Текст книги "Вице-президент Бэрр"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)

Давейс написал Джефферсону о своих подозрениях. Без сомнения, президент возликовал, узнав, что я стою во главе заговора, однако он не мог не прийти в ужас, обнаружив, что чуть не всех его политических сторонников на Западе молодой мистер Давейс, шурин архифедералиста Джона Маршалла, тоже назвал изменниками. Джефферсон потребовал дополнительных сведений.

Упрямый молодой федералист отправился весной в Сент-Луис побеседовать с Уилкинсонам. Тот наговорил много лишнего, открыл Давейсу, что он послал офицера регулярной армии Зебюлона Пайка проложить маршрут в Мексику для возможного вторжения. Давейс принялся бомбардировать письмами Джефферсона, Мэдисона и Галлатэна, сообщая им все носившиеся в воздухе сплетни, а в то время в Кентукки не было недостатка в самых невероятных сплетнях. Стремясь нанести ущерб республиканской партии, он выдвинул столько беспардонных обвинений, что Джефферсон наконец перестал обращать на него внимание. Однако, к несчастью, с Давейсом приходилось считаться на его родной территории, поскольку он был окружным прокурором в Кентукки и мог устроить скандал, что он и не замедлил сделать.

После беглого смотра моей большой флотилии и припасов в Луисвилле (пять плоскодонок и несколько бочек муки) Давейс возвратился во Франкфорт и 5 ноября дал местному судье показания под присягой, что я планирую вторжение в Мексику, за которым должно последовать отделение западных штатов от восточных. У него хватило ума заявить судье, что, хотя и нет закона, запрещающего кому бы то ни было побуждать штат к отделению (будь такой закон, Джефферсон давно бы уже сидел за решеткой), меня тем не менее следует арестовать, дабы пресечь опасный заговор. Судья отклонил ходатайство Давейса. Тогда Давейс потребовал созыва большого жюри, которое собралось 12 ноября.

Когда Давейс подал первое заявление в суд, я находился в Лексингтоне. Со всей поспешностью я отправился во Франкфорт, чтобы прекратить судебное разбирательство. Но я опоздал. И оказался в большом затруднении. Обвинения и контробвинения не сходили со страниц газет. Рухнула не одна карьера, в том числе моего друга Джона Адэра, который, не добившись переизбрания в сенат, отдал свои голоса двадцатидевятилетнему Генри Клею, как говорили, – лучшему адвокату в штате Теннесси. Увидев, насколько далеко зашло дело, я поручил новоизбранному сенатору быть моим защитником.

Только на первой неделе декабря я предстал перед большим жюри. Входившие в него джентльмены придерживались того мнения, что экспедиция против Мексики не так уж предосудительна. Выслушав меня и моего красноречивого защитника, большое жюри констатировало «отсутствие состава преступления» с частным определением, что и я и Джон Адэр – так сказать, отличные ребята. Нет нужды говорить, что звонкое красноречие Генри Клея немало способствовало счастливому исходу.

Замечу мимоходом, что я всегда поражаюсь, насколько отличаются нынешние адвокаты и политические деятели от нас, деятелей первого поколения. Никто из нас не мог бы тягаться с нынешними ораторами. Джефферсон и Мэдисон выражались невразумительно. Монро наводил скуку. Гамильтон был сбивчив, я – слишком сух (и краток, чтобы угодить публике). Лучше других говорил Фишер Эймс (я, правда, не слышал Патрика Генри). Сегодня же едва ли не каждый общественный деятель – удивительный оратор, нет, актер, способный поднять бурю, вышибить слезу, вызвать смех. Не могу объяснить перемену ничем, кроме воздействия целого поколения евангелических проповедников (Клей всегда вызывает в моем воображении проповедника, который рассуждает о крови агнца, призывает паству к раскаянию, а сам думает, как бы соблазнить даму, сидящую на задней скамье); кроме того, конечно, нынешний политик имеет дело с куда большим числом избирателей, чем мы. Нам требовалось обворожить разговором участников закрытого совещания, им же нужно расшевелить трубами и кимвалами громадное сборище.

25 ноября Уилкинсон прибыл в Новый Орлеан. В тот же день первое его предупреждение достигло Джефферсона. Через два дня президент издал прокламацию, «предостерегающую всех верных граждан» от каких бы то ни было незаконных заговоров против Испании. Эта прокламация попала на Запад лишь через несколько недель.

