Текст книги "Три грустных тигра"

Автор книги: Гильермо Кабрера Инфанте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

– На то у них были Вулкан или Гефест и олимпийская кузница и даже Юпитер, часто впадавший в ярость.

– И не так уж давно; история – этой твой Малекон времени. В Средние века.

– Ты разве в книжках не читал, что это были Темные века? Они не позволяли себе роскоши грозового электрического освещения. Ни дать ни взять шахтеры в полночь в тоннеле. Думаю, они видели в этом проявление гнева Божия. Да и не к чему им было все это. В Средние века до тропиков еще не добрались.

– А индейцы?

– Мы краснокожий любить пастбища земля и небо и нас не беспокоить пиротехника боги.

– Пиротехника богов. Это так у тебя индеец говорит, да? Самому-то не совестно?

– Я есть Чироки. Могу позволять мне образование.

– Такие уж они были образованные?

– Не слыхал про наоборотников?

– Нет. Это кто? Племя такое?

– Это каста внутри племени. Сельские самураи. Воины, которые, в счет отваги в сражениях и ловкости в обращении с оружием и конем, могли позволить себе нарушить законы племени в мирное время.

– И нравственные?

– Это весьма интересно. Серьезно. Наоборотники были те еще сволочуги, и шутки у них были дурацкие, они всегда делали не то, чего от них ждали. Ни с кем не здоровались, даже с другими наоборотниками. Знали, к кому примазаться. Вот, к примеру, история о старухе, которая мерзла и обратилась к наоборотнику, чтобы тот достал ей шкуру погреться. Наоборотник даже не ответил, хотя это строго обязательно с престарелыми. Старуха вернулась в свой вигвам, кляня новые времена, никакого уважения, конец традициям, куда мы, индейцы, катимся, и вот был бы жив Вождь Стоячий Бык, такого бы не происходило. Но такое происходило, и время проходило, и лысый американский орел кружил над стойбищем. Однажды на рассвете старуха обнаружила перед входом в свою палатку человеческую кожу. Исполненная отвращения и разочарования, она пожаловалась совету старей шин. The elders[172]172
  Старейшины (англ.).


[Закрыть] посовещались и решили наказать. Старуху! С учетом ее возраста дело обошлось выговором. Неразумная (ей, думаю, сказали индейский эквивалент этого слова), вина лежит на тебе и только на тебе. Разве ты не знаешь, старая, что нельзя ничего просить у наоборотника? На тебя и твоих близких падет проклятие этого несчастного освежеванного. Индейское правосудие.

– Интэрэсна. Пери Мейсну знакома етта дела?

– By heart[173]173
  Наизусть (англ.).


[Закрыть]. Перри Мейсон и сам наоборотник. Как и Филип Марло. Как и Шерлок Холмс. Ни один великий литературный персонаж не избежал этой участи. Дон Кихот – классический пример раннего наоборотника.

– А мы с тобой?

Я хотел было сказать: Давай-ка поскромнее.

– Мы же не литературные персонажи.

– А когда ты опишешь наши ночные похождения, будем?

– Нет. Я лишь писец, писарь, стенографист Бога, но никак не Творец.

– Вопрос не в этом. Вопрос в том, будем мы или не будем наоборотниками.

– Узнаем на последней странице.

– Холден Колфилд – наоборотник?

– Разумеется.

– А Джейк Барнс?

– Иногда. Полковник Кантуэлл – отличный наоборотник. И Хемингуэй тоже.

– Это я и без тебя понял.

– Как-то я брал у него интервью, так он сказал, что у него есть индейская кровь. Чиксау. Или оджибвеев?

– Что, и в этих племенах были свои наоборотники?

– Возможно. Все возможно в нашем огромном муравейнике.

– А в муравейнике прошлого Гаргантюа был наоборотник?

– Нет, и Пантагрюэль не был. А вот Рабле был.

– А Жюльен Сорель?

Мне показалось, или я расслышал многоточие между союзом и именем собственным, тень сомнения, мостик необходимости и в то же время страха, рисковую интонацию? В любом случае, на устах Куэ играла какая-то архаическая улыбка.

– Нет. Сорель француз, а французы, как ты мог заметить, упертые рационалисты, до безумия, они добровольные антинаоборотники. Даже Жарри не был наоборотником. У них со времен Бодлера никого не было. Бретон, который так старался им стать, – полная противоположность наоборотнику, ложный наоборотник. Бейль мог бы быть таким, родись он в Англии, как его друг лорд Байрон.

– А Альфонс Алле?

