «Они из меня кабатчика делают!» – ворчал он, когда очередная партия любопытных сваливалась на него в Маунт Вернон. Когда Вашингтона избрали, он, как всегда, сидел без денег и перво-наперво взял аванс из государственной казны в счет будущего жалованья.

Помню одну неофициальную встречу с Вашингтоном после Революции. Это было в октябре 1791 года, вскоре после того, как я, в качестве сенатора от штата Нью-Йорк, прибыл в Филадельфию. В то время я мечтал написать подлинную историю Революции. Я вставал каждый день в пять утра и отправлялся в государственный департамент в сопровождении писаря. Вместе с ним до десяти часов мы просматривали и переписывали документы, а потом я шел на заседание сената.

Желая разобраться в некоторых военных вопросах, я попросил аудиенции у Его сиятельства. Согласие я получал так быстро, что мае следовало бы насторожиться. Ведь я занял место гамильтоновского тестя в сенате. Но началась Французская революция, и я, признаюсь, решил, что настала новая эра в истории человечества. Потом-то я понял, конечно, что на старую дурную эру всего лишь напялили маску и в улыбке вот-вот обнажатся окровавленные клыки. Но в 1791 году я, как и Джефферсон, был предан другойРеволюции и посему меня кляла федералистская фракция.

Президент принял меня в роскошном кабинете. Он совершенно переделал дом Морриса, превратив его в королевский дворец. Почтительный молодой секретарь, склонясь, распахнул дверь, и я вошел.

Вашингтон стоял у камина, словно позируя для портрета. Чересчур знаменитое желтое лицо сильно состарилось. К тому же Вашингтона замучили фурункулы. Он торжественно меня приветствовал и остался в той же позе, так что мы стояли перед камином, словно две непарные каминные подставки.

Я задавал ему вопросы о Революции, он давал уклончивые ответы. Как вопросы, так и ответы я забыл. Помню только его холодное благоволение.

– Вы предприняли весьма полезное дело, сенатор Бэрр. – Ему не льстили мои вопросы, они подчеркивали его поражения. Секретарь подал ему депеши, он взглянул на них, отпустил секретаря и пригласил меня сесть. Медленно, осторожно, морщась от боли, Вашингтон устроился в троноподобном кресле, выставив громадную ягодицу: проклятый фурункул выскочил прямо на этом чувствительном месте. Я выразил ему сочувствие в связи с вестями с Запада, где его любимец, генерал Сент-Клер, потерял чуть не тысячу солдат в боях с индейцами.

Вашингтон остался холоден и мрачен.

– Я готовлю послание конгрессу в связи с этим трагическим событием. Я совершенно уверен, что, если мы не уничтожим воинственные дикарские племена, мы потеряем все наши новые земли к западу от Огайо. – Он говорил голосом ожившей статуи.

Тут он подвинулся в кресле. Вскрикнул от боли, грубо выругался. Поняв, что в моих глазах он уже не царственная особа, а просто плантатор из Виргинии с нарывом на заду, он сказал:

– Разваливаюсь, а?

– По-моему, вы полны сил, сэр.

– B моей семье долго не живут. Я не жалуюсь. Судьба. Но не думал я, что конец окажется таким унизительным.

В первый и единственный раз он заговорил со мной почти как простой смертный – необычная снисходительность, ведь я был не влюбленный в него субалтерн, а сенатор-антифедералист и меня терпеть не мог его любимый Гамильтон.

– Слава – хорошее лекарство, сэр.

– Паллиатив. – Бледная, холодная улыбка приоткрыла плохие зубы. – Но конечно, я не соглашусь на второй срок.

Как мы теперь видим, все президенты говорят одно и то же. Но тогда никто еще не понимал, что это болезнь исполнительной власти; тогда все только начиналась.

– Полковник Бэрр, мне не нравится дух раскола. Я не могу понять, почему люди благородного происхождения, с общими интересами так жестоко ссорятся друг с другом, в то время как им необходимо объединяться перед лицом толпы. – Меня тронула его откровенность и необычная – в нем – непринужденность обращения с человеком, которого он не имел оснований ни приближать, ни любить.

– Разногласия, сэр, могут объясняться честным стремлением понять, как управлять лучше…

– Мне стало известно, полковник Бэрр, что вы восхищаетесь кое-чем из того, что происходит сейчас во Франции.

– Я думаю, сэр, причины их революции понятны и принципы, которые они утверждают, прекрасны.

– И тем не менее, если бы не король Луи, англичане все еще были бы на этих берегах.

– Согласен, с ним обошлись скверно.

Вашингтон говорил, не обращаясь ко мне, словно меня здесь и не было. Он глох и половины того, что ему говорили, не слышал.

