Текст книги "Три грустных тигра"

Автор книги: Гильермо Кабрера Инфанте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Солаун-и-Сулуета, Вириато – пожизненный Сенатор Республики, бизнесмен, почетный председатель Баскского центра и Союза работников торговли, член совета «Habana Yacht & Country Club», первый акционер «Парелимпорта» и главный управляющий «Издательского дома Солас», который со всеми своими сыновьями, дочерьми, невестками, зятьями, внуками, племянниками и внучатыми племянниками занимал в гаванском путеводителе «ху из ху» целую страницу, как следует проиллюстрированную семейными фото, заговорил наконец вновь:

– Двадцать пять в неделю? Побойтесь бога, Рибот, это же целая сотня в месяц.

Прежде чем постучаться, я посмотрел на руки: под каждым ногтем черный полумесяц. Снова спустился по лестнице. Уже во второй раз. В первый я заметил, что ботинки все в грязи, и вышел на улицу почистить. Это была ошибка. У левого почти отошел каблук, и пришлось сплясать безумную чечетку на тротуаре, чтобы закрепить его. Не вышло, зато какая-то старуха с собакой остановилась на другой стороне улицы и воззрилась на меня. «Я – кубинский ответ Фреду Астеру», – прокричал я, но она притворилась, будто не слышит: ответил только пес, заливаясь лаем, – еще один ненормальный в этом тихом закоулке. Теперь я поискал на улице, нашел палочку и аккуратно вычистил ногти. Снова взошел по мраморным ступеням, не торопясь, внимательно рассматривая ухоженный сад, любуясь белым фасадом из тесаного камня. Наверху подумал: а не лучше ли зайти как-нибудь в другой раз, но уже взялся за дверной молоток, и потом, кто знает, смогу ли я вернуться? Силы были на исходе.

Я громыхнул. Хотел постучать тихонько, осторожно, но не удержал молоток, звук получился как от выстрела: молоток был бронзовый, тяжеленный. Никто не открывал. Лучше я пойду. Снова постучал, на этот раз дважды, потише. Вроде бы что-то послышалось, но открыли еще очень нескоро. Тип в униформе.

– Чего, – сказал он мне, как бы давая понять, что я слишком тут расстучался, и добавил тоном, в котором, несомненно, было больше презрения, чем любви, – тебе?

Я стал шарить по карманам в поисках записки. Я ее не находил. Вытащил квитанцию на перевод, и адрес преподавателя дикции и произношения Эдельмиро Санхуана, и последнее письмо от матери, без конверта, измятое. Куда же я задевал записку? Тип ждал, и было ясно: он скорее захлопнет дверь у меня перед носом, чем проявит хоть каплю терпения. Наконец я ее нашел и отдал ему; он взял брезгливым жестом. Думал, на этом все закончится. Я сказал, кому это и что меня ждут.

– Здесь постойте, – буркнул он и закрыл дверь. Я хорошенько рассмотрел молоток. Это была ампутированная лапа бронзового льва, длинными бронзовыми когтями она обхватила бронзовый шар. Наверняка ее привезли откуда-нибудь из Бронкса. Стало слышно, как где-то играют дети, выкрикивают имена. В парке какая-то птица выводила, на манер карканья, «тиатира» «тиатира». Было нежарко, но, похоже, к вечеру собирался дождик. Дверь снова открылась.

– Проходите, – нехотя сказал тип.

Не успел я войти, как до меня долетел вкусный запах съестного. Я подумал, может, меня пригласят отобедать. Вот уже по крайней мере три дня у меня не было ничего, кроме кофе с молоком и изредка хлеба с постным маслом. Я увидел перед собой молодого человека (когда я вошел, он стоял сбоку, но я повернулся к нему) утомленного вида, с всклокоченными волосами и мутными глазами. Он был плохо одет, в грязную рубашку с кое-как завязанным галстуком, болтавшимся на воротничке с оторванной пуговицей. Ему не мешало бы побриться, над губой топорщились редкие и неухоженные усики. Я было протянул ему руку и слегка кивнул, он тоже. Я увидел, что он улыбается, и почувствовал, что сам улыбаюсь, – мы оба поняли одновременно: зеркало.

Тип (кто он был – мажордом, секретарь, телохранитель?) все еще ждал меня в конце коридора. Изнывая от нетерпения или, может, от скуки.

