Текст книги "Вице-президент Бэрр"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Мадам Таунсенд была откровенна.

– Да, Элен здесь. И не хочет вас видеть.

Комната, нет, молельня мадам Таунсенд, уставлена вазами с осенними листьями. Несмотря на волнение, я подивился, уж не рассталась ли она с Буддой (золотой идол исчез) и не обратилась ли к Пану или другому земному духу.

– Мне бы хоть поговорить с ней, сказать, что…

– Мистер Скайлер, ваше поведение неэтично. – Словно зубилом по мрамору, высекалась моя эпитафия, мой приговор. – Вы явились сюда, как мне казалось, с добрыми намерениями, я доверчиво ввела вас в нашу семью – так мы себя называем на Томас-стрит, – да, в семью. Вы вошли ко мне в доверие, я впустила вас в эту комнату, и мы столько раз вдохновенно беседовали. И вот натевам…

Мадам Таунсенд решительно привернула фитиль лампы: на меня – ни лишней капли масла.

– Вы крадете у меня простую девушку, счастливую девушку, счастливую, несмотря наобычные неурядицы семейной жизни. Я сразу же рассчитала вороватую негритянку, против которой возражала Элен, ведь это из-за нее, и толькоиз-за нее – если вы в состоянии примириться с правдой, – она ушла к вам из моей обители. Теперь у меня почтенная ирландка, и она очень внимательна к Элен, носит ей по десять раз на дню горячую воду, будто Элен проходит курс лечения в гостинице на курорте Саратога-Спрингс. Забудьте ее, мистер Скайлер. Вы ничего не можете ей предложить.

– Я хочу на ней жениться.

Мадам Таунсенд потянулась к Библии и прижала ее к животу, словно загораживаясь от злого духа.

– Я повторяю, сэр, вы ведете себя неэтично. Кое-что еще допустимо. Кое-что – нет. Элен это понимает. Вы – нет.

– Это выне понимаете. Нам было хорошо.

– Вряд ли. Ведь она приходила ко мне…

–  Довчерашнего вечера?

– Она приходила не реже раза в неделю. – Торжество, написанное на лице мадам Таунсенд, вдруг открыло мне, что такое жажда убить, сжать шею пальцами, пока жизнь не покинет тело. – О, она держала эти встречи в тайне от вас. Она ужасалась при мысли, что вы узнаете.

– Элен приходила сюда?

– Я принимаю не в муниципалитете.

– Она приходила сюда и встречалась с мужчинами?

Холодное лицо мадам Таунсенд стало ледяным.

– Вам не пристало задавать мне такой вопрос, а мне – отвечать. Но скажу: она приходила сюда выплакаться, рассказать, как она несчастлива с вами, как неестественно живет.

– Я вам не верю! – Хотя в такие минуты начинаешь верить в самое худшее. – Она хотела стать матерью, моей женой…

– Но не стала ни тем, ни другим. Думаю, вам лучше уйти, мистер Скайлер.

– Но ведь не собирается она кончить жизнь шлюхой?

Мадам Таунсенд позвонила в обеденный колокольчик, висевший возле ее кресла.

– Вы невежливы, сэр. Миссис О’Мэлли вас проводит.

Мне хотелось перебить все, что было в комнате.

– Я сообщу в полицию…

– Что вы сообщите? Что девушка, с которой вы сожительствовали во грехе, которая забеременела от вас, вернулась ко мне и счастлива? Они посмеются над вами, как посмеялась бы я, если бы еще умела смеяться. Но, увы, я умею лишь горевать о вселенском грехе.

Из главной залы появилась миссис О’Мэлли.

– В какую комнату проводить, мэ-эм?

– Проводить в парадную дверь,миссис О’Мэлли, и, если у него еще остался здравый смысл, он пойдет в церковь.

– Вот до чего дошло? – Миссис О’Мэлли глянула на меня, как на прокаженного.