– С такой-то фамилией? Конечно!

– Потому что так твоя левая нога захотела.

– А кто всю эту игру придумал?

– Ладно, ты. Только не уноси далеко биту, перчатки и мяч.

Я улыбнулся. Получилась ли эта улыбка современной?

– Шелли?

– Нет, а вот Мэри, его жена, да, она была Мэри Шелли, доктор Франкенштейн доктора Франкенштейна Франкенштейна.

– А Эрибо – наоборотник?

– Эти скачки из тебя наоборотника не сделают. Разве что почемучку-эпилептика.

Он улыбнулся. Ждал этого. Моего королевского предначертания.

– Не сказал бы. Эрибо слишком напыщен, погружен в себя.

– А Аскилт?

Высоко берет, да я тоже прыгать умею.

– Чистый наоборотник. И Энколпий тоже. И Гитон. Но только не Тримальхион.

– А Юлий Цезарь?

– Конечно, куда же без него! К тому же он современен. Окажись он здесь, беседовал бы с нами без особых усилий. Даже испанский выучил бы. Интересно, как звучит испанский с латинским акцентом?

На его устах расцвела тонкая архаическая улыбка ранней греческой скульптуры. Ночь играла ему на руку; кроме того, он сидел ко мне в профиль.

– А Калигула?

– Возможно, величайший из всех.

Мы свернули на Пасео и проехались вверх по этим естественным террасам, превращенным историей в парк, которые всегда сбивают меня с толку своей схожестью с авенидой Президентов, и спустились по Двадцать третьей до Рампы, ушли на улицу М и обогнули отель «Гавана-Хилтон», завернув на Двадцать пятую, а потом на улицу Л и так до Двадцать первой.

– Глянь-ка, – сказал Куэ, – вспомнишь говно, вот и оно.

Я стал было искать взглядом Гая Цезаря, прохаживающегося по Рампе в золоченых калигах. Он вполне современен, не верите мне – спросите у Гитлера со Сталиным. Ему бы понравилось на Рампе, он бы почти не выделялся из толпы. Выделился бы разве что конь, которого он ввел в сенат. Но это оказались не Цезарь и не Инцитатус.

– Вон идет Эсминец СС Рибот, – сказал Куэ, – сильный крен. Везет, как пить дать, двойной груз спирта и козлиные рога.

Он показывал на другую сторону улицы, на противоположный тротуар.

– Сент-Экзюпери от музыки?

– Совершенно справедливо.

Я вгляделся, справа и слева от его вклинившегося профиля.

– Это не Эрибо.

– Точно?

Он притормозил и тоже пригляделся.

– Ты праффф. Это не он. А как похож, подлец. Вот видишь, у всякого есть двойник или, как ты говоришь, привозной робот с Марса, тут у нас все привозное.

– Да не так уж и похож.

– Это означает лишь, что даже понятие двойничества относительно. Все в конечном счете сводится к вопросу точек зрения.

Я решил начать. Натолкнуть на искусственные откровения, раз уж так ловко наталкиваю на спонтанные.

– А кстати. Ты спал с Вивиан?

– Вивьен Ли?

– Брось, я серьезно.

– Намекаешь, что благородное первое воплощение Бланш Дюбуа – это не серьезно?

– Я серьезно говорю серьезно.

– Постой, ты не о Вивиан ли Смит-Корона-и-Альварес-дель-Реаль?

– Да, о ней.

Мы ехали по Двадцать первой, и он резко завернул к «Националю». Капитан Куэдд. Лишь бы не отвечать? Мы вкатились в парк, зеленый холл отеля.

– Где ты хочешь поужинать?

– Я вовсе не хотел ужинать, ты забыл?

– Как тебе «Монсеньор»?

– Я последую за тобой, куда бы ты ни отправился. Будем считать, что я твоя духовная дуэнья.

Он раскланялся.

– Хорошо, тогда в «Клуб 21». А машина пусть здесь стоит. Всегда приятно знать, что дружественный, хоть и не хозяйский, вездесущий глаз приглядывает за твоими кониками.

Или косой, подумал я. Мы въехали на стоянку и поставили машину под фонарем. Куэ забыл вытащить ключ, пришлось возвращаться. Он глянул на небо.

– Как думаешь, падре Говерна, дождь пойдет?

– Не думаю. Гроза еще над морем.

– Ну и славно. Видно, чтение военных донесений лучше влияет на солдат, чем поле брани. Пошлите.

– О годах не спорят.

Он посмотрел на меня искоса, нахмурив брови и усмехаясь, Куэри Грант.