11 декабря остров Бленнерхассета подвергся нападению окружной гражданской гвардии для подавления того, что местный судья на свой страх и риск назвал злостным бунтом. Поскольку на острове не оказалось никого, кроме бедной миссис Бленнерхассет, гвардейцы выпили все вино, а затем разрушили дом, полностью продемонстрировав свое презрение к цивилизации. Я тогда об этом ничего не знал. Только через тридцать лет сумел я установить последовательность событий, о которых теперь рассказываю.

Я уехал из Франкфорта после блестящего бала в мою честь, на котором новоиспеченный сенатор Генри Клей весьма удачно изображал обитателей скотного двора.

В Нашвилле в таверне «Долина клевера» меня посетили генерал Джексон и его друг Джон Коффи.

Джексон совсем растерялся.

– Полковник, вы сами попали и меня впутали в чудовищный переплет.

Я не думал, что этот мужественный человек может от страха понижать голос, пугливо озираться, но, когда мы уселись в укромном углу главной залы, скрытые от любопытных глаз стеллажом с газетами, он заговорил свистящим шепотом. Джон Коффи нас не слышал.

Я сказал Джексону то, что мне скоро наскучило повторять. Я не затевал раскола.

– Зачем мне это? Речь идет о Мексике. Об одной только Мексике.

– Тише! – Джексон смотрел на меня встревоженно. – До меня дошли самые худшие сообщения – про вас и про Уилкинсона.

– Что говорят об Уилкинсоне?

– Вы ему доверяете?

– Нет. Но я рассчитываю на его личную заинтересованность. Джефферсон собирается его сместить. Ему нечего терять, и он может только выиграть, держась нашего плана.

Мысль о Джефферсоне придала нашему разговору несколько иное направление.

– Но вы всегда говорили… вы делали вид, что Джефферсон осведомлен о вашем предприятии.

– Он все знал и, как и мы с вами, стремится покорить Мексику.

– Без войны?

– Желательно.

Джексон нервно огляделся, затем прошептал:

– Вы знаете об отношениях Уилкинсона с испанцами?

– Много лет назад он клялся в верности испанской короне, дабы вести торговлю в Новом Орлеане и Мобиле.

– Чепуха! Люди получше него присягали ей в верности. Это ничего не значит. Но вам известно, что он был… что он все еще испанский агент?

– Вы начитались газет.

– Я читал сообщения из Мексики. От моих друзей. И у меня есть доказательства, что Джеймс Уилкинсон служил испанским агентом номер тринадцать по крайней мере пятнадцать лет, и сейчас он все еще испанский агент номер тринадцать и состоит на жалованье у испанского короля.

– Не верю. Немыслимо. – Впервые я не сумел скрыть изумление и тревогу.

Я думаю, Джексон понял, что я не притворяюсь. Он злорадно продолжал:

– Что ж, полковник, вас здорово надули. Теперь у Уилкинсона неприятности и с испанцами и с Джефферсоном. В этом году Испания перестанет платить ему жалованье. И Джефферсон, возможно, снимет его с поста командующего армией. Нашей армией.Клянусь всевышним! – Голос Джексона неожиданно разнесся по всей зале, обескуражив всех, его в том числе. Он снова заговорил шепотом. – Согласитесь, у нас не президент, а дерьмо собачье, честное слово! Ну кто еще, кроме Джефферсона, я вас спрашиваю, отдал бы американскую армию в руки испанского агента?

Мне не хотелось хулить Джефферсона.

– Если это правда…

– Это правда. Чем угодно могу доказать! Одного только своими глазами не видел: шпионских донесений этого прохвоста!

Все стало убийственно ясно. Теперь я понимал, почему Джейми не сразу подчинился приказу Джефферсона, почему он отказался идти прямо к реке Сабин и почему, стоило ему только сдвинуться с места, испанцы убрались восвояси.

– Полковник, вы сунули голову в петлю, да и мою наполовину. Но я вынимаю голову из петли. Я уже написал президенту, написал дураку губернатору в Новый Орлеан, написал всем, кого вспомнил, написал, что, хотя я страстно ненавижу донов, я не имею ничего общего с вами и с Уилкинсоном и до конца дней буду стоять за Союз…

– Но мы же не стремимся к отделению… – механически ответил я, усиленно собираясь с мыслями.

– Уверен. В конце концов, вы не идиот. Но когда Джефферсон с вами разделается, все будут думать, что вы величайший предатель после Бенедикта Арнольда. Что же до Уилкинсона…

– Он попытается опорочить меня. – Я высказал более чем очевидную истину.

– Да, и Джефферсон будет наверху блаженства. Ведь ему надо будет доказать, что его генерал – честный человек, а его личный враг – предатель.

– А Джефферсон знает, что Уилкинсон – испанский агент?