Я вышел на Томас-стрит и ни разу не оглянулся, боясь увидеть в окне смеющуюся надо мной Элен. Нет, она не смеется над такими вещами, но и не плачет. Просто досадует.

Подобно Пигмалиону, я больше года создавал мою Элен Джуэт, а теперь она возвращается к прежней Элен Джуэт. Но может быть, вся она – создание мадам Таунсенд, данное мне взаймы, даваемое взаймы каждому, кто заплатит по счету?

Примет ли меня Элен, если я заплачу? Мысль такая отвратительная, что больше я ни о чем думать не могу. Но почему же она была со мной несчастлива?

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

20 ноября 1835 года

Думаю, сегодня Уильям Леггет стал самым ненавистным человеком в Нью-Йорке; конечно же, он и самый отважный. Этой осенью я провел немало времени в его обществе, и, хоть моя неприязнь к политике не исчезла, я получал удовольствие, наблюдая, как он будоражит Таммани-холл. Члены его, видимо, сторонники Джексона; но поскольку многие «воины» тайно субсидируются Банком, они, по сути, виги, вроде Мэттью Дэвиса и Мордекая Ноя.

Несколько недель назад я пошел с Леггетом на собрание в вигвам Таммани. Мы вошли в переполненный зал, когда Мордекай Ной громил иммигрантов.

– Они разрушат нашу демократию! – кричал он. Сам Ной не пользуется популярностью и сейчас старается угодить аудитории, взвинтить ее. Это ему удалось. – Надо ввести более жесткие ограничения на выборах. Затруднить участие в выборах подонкам, католическимподонкам… – Страшное слово произнесено, и зал замер. – …которые теперь тысячами высаживаются на наших берегах и привозят с собой лихорадку, католическую заразу, ведь, поверьте моему слову, католицизм и деспотизм – одно и то же!

Крики одобрения; овацией руководил Мэттью Дэвис. Леггет плюхнулся в кресло рядом со мной.

– Неслыханно! – пробормотал он.

Затем заговорил Дэвис – об организации, именовавшейся Демократической ассоциацией коренных американцев.

– С июля наша ассоциация заручилась значительной поддержкой в городе, мы рассчитываем и на ваше содействие – общества святого Таммани. Наша газета «Дух семьдесят шестого»…

Леггет вскочил.

– Мистер Дэвис, а ваша Демократическая ассоциация собирается поддержать демократического кандидата мистера Ван Бюрена? Или эта тайная корпорация вигов затеяла отнять голоса у подлинно демократической партии?

По залу прокатилось шиканье. Дэвис говорил необычайно спокойно (он умеет лгать с честнейшим видом).

– Наша ассоциация существует только для сохранения коренных американских институтов. Разумеется, никто из присутствующих не хочет, чтобы среди наших избирателей доминировали нищие иностранцы, слепо послушные честолюбивому духовенству, вознамерившемуся превратить нашу страну в нечто вроде европейского католического государства. – Несколько осуждающих голосов по адресу Дэвиса, но антикатолицизм – популярный лозунг, и виги эксплуатируют его при каждом удобном случае. Я отлично понимаю его привлекательность. Не люблю ирландцев и ирландских монахов. Правда, Леггет убедил меня, что иммигранты гораздо менее опасны для нас, чем их политические противники.

– По-моему, мистер Дэвис, ваша последняя кампания, будто бы направленная против папы, на самом деле обращена против президента Джексона и оплачивается – как и вы – мистером Бидлом и его Банком!

Гром аплодисментов со скамей радикалов, неодобрительные крики большинства.

– Я не знал, мистер Леггет, что вы такой приверженец генерала Джексона. – Мордекай Ной снова вскочил. – Наш добрый президент – да сохранят его все христианские святые, как принято говорить в Девятом округе, – недавно запретил распространение по почте аболиционистской литературы. Наш добрый президент сказал, что не хочет гражданской войны из-за проблемы рабства. А что скажете вы, мистер Леггет? Прав или неправ наш добрый президент?