– Вас просят подождать здесь, – сказал он и указал на дверь, которая, как единственное спасение, открывалась слева в темноту гостиной, где я уже так и видел вазоны с искусственными цветами, мягкие кресла, журнальный столик. В следующей двери виднелась другая гостиная, там было светло. (Из темной гостиной мне показалось, что она залита солнцем.) Я вошел. Увидел, что свет идет из окон, двух огромных, до пола, окон, распахнутых настежь. Там стояли манильская плетеная софа, весьма затейливая, и коричневое кожаное кресло, и венский стул, а еще секретер из дорогого дерева и, кажется, спинет или барочное пианино. На стенах висели картины в изящных рамах. Ни сюжетов, ни красок было не разглядеть, лак слишком отсвечивал на солнце. По-моему, там была еще какая-то мебель, и не успел я сесть со стойким ощущением, будто попал в антикварный магазин, как одновременно или почти одновременно произошли три вещи. Я услышал напряженный вибрирующий звук и потом – оглушительный хлопок в ладоши, выстрел и увидел, как рука в форменном рукаве и перчатке закрывает дверь.

Я сел, решив, что кто-то постучал в дверь, и, устроившись поудобнее (я вдруг понял, как сильно устал – чуть ли не до тошноты), увидел ангелочка. Это была статуэтка, то ли фаянсовая, то ли бисквитная, то ли из матового фарфора, на пьедестале из того же материала – или гипсовом. Ангел был крепкий, с нимбом над затылком. В одной руке он держал открытую книгу, левой ногой стоял на куче камней, правой – на подставке, которая должна была изображать землю, а вторую руку воздевал к небу. Больше всего меня влекла книжечка кремового цвета (статуэтка была раскрашенная), она смахивала на марципан и казалась почти съедобной. Я так оголодал (утром выпил только кофе на углу), что с удовольствием съел бы книжечку, если бы ангел мне ее предложил. Постарался думать о чем-нибудь другом.

Впрочем, долго стараться не пришлось, потому что дверь отворилась и появилась девушка, очень молодая, и взглянула на меня без удивления. Она была мокрая с головы до ног, точнее, вода ручьями текла с ее черных слипшихся волос по лицу, рукам и ногам. У нее были высокие и широкие скулы, квадратный подбородок с ямочкой, большой пухлый рот, вздернутый нос с высокой переносицей, большие черные глаза и еще более черные ресницы и брови. Она была бы красавицей, если б не лоб, слишком высокий, выпуклый и мужской. Она высовывала язык, слизывая воду или силясь завязать верхнюю часть желтого бикини – больше на ней ничего не было. Потеряла одну лямку и придерживала лифчик правой подмышкой, заведя левую руку назад. Невысокая, с выпуклыми бедрами и полными ногами. Очень загорелая, хотя совсем белой она никогда и не была. Она снова на меня посмотрела, прижавшись щекой к груди, как будто хотела челюстью удержать воображаемое соскальзывающее полотенце.

– Габриэля не видал? – спросила она и, видимо, сразу поняла нелепость вопроса, потому что развернулась и ушла, не дожидаясь ответа и не закрыв дверь. Я увидел, как она, в конце концов, снимает лифчик. У нее была длинная, смуглая и блестящая спина с глубоким желобком, спускавшимся до трусов. Я встал и закрыл дверь. Успев услышать еще один удар молотком, еще один выстрел.

Я еще не успел сесть, когда дверь снова отворилась. Подумал было, ну вот, еще один незваный гость, но не успел: это был он. С моей запиской в руке. Он рассматривал меня, точнее, пытался смотреть – я стоял между ним и открытым окном. Он не стал здороваться, а просто поднял руку с запиской.

– Это в-в-ваше… – он не утверждал и не спрашивал, и меня удивил не его бесцветный тон, не заикание (неожиданное: я представлял себе другой голос, может, более властный или более мужественный: о нем ходило столько историй, всегда невероятных и скандальных), не то, как он шагал ко мне с запиской, воздев вопрошающий перст, не то, что он обращался ко мне на «вы» (до сих пор все в этом доме мне тыкали) и не смотрел свысока; меня поразило другое: в левой руке он сжимал длинный черный пистолет. Он шел ко мне, и я хотел было пожать ему руку, но вот какую? Он проследовал к окну и закрыл его, заткнул детские голоса, пение, карканье птицы и свет: вечер. Потом уселся напротив. И заметил, что я на него не смотрю, что меня завораживает оружие у него в руке.