– Мне все рассказал один из донов, ни больше ни меньше, и он утверждает, что Джефферсону сообщили об этом еще прошлой весной.

– Я и в самом деле сунул голову в петлю, – больше я ничего не мог ни оказать, ни придумать.

– Полковник, я постараюсь вам помочь. А теперь давайте разыграем спектакль для моего старого друга Джона Коффи. У вас еще при себе тот пустой бланк, подписанный Джефферсоном, который вы мне показывали?

Ради правдоподобия я всегда носил с собой бланк для чинопроизводства, данный мне другом и союзником – военным министром. Я ответил, что он у меня в кармане камзола.

– Хорошо. Мы разыграем ссору перед стариной Джоном, я обвиню вас в недостаточной откровенности, а вы потом повторите то, что всегда говорите о Мексике, и я спрошу: а президент это одобряет? И тут-то вы вытащите бланк из камзола и скажете: «Вот незаполненный бланк, подписанный им самим», и я стану чесать голову, как идиот, и скажу, что он выглядит как настоящий.

– Он и есть настоящий.

– Тем лучше. – К Джексону вернулся его обычный юмор, и мы разыграли эту сценку для Джона Коффи. Надеюсь, она его убедила. Мои же мысли витали далеко. Если тебя околпачил тот, кого ты держал за дурака, – это особенно унизительно.

Скоро Уилкинсон явился в Новый Орлеан спасителем города от Аарона Бэрра, «чьи сообщники повсюду: от Нью-Йорка до Нового Орлеана – и чья захватническая армия насчитывает двадцать тысяч отчаянных головорезов».

Несмотря на робкие протесты губернатора Луизианы и громкие протесты многих других, Уилкинсон ввел военное положение, посадил в тюрьму доктора Болмана (нашего немецкого рекрута), Питера Огдена и Сэма Свортвута. Чтобы предотвратить все попытки освобождения арестованных под залог, доктора Болмана и Свортвута в кандалах посадили на корабль, направлявшийся в Вашингтон.

Пока Уилкинсон разыгрывал Цезаря в Новом Орлеане, две наши плоскодонки плыли вниз по реке Камберленд. 27 декабря ко мне присоединилась «флотилия» Бленнерхассета. Всего у нас теперь было десять маленьких лодок и около пятидесяти человек. Я объявил своим опечаленным спутникам, что, опасаясь шпионов, не могу открыть точное место назначения, но всем должно быть ясно, что наша маленькая группка не будет вести никаких военных действий. Мы и на самом деле стали настоящими поселенцами, отправляющимися на новые земли в бассейне реки Уошито.

10 января – погода в этот день стояла изумительная – мы прибыли в Байя-Пьер, что к северу от Натчеза, и сошли на берег, чтобы остановиться у моего старого друга, который встретил меня номером «Натчезского вестника», и что это был за вестник! Сам Меркурий не преподносил таких сюрпризов. Во-первых, я прочитал президентскую прокламацию. Во-вторых, уилкинсоновскую версию моего шифрованного письма. В-третьих, я прочитал, что временный губернатор территории Миссисипи приказал взять меня под стражу.

– Что ж, – сказал я моему другу, – я приехал сюда, чтобы отведать ваших деликатесов.

– Они перед вами.

Мы прекрасно пообедали. А что еще делать в тени виселицы?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– Весьма забавно. – Брайант смотрел на меня через стол, заваленный книгами.

– Надеюсь, это не слишком мрачно?

– Для наших читателей – едва ли.

– Нераскрытое убийство…

– Вот разве только дурные нравы. Но в наши дни к дурным нравам привыкли.

– К аморальности противников аболиционизма? – Я готов пойти на что угодно, лишь бы снискать расположение мистера Брайанта, да и любого другого редактора. Мне позарез нужны деньги.

Как я и рассчитывал, Брайант засмеялся.

– Мы с радостью это напечатаем – по обычной ставке.

Последовавшую торговлю я опускаю. Однако мне удалось выбить на пять долларов больше обычной ставки. Готовясь стать отцом, я, как тигр джунглей, накидывался на нью-йоркских редакторов. Вчера ночью я работал до утра над рассказом об убийстве Эльмы Сэндс и защите предполагаемого убийцы Бэрром и Гамильтоном. Воспоминания полковника – залежи полезных ископаемых.

Мы обсудили другие темы.

– Мне хочется, чтобы вы взглянули на город глазами Старожила. – Старожил зачат Леггетом год назад. С тех пор он стал пользоваться неожиданной популярностью. Мне легко даются заметки в этом жанре, лишь бы нашелся подходящий сюжет. Старожил – это напыщенный тори, готовый все на свете испробовать, хоть прикидывается равнодушным.