– Когда мне доложили о предательстве некоего капитана Даниэля Шейса – я когда-то знал его, он негодяй, – я понял, что нам нужно твердое правительство, способное защитить нашу собственность. Мистер Гамильтон со мной согласился, и мы созвали конституционное собрание, на котором – не скрою, преодолев себя, – я председательствовал. Я считаю это собрание, сэр, самым значительным этапом в своей карьере. Ибо, если бы мы не придумали федерального правительства, ониотняли бы у нас все. – Лицо его вдруг густо покраснело. Руки, протянутые к камину, задрожали. – Массачусетское отребье разделило бы всю собственность среди недостойных. Даже ваши французы не заходят так далеко. Я тогда сказал, что это неестественно. Это надо пресечь. Не для того мы воевали с заморским деспотом и выиграли войну, чтобы страдать от собственного народа, сделавшего ради победы, разрешите вам заметить, куда меньше тех джентльменов, которые отдали все во имя нашей независимости. И мы во что бы то ни стало сохраним наши завоевания, полковник Бэрр. Уверен, что вы согласитесь со мной.

Я меньше всего ожидал, что генерал Вашингтон ударится в политическую теорию. Ни Гоббса, ни Монтескье, ни Платона, ни других книг подобного рода он не читал. Но он умел складывать и вычитать по бухгалтерской книге, оценивать имущество, орлиным оком замечать в зерне – своемзерне – вредителя и орлом же бросаться на него и убивать.

– Конечно, я не поддерживал капитана Шейса. Я не признаю безнравственного раздела собственности, но…

– Рад это слышать. – Он меня прощупывал. Бог знает, что Гамильтон наплел обо мне Его сиятельству.

– …но я за более рыхлую федеральную структуру.

– Да, вы вроде моего старого друга губернатора Клинтона. Такие дружескиеразногласия естественны в здоровом обществе.

В комнату неслышно вошел секретарь и что-то шепнул генералу в здоровое ухо.

– Пусть войдут. – Вашингтон со стоном поднялся с кресла. Несколько ливрейных лакеев-негров вошли в комнату, неся подносы с образцами столовой утвари. Вашингтон приказал разложить ножи, вилки, расставить тарелки. – Не выскажете ли вы нам свое мнение, полковник Бэрр? Я слышал, вы обставили Ричмонд-хилл с неслыханной роскошью.

– Да, сэр. Но должен предупредить вас, роскошь дорого обходится.

– Увы, не могу с вами не согласиться.

Итак, полчаса мы с президентом рассматривали столовую утварь, пытаясь отыскать поистине демократическое равновесие между слишком простой «республиканской» посудой и чересчур богатой «королевской».

Никогда не встречал я человека, который придавал бы такое значение внешним признакам богатства, как Вашингтон. Но в этом-то и заключался его гений. Он и проявлялся именно в этом «вживании в роль», а создать иллюзию величия невозможно, не вникнув скрупулезно в детали. Значительная часть его президентского времени уходила на придумывание монограмм для ливрей и королевских карет, не говоря уже об изобретении с помощью Гамильтона сложнейших правил дворцового этикета.

Между прочим, именно тогда законодатели в Пенсильвании приняли закон, по которому каждый, кто ввезет в штат взрослых рабов-негров, обязан освободить их по прошествии шести месяцев. И хотя неясно было, считать или не считать президента жителем Пенсильвании только потому, что столица расположена в этом штате, Вашингтон счел за благо собственных рабов быстренько увезти в Виргинию, дабы они не заразились идеями свободы, которую он вовсе не намеревался им предоставлять. Настоящий виргинец!

Расстались мы друзьями. На другой день, когда я пришел в государственный департамент поработать в архиве, смущенный клерк сказал мне, что государственному секретарю Джефферсону пришлось закрыть мне доступ к архивным материалам; предлог был сомнительный: некоторые материалы могут коснуться текущих дел исполнительной власти, и таким образом равновесие между властью законодательной и исполнительной может нарушиться. И хотя Гамильтон любил хвастаться, что это он запретил мне пользоваться архивом, Джефферсон доверительно мне сообщил, что на самом деле запрет исходил от президента Вашингтона, которому не хотелось, чтобы я чересчур вникал в его военный послужной список. Но напрасно Вашингтон меня боялся. Правда, я изобразил бы его как скверного военачальника, коим он и являлся, но и показал бы, что он был главным создателем Союза; я показал бы, как он своей исключительно мощной волей и с мудростью змия превратил рыхлую и ненадежную конфедерацию суверенных штатов в существующее по сей день сильное федеральное государство и отлил его по мрачному образу Римской империи и по собственному своему подобию.