Леггет остался верен себе.

– Я против того, чтобы грошовый почтальон решал, что имеют право читать граждане страны. – Шиканье антиаболиционистов почти заглушило его голос. – Я склонен поддержать… – Голос Леггета, когда он того хочет, становится мощным инструментом, – аболиционистов, да, аболиционистов, несмотря на весь их фанатизм! – Зал дрожал от неистовых криков, в воздух взметнулись кулаки, попахивало дракой. В Таммани все до единого ненавидят аболиционистов.

Голос Ноя перекрыл общий шум.

– Станете ли вы защищать того, кто с факелом в руке собирается поджечь Белый дом?

– Силой, – вопил Леггет в ответ, – не одолеть фанатизм! – Но гневные крики нескольких сотен людей заглушили его. Его не желали слушать, и он направился к выходу. Я последовал за ним по проходу между скамьями. Еще несколько поклонников Леггета потянулись за нами.

Вдруг воцарилась тишина: все глаза следили за нашим исходом.

Дэвис заговорил, успокаивая зал:

– Мистер Леггет не поддерживает усилий президента, направленных на предотвращение гражданской войны. Мы же, члены Демократической ассоциации коренных американцев, поддерживаем нашего президента.

Леггет остановился у двери.

– Я поддерживаю прежде всего свободу слова, а потом уже любого президента!

Зал снова загремел. Для среднего американца свобода слова означает лишь свободу повторять то, что говорят все, и ничего больше.

– Вы за гражданскую войну, мистер Леггет! – кричал ему вдогонку Ной. – Никакой вы не друг президенту Джексону!

То был конец Уильяма Леггета. На следующий день почтовое ведомство прекратило свою рекламу в «Ивнинг пост». Вскоре после этого общество Таммани отказалось печатать в «Ивнинг пост» объявления. И что еще хуже, рабочий люд, всегда поддерживавший Леггета, отвернулся от него. Это больше всего его уязвило.

– Ничего не понимаю. Работяги ведь те же рабы. И все же они ненавидят свободных негров на Севере.

– Они боятся за свою работу. – Я дал обычное объяснение – за неимением иного.

Сам я не очень-то люблю чернокожих – свободных или рабов, – но мне нравится умение Леггета встать у всех поперек дороги – у Джексона, у рабочих, у Таммани, у аболиционистов иу антиаболиционистов. Он вроде полковника Бэрра. Нет, он благородней.

Полковник Бэрр не по своему выбору и не по своей вине оказался на пути у нью-йоркских магнатов и у виргинской хунты, и, Когда они объединились против него, его благородство проявилось лишь в умении смириться со злой участью. Леггет же решился пойти против наших правителей с открытым забралом. Теперь ему конец.

В захудалом баре неподалеку от Файв-пойнтс Леггет мне сказал:

– Сегодня я сбросил тяжесть с плеч. – Он в необычно приподнятом настроении, несмотря на нездоровье и поражение. – Я ушел из «Ивнинг пост».

– Чем ты теперь займешься?

– Буду издавать собственную газету.

– Что говорит мистер Брайант?

– Сегодня он дваждырассказал мне про собачку, которая лаяла на Везувий. Но он добрый человек. – Леггет поглощал пиво кружку за кружкой. – Пойти бы к мадам Таунсенд… – Он осекся. – Что, слишком много воспоминаний?

– О да, – сказал я. Леггет думает, что Элен уехала домой, в Коннектикут.

Новый кошмар: Леггет идет к мадам Таунсенд и его провожают в комнату Элен. Мадам Таунсенд будет рада отплатить мне сполна. А Элен?

