Текст книги "Вице-президент Бэрр"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Мы с полковником Бэрром отправились обедать в гостиницу «Сити». Против обычая полковник занял место за столом, где всегда сидит старый холостяк Чарльз Болдуин. Толстый, краснолицый, шумный Болдуин развлекал дружков высказываниями, как он сам считал, в стиле Самюэля Джонсона.

– А, полковник Бэрр! Наш Фемистокл. Как поживаете, сэр? – Он повернулся к друзьям. – Принесла нелегкая!

Полковник Бэрр не повернул головы. Я делал вид, что занимаю его каким-то разговором, а он сделал вид, что внимательно слушает мою чепуху.

Но Болдуин не унимался. Раздирая жирную жареную утку и запихивая огромные куски в рот, заливая все это кларетом, он болтал (и глотал) без остановки:

– Надо же! Показывается среди честных людей! А руки-то у него – ну, как это? – обагрены!

Болдуин вдруг схватился за горло: хотел сделать вдох. Не смог. Уткнулся в тарелку с разодранной уткой.

Поднялась суета. В соседнем зале нашелся врач. Толстяк лежал на полу, прислонив голову к плевательнице, его старались привести в чувство.

Полковник брезгливо поднялся.

– Думаю, Чарли, бедный мистер Болдуин умер. – (Так оно и оказалось). – От обжорства. – Полковник задумчиво покачал головой. – Это урок для нас всех, – сказал он, ни к кому не обращаясь, и повел меня прочь от притихших соседей, словно хотел уберечь от заразы.

На улице мы вместо обеда поели устриц, и Бэрр мрачно острил по поводу неожиданной кончины Чарльза Болдуина. Старики безжалостны.

В тот же день, до начала нашей работы с Бэрром, я спросил об экспедиции Мишо.

– Ничего не вышло. – Полковник тщательно закрыл пыльное окно, чтобы по комнате не гулял освежающий ветерок. – Здесь что-то прохладно, а?

Он помешал в очаге кочергой. Я молча истекал потом.

– Видишь ли, Джефферсон мечтал аннексировать Канаду, Кубу, Мексику и Техас. Он, как и мы с Гамильтоном, благосклонно относился к идее доминиона в Южной Америке.

– А не трудно республике управлять такой большой территорией?

Бэрр улыбнулся.

– Республики так же быстро меняют форму, как империи. Смотри, что происходит во Франции Бонапарта. Единственным настоящим республиканцем среди нас был маленький Джемми Мэдисон. – Бэрр открыл толстую папку с бумагами. – О нем и пойдет сегодня речь. Я уже кое-что набросал.

Воспоминания Аарона Бэрра – VII

Я познакомился с Джемми Мэдисоном, когда мне было тринадцать лет, во время первого года обучения в колледже Нью-Джерси (я по-прежнему так называю нынешний Принстонский колледж). Шел 1769 год. Мэдисон был на пять лет старше меня, но он не такой скороспелый, как я (у меня-то и отец и дед были ректорами колледжа, и потому я поступил сразу на второй курс).

Я окончил колледж в 1772 году. Мэдисон – в 1771, но остался еще на один год, чтобы подготовиться к духовной карьере. Он происходил из богатой виргинской семьи и, насколько я знаю, получил только домашнее образование; в 1775 году он стал членом Комитета общественной безопасности от округа Орэндж. Год спустя он составил проект конституции штата, внеся в него «радикальную» статью, гарантирующую свободу вероисповедания. Ее немедленно отвергли виргинцы.

С 1780 по 1783 год Мэдисон был депутатом Континентального конгресса, где стал мастером парламентской борьбы и смог наконец использовать солидные, хотя и несколько беспорядочные познания в важном деле создания документа, являющего верх юридического искусства, – американской конституции. К счастью или к несчастью, документ этот в основном составлен Мэдисоном.

Мало того, что он ее сочинил, Мэдисон с редкой ловкостью умел отстаивать ее в так называемых статьях «Федералиста» и с редкой хитростью заставил-таки упрямых виргинцев согласиться на федеральную республику. Мэдисон пропагандировал свои идеи так блистательно и в результате так ожесточил своих врагов, что проиграл, когда выставил свою кандидатуру в качестве первого сенатора от штата Виргиния. Однако он сумел победить на выборах в палату представителей в 1789 году, обскакав Джеймса Монро.

На Мэдисона, маленького и невзрачного, никто не обращал внимания до тех пор, пока он не начинал говорить (едва слышно, почти как Джефферсон); затем, вслушиваясь, люди начинали понимать, какое величие заключено в хрупком теле. Но я, признаюсь, никогда не думал, что он станет президентом. И сам он, верно, не думал. Его возвысил Джефферсон.

Когда мне исполнилось тринадцать, а Мэдисону – восемнадцать, я был с него ростом. Когда мы оба стали взрослыми, он был меньше меня. Мы не очень дружили в Принстоне. Отчасти из-за того, что он, бледный, слабенький, увлекался богословием, а меня оно никогда не интересовало. И я любил жизнь, а он нет. Насколько мне известно, он не знал женщин, пока ему не перевалило за тридцать, и тогда в Нью-Йорке он влюбился в шестнадцатилетнюю девочку. В конце концов она его бросила и сошлась с молодым священником. С тех пор Мэдисон, уже закоренелый холостяк, впал в глубокую печаль.

После летней эпидемии 93-го года правительство снова собралось в Филадельфии. Похоронив чуть не 4000 человек, филадельфийское общество предавалось веселью. Театр, цирк и приемы у миссис Бингэм превращали город в некий провинциальный Вавилон, который возродился после гнева Иеговы ничуть не раскаявшимся; таким бы, вероятно, возродился и сам Вавилон.

18 мая 1794 года после долгой и тяжелой болезни, разрушившей ее разум и тело, умерла моя жена Теодосия. Она так страдала, что я был рад за нее, когда все кончилось; мы же с дочерью предавались горю и не могли поверить, что никогда уже ее не увидим.

В конце мая я занимался в Нью-Йорке делами покойной жены, а Джеймса Монро назначили посланником во Франции – пост, который Мэдисон и Монро упорно прочили мне. Президент сказал «нет», не вдаваясь в подробности; он решил назначить Мэдисона или Монро. Мэдисон отказался. Монро согласился. Позже новый посол объяснял мне, будто меня отвергли из региональныхсоображений. Пост в самом начале якобы предложили Роберту Ливингстону из Нью-Йорка. Когда тот отказался, президент не хотел предлагать его другому ньюйоркцу, чтобы не создалось впечатления, будто этот пост – привилегия Нью-Йорка. Монро хотел, чтобы я поверил такой чепухе.

Истина мне так и не открылась. Ведь прошло много лет, пока я узнал о том, что делал Монро, стараясь лишить меня голосов на Юге во время выборов вице-президента в 1792 году. Он утверждал, что я слишком молод. Не спорю, говорил правду, но зачем же тогда он согласился меня поддерживать?

В наши дни, когда сенаторы так великолепны, а послы так незаметны, трудно понять, что означал для нас посольский пост. Во-первых, он давал возможность не жить в Америке – неоцененное благо (которое публично отрицали все послы, от Франклина до Адамса, Монро и Джея), не уменьшаемое их торжественными патриотическими заверениями. Представлять американскую республику при иностранном дворе – редкое счастье. К тому же само существование Соединенных Штатов зависело от того, как натравить одну европейскую державу на другую. Быть одним из тридцати сенаторов значило присоединить свой голос к дружному хоровому «за» или «против». Представлять же республику во Франции означало олицетворять республику, и решения, принимаемые послом, могли влиять на судьбы мира – например, маневры Ливингстона увенчались тем, что Джефферсон купил Луизиану.

Я высказал Мэдисону свое глубокое разочарование, когда мы выходили из Зала конгресса на Честнат-стрит. Мы говорили с трудом. Боясь рецидивов лихорадки, мы держали у рта пропитанные камфарой платки.

Мэдисон расстроился из-за меня, но пытался меня успокоить.

– У Монро много дарований…

– Например? – Я забыл об этикете.

– Он изучал право с Джефферсоном. – Мэдисон всегда умел меня рассмешить.

– Ладно. Согласен, у него есть это сверхважное достоинство. Но он же ничего не знает о Франции…

– Увы, кое-что он о ней все-таки знает. Он в восторге от их революции даже больше, чем Джефферсон. Даже больше, чем они сами, я думаю. Он не сможет защищать наши интересы так, как защищали бы вы.

Не думаю, что Мэдисон мне просто льстил. Как бы там ни было, через два года Монро отозвали, почти с позором. В ярости на Вашингтона он разразился пренеприятнейшим памфлетом о правлении сего паладина. Вашингтон его так и не простил. Мне даже рассказывали, что генерал втайне читал и перечитывал оскорбительный памфлет, ругаясь вслух и делая пометки на полях.

Вдруг Джемми Мэдисон спросил меня тихим голосом:

– Бэрр, вас очень любят женщины. Скажите, почему?

– Потому что я обращаюсь с ними, как с мужчинами.

Джемми удивленно взглянул на меня.

– А как же, Бэрр, нужно, в таком случае, обращаться с мужчинами?

Мэдисон обладал добродушным, неназойливым остроумием в отличие от блестящего, но совершенно лишенного юмора Джефферсона, чьим орудием, желая того или нет, он являлся. Думаю, желая того. И по-моему, он играл вторую скрипку намного лучше, чем сам Джефферсон играл первую.

Я жил тогда в пансионате у квакерши миссис Джон Пейн. У миссис Пейн гостила ее дочь, миссис Тодд, овдовевшая полгода назад во время эпидемии желтой лихорадки. Миссис Тодд была хорошенькая, хотя и грубоватая молодая женщина, с густыми бровями, завлекательно хриплым смехом и чересчур пышным телом – на мой вкус, которому я подчиняюсь, хотя и не слепо.

По-моему, миссис Тодд с матерью имели на меня виды. Новоявленный вдовец, а она вдова. У нее маленький сын, у меня дочь. Я сенатор и, кажется, богат. Обе квакерши явно задались целью окрутить меня. Но не тут-то было. Тем не менее мне нравилась миссис Тодд, и я хотел ей чем-нибудь помочь.

После заседаний в сенате я пил кофе в гостиной с двумя женщинами; миссис Тодд расспрашивала меня о политике, и я рассказывал ей разные веселые истории, так как видел, что она интересуется не политикой, а политиками. Однако кое в чем она разбиралась. Ей нравилась политическая игра, у нее были даже кое-какие связи: мать ее состояла в родстве с Патриком Генри, а ее пятнадцатилетняя сестра убежала из дому и вышла замуж за племянника президента Вашингтона. Тем не менее и этих связей, и денег у женщин было недостаточно, чтоб их допускали по вторникам на приемы короля Джорджа и королевы Марты. Если миссис Тодд не сделает удачной партии, она обречена на безвестность и мало приятную бедность.

У дома миссис Бингэм я остановился.

– О, Бэрр! – Джемми поднял ко мне печальное лицо. – Опять бурныйвечер!

– Составьте мне компанию. Заходите, миссис Бингэм будет в восторге.

Мэдисон покачал головой.

– Дамы никогда не приходят в восторг, если являюсь я.

– Жалуетесь?

– Еще как!

И тут-то меня осенило вдохновение.

– Приходите завтра вечером в пансион миссис Пейн. – Я дал ему адрес. – Я хочу вас кое с кем познакомить.

– Он что, метит на должность министра почт?

– Это она, и она хочет познакомиться с Джеймсом Мэдисоном.

Джемми бросил на меня недоверчивый взгляд.

– Мой дорогой Бэрр, ни одна женщина никогда не выражала желания познакомиться со мной, а уж в теперешнем моем солидном возрасте это тем более сомнительно.

Должен сознаться, в глубине души я с ним согласился. Сорокатрехлетний (мне он казался стариком), крошечного роста, он робел перед женщинами. Но я полагал, что миссис Тодд не придаст значения его внешности и манерам и, если даже не оценит глубину его интеллекта, у нее хватит ума сообразить, что самый влиятельный член палаты представителей (и хозяин замечательного поместья Монпелье) холост и одинок.

Тот вечер уже стал историей, и мне нечего добавить к общеизвестным фактам. Мой слуга Брукс приготовил ужин на четверых: для миссис Тодд, ее компаньонки миссис Ли, Мэдисона и меня. По преданию, Мэдисон просил меня представить его прекрасной миссис Тодд. Ничего подобного. Я просто сказал Мэдисону, что дама желает с ним познакомиться, а даме сказал, что он желает познакомиться с ней. Двойная любезная ложь явилась прекрасным началом, и, думаю, по сей день оба они понятия не имеют, что никто не просил меня устроить эту встречу. Я сделал доброе дело за Эроса.

Миссис Тодд вся сияла за столом, который Брукс с большим вкусом сервировал в парадной гостиной (мамашу Пейн представили гостю, и она ушла восвояси). Сначала Мэдисон робел, но вскоре миссис Тодд расшевелила его, подливая ему мой лучший кларет. В тот вечер она была просто цветущей молодой квакершей (когда еще станет Долли Мэдисон носить дорогие парижские туалеты, не говоря уж об экзотических тюрбанах, которые она в свое время введет в моду!).

Долли привела Мэдисона в восторг. Он спросил разрешения понюхать табак, и она великодушно разрешила. Когда же он вытер свой мышиный носик огромным кружевным платком, она спросила:

– А мне можно, мистер Мэдисон?

К удивлению Мэдисона, Долли взяла понюшку табаку (тогда неслыханный для девушки поступок) и, фыркнув, сказала:

– Это я против лихорадки.

Долли сочетала в себе смелость со скромностью, и ни один мужчина не мог устоять, когда она хотела его очаровать, а она всегда хотела. Много лет Долли, насколько позволяли обстоятельства, оставалась моим верным другом. И верным другом моей дочери.

Мэдисоны не худшаяпара из когда-либо занимавших президентский дом. Недавно один наш общий знакомый видел их в Монпелье. Там они живут, стареют, угасают.

– Вы уж не разговаривайте, – сказал наш общий знакомый, не желая утруждать бледного, хрупкого, крошечного Мэдисона, вытянувшегося на диване. – Вас так скрутило.

Мэдисон ответил как ни в чем не бывало:

– Мой дорогой, пока я могу разговаривать, я всегда выкручусь.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Уже больше недели мне не удается продолжить работу над воспоминаниями полковника Бэрра.

Двенадцатого июля мадам подала на развод и назвала некую миссис Макманус в качестве главной любовницы полковника. Для достоверности они приплела и другие измены. Мадам подала и особое заявление, в котором просила суд лишить полковника права на ее собственность. Она прямо-таки задавила полковника законом, а он в ответ, для самозащиты, называет имена ее любовников. От этой деятельности он так помолодел, что уже не заставляет топить камин.

– Она утверждает, будто я истратил тринадцать тысяч долларов ее денег! Если бы! – Перед полковником на зеленом сукне стола разложены законы о разводе всех штатов. – Я ни пенни ее денег не потратил. Наоборот. – Он, очевидно, забыл о деньгах, вырученных от продажи кареты и лошадей и от акций на платные мосты. Но я давно заметил, что, когда речь идет о деньгах – берет ли он их взаймы или отдает, – Бэрр теряет ощущение пропорций.

Особенно его разозлил выбор адвоката.

– Ну и такт проявила эта женщина! – Как известно всему Нью-Йорку, мадам выбрала адвокатом Александра Гамильтона-младшего. – Мне так и хочется к списку ее любовников приписать того самого покойника. Видит бог, она действительно, выражаясь языком Библии, познала папу Гамильтона.

– Когда? – У меня так и зачесались руки немедленно взяться за перо, но у него уже не осталось времени для прошлого.

– Мадам вела жизнь куда более бурную, чем я. Ничего, все тайное станет явным!

Я помог ему составить несколько обвинительных актов против жены, и он отправился в Джерси-Сити, оставив меня с мистером Крафтом, который только трясет головой да шепчет:

– Так вываляться в грязи!..

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Вчера вечером мы с Леггетом вывалялись в грязи.

Два дня лидеры аболиционистов подвергались атакам толпы. Леггет хочет знать, кто их подстрекает. Он подозревает вигов.

– Ты всегда подозреваешь вигов, – сказал я. В общем-то, движение за освобождение черных рабов на Юге очень непопулярно. Не потому, что ньюйоркцы так уж поддерживают институт рабства, но они не любят святош, которые хотят его отмены.

Мы стояли на Сентр-стрит, в сердце негритянского района, недалеко от Файв-пойнтс. Прямо перед нами высилась африканская епископальная церковь, и пастор, отец Питер Уильямс, вышел приветствовать Леггета.

Пастор боялся, что его церковь пострадает прежде всего. Маленький черный человек с вкрадчивым голосом и даром политика, естественно, испугался.

– Они нападут на нас, а не на белых радикалов.

– Но вы-товедь тоже хотите отмены рабства на Юге? – Леггету по штату положено задавать вопросы.

– Да, хочу,мистер Леггет, но я не хочу стать жертвой насилия, а ведь этим все и кончится.

Наступали сумерки, стали зажигаться уличные фонари, по всей улице начали захлопывать ставни. Захлопывать – и тотчас приоткрывать, ибо черное население внимательно следило за врагом. А враг затаился поблизости. До нас доносился неровный бой барабана у Файв-пойнтс, голоса с ирландским акцентом, горланящие кровожадные песни.

В пятницу вечером был налет на часовню на Чатам-стрит, где в это время происходило собрание аболиционистов и замышлялось покушение на братьев Артура и Льюиса Таппэн – руководителей аболиционистского движения в Нью-Йорке. К счастью, Таппэнам удалось скрыться. Однако дом Льюиса Таппэна сожгли дотла.

Вчера вечером пошли слухи, что толпа собирается выкурить всех известных аболиционистов до единого и сжечь их дома и церкви (чересчур рьяные радетели о благе рабов – в большинстве своем священнослужители; я не разделяю энтузиазма Леггета по поводу их движения). Как потом выяснилось, толпа не зашла так далеко. Но налет на африканскую епископальную церковь был.

Полдюжины полицейских, которых вызвали охранять церковь, куда-то пропали, и уже знакомая толпа (я теперь различаю кое-какие ирландские рожи) с ревом понеслась на нас со стороны Файв-пойнтс.

Когда толпа штурмовала церковь, пастор исчез в переулке. Окна повыбили. Сорвали дверь. Скамьи выбросили из окон и сожгли на улице. Ну и ненавидят же они черных, эти белые бедняки!

В проемах церковных окон показались языки пламени. Громадный костер из церковных скамей отбрасывал жуткий отсвет на все и вся, включая нас с Леггетом, явно чуждых толпе, а следовательно – врагов. В одно мгновение нас опрокинула – другим словом не скажешь – дюжина обезумевших юнцов.

В грязи и окровавленных перьях (мы вывалялись в грязи как раз напротив лавки, торговавшей курами) мы пустились наутек: даже воинственному Леггету не хотелось связываться с толпой.

И так как мой пансион был ближе, мы бросились туда; принеся горячую воду, экономка стала божиться, что месяц назад ее тоже «сильничали» взбунтовавшиеся каменотесы, и слово «сильничали» в беззубых устах вызывало в памяти жуткий призрак похотливой сабинянки.

– Будь я мэром, я бы этих аболиционистов, которые город жгут, всех перестреляла. – Ненавидя аболиционистов, миссис Редман, как многие простолюдины, путала, кто кого преследует.

Мы с Леггетом сняли оперенные костюмы и отдали их чистить миссис Редман. Оставшись в одних рубашках, мы умылись.

Когда Леггет отмывал манишку, руки у него дрожали. У меня тоже. Он тяжело дышал, и кожа на коротких голых ногах была – как бы это сказать? – как у только что ощипанной курицы. Не могу забыть тех кур.

Я нашел немного голландского джина, и мы выпили за аболиционистов. Душная ночь полнилась визгом, и криками, и звоном стекла, а из открытого окна поверх темных крыш мы видели красивый розоватый отсвет от горящей в соседнем квартале церкви.

– Эдак весь город вымрет. – Я больше, чем Леггет, боюсь анархии.

– Вряд ли. – Леггет лежал на кровати в расстегнутой рубашке, волосатая мускулистая грудь вдруг взмокла от пота. Разорванные легкие уж не починить. Я поймал себя на том, что думаю о его скорой смерти, и смущенно отвел глаза. К счастью, он не знал, о чем я думаю. Он не обращает внимания на то, что харкает кровью, на приступы озноба, на нездоровый пот.

Я показал Леггету кое-что из этих страниц и сказал, что пишу, так сказать, мемуары полковника Бэрра, под его диктовку. Леггет пришел в восторг, увидев письмо, где подтверждался факт присутствия Бэрра около Киндер-хука, когда миссис Ван Бюрен забеременела будущим вице-президентом.

– Вот видишь, Чарли! Он там был! Тут доказательство. Чего же тебе еще?

Пришел мой черед смеяться над Леггетом.

– У нас, юристов, не так, как у вас, журналистов. Это не доказательство. Всего лишь косвенная улика.

– Зато какая! – Сам того не замечая, Леггет массировал грудь странными круговыми движения, словно помогая легким. – Письмо и несколько реминисценций полковника Бэрра относительно его протеже…

– Да он о нем почти не упоминает…

– Ну, тут уж ты виноват. Будь похитрей. Он хочет оправдаться, верно? Он чуть ли не прямо так говорит тебе и Дэвису. И уж конечно, он хочет, чтобы его до конца считали влиятельной фигурой. Вот пусть и расскажет тебе, как он помог Мэтти Вану начать политическую карьеру, как он… – Вдруг спазм, судорога пронизала все тело Леггета, и он запнулся на полуслове. Он задохнулся.

– Ничего, ничего, – пробормотал он наконец. – Я немного отдохну. – Он упал на подушки и всю ночь провел в забытьи.

Я свернулся в кресле калачиком, не зная, найду ли утром своего гостя живым.

Меня разбудил Леггет. Он уже оделся и выглядел совершенно здоровым.

– Утро уже. Жена будет волноваться. Спасибо за ночлег. Начинай работать над памфлетом. Немедленно. Он нам необходим до съезда, до октября. Если чувствуешь, что один не справишься, давай я тебе помогу.

Леггет ушел. Уже июль. Как закончить через три месяца, ведь я еще так мало знаю!