– А разве я не смотрю на город?

– Но вы должны увидетьего. Увидеть уродство, какое мы творим вокруг. Сравните старые голландские дома из настоящего камня с тем, что теперь строится, – целые кварталы из крашеного кирпича. Вы только подумайте, мистер Скайлер: крашеныйкирпич! – Он сокрушенно покачал головой.

Я всегда находил естественным, что кирпичные дома красят в красный цвет, обводя каждый кирпичик аккуратной белой каемкой. Выходит, я ошибался.

– Крашеный кирпич – это нечто новое, свойственное одному Нью-Йорку. Как наряды наших женщин. Чудовищные шляпы, взбитые прически… Однако не будем обижать дам. Вы все-таки посмотритена наш город и просто расскажите о том, что увидите. Точнее, что увидит просвещенный Старожил.

Я заморгал глазами – наверное, точно так же боксер разминает мышцы, – чтобы продемонстрировать мистеру Брайанту готовность изо всех сил смотреть ради моего – нашего – пропитания. Я собрался уходить, но он мрачно подал мне знак задержаться.

– До меня дошли сведения, что вы заделались памфлетистом.

Интересно, найдется в Нью-Йорке хоть один человек, не знающий про мой памфлет? Понятное дело: половина жителей одержима страстью к политике.

– Должен вам заметить, мистер Скайлер, я убежден, что Ван Бюрен окажется одним из наших величайших президентов, – Брайант вещал торжественно, будто выступал с речью при присуждении ученой степени либо декламировал свое знаменитое «Созерцание смерти», – и, безусловно, продолжит благородную миссию, начатую генералом Джексоном.

Я промолчал. Что тут скажешь? Как объяснить, что я сожительствую с проституткой из заведения мадам Таунсенд, что она беременна, что я должен теперь на ней жениться, а сам мечтаю о свободе в иных краях, в Средиземноморье, вдали от домов из крашеного кирпича, от разговоров о выборах, от заколачивания денег? Я в клетке, но я из нее выберусь.

– Прочитали? – Несколько дней назад я передал один экземпляр памфлета Леггету. А больше никому.

– Да, я прочитал памфлет, – кивнул Брайант.

– Странно, что Леггет показал его вам, ведь вы в отличие от него благоволите к Ван Бюрену.

– Положение изменилось. Он вам объяснит.

Мне не удалось обсудить памфлет с Леггетом, он болен и лежит дома.

– Видите ли, сенатор Джонсон больше не кандидат. Мужественный человек, сразивший Текумсе, тайно согласился стать вице-президентом при Ван Бюрене.

– Следовательно, Леггет за Ван Бюрена?

– Faute de mieux [90]90
  За неимением лучшего (франц.).


[Закрыть]. Но я предрекаю, что он, впрочем, как и все, будет приятно изумлен правлением Ван Бюрена.

– Если таковое состоится.

– Если таковое состоится. – Брайант вытер гусиное перо кусочком бумаги. Снова принялся его тереть.

– Есть другие претенденты, – сказал я, не желая отказываться от мысли, что исход выборов зависит – так я внушил себе – от меня одного. – Есть ведь еще кандидат от Теннесси.

– Хью Уайт. Он располагает кое-какой поддержкой на Западе.

– И еще всегда наготове кандидат вигов Генри Клей.

– Да, Генри Клей всегда наготове. – В третий раз Брайант принялся чистить перо, но вдруг остановился, точно сообразив, что уже хватит. – Мистер Скайлер, ваш памфлет может принести чрезвычайный вред.

– Именно этого и хотел Леггет, когда мне его заказывал. – Я четко указал, на кого ложится ответственность.

Брайант скорчил гримасу.

– Очевидно, вы правы. Наш друг слишком горяч и скор в суждениях.

– Вы предпочитаете, чтобы я его не печатал?

– Да. – Брайант ответил скоро и горячо.

Отчаяние последних дней научило меня хитрости.

– Мистер Брайант, я скоро женюсь.

– Поздравляю…

– Благодарю. Но у меня нет денег. Я еще не сдал адвокатских экзаменов. И, как вам известно, я надеялся на журналистскую карьеру.

Брайант тщательно пытался скрыть тревогу.

– В данный момент, увы, слишком много журналистов и слишком мало вакансий…

– Нет, сэр. Я не ищу места.

Он испытал явное облегчение.

– Разумеется, все, что вы напишите, если это будет не хуже, – он постучал пальцем по «Загадке Эльмы Сэндс», – мы напечатаем с радостью. Знаете, у вас уже есть последователи. – Смутная улыбка. – Вас хвалил Фицгрин Халлек. Благодаря Старожилу он собирается попробовать помидоры, так он мне, во всяком случае, сказал.

В другое время я бы залился краской от счастья и лишился дара речи. Но в это утро я едва заметил его комплимент.

– Чтобы заработать на жизнь, я готов писать что угодно. Но, по-моему, нужно нечто большее, особенно если я…

– Если вы ненапечатаете памфлет?

– Да. В конце концов, я теряю пять тысяч долларов. – Я хладнокровно увеличил свой гонорар в пять раз. Отчаянный шаг, но Брайант, кажется, поверил.

– Очень большая сумма. – Он теребил бакенбарды. – Сколько людей, однако, готовы уничтожить мистера Ван Бюрена!

– Вот именно. Я же к этому не стремлюсь. Как вам известно, я явился сюда однажды с опусом о свадьбе полковника Бэрра, и, прежде чем я понял, что произошло, Леггет убедил меня написать о связях полковника с Ван Бюреном.

– Боюсь, наш общий друг Леггет впутал вас – и нас – в неприятную историю. Понимаю, вина не ваша и ничья вообще. Обычные партийные страсти нашего времени. – Брайант держался философом, да и как еще ему было держаться, если со своими бакенбардами он – вылитый Аристотель.

– Конечно, я мог бы отказаться. – Я замолчал. Оглянулся. Заметил на письменном столе последнюю книгу Ирвинга «Путешествие в прерии». Бронзовый разрезальный нож торчал в первой главе – как оружие убийцы, подумалось мне, и тут же на ум пришла мысль: кто же все-таки убил Эльму Сэндс? Надо спросить у полковника, кого он подозревает.

– Мы не пользуемся влиянием у теперешнего правительства. – Брайант тоже мирно разглядывал обложку «Путешествия в прерии».

– Если я не напечатаю памфлет и если Ван Бюрена выберут… – Я смотрел на него растерянно. Чего просить?

– Я поговорю кое с кем, кто мог бы оказать содействие.

– И скоро? Я встречаюсь со своим издателем в понедельник.

– Я постараюсь сделать все для вас. То есть для мистера Ван Бюрена.

– Хочу предупредить: я ненавижу политику.

Брайант перевернул книжку Ирвинга.

– В молодости я хотел быть лишь чистейшим поэтом, подобно Мильтону. Нет, скорее подобно Томасу Грею. Все-таки Мильтон был политическим поэтом. И вот я здесь. – Он показал на груды газетных подшивок, загромоздивших крохотный кабинет, как пожелтевшие надгробия, мемориалы мертвых новостей. – Надо ведь как-то жить. А потом постепенно втянулся.

– Я никогда не втянусь.

– Но вы так увлечены полковником Бэрром.

– Только его личностью.

– А ведь я когда-то был бэрритом. – Брайант вдруг улыбнулся. – В тринадцать лет я выступил против Джефферсона стихотворением «Запрет». – Голос его вдруг упал на один регистр.

 
Сгинь, безмозглый философ, ты забыл свою душечку Сэлли.
Разве ласки ее, что как соболь нежны, надоели?
Ради бога, уйди, и достойные люди займутся делами страны.
 

Он засмеялся.

– Ни в коем случае не следует печататься в тринадцать лет. И даже в тридцать. И быть может, никогда!

– У вас, верно, всегда была склонность к политике.

– Может так показаться. Но теперь… – Брайант повернулся ко мне. – Молодой человек, признаюсь, я до сего дня боюсь полковника Бэрра. Боюсь его ума. Боюсь его примера.

– Мне он кажется великим человеком, мистер Брайант. Да и все так считали бы, не проиграй он партию, которую выиграл Джефферсон.

– Вот именно! Вы попали в точку. То, что для Бэрра было игрой,для Джефферсона явилось столкновением добра и зла. – Уильям Каллен Брайант, склонный к сентенциям морализатор, вдруг сменил Брайанта-редактора. – Я признаю, у Бэрра живой и острый ум, но он не поднялся – не смог подняться – до духовного величия. А что до его нравственности…

– То она едва ли ниже, чем у любого человека его поколения, а также и нынешнего. – Я собрался уходить.

Брайант посмотрел на меня недоуменно. Всегда он сам заканчивает разговор. Он сказал примирительно:

– В конце концов, мы только критики, оценивающие игру великих исполнителей.

Он проводил меня до двери.

– В Неаполе, на Мургалине (как пишутся эти итальянские названия?), по правой стороне, если идти к Потсволле, живет один честный сапожник. Каждое утро при восходе солнца его маленькая собачка выбегает из дома и лает на Везувий.