Мы направились во вновь открытое заведение рядом с церковью на Перл-стрит. Кажется, Леггет забыл свои обычные страхи. Я-то уж точно забыл. Девушки тут, в основном немки, очень чистые. Но главное, здесь нет мадам Таунсенд. Владелец заведения – приятный пожилой немецкий джентльмен, бывший клоун в гамбургском цирке (у меня вошло в привычку изъясняться в стиле Старожила, его статеек для «Ивнинг пост» – факты, факты и только факты!).

Мы ушли только на рассвете.

Я, кажется, схватил триппер. Жжение при мочеиспускании и воспаление крайней плоти. Что бы сказал Старожил?

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

18 декабря 1835 года

Как и все жители города, сегодня ночью я не сомкнул глаз. Половина Первого округа сгорела дотла.

Дантовский ад: лед и пламень. Ужасающий перезвон колоколов, шум пожарных насосов и рушащихся домов. Полночное небо пылало малиновым заревом. Каждый грамотный житель Нью-Йорка говорит о последних днях Помпеи.

Я рад, что мне не придется описывать увиденное: перед глазами стоят зловещие картины Уолл-стрит в пламени. Ледяной ветер и огонь – явная аномалия.

Вдруг новое здание торговой биржи захлестывает мощная огненная волна. Спустя минуту я увидел сквозь стену статую Александра Гамильтона, что высится в главном зале.

Несколько молодых моряков бросились к зданию и попытались спасти статую. Они стащили ее с пьедестала, но тут полиция выгнала их на улицу – за мгновение до того, как здание с грохотом рухнуло, и Гамильтон исчез под обломками. (Его неудавшимся спасением руководил молодой офицер с военно-морской верфи – сын банкира, разумеется.)

Пожарники направляли шланги на пламя, но вода из насосов не шла. Вернее, шла, но тут же превращалась в сталактиты.

У всех сегодня глаза красные от дыма, не говоря уже о слезах. Уничтожено около девятнадцати городских кварталов (примерно семьсот домов). Общие потери исчисляются пятнадцатью миллионами долларов; значит, с сегодняшнего утра все страховые компании города разорены.

В полдень мы с Леггетом шли по Уолл-стрит. Руины еще дымятся. На берегу реки Норт огонь еще бушует, правда не сильно.

– Конец света. – Ничего лучшего я не мог придумать.

– Если бы! Кое-кому из наших бизнесменов было бы в самый раз, – нерешительно добавил Леггет.

Подошла группа пьяных ирландцев, каждый держал в руках украденную бутылку шампанского. Леггета сразу узнали.

– Там они получат не больше пяти процентов прибыли, – сказал один. Должен сознаться, мы не без труда разобрались в его словах из-за грубого ирландского акцента, но, когда он ткнул большим пальцем вниз – на руины торговой биржи (она теперь как разрушенный римский храм) – и сказал что-то насчет «аристократов», мы уловили, что он имеет в виду. Леггет усмехнулся и вздернул большой палец кверху.

Лавочники на боковых улицах мрачно рылись в золе в поисках того, что пощадило пламя. На Перл-стрит милями валяется на тротуарах полусгоревшая одежда. На Фултон-стрит – мебель. Каждая улица напоминает базар под открытым небом, где торгуют обгорелым хламом. Бедняки тащат, что попадет под руку, особенно продукты… а свиньи устроили себе национальный праздник и свирепствуют. Целыми армиями движутся они вдоль улиц, роются в развалинах, жадно пожирают бесчисленные остатки обедов; единственный радостный звук в городе – их визг и хрюканье, когда они находят деликатесы в тех местах, где когда-то стояли таверны, бакалейные лавки, дома.

Вскоре мы посетили полковника Бэрра. Полковник искренне обрадовался, увидев Леггета.

– Садитесь. Расскажите что-нибудь приятное. Я ведь очень стар, знаете ли. – Полковник метнул в Леггета вовсе не старческий взгляд.

– Торговая биржа в развалинах… не правда ли, приятно? – подыгрывал Леггет полковнику.

– Такое новое, дорогое здание.

– Погибла статуя Гамильтона, – добавил я.