– Я хотел сказать – о погодах, – поправился я.

У въезда он расплатился.

– А Рамон тут?

– Какой Рамон.

– Да он один Рамон, Рамон Гарсия.

– Я тоже Рамон, Рамон Суарес.

– Тысяча извинений. А другой Рамон не работает сегодня?

– Частников возит. Что-то срочное?

Послание к Гарсии, подумал я и чуть не сказал вслух.

– Просто хотел повидаться. Передайте, что Арсенио Куэ его спрашивал.

– Куэ. Отлично. Завтра передам лично или с кем-нибудь, если не пересечемся с ним.

– Ничего важного. Просто привет передать.

– Передам, будьте уверены.

– Спасибо.

– Не за что.

Версаль. Если бы «Националь» мог заговорить. Мы побрели под пальмами, и я засмотрелся на нимфу, держащую кубок вечно извергающейся воды в фонтане перед отелем, голую и босую, вытянувшуюся по струнке, объятую ночью, но освещенную прожектором, который неумолимо выставлял на всеобщее обозрение очевидный акт интимного пития, почти что внутреннего нарциссизма, как будто девочку, разглядывающую в зеркале ванной комнаты свою наготу, застал чужой, шпионящий, влезший не в свое дело глаз. Непристойность.

– Красотка, а? Слегка чокнутая, недолго и тронуться, если бесконечно пить воду. Радуйся, Сильвестре, что Пигмалион с Кондильяком не разгуливают на свободе. Двинутая, как все они. И к тому же, на мой вкус, – слишком чистая. She’s spoiling her flavour[174]174
  Она портит собственный вкус (англ.).


[Закрыть].

К чему было так давить на английский или, на худой конец, ямайский выговор?

– Я знаю двух-трех не сумасшедших.

– More power to you. Но пасись лишь на своих лугах. Вот тебе мой добрый совет.

Да кто, черт побери, его просил? Сеньорита «Одинкуэе Сердца».

– It’s a watering Lily[175]175
  Это фонтанирующая лилия (англ.).


[Закрыть], – сказал он, заметив, что я все еще слежу взглядом за нагой наядой. Я не сказал ему, что огибаю фонтан, закрыв один глаз.

У казино «Капри» Арсенио поздоровался с хромым продавцом гардений, купил одну и поболтал с ним о том о сем, я не стал слушать.

– Ты носишь гардению в петлице?

– У меня и петлицы-то нет.

– На что она тебе тогда?

– Оказываю помощь инвалиду.

– Житейской войны.

– Я сделал бы то же самое для Джейка Барнса или капитана Ахава. Кроме того, к нам спешит подпевка.

Из цилиндра ночи выпрыгнул кролик. Крольчиха. Куэльчиха. Одно лицо с нимфой-гидрофилкой.

– Куэ, дорогой! Какие люди!

– Как дела, солнышко. Вот тебе цветочек, русалочка. Вазе цветы. Кстати, мой друг. Сильвестре Сон Влетнюю. Иренита Атинери.

– М-м-м, ты, как всегда, сама галантность. Какое красивое имя! Очень приятно, – и она показала зубки, будто протянула визитную карточку.

– Ночной угодник.

– Рад познакомиться, белла донна.

– Потрясающе. Ой как вы похожи!

– Не различаешь, кто есть Куэ, а кто есть Кто?

Прыснула. Она обитала в ином круге, чем Магалена и Беба.

– Но люблю я вас обоих.

– По отдельности, пожалуйста, – сказал Куэ.

Упорхнула после долгих поцелуев, смешков, Пока, заходите ко мне в лас-вегас в ближайшие дни. В ближайшие ночи, сказал Куэ и, повернувшись ко мне:

– Что я говорил?

– Ты знаком с топографией твоего ада.

– По-испански это называется Рампа. Прости, по-кубински.

У входа в «Клуб 21» я сказал:

– Никак не могу выкинуть из головы эту девчонку.

– Ирениту?

Я окинул его одним из его же дежурных взглядов.

– Статуйку? Ради бога, Сильвестре.

– Шел бы ты…

– Продавец гардений – мальчик, если ты не понял.

– Да Магалену, черт. Только о ней и думаю. Она меня околодовала. Она настоящая Мага Лена.

Куэ встал как вкопанный и вцепился в столб, поддерживающий маркизу, так, будто рядом начинался не сад, а колодец.

– Повтори.

Тон его меня тоже удивил.

– Настоящая Мага Лена.

– Еще раз, пожалуйста. Только эти два слова.