– У меня тир, – сказал он, как будто этого объяснения было достаточно. Он был не старый и не молодой – он был состарившийся. Никогда раньше я не видел его живьем, только краем глаза, по телевизору, он один за другим поглощал хот-доги в рекламе сосисок. Это было давно, теперь он стал знаменитостью, магнатом, видным политиком. Он и вправду питался хот-догами, судя по тому, что до неприличия растолстел. На нем была белая водолазка, небесно-голубые шорты и яркие сандалии цвета морской волны. Еще у него были очки и торчащие усы («английские», писали про них в газетах), а волосы были светлее и курчавее, чем по телевизору. Он смахивал на Граучо Маркса, но в нем явно была негритянская кровь. «Похож на русского, – сказал мне кто-то. – На русского мулата». Глаза у него были маленькие и жадные, а еще хитрые.

– Так ты, значит, сын Марии, – произнес он на этот раз, ничего не утверждая.

– Говорят, – ответил я, улыбаясь. Он не улыбнулся в ответ.

– Тебе что-то надо.

– Да, – сказал я, – меня надо сориентировать.

– Что? – в первый раз он о чем-то спросил. Я уже собрался ответить, как вдруг услышал, что вместо голоса у меня изо рта струится музыка: яростная, неудержимая, ритмичная. Это был рок-н-ролл, он доносился откуда-то изнутри дома, думаю, даже из-под моего стула. Он сразу же определил источник музыки: ему было известно больше моего, – вскочил, кинулся к двери, открыл ее правой рукой (я спросил себя, куда он подевал записку) и, размахивая пистолетом в левой, зычно заорал поверх музыки, которая врывалась в дверь, выжимая весь воздух к окну.

– Мага!

Музыка продолжалась в том же качающемся, варварском ритме.

– Мага!

Кажется, мне послышался человеческий голос среди стонов электрогитар, токующих саксофонов и завываний какого-то испаноязычного Элвиса.

– Магалена БЛЯ!

Музыка притихла и легла ненавязчивым фоном под милый невинный голосок.

– Что, папуля?

Как только она произнесла «папуля», я понял: он ей не отец.

– То, – сказал он.

– Что то? – сказала она.

– Музыка.

– А что музыка? Тебе не нравится?

– Да нет, лапочка, просто не так громко, плиз.

– Уже убавила, – отвечала она откуда-то из глубин дома.

– Хорошо, – сказал он и закрыл дверь.

Он сел и стал меня рассматривать. На этот раз мне почудилось в его взгляде нечто странное. Даже не странное, нечто резкое. Я попытался напомнить ему, на чем музыкальная пауза прервала мою автобиографию.

– Так я говорю, меня надо сориентировать.

– Как именно? – спросил он уже знакомым приглушенным, плоским голосом.

– Не знаю. Правда, я не знаю, что мне делать со своей жизнью. Я больше не мог в деревне. Там никому не пробиться.

– Ну что ты будешь делать.

– Это я и хочу узнать. Я бы хотел, чтобы вы мне помогли. Я собирался учиться.

Он долго не думал.

– Где. Школы везде есть. Что ты хочешь изучать.

– Театр.

– Ты актер, что ли?

– Нет, я хочу писать для театра, для ТВ.

Я так и сказал: тэвэ. Я раскачивался на маятнике иллюзии, между придурковатостью и голодом.

– Да ты хоть знаешь, как там все запущено. Сплошные извращенцы. Это не про таких деревенщин, как ты.

– Вы не думайте, я много чего повидал. И уже писал раньше.

Мне бы следовало уточнить, что я много чего повидал на пути от деревни до Гаваны, ибо тут мой порыв и иссяк, и что написал я сборник сонетов и пару рассказов. Но я не стал: голод не дал мне этого сказать: до сих пор я неплохо держался, полдень, становящийся все жарче и жарче в закрытой комнате, как-то заслонял желание поесть. Я опять бросил взгляд на ангела и захотел есть сильнее. Если бы марципановая книжечка и впрямь была съедобной, если бы буквы в ней оказались печеньями! Я заглянул ангелу в глаза. Он как будто протягивал мне открытую книгу. Я присмотрелся, и мне показалось, что он улыбается. От голода становятся святыми?