– О пламя, очистительное пламя! Оно не щадит ни живых, ни бронзовые их подделки. – Полковник поежился, хотя в комнате было душно. – Теперь, Чарли, ты понимаешь, почему меня так тянет к теплу? Собираюсь перейти в иной мир и, так сказать, заранее готовлюсь.

Полковник сказал Леггету, что огорчен его уходом из «Ивнинг пост».

– Все потому, что вы пытались найти общий язык с политиками, говоря с ними на языке морали. Странный способ общения, должен заметить.

– И, очевидно, обреченный на неудачу. – Леггет постарался как можно незаметней кашлянуть в платок. Мы с полковником отвернулись.

– Разумеется, обреченный, – согласился полковник. – Хотя американцы вечно оправдывают личные интересы аргументами морали, их подлинныеинтересы вне моральных категорий. И все же, как ни парадоксально, только американцы – хотя и немногие – иногда пытаются придерживаться морали в политике.

– Все влияние вашего деда.

– Хоть бы от него был какой-нибудьтолк!

Леггет, к моему удивлению, не был склонен к полемике, не упомянул «мексиканский проект» полковника. Спрашивал полковника о годах, проведенных в Европе. Я делал заметки, хотя не представляю, как втиснуть их беседу в теперешние мемуары.

– Вы правда были знакомы с Джереми Бэнтамом? – Изумление в тоне Леггета не слишком понравилось полковнику.

– Да, и Джереми Бэнтам был правда знаком со мной, мистер Леггет.

Сознаюсь, до сегодняшнего дня Бэнтам был для меня пустым звуком; он хорошо известен в юридических кругах тем, что обвинил величайшую фигуру в юриспруденции Блэкстоуна в чрезмерном благоволении к сильным мира сего, которое помешало правовым реформам.

– Я считаю его лучшим умом нашего времени. – Леггет не раз говорил это о других, и всегда с вполне искренним пафосом.

– Да, удивительный ум, – согласился полковник. – Когда я встретил Бэнтама в 1808 году, он писал уже сорок лет. И только два человека в Америке его понимали. Галлатэн и я. Я ставлю его выше Монтескье. Конечно, он понимал право, как никто – ни до, ни после. Я не раз останавливался у него под Лондоном. Чудаковатый, маленький, совсем карлик. – Полковник всегда говорит о небольшом росте других, совершенно забывая о своем.

– Я часто цитирую многие его высказывания о демократии.

– Вот как? – вежливо отозвался полковник. – Бэнтам, конечно, тяготел к демократии, хотя так и не вкусил ее. Он любил повторять старинный афоризм о «большем счастье для большего числа» людей.

– Вы в это неверите?

Полковник ответил на вопрос деликатно:

– Кто не желаетсчастья для всех? Я просто не уверен в том, достижимо ли оно.

– Уверяю вас, что нет, и… – начал Леггет.

Но полковник его не слушал. Прошлое теперь для него гораздо ярче настоящего. Все-таки он очень стар.

– В доме Бэнтама под Лондоном мы работали за одним длиннющим столом, а за нашей спиной пылал громадный камин – мы оба вечно мерзли. Мы молча работали часами. Иногда он задавал мне вопросы об американских законах. Он занимался систематизацией английских законов. Систематизировать.А знаете, ведь он сам изобрел этот глагол. И еще он изобрел глагол «преуменьшать». Мне нравится «систематизировать», но я никогда не мог согласиться с «преуменьшать».

– А с «преувеличивать»? – То была моя единственная попытка поддержать разговор.