– Мага Лена.

– Так я и знал!

Он отпрыгнул назад и хлопнул себя ладонью по лбу.

– Что с тобой?

Он ничего не ответил и прошествовал в ресторан.

XX

Арсенио Куэ заказал цыпленка-гриль, жареную картошку, яблочный компот и зеленый салат. Я – гамбургер, пюре и стакан молока. Поедая цыпленка, он о нем и говорил – а это почти что невежливо. У меня приключилось дежавю, я снова сидел в Барловенто.

– Мне сдается, – сказал он, – есть некая (тесная) связь между столом и сексом, в постели и в еде – один и тот же фетишизм. Когда я был молод – или когда был моложе, в отрочестве (он сказал, в от-рочестве) – словом, несколько лет назад я обожал грудку и заказывал только ее. Одна моя приятельница как-то заметила, что мужчины предпочитают грудку, а женщины – ножку. Она, по всей видимости, ежедневно за обедом доказывала эту теорию. Если в пансионе давали курицу.

– Кто же ест крылышки, шейки, зобы?

Это я спросил, разумеется. Вечно позволяю ветру беседы увлечь меня.

– Не знаю. Бедняки, вероятно.

– У меня гипотеза получше. Я тебе выложу возможную триаду: Хорхе-летчик, граф Дракула и Оскар Уайльд. В таком порядке.

Он расхохотался и нахмурился одновременно. Акробат мимики.

– Я подумал, в этом что-то есть, если принять за правду. И еще подумал, что моя приятельница (не называю, потому что вы знакомы), поэтичная – или вульгарная – душа, несомненно, в тот период зачитывалась Вирджинией Вулф. Но я вспоминаю тот разговор с грустью, ибо ныне люблю больше ножку, чем грудку.

– Мы что, обабились?

– Меня пугает нечто куда более страшное: полный разгром теории беспощадной практикой.

Наступила моя очередь, я посмеялся от души. Ангелу смерти не пристало иметь чувство юмора. Ни ему, ни кому другому. Юмор тоже ведет к самому худшему.

– А знаешь, мне ведь тоже теперь больше по вкусу ножка, чем грудка, и у женщин я первым делом смотрю на ноги. Более того, недавно мне приснилось, что на безумно фантастическом банкете мне подают ножки Сид Чарисс с вареной картошкой.

– Как истолковать вареную картошку?

– Не знаю. Но действительно, дурацкая идея твоей засекреченной блондинки не лишена смысла, – он огорошенно воззрился на меня и расплылся в улыбке, и я чуть было не бросил: Элементарно, Куэтсон, но сдержался. – Раньше я любил сильнее грудку, а в моде тогда были, у меня лично, Джейн Расселл, Кэтрин Грейсон и, чуть позднее, Мэрилин Монро и Джейн Мэнсфилд и – Саббрина!

– И они тебе тоже снились? Снилку одолжи, не западло?

– Кстати, о чужих снах.

Я замолчал, притворяясь, что сосредоточенно выбираю десерт. Заказал флан и кофе. Куэ – клубничный шорт-кейк и кофе. Это была ошибка. Не клубничный шорт-кат, а мое подражание методу драматических пауз Станиславского, спертому у Куэ же и куэмпании. Именно тогда официанта угораздило спросить, не желают ли сеньоры выпить по рюмке ликера с кофе. Я отказался.

– У вас нет Куантроборот?

– Как, простите?

– Куантро есть?

– Да, сеньор. Вам одну рюмку?

– Нет, мне рюмку Куантро.

– Я так и сказал.

– Нет, вы спросили, – а не сказали, кстати – хочу ли я рюмку. Но не сказали – чего.

– Но вы же сначала спросили про куантро.

– Может, я знакомого имел в виду.

– Как, простите?

– Нет, ничего. Шутка и к тому же это очень личное. Принесите «Бенедиктин», пожалуйста. Не бенедиктинца, а рюмку ликера «Бенедиктин».

– Сию минуту, сеньор.

Я не засмеялся. Не успел. Не успел даже припомнить, о чем мы говорили.

– А Джей Гэтсби – наоборотник?

Я дал развернутый ответ.

– Нет, и Дик Дайвер тоже нет, и Монро Старр тоже нет. И Скотт Фитцджеральд тоже. Напротив, все они были весьма предсказуемы. И Фолкнер тоже. Любопытно, что в его книгах единственные наоборотники – негры, но из гордых, как Джо Кристмас и Лукас Бичем, ну и еще, может, кой-какие белые выскочки и бедняки, но никак не Сарторис и прочие несгибанные аристократы.

– Ахав?

– Нет. И Билли Бадд тем более нет.

– Единственные наоборотники в американской литературе – полукровки. Или те, кто поступают как полукровки.

– Не знаю, с чего ты взял. Из моих слов это никак не следует. Что значит «поступают как полукровки»? Странная смесь бихейвиоризма с расовыми предрассудками.

– Ради бога, Сильвестре, мы же о литературе, а не о социологии. И потом, ты сам ляпнул: Хемингуэй был наоборотником, потому что он наполовину индеец.

– Я такого не говорил. Я даже не говорил, что Хемингуэй наполовину индеец, а говорил, что он в интервью признался, что у него есть индейская кровь. Как можно быть наполовину индейцем? Одна половина белая, бородатая и в очках, а вторая – безбородая, смуглая, черноволосая и с глазом орла, что ли? Что, Эрнест был белый и носил шляпу и твидовый пиджак, а Вождь Хеминг Вэй ходил в уборе из перьев и курил трубку мира, когда руки не были заняты томагавком?

Я Перри Мейсон слабых и официантов, особенно слабых официантов. Куэ сделал жест отчаяния, вышло очень профессионально.

– И что мне теперь? Поплакать с тобой? Покончить с собой? Выпить яду?

– Нет, кронпринц Амлед, это вам не Деяния Датчан. Однако позволь тебе заметить, что понятие «наоборотник» взято из книги по социологии.

– Какая разница? Мы же о литературе говорим – что, нет?

Я хотел было согласиться с ним, сказать, что мне столько же дела до социологии, сколько Бустрофедону теперь – до понятия бытия, поделиться с ним мыслью, что, возможно, мы задним числом мстим индейцам за враждебность.

– Мы играем с литературой.

– И что в этом плохого?

– Только литература.

– Ну слава богу. А я уж испугался, ты скажешь – игра. Продолжим?

– Почему бы и нет? В продолжение могу сказать, что Мелвилл был безупречным наоборотником, так же как и Марк Твен, а вот ни Гек Финн, ни Том Сойер не были. Может, разве что отец Гека, но мы с ним слишком мало знакомы. А Джим, он, никуда не денешься, – раб. То есть антинаоборотник. Вот почему Гек и Том не наоборотники: в противном случае они просто взорвались бы при малейшем контакте с Джимом.

– Извените за небольшое вмишательство. (Включить мексиканский акцент.) Этот концепт не относится случаем к постэйнштейновской физике, братушка?

– Да, к Эдварду Вильгельму Теллеру. А что?

– Да ничего. Obrigado[176]176
  Спасибо (португ.).


[Закрыть]. Продолжай разворачивать.

– Самый наоборотистый из всех американских наоборотников, не догадываешься, кто?

– Не осмеливаюсь, боюсь устроить взрыв.

– Эзра Паунд.

– Кто бы мог подумать.

Я посмотрел на него. Сложил ладони лодочкой, чашечкой, поднес ее, их ко рту, дунул и втянул воздух. Индейский ритуал.

– Что случилось?

– Тебе не противно мое дыхание?

– Нет.

– У меня изо рта воняет?

Я дохнул ему в лицо, будто стоял у самого окна или брился совсем близко от зеркала, позабыв во сне очки.

– Да нет. Не чувствую. А что, я такое лицо сделал?

– Нет. Это я себя накрутил. Мне показалось, что ко мне плывет Гали Тозис, грек и владелец тысячи кораблей, потопленных по вине Хелен Кертис.

– От тебя пахнет ровно тем же, чем от меня, – едой, выпивкой, разговорами. Кроме того, в мою сторону ветра нет.

– Есть такие дыхалки – в любой позе учуешь. Даже в профиль.

Мы посмялись.

– Еще партейку?

– Это круче забирает, чем домино.

– Хоть в майке играть не обязательно. Как, наверное, твой отец делает.

– Он не играет в домино. Вообще ни во что не играет.

– Пуританин?

– Нет. Покойник.

Он заржал, потому что знал, что это шутка, как когда я клянусь папиным пеплом, из пепельницы, это моего-то папы, который не умер и не курит и не пьет и не играет. Аскет. Да нет, он сам из Орьенте. Аскет сидит передо мной. Аскетио Куэ.

– Ты майку носишь, Арсенио?

– Побойся Бога, нет, не ношу. А ты?

– Тоже не ношу. И трусы семейные не ношу.

– Чудно чудно чудно. Продолжим?

– Ваши бабки – наши песни.

– Что до Кеве-до? Также известного как Ка-вэ-дэ? А был ли дон Пако?

– Первый вопрос, как и множество других, уже решен Борхесом, который пишет, что Кеведо – не писатель, а литература. Он также – не человек, а человечество. История Испании своего времени. Он не наоборотник, иначе придется признать саму эту историю наоборотней.

– Значит, и Лопе с Сервантесом тоже не наоборотники.

– Лопе меньше, чем кто-либо. Счастливый гений, счастливец средь гениев, он являлся противоположностью Шекспиру.

– И Марло.

– Из которого все мы вышли.

– А ты – наоборотник?

– Это риторическая фигура.

– Кто? Марло или ты?

– Моя манера выражаться.

– Осторожнее. Манера выражаться есть также и способ письма. А то еще примешься выписывать риторические фигуры, рисовать всякие каракули et cetera.

– Так ты тоже считаешь, что риторика губит литературу? Это все равно что винить физику в падении тел.

Он сделал движение, будто перевернул страницу.

– А ты знаком с какими-нибудь наоборотниками? В смысле, лично.

– С тобой.

– Я серьезно.

– Я тоже.

– Я не я, и лошадь не моя.

– Я серьезно.

– Я тоже.

– Ты действительно наоборотник.

– Ты тоже.

– Я серьезно говорю.

– Я тоже. У тебя даже есть то, что, по твоей теории, полагалось первым наоборотникам.

– Неужели?

Тщеславие есть суета. Она губит всех и первыми – заблудших. Ах, Соломон!

– Да. Ты же индеец. Или наполовину индеец. Или, извините, у тебя есть индейская кровь.

– И африканская, и китайская, и, кто знает, может, даже европейская.

Он рассмеялся. И, смеясь, покачал головой. Это не так-то просто.

– Да ты вылитый майя. Взгляни на себя в зеркало.

– Нет, тогда уж ацеткуэ или инкуэ.

Он не рассмеялся. Все к тому располагало, но он вдруг посерьезнел как черт знает что.

– Слушай. Ты ведь сам это доказываешь прямо сейчас. Пес с ней, с индейской кровью. Только наоборотник стал бы так себя вести, учинил бы такое.

– Правда?

Он рассердился.

– Точно тебе говорю.

– Почему бы тебе не написать книгу, «Наоборотничество как Вид Изящных Искусств»?

– Просто ни я, ни ты – никакие не наоборотники. Мы похожи как две капли воды, правильно сказала твоя подруга Иренита.

– Один и тот же человек? Двоица. Двое дают в сумме одного наоборотника?

Я швырнул салфетку на стол, без всякой задней мысли. Но некоторые жесты обязывают, и, как только салфетка упала на скатерть, белое на белом, мы оба поняли, что я бросил полотенце на ринг. Полотнище на Рейн. Плащаницу на Рим. Игра закончилась.

– Когда ты позволишь мне взять реванш?

– После того, как обыграл тебя в пятнадцати раундах?

– Давай будем считать этот нокаут техническим. Прошу тебя.

– Оч хор, Шмелинг Гут. Завтра. На днях. В следующем сезоне. Двадцатого никогдя.

– Почему не сейчас? Поделом мне будет.

Что же, Арсенио Гэтсби, больше известный в рейтинговых таблицах как Великий Куэ, ты сам напросился.

– Пусть лучше мне будет поделом. У меня в запасе еще игра. И ты ее знаешь куда лучше меня.

– Ну, давай, удиви.

– Сначала расскажу тебе один сон. Помнишь, мы говорили о снах.

– Помню, о сиськах говорили.

– О сиськах и о снах.

– Подходящее названьице для Томаса Вулфа. Of breasts and dreams.

– Поговорим об иной литературе, о сновидениях.

Я остановился. Вам знакомо это чувство, когда ты буквально останавливаешься в разговоре, даже если не говорил на ходу, когда слово и жест обрываются одновременно, голос умолкает и движения застывают?

– Позволь рассказать тебе сон, который приснился этой загадочной приятельнице, столь же тайной, как твоя, и почти столь же явной. Тебе будет интересно. Он очень похож на твой.

– На мой? Это же ты рассказывал сон.

– Я про тот, что ты рассказал днем.

– Днем?

– Сегодня, на Малеконе. На том самом Малеконе, который часто проходит мимо парка Масео.

Он вспомнил. И ему не понравилось, что я помню.

– Это библейский сон à la page[177]177
  Буквально (фр.).


[Закрыть]. Если верить тебе.

– И этот тоже. Моя приятельница, наша приятельница, рассказала вот какой сон.

Сон моей приятельницы

Она спала. Ей снился сон. Она помнит, что во сне была ночь. Она знает, что видит сон, но сон из сна принадлежит другому сновидцу. Во сне все чернеет, чернеет до предела. Она просыпается во сне и видит, что в ее яви-сне все черно. Пугается. Хочет зажечь свет, но не может дотянуться до выключателя. Ах, если бы ее рука выросла. Но это бывает только во сне, а она бодрствует. Бодрствует? Рука начинает расти, растет и добирается до того конца комнаты (она это чувствует, ей кажется, что рука еще чернее, чем чернота сна-яви), но медленно, очень медленно, м, е, д, л, е, н, н, о, пока рука ползет к свету, к выключателю, кто-то, голос, считает наоборот, с девяти до одного, и точно в ту секунду, когда он досчитывает до нуля, рука достает выключатель, и вспыхивает белый-белый невообразимый свет; ужасная, леденящая белизна. Никакого звука, но она боится или понимает, что был взрыв. В страхе встает с постели и убеждается, что ее руки – вновь ее руки. Может, выросшая рука была еще одним сном во сне. Но все равно ей страшно. Неизвестно зачем идет на балкон. Ей открывается ужасающий вид. Вся Гавана, а это все равно что сказать – весь мир, пылает. Здания рушатся, кругом развалины. Зарево пожаров, взрыва (теперь она точно знает, что произошел апокалиптический выброс: она помнит, что во сне думает именно такими словами) освещает все, как днем. Из руин появляется всадник. Это белая женщина на коне бледном. Она скачет к дому с балконом, по странной случайности нетронутым, висящим среди кусков обугленного железа; всадница останавливается под балконом, закидывает голову вверх и улыбается. Она обнажена и у нее длинные волосы. Леди Годива? Но нет. Эта всадница, эта бледная женщина – Мэрилин Монро. (Она просыпается.)

– Что скажешь?

– Ты же у нас толкователь снов, любитель откровений и врачеватель безумных. Не я.

– Но интересно, согласись.

– Возможно.

– А еще интереснее то, что наша подруга, моя подруга видит этот сон часто, и иногда она сама скачет на коне, всегда на белом.

Он промолчал.

– В этом сне много чего заложено, Арсенио Куэ, как и в том, который нам с тобой рассказывала Лидия Кабрера, помнишь? Когда ты заехал к ней на новой машине, и она подарила тебе каури-оберег, а ты передарил его мне, потому что не веришь в магию негров, и тогда она рассказала нам, что много лет назад ей приснилось, что над горизонтом встает красное солнце и все небо и вся земля умываются кровью, а у солнца было лицо Батисты, и через несколько дней случился переворот Десятого марта. Мне кажется, этот сон тоже может оказаться вещим.

Он все молчал.

– В снах много всего, Арсенио Куэ.

– Есть многое на свете, друг Сильвестре, что и не снилось твоему всезнайству.

Я улыбнулся? Кажется, да, припоминаю.

– Что ты хочешь знать?

Я перестал улыбаться. Куэ страшно побледнел, кожа обтянула восковой череп. На меня смотрел череп. Мне вспомнилась рыба.

– Я?

– Да. Ты.

– Насчет сна?

– Не знаю. Тебе виднее. Я уже давно, часами чувствую, вижу, что ты хочешь мне что-то сказать. У тебя слова чуть ли не сами изо рта выпрыгивают. К чему ты спросил что-то там про Вивиан, подгадав с мнимым Эрибо?

– Не я его увидел.

– И сон не тебе снился.

– Нет. Не мне. Я предупреждал.

Тут в зале все смешалось, люди повскакивали из-за столиков, с табуретов у стойки и кинулись к двери. Куэ гикнул и рванул туда же. Я поднялся, желая знать, что происходит, что?

– Ничего, астроном ты хренов. Посмотри.

Я посмотрел. Шел дождь. Ливень, потоп. Водопады Игуасу. Низвергающаяся Ниагара. Настройте Моюлиру. Кто она такая, эта Моялира? Канадская подружка Гумбередии. Подайте мне ее, я слышу.

– Я не виноват. Я тебе не Гунга Дин Божий.

– Надо было крышу поднять. Блять!

– На стоянке прикроют.

– Маму твою они прикроют. Если сам не схожу. Наивный.

Однако он вернулся за столик и спокойно сел допивать кофе.

– Не пойдешь?

– А хули. Там уже Марианская впадина, в машине. Прояснится – пойду, – он глянул на улицу. – Если прояснится. В общем, припухли мы тут.

Я тоже сел. В конце концов, это не моя машина.

– Плюнь на воду, – сказал он. – И послушай меня. Ты разве не хотел, чтобы я говорил?

И он все мне рассказал. Или почти все. Историю со страницы тридцать восемь. Добрался до роковых выстрелов. Сделал паузу.

– И он тебя не ранил?

– Еще как, я в тот день умер. Я на самом деле призрак. Обожди, блин.

Он заказал еще кофе. Сигару. Будешь? Две сигары. Ромео ему, Джульетту мне. Куэ Щедрый – его настоящее имя. Великолепен со своими воспоминаниями и сигарами. Вот он наконец конец истории.

Я увидел, что с небес спускается в облаке другой, могучий, ангел, он заговорил со мной трубным голосом. Я не слышал, что он говорит. Глас с небес вновь обратился ко мне и молвил нечто столь же туманное, сколь его глава во облацех. Небеса прояснились, и я сперва увидал посередине погасшее солнце, а потом, там же, светильник, два светильника, три светильника – и потом снова один светильник, коническую трубку, подвешенную под белым потолком. У ангела в руках была книга-пистолет. Кто это, Святой Антон Арруфат? Нет, не книга-пистолет, вообще не книга, просто длинный пистолет, и он махал им у меня перед носом. Я принял его за книгу, потому что каждый раз, когда слышу слово «пистолет», я хватаюсь за свою книгу.

Вот до чего доводит голод. Я даже расслышал, что он сказал.

– Пошли.

– Куда пошли? В столовую? В койку с этой мокрой нимфой? На улицу, опять голодать? – Ибо рек не Он, а он.

– Не пошли, говорю, не пошли, хватит уже. А ты отличный актер. Тебе бы в артисты податься, а не в писатели.

Я хотел было разъяснить ему (вот он, голод), что из писателей получаются самые лучшие актеры, потому что они сами пишут себе диалоги, но у меня язык не ворочался. «Пошли, пошли», – сказал этот кладезь сюрпризов и финансов. Кажется, испуганным голосом. Но нет, то был не испуг.

– Пошли. Подымайся. У меня есть для тебя работенка.

Я встал. С трудом, но встал сам. Самехонек.

– Вот молодцом. Готов приступить.

Речь еще не вернулась. Я посмотрел на ангела и молча возблагодарил его за то, что он не дал мне съесть книжечку. К тому, другому, я обратился уже вслух:

– Когда?

– Что когда?

– Когда я начинаю работать?

– Ах да, – засмеялся он, – действительно. Заходи завтра в редакцию канала.

Я отряхнул воображаемую пыль падающих, но поднимающихся вновь – жест Лазаря – и вышел. Но прежде в последний раз взглянул на ангела и еще раз поблагодарил. Он знал за что. Я пожалел, что не сожрал книжечку. Какой бы горькой ни была она, мне показалась бы амброзией – или марципаном.

– Что скажешь?

– Если это правда, то потряс.

– Все как было рассказал.

– Мать твою ети!

– Сэкономим на ругательствах и юморных потугах. Дальше не буду рассказывать.

– А как же пули? Почему ты не умер? Он же должен был тебя ранить?

– Не было никаких пуль. Я мог бы соврать, что он плохой стрелок, но зачем. Пустое. Добрый самаритянин хотел лишь припугнуть меня и заодно позабавиться. Впоследствии он извинился, повысил мне зарплату, сделал меня первым актером, наконец, героем-любовником. Сказал, что хотел преподать мне урок, но сам его получил, так я его напугал. Видишь. Поэтическая справедливость. Не забывай, я прибыл ко двору короля в качестве прорицателя и трубадура.

– А ощущение смерти?

– Вероятно, голод. Или страх. Или воображение.

Он не уточнил, воображение тогда или сейчас.

– Или все вместе взятое.

– А Магалена? Это та самая девушка? Ты уверен?

– Почему ты задаешь по три вопроса разом?

– Everything happens in trees[178]178
  Игра слов: Все происходит на деревьях (трижды; англ.).


[Закрыть], сказал бы Тарзан.

– Точно она. Чуть постарела; жизнь – такая жизнь – ее пообтрепала; она не ссучилась, но сдвинулась по фазе; и потом это пятно на носу.

– Мне она сказала, это рак.

– Да какой на хер рак. Истерический симптом.

– Похоже еще на системную красную волчанку.