– Ах вот к-к-как, – сказал он, и меня удивило, что он споткнулся на трех словах. Все это время он проговорил со мной, не заикаясь. Я заметил, что он перешел на «ты», не потому, что он говорил слово «ты», а потому, как изменился его тон.

– Ну да. Вы не видели записку? Она в стихах.

На самом деле он ничего не видел и не слышал.

– Ну, как тебе? – спросил он ни с того ни с сего.

– Что «как»? – почему-то я подумал, что это он про стихи.

Он в первый раз улыбнулся.

– Она.

– Кто?

– Магалена.

Он имел в виду ту девушку: ту, что устраивала рок-н-ролльные взрывы наверху, плескалась в бассейне во дворике и искала какого-то Габриэля, не иначе типа в униформе. Я чуть было не спросил, не дочь ли она ему, ради интереса, посмотреть, что скажет. Он не дал мне времени.

– Ничего, да.

Я не нашелся что ответить и просто сказал:

– Конечно.

– Нравится?

– Она? Мне?

Кто же еще, кому же еще? Но что-то надо было сказать. Нехорошо как-то получилось.

– Ну ясно – тебе. Мне-то она очень нравится, ясно.

– Мне, не знаю. Не разглядел, я ее почти и не видел.

– Она же тут с тобой разговаривала.

– Да нет, она пришла, открыла дверь, спросила про какого-то Габриэля и ушла, и дверь не закрыла, – тут я прибавил еще нечто, до боли нелепое, но уж лучше так, чем голодные колики: – С нее текло, – но он все принял всерьез:

– Да, понаделала луж – и в гостиной, и в коридоре, и наверху.

Он будто погрузился в какие-то гидравлические раздумья, но тут же вернулся к разговору.

– Ладно, так она тебе нравится или нет.

– Наверное, да, – сказал я робко. Я ведь не местный.

Он поднялся. Что-то его мучило.

– Ладно, покончим с этим. Чего т-т-ты хочешь.

– Помощи, – по-моему, я принял трагический вид. – У меня нет выхода. В деревне я больше не могу. Здесь без денег, сижу на одном кофе с молоком уже не первый день. Если мне никто не поможет, останется только руки на себя наложить, в деревню я возвращаться не стану.

– Тебя зовут Антонио.

Я подумал, это вопрос.

– Нет, Арсенио.

– Да нет, я говорю, твое настоящее имя Антонио, ты у нас святой Антоний.

– Не понял. Почему?

– Поймешь. Хочешь, чтоб тебе помогли.

– Да, – сказал я.

– Ладно, я тебе помогу, – сказал он, поднял пистолет и прицелился. Расстояние между нами было не больше двух метров. Он выстрелил. Я почувствовал удар в грудь, толчок в плечо и резкий пинок в солнечное сплетение. Потом услышал все три выстрела, они показались мне стуком в дверь. Я обмяк и упал навзничь, уже ничего не видя и тяжело ударившись головой о закраину колодца в полу, уходящего вглубь.

Она пела болеро

Я познакомился со Звездой, когда ее звали просто Эстрелья Родригес и она не была знаменитой, и никто не думал, что она умрет, и, если бы она умерла, ни один из ее знакомых не собирался по ней плакать. Я фотограф и в то время снимал певцов и людей из тусовки, из ночной жизни, все гулял по кабаре и найт-клубам, по таким местам, фотографировал. На это у меня уходил весь вечер, весь вечер и вся ночь и все утро. Иногда я шлялся без дела, все, что надо было снять для газеты, было снято, и часа в три, в четыре ночи я заходил в «Сьерру», или в «Лас-Вегас», или в «Националь» поболтать там с приятелем – ведущим шоу или поглядеть на девочек из подпевки или послушать певиц и отравиться дымом и прогорклым запахом выпивки и воздуха, прокачанного кондиционерами. Вот такой был я, и никто мне был не указ, потому что время шло, и я старел, и дни шли и превращались в даты, а годы превращались в годовщины, а я все держался ночей, окуная их в стакан со льдом, или в проявитель, или в воспоминание.

Одной такой ночью я приехал в «Лас-Вегас» и застал там всех этих людей, которым никто не указ, и будто из-под воды голос из темноты сказал мне: Фотограф, присаживайся, