Текст книги "Вице-президент Бэрр"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

Монро, Муленберг и еще третий конгрессмен предстали перед всемогущим министром финансов и попросили объяснить его связь с Рейнольдсом.

– Виноват, конечно, был только «маленький креол»! – Даже сейчас я помню, как сверкнули холодные серые глаза Монро при мысли об унижении Гамильтона. – Он потерял дар речи. Нет, вы подумайте! Гамильтон потерял дар речи! Наконец он сказал, что примет нас у себя дома сегодня вечером и скажет нам, конфиденциально, всю правду. – Невеселый хохоток Монро пугал всех, кто его слышал.

В тот вечер Гамильтон с поразительной откровенностью рассказал, как полтора года назад миссис Рейнольдс пришла к нему домой и попросила о помощи. И хотя он ее никогда раньше не видел, Гамильтона растрогал рассказ о жестоком муже, от которого она хотела избавиться. Гамильтон не остался равнодушным и к ее прелестям – всю жизнь его привлекали женщины из низов, включая мою собственную милую супругу Элизу Боуэн. Справедливости ради скажу, что меня всегда, или по крайней мере в молодости, привлекали женщины старше меня, а вот Джефферсон любил лишь хорошеньких замужних женщин, особенно жен своих друзей.

К удивлению Монро – и отвращению, – Гамильтон затем рассказал, как он отправился с деньгами в пансионат «Ин-Скип» (настолько дурного пошиба, что, видимо, это-то и возбудило в нем похоть) и нырнул прямехонько в постель к миссис Рейнольдс.

– Говорю вам, Бэрр, – и Монро горестно покачал головой, – я ушам своим не верил! Рассказывал он это все в гостиной жены. На полу разбросаны детские игрушки… Потом Гамильтон показал расследователям безграмотные письма от миссис Рейнольдс. В одном письме говорилось, что муж все узнал и хочет сообщить президенту Вашингтону, конгрессу и миссис Гамильтон. Именно в такой последовательности. Министр финансов уплатил. Сначала шестьсот долларов. Потом еще четыреста. Так его доили почти целый год.

Конгрессмены, ведущие расследование, настолько смутились, что требовали прекратить дознание.

– Тогда я подготовил отчет, и мы договорились не предавать его гласности. Гамильтон взял с нас клятву держать все в полной тайне.

Но конечно же, Монро немедленно рассказал Джефферсону. Реакцию Джефферсона можно было предсказать заранее. «Гамильтон насквозь испорчен, – сказал он мне потом. – Иначе зачем бы ему с такой готовностью признаваться в адюльтере? Он решил, что, признавшись в грехе помельче, он отвлечет внимание от худшего греха, который положил бы конец его карьере».

Как только Адамс и федералисты пришли к власти, они освободили Бекли от обязанностей секретаря палаты. Снедаемый жаждой мщения, Бекли немедленно передал репортеру скандальной хроники Каллендеру все свои записки о деле Рейнольдса – Гамильтона.

В июне 1797 года полный отчет об адюльтере Гамильтона опубликовали в виде анонимного памфлета. Написал его Каллендер на основе записок Бекли, а оплатил Джефферсон.

Через несколько недель в моем нью-йоркском доме появился Монро. Теодосия уехала; в Ричмонд-хилле остались одни лишь голые стены, так как мебель пошла на оплату долгов; я пребывал в мрачном одиночестве.

Монро весь клокотал:

– Дуэль! Дуэль! – Он грудью наступал на меня, и я, как всегда, видел глубокую ямочку на его подбородке, уподоблявшую его лицо яблоку.

– Гамильтон вас вызвал?

Монро рухнул на стул. Алексис без его просьбы принес ему бренди. Он залпом его выпил.

– Нет, он сам приехал вчера ко мне. Когда я сказал, что никакого отношения не имею к этому памфлету, он обозвал меня лжецом.

– Господи! – Джентльмены не разговаривают так друг с другом, если только они не приготовились к смерти: таков был в те времена кодекс чести. Хоть Гамильтон всю жизнь провел среди богачей и элиты, он до конца дней остался изгоем из-за своей незаконнорожденности и, пользуясь красивой внешностью и умом, добивался того, что было ему необходимо. Вечно он старался очаровывать глупых старцев. Я думаю, такое постоянное угождение другим обострило его гордость и толкало на подлости. Он боролся с врагами пером и речами, но не шпагой.

– Я прошу вас быть моим секундантом. – Монро снова налил себе бренди. Во время Революции, в бытность свою адъютантом лорда Стирлинга, он, естественно, научился пить. Но в отличие от благородного патрона он научился не пьянеть, ибо на адъютанта ложится обязанность укладывать генерала в постель и сажать его на другое утро в седло.

– Я абсолютно уверен в вашей беспристрастности, чести и в дружеском расположении ко мне. – Я растрогался, совсем забыв про то, какую роль он сыграл, чтобы лишить меня пять лет назад вице-президентства.

– Что ж, я согласен. Однако, мне кажется, дело можно разрешить, не прибегая к… какое будет оружие?

– Пистолеты. – Легкий всхлип, Монро словно подавился.

– В одном я уверен совершенно: Гамильтон отнюдь не горит желанием стреляться, он не такой, как мы с вами.

Монро взглянул на меня с благодарностью. Это «мы с вами» ему польстило.

– Мне кажется, – продолжал я, – надо послать ему объяснение, которое он имел бы возможность принять…

– Я сказал все, что мог. Я даже вручил ему письменное заявление, в котором подчеркивал, что мы поверили ему на слово, без доказательств, что он виновен в адюльтере, но не в спекуляции.

– Другими словами, вы просто-напросто обвинили его во лжи.

– Не во лжи. Я только напомнил ему, что мы никогда не просили у него доказательств. Мы просто прекратили расследование.

Я нашел выход. Написал проект обращения Монро к Гамильтону, где снова подтверждалась непричастность Монро к памфлету Каллендера – Бекли (Джефферсона) и прямо указывалось, что, когда джентльмен утверждает, что говорит правду, у другого джентльмена нет иного выбора, как ему поверить. Эту палку о двух концах я изобрел очень мудро.

– Насколько я знаю Гамильтона, он будет счастлив избежать дуэли.

– Вы так считаете? – Монро сомневался, он уже видел себя мертвым на Джерсийских холмах. Да и кто бы чувствовал себя иначе перед дуэлью?

Я устроил встречу с Гамильтоном в таверне капитана Аорсона на Нассау-стрит. Этот славный капитан воевал рядом со мной в Квебеке и был в таком восторге от нашей ратной молодости, что таверна почти всегда пустовала, ибо закаленные бойцы боялись его воспоминаний и обращались в бегство, лишь бы не слушать снова и снова, как он штурмовал Квебек бок о бок – как он рассказывает – с Монтгомери и со мной. Но я-то действительно был в Квебеке и потому избавился от его воспоминаний и мог наслаждаться приятной таверной, не боясь, что мне будут надоедать.

Я приехал первый, устроился в тихом уголке, заказал испанский кларет, которым увлекался в те времена (пока не отведал настоящего).

Гамильтон явился через несколько минут, как всегда подтянутый, немного располневший по сравнению с тем временем, когда был министром.

– Ужасное происшествие, мой дорогой Бэрр! Ужасное! – Он сел возле меня, тоже взял бокал с кларетом. Я заметил, что рука у него дрожит. Трудно сказать, кто больше нервничал, Монро или Гамильтон. – Вы знаете, как я не одобряю дуэлей!

– Не замечал. Помню, вы вызвали Чарльза Ли и потом командора Никольсона, а сейчас вызываете Джеймса Монро.

– Но что делать? Вы же видели клевету, которую написали обо мне ваши друзья-республиканцы.

Тогда я рассказал ему, как Монро клялся мне, что не нарушил обещания, данного Гамильтону.

– И вы ему верите?

– Безусловно.

– Кто же виноват в том, что все это опубликовано?

– Понятия не имею.

– Масса Том? – У Гамильтона даже голос задрожал от неприязни к Джефферсону.

– Бесполезно строить догадки. Я, откровенно говоря, заинтересован лишь в одном – помешать дуэли между вами и Монро.

– Я в лицо назвал его лжецом. – В голосе Гамильтона вдруг прозвучало раскаяние, а ведь он-то всегда считал себя правым и посему разрешал себе говорить все что заблагорассудится, не боясь кого-либо оскорбить.

– Вы сделали глупость.

– Вы действительно не считаете его лжецом? – Гамильтон мгновенно увидел выход из западни, и я помог ему из нее выбраться. Я показал ему послание Монро. Он взглянул на него (Гамильтон удивительно быстро читал). Нахмурился. Улыбнулся. Грозу пронесло. – Я могу это принять.

– Мы обсудим все с вашим секундантом.

– Вы очень любезны, Бэрр.

– Знаю.

Гамильтон улыбнулся мне своей обворожительной мальчишеской улыбкой.

– Нельзя позволять, чтобы кто-то становился между нами. – В его словах звучала пусть минутная, но неподдельная приязнь.

– Но кому это нужно? – спросил я невинно. – Ведь оба мы уже не занимаемся политикой.

– Вы очень остроумны, Бэрр. Пойдемте. Проводите меня до таверны «Сити».

Вместе мы пошли по Нассау-стрит и, перейдя Пайн-стрит, вышли на Бродвей. Продвигались мы медленно, нам мешала толпа, многие хотели приветствовать лидера федералистской партии (хотя его влияние в партии ослабевало из-за враждебности президента Адамса), и многие проявляли интерес ко мне как к лидеру республиканских сил в штате (меня снова выбрали в ассамблею несколько месяцев назад). Будучи политическими соперниками, мы по-прежнему оставались и практикующими адвокатами, и нам приходилось иметь друг с другом дело в суде и за его стенами. Думаю, до какой-то степени мы даже сблизились в те дни.

Гамильтон пытался навести разговор на Джефферсона, но я не попался на эту удочку.

– Конечно, я подозревал Монро. Но раз он невиновен – а мы ведь согласились, что он невиновен, – добавил он поспешно, – тогда ответственность за все несет Джефферсон. И я знаю, почему он это сделал. А вы?

– Не уверен, что Джефферсон имеет к этому отношение. – Я осторожничал.

Гамильтон пустился во все тяжкие:

– Из-за миссис Уокер.

– А кто такая миссис Уокер?

– Естественно, жена мистера Уокера, бывшего друга Джефферсона.

Я вспомнил этого джентльмена. Его, чтобы заполнить вакансию, назначили сенатором от штата Виргиния.

– Мистер Уокер очень злился на Джефферсона за то, что тот не оставил его в сенате. Как вы знаете, политика для виргинцев – дело чисто семейное.

Тесть Гамильтона совсем недавно занял мое место в сенате, и я не сдержался:

– В отличие от Нью-Йорка.

Гамильтон расхохотался.

– Ну, скажем, есть хорошие и плохие семьи. Как бы там ни было, мистер Уокер с тех пор невзлюбил Джефферсона и сейчас распространяет слухи, что Джефферсон пытался соблазнить его жену.

– Безуспешно?

– В таких делах обычно есть две версии. Одна из двух всегда одинакова – версия жены. В отсутствие мужа миссис Уокер неоднократно и добродетельно сопротивлялась Масса Тому.

– А вы давно знаете эту историю? – Мы стояли перед церковью св. Троицы.

– Уже несколько лет.

– А можете вы – или один из ваших газетчиков – использовать ее против Джефферсона?

Он снова омрачился. Мы ушли с шумного Бродвея в тень церковного дворика. Тогда, как и сейчас, желая поговорить с глазу на глаз, прохаживались вдвоем между могил.

– Я убежден, чтобы защититься, Джефферсон первым нанес мне удар. Tu quoque [73]73
  И ты [сын мой] (лат.) – слова Юлия Цезаря, обращенные к Бруту.


[Закрыть], так сказать.

Мы остановились у церковной стены в тени листвы, и Гамильтон сказал очень странную фразу.

– Иногда я начинаю сомневаться, – сказал он, – для меня ли эта страна.

– Вы предпочли бы жить под английской короной? – Я с ним играл.

– Нет, конечно! Но здесь что-то не так.Я это во всем чувствую. А вы?

Я высказал свою точку зрения:

– Я чувствую, что все просто озабочены желанием найти свое место в жизни. Более энергичным удается устроиться лучше. Но жизнь здесь мало чем отличается от того, что происходит в Лондоне, или от того, что происходило в Риме во времена Цезаря.

– Нет, все не так просто, Бэрр. – Гамильтон покачал головой. – Но я-то всегда считал, что мы можем создать здесь нечто небывалое.

– Наша «небывалость» лишь в географическом положении.

– Нет, она духовная. Лишь в этом секрет всякого величия.

– По-вашему, духовность есть непременныйпризнак величия души?

– Единственный! – И это говорил соблазнитель миссис Рейнольдс! Сразу оговорюсь, сам я не вижу в его интрижке ничего особенно духовного.Скорее, Гамильтон просто выставлял напоказ грязное прелюбодеяние, прикрывая то, что Джефферсон и Монро до самой могилы считали жульничеством в Казначействе. У Гамильтона, мягко выражаясь, было извращенное понимание духовности. Но ведь слово «духовный» он употреблял в богословском смысле; у меня же мозг мирянина.

Гамильтон снова тепло поблагодарил меня за добрую услугу, и мы вышли вместе с кладбища, пройдя по тому самому месту, где он семь лет спустя лег – благодаря мне.

В ответ на выпад Каллендера Гамильтон опубликовал сенсационный памфлет, в котором поведал миру о своем адюльтере с миссис Рейнольдс и заявил о своей безупречности на официальном посту.

Когда Монро показал мне памфлет, я подумал, что его написал кто-то другой. Но Монро уверил меня, что автор – сам Гамильтон.

– Он покончил с политической карьерой, – выпалил я.

– Не торопитесь с выводами. – Монро был осторожен.

– Но его больше никогда не изберут.

– А зачем ему избираться? Он и так командует в кабинете Адамса.

– Но не самим Адамсом.

– А он ему и не нужен. Ведь Гамильтон пользуется поддержкой самодовольного старика из Виргинии. – Так Монро называл основателя виргинской династии.

Четыре или пять лет назад, переходя Уильям-стрит, я увидел, как дряхлый старик садился в карету. Меня поразили напудренные волосы, шляпа с кокардой, черный бархатный камзол. Он выглядел странно – как Рип Ван Винкль. И вдруг я вздрогнул, узнав своего бывшего друга Джеймса Монро. Но первое, что бросилось мне в глаза, – необъяснимое сходство с его старым врагом Джорджем Вашингтоном. Я убежден, сходство это не случайно: последний представитель виргинской династии решил уподобиться первому, которого он не выносил и поносил, – без сомнения, он устроил этот элегантный маскарад, чувствуя свой близкий конец.

Через несколько месяцев Монро умер в доме у зятя. Как все мы – нищим!

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Полковник Бэрр решил не опротестовывать иск мадам.

– Это отнимет много времени, а надо беречь остатки моего разума. – Он сидел за бухгалтерскими книгами, вырезками из газет, пачками пожелтевших писем, перевязанных выцветшими шелковыми ленточками («Любовные послания», – вдруг сказал мне мистер Крафт с пренеприятнейшей ухмылкой).

Изо дня в день я записываю повествование полковника, а оно течет теперь таким непрерывным потоком, что я натер себе пером огромную мозоль на среднем пальца правой руки.

Сегодня после обеда, до того как начать работать, Бэрр вдруг вспомнил Гамильтона:

– Где-то нам необходимо сказать, что Гамильтон оставался моим другом на протяжении следующих трех лет, пока я не стал вице-президентом. Мы даже вместе работали над созданием Манхэттенской водопроводной компании…

– Гамильтон принимал в ней участие вместе с вами? – Это что-то новенькое.

– Да. Манхэттенская водопроводная компания – весьма почтенная организация. В те дни основным источником водоснабжения города был большой пруд, который потом зацвел. Большинство считало, что причина желтой лихорадки – плохая вода. После эпидемии девяносто восьмого года решили брать воду для города из реки Бронкс. Я стоял за учреждение частной компании. Другие считали, что оплату водопровода должен взять на себя город, но даже Гамильтон признавал, что без новых – ненавистных – налогов тогда не обойтись, а он ведь разбирался в данном вопросе! Тогда я убедил федералистские законодательные власти принять мой законопроект, то есть учредить компанию, которой управлял бы весьма представительный совет директоров. По просьбе Гамильтона я даже сделал одним из директоров его шурина. Так мы дали городу питьевую воду. – Бэрр вдруг засмеялся. – По просьбе Джефферсона на его надгробии написано, что он основал Виргинский университет. Ну, а на моем пусть будет высечено, что Аарон Бэрр коснулся скал Манхэттена – и потекла вода. Пей, о Израиль, воду Ааронову! И ведь пьют по сей день.

Тут полковник налил себе стакан крепкого чаю, открыл бухгалтерскую книгу, где сделал ряд пометок, и впервые поведал свою версию того, что произошло, когда они с Джефферсоном получили равное число голосов на президентских выборах.

Воспоминания Аарона Бэрра – X

Ко времени президентских выборов 1800 года всем, кроме Джона Адамса, стало ясно, что его не переизберут. Его правление потерпело крах и сравнимо в нашей истории лишь с правлением его сына Джона Куинси. Странно, но два умнейших человека оказались совершенно неспособными вести общественные дела хотя бы с минимальной разумностью и справедливостью. Может быть, и впрямь их характеры сложились под влиянием моего деда. Если так, их карьера объяснима, ибо, согласно пуританскому образу мышления, ад предначертан судьбой и посему вмешиваться в божьи дела на земле – противно воле божьей, а лучше славить господа за его божественный произвол.

Падение Адамса – и наше восхождение – началось с законов об иностранцах и о подстрекательстве к мятежу. О них хорошо известно, и нет смысла подробно здесь говорить, разве что замечу, что, боясь войны с Францией, правительство Адамса протолкнуло через конгресс четыре законоположения. Во-первых, президент получал право арестовывать иностранцев во время войны; во-вторых, закон разрешал при надобности их депортировать; в-третьих, время постоянного жительства для получения гражданства увеличивалось от пяти до четырнадцати лет (эту меру называли «законом Галлатэна» – Альберт Галлатэн приехал в Соединенные Штаты из Женевы, был избран в сенат от штата Пенсильвания, затем сенатом же был лишен места, несмотря на все мои усилия его спасти). В-четвертых, был проведен закон о подстрекательстве к мятежу: запрещалось публиковать «какую-либо клеветническую, скандальную и злобную литературу», направленную против правительства и его членов.

У меня был разговор с Гамильтоном в июле девяносто восьмого года, когда вышел закон о подстрекательстве. Он разыграл отчаяние:

– Я жизнь отдал, пытаясь укрепить жиденькую, никудышную ткань нашей конституции, а теперь этот дурак Адамс навязывает нам тиранию.

– Не волнуйтесь. У него не будет такой возможности. Считайте, что он уже расстался с президентством.

– Я вовсе не уверен. – Розовощекое лицо вдруг приняло злорадное выражение. – В конце концов, депортация иностранцев у нас только приветствуется.

– А как насчет ареста редакторов?

– Лично я их колесовал бы и четвертовал, и вы тоже. Но может быть, нам и повезет.

Неделю спустя я понял, что он имел в виду. Вашингтон по просьбе президента принял командование армией. Гамильтона назначили заместителем командующего в ранге генерал-майора. Далее президент Адамс предложил присвоить мне звание бригадного генерала, но Вашингтон отклонил мою кандидатуру на том основании, что я друг Джефферсона и, значит, скрытый демократ, который может попытаться свергнуть правительство!

Гамильтон намеревался спровоцировать войну с Францией. Тогда американская армия (с английским флотом) нападет не прямо на Францию, а на испанскую империю и при попустительстве Англии присоединит Латинскую Америку к Соединенным Штатам – план бредовый.

К счастью для республиканской партии, Адамса не интересовала война. К не меньшему счастью, Вашингтон умер в декабре 1799 года. Тогда со стороны французской Директории последовали миролюбивые жесты, мечты генерал-майора Гамильтона о военных завоеваниях а-ля Бонапарт рухнули, и в нем окрепло желание наказать основную фигуру, препятствовавшую его планам, – Джона Адамса.

Вскоре после наступления нового, 1800 года Джефферсон посетил меня в гостинице Фрэнсиса в Филадельфии, куда я приехал по его настоянию. Я снял небольшую угловую комнатку для нашей встречи, которая оказалась довольно продолжительной. Нам многое пришлось сказать друг другу, и не все из того, что мы говорили, было приятно.

Из главной гостиной доносился громкий говор конгрессменов, чьи основные дебаты проходили не в конгрессе, а в уединении заведения Фрэнсиса. Вообще все они отличались веселым нравом, и их определенно следовало избегать.

День был холодный, и вице-президент оделся соответственно. Рыжие волосы обрамлены мехом, веснушки особенно выступали на зимней бледности лица. Он сжал мою ладонь в теплом рукопожатии. Джефферсон сбросил подбитый мехом капюшон и стал рассуждать о франклиновской переносной печке, он вдумчиво разъяснил мне принцип ее работы (что я знал), высказал несколько наблюдений о характере ее изобретателя – Бенджамина Франклина (что тоже было мне известно) – и явно собирался болтать о чем угодно, кроме того, зачем я ему понадобился, – кроме альянса между Виргинией и Нью-Йорком, который сделал бы его президентом. Прикидываясь, будто он вовсе не политик, он был политиком до мозга костей.

Я спросил его о похоронах Вашингтона. Джефферсон вдруг стал холоден.

– Я не присутствовал. Полагаю, он хотел, чтобы на его похоронах не было никаких речей.

– Однако он десять лет, кроме прославления, ничего не слыхал.

– Мало ли что. – И Джефферсон почти слово в слово повторил мне свое мнение о Вашингтоне, высказанное на берегу реки Скайлкилл. Я заметил, что даже самые великие люди любят повторяться. Пожалуй, их можно понять: встречаясь со многими людьми, не будешь же все время придумывать что-то новое.

В тот сезон Джефферсон был особенно занят. Взбешенный законами об иностранцах и подстрекательстве к мятежу, он, скрывшись под псевдонимом, напал на них в печати, смело защищая право любого штата аннулировать любой закон федерального правительства, если штат сочтет его неконституционным. Он блистательно и смело поставил вопрос о выходе любого штата из Союза. Я ужаснулся. Мэдисон тоже; он устало сказал мне, что Джефферсон в гневе не ведает, что творит.

– Гений бывает особенно свиреп, когда поддается минутным страстям, – сказал Мэдисон печально. – Проявив верх неблагоразумия, законодатели в Кентукки приняли формулировку Джефферсона (не зная, кто ее автор), а Виргиния приняла гораздо более разумный документ Мэдисона. Обе резолюции затем были представлены остальным штатам на утверждение. Их отвергли. Другие штаты не желали так поспешно расправляться с федеральным союзом.

– Я попал в весьма деликатное положение. Ведь я служащий федерального правительства. И тем не менее я против тирании федеральной системы. – Джефферсон всегда умудрялся оказаться в положении агента-двойника. В качестве государственного секретаря он дал согласие на введение налога на виски; а потом принял сторону фермеров, восставших против налога. В качестве вице-президента он сейчас отстаивал расчленение Союза.

Я всегда убеждался, что, имея дело с Джефферсоном, нужно обязательно при каждой новой встрече все начинать сначала, чтобы установить – нет, не близость, а некоторую общность интересов. У меня есть от него несколько писем, посланных через короткие промежутки времени, в которых он каждый раз представал передо мной будто новым человеком. Он вечно ускользал, менялся, и так же уклончива была вся его политика. Отношения с ним не имели продолжения.

Черный слуга принес нам рому, и мы оба, принимая во внимание обычную нашу воздержанность, выпили довольно много. Приход негра напомнил Джефферсону про законопроект, переданный на рассмотрение конгрессу, – об ограничении власти Туссена Л’Увертюр – черного правителя Санто-Доминго.

– Мы не сможем его признать. Никогда. Хотя бы из-за наших французских друзей. – Джефферсон разволновался. Надо было дать возможность братской республике (с девизом свободы, равенства и братства) подавить черных бунтовщиков. А до тех пор о признании нечего и думать, и вот еще, оказывается, почему: – Представляете себе, во что превратят наши южные порты эти бывшие рабы, поубивавшие своих хозяев?

Блистательный довод, ничего не скажешь!

Мы поговорили об аресте редактора Джеймса Каллендера на основании закона о подстрекательстве.

– Безусловно, его выпустят, – бодро заявил Джефферсон, он любил своего ставленника.

Однако уже в августе Джефферсон сказал мне печально:

– Бедный Каллендер ждет суда в ричмондской тюрьме. Жалуется, что люди Габриэля Прозера горланят по ночам и не дают ему спать. – Габриэль Прозер руководил восстанием рабов, вызванным, как выразился Джефферсон, ужасными событиями в Санто-Доминго. Никто не знает, какое множество негров казнили в тот год перепуганные виргинцы.

Джефферсон восхищался книгой Каллендера «Что нас ожидает», где тот поносил Адамса и вообще федералистов. Мы поразмышляли о том, что будет, когда Каллендер предстанет перед судом. Джефферсон уверял, что его оправдают. Но он ошибся. Верховный судья Чейз приговорил Каллендера к девяти месяцам тюрьмы. Процесс немало повлиял на наши общие судьбы.

Однако вернемся к зимнему свиданью в Филадельфии. Я сказал, что арест двадцати редакторов, возможно, поможет нам на предстоящих выборах.

– Думаете, эти аресты только начало? – И Джефферсон бросил на меня взор гонимого пророка, я уже изучил этот взор и боялся его, ибо он предвещал громы и молнии против «ереси», «монократов», «катилин и цезарей».

– Вы про генералаГамильтона?

– Именно. Он командует армией. Он, и только он. Адамс слишком слаб, чтобы его сдерживать, Вашингтон умер. Гамильтон может захватить власть, когда ему заблагорассудится.

Я не стал слушать знакомую тираду, заклубившуюся по небольшой гостиной в гостинице Фрэнсиса.

Когда Джефферсон закончил, я заговорил о текущих делах:

– На выборах Гамильтон будет поддерживать брата Пинкни, а не Адамса.

– Да, мне уже докладывали. Это совсем ослабит Адамса, особенно в Южной Каролине. – Джефферсон-политик устраивал меня больше, чем Джефферсон – дутый философ.Затем: – Как вы расцениваете собственное положение в Нью-Йорке?

Гамильтон и федералисты пороли патриотическую горячку в нью-йоркской ассамблее, и большинство переметнулось к федералистам, а я потерял место.

– Думаю, первого мая меня снова выберут в ассамблею.

– Вы оптимист. – Джефферсон смотрел на вещи иначе. – Мне кажется, Нью-Йорк в руках федералистов, и я не надеюсь на ваших выборщиков.

– Все голоса выборщиков Нью-Йорка будут ваши.

Джефферсон знал, конечно, что на свете есть остроумие, ирония, юмор, так же как он знал, например, что у сумчатой крысы есть сумка; но в точности так же, как не распознал бы, столкнувшись с ней, эту диковину, он всякий раз терялся, сталкиваясь с вышеозначенными проявлениями человеческого ума. Моя манера всегда сбивала его с толку.

– Думаете, вы сможете обеспечить республиканское большинство?

– Совершенно верно.

– Разрешите узнать, каким образом?

– Извольте. – Я решил отыграться за все его коварство. – Но должен предупредить: хоть я и думаю, что мой штат будет республиканским, я вовсе не уверен, что вы будете кандидатом.

Джефферсон зло посмотрел на меня.

– Лучше бы, – сказал он, не повышая голоса, – они выдвинули Мэдисона. – Привычная заученная смиренность.

– Многие не захотят виргинца!

– Понимаю. – Кажется, он действительно понял.

– К тому же вас считают атеистом.

– Всю жизнь я боролся за свободу вероисповедания. – Я испугался, что он пустится в подробные объяснения, но он осекся. – Знаю, религиозный фанатизм все же лучше терпимости на Севере, где клерикалы до сих пор у власти.

– Так будьте же готовы к их нападкам. Еще говорят, что вы якобинец и хотите уравнять общество, уничтожить богачей…

– Ну, этот слух на голосование не повлияет.

– Согласен. Еще вас будут обвинять в распутстве.

– Кто, Гамильтон? – Сколько презрения! – Любовник миссис Рейнольдс?

– Нет. Некий мистер Джон Уокер из Виргинии.

Бледное лицо вдруг залилось краской.

– Я привык к таким нападкам. – Он не ответил, не опроверг обвинения. Позже он признавался, что лишь раз, один-единственный раз, согрешил, «предложив любовь» прекрасной даме – увы, жене старого друга. Тогда я ничего не знал про его интрижку во Франции с некой миссис Косвей, женой миниатюриста, выразившего по этому поводу весьма малое удовольствие. Нет ничего тайного, что не стало бы в свое время явным. Но редко когда существенным.

Заставив Джефферсона обороняться, я стал закреплять собственные позиции: кандидатство от республиканцев на пост вице-президента.

– Мы уже говорили об этом, мистер Джефферсон, и я не хотел бы вас утомлять, но хочу надеяться, что Виргиния отдаст всеголоса за меня, точно так же как вы получите все голоса Нью-Йорка.

Джефферсон уставился на боковину франклиновской печки. Железо пошло красными пятнами, словно залился румянцем чернокожий.

– Мне кажется, партийная игра унизительна для всех.

– Она никому не нравится, но вы сами разработали правила и должны им подчиняться. – Будто бы наш самый хитрый политик нуждался в моих советах! Он меня уже обыграл, а я и не подозревал об этом.

– Вы ставите мне условия, полковник Бэрр? – Наконец-то он посмотрел мне прямо в глаза.

– Я возвращаюсь к прежней договоренности, мистер Джефферсон. И от вас жду того же.

– Я всегда стараюсь придерживаться всех договоренностей. – Он не отрывал глаз от моего лица. Как видно, решил справиться со своим бегающим взглядом и заставить меня отвести глаза. Это ему не удалось.

– Значит, вы поддержите мою кандидатуру на пост вице-президента?

– Но я не обладаю таким уж большим влиянием, полковник Бэрр.

– Ну, а то, которым обладаете, конечно, любезно используете. Как и мой друг Мэдисон, на чье слово я совершенно полагаюсь.

Губы его сжались – точно так он стиснул зубы, когда избивал лошадь в Монтичелло.

– Влияние не поддается измерению, сэр. Я не ответствен за чужую совесть.

– В таком случае, мистер Джефферсон, вам, как в мне, придется положиться на случай. – Я выложил последнюю карту.

– Вы будете против моей кандидатуры в президенты. – Помню, веснушки на пепельном лице вдруг потемнели, словно чумные пятна.

– Я не хочу вам препятствовать. В конце концов, у меня еще есть время. Но если меня снова предадут…

Слово было произнесено. Ответ последовал мгновенно:

– Вы получите голоса Виргинии, полковник Бэрр. – Он отвел глаза от моего лица. Поединок окончился. Началась война.

– А вы получите голоса штата Нью-Йорк и президентство. – Я его подбодрил. – Я же буду всего лишь вашим вице-президентом, то есть буду ждать, когда меня пригласят на обед и я удостоюсь чести побеседовать с вами – самое большее, на что может рассчитывать вице-президент, вы ведь это лучше меня знаете. К счастью, ваши речи я предпочитаю самой сладкой музыке.

Джефферсон воспринял мои слова совершенно серьезно, стал дружелюбен, доверчив; завлекал меня. Завлекал меня!