– И разумеется, Бэнтам интересовался освобождением Мексики. Даже хотел одно время отправиться туда со мной. Мы бы с ним вместе создали идеальное общество. Он собрал весь материал по Мексике, какой только можно. Флора, фауна, экономика. Особенно манил его климат, пока он не натолкнулся на статистику смертности. «Очень уж зловещие цифры, – сказал он. – Я хочу долго жить, Бэрр. Мне столько еще надо сделать, а ведь похоже на то, что я и года не протяну, став одним из ваших подданных. Они мрут в юном возрасте в огромных количествах от малопривлекательных болезней». Я попытался его убедить, что вместе мы продлим – даже «преувеличим» – продолжительность жизни аборигенов, а заодно и своей, но он отнесся к этому скептически.

– Вы принимаете знаменитый бэнтамовский принцип полезности?

– А кто его не принимает? Кроме, разумеется, Чарли, который о нем просто не слышал.

Сегодня я мишень для его насмешек. Я аккуратно, как школьник, делал заметки. Очевидно, Бэнтам считал, что у людей лишь два стремленья: нажива и наслаждение, – он счел эти стремленья основой человеческого существования (ненавидя апостола Павла) и пытался построить на них философию, краеугольным камнем которой стала красноречивая защита ростовщичества. В Нью-Йорке он бы чувствовал себя как дома.

Заговорили о путешествиях полковника. Леггет изумился, узнав, что полковник Бэрр в бытность свою в Европе посетил Веймар в начале 1810 года и встречал там Гёте.

– Должен сознаться, господин Гёте не был главной целью моей поездки в Веймар. – Полковник закурил сигару. – Веймар лежал милях в семидесяти от моего маршрута, но я сделал détour [101]101
  Крюк (франц.).


[Закрыть], чтобы нанести визит одной даме при княжеском дворе. Она была восхитительна, как и сам Веймар. Прелестное миниатюрное княжество и благородная личность во главе всего, в том числе и театра, где я видел пьесу по-французски, на коем языке мы изъяснялись с господином Гёте. Вряд ли мы могли сказать друг другу что-то значительное. Я тогда не прочитал ни строчки из написанного им, да и он проявлял весьма слабый интерес к Соединенным Штатам.

Любопытно. Он совершенно исчез из моей памяти, но я хорошо помню его любовницу, очень полную, и жену, бывшую любовницу, тоже очень полную, но лучше всех – элегантную баронессу фон Штейн – мадам Рекамье герцогства, если не его любовницу, то любимую подругу. Тоже довольно дородная. Еще припоминаю, что господин Гёте интересовался морфологией животных. Он нашел кусочек обезьяньей кости – кажется, от челюсти – по его мнению, точно такой, как у человека. Он с нею очень носился.

Леггет спросил о нескольких деятелях наполеоновской Франции, которых Бэрр встречал в Париже. Между прочим мы узнали, что Талейран не умел вести себя за столом. Великий министр отправлял в рот кусок за куском. Набив это отверстие до отказа, он начинал медленно, отвратительно чавкая, пережевывать пищу. Полковник сыпал анекдотами, о политике помалкивал. С Леггетом он держится осмотрительно, как, впрочем, со всеми журналистами.

Единственная попытка Леггета повернуть разговор на тему западной авантюры полковника почти не удалась:

– Бедняга Джейми Уилкинсон кончил свои дни очень печально. Я только что узнал, что он умер в Мексике, пристрастившись к опиуму. Последние годы – как и подобает – он распространял Библию от имени Американской библейской ассоциации.

Вошел слуга: пора уходить.

– Я с нетерпением жду вашей новой газеты, мистер Леггет.

– Я тоже.

– Чарли, приходи поскорей, я попробую собрать все, что осталось от моего остроумия.

Я сказал, что приду на следующей неделе. Полковник доволен, что я много пишу для газет.

– Но помни, два блистательных человека, о который мы говорили сегодня, были юристами.

– Нет уж, я не позволю ему это забыть, – сказал Леггет.

День вдруг разгулялся. На востоке стелется бледный дым. Повсюду шныряют темные фигуры жуликов, ищущих, чем бы поживиться. В воздухе стоит запах мокрого пепла.

Никогда еще я не чувствовал себя таким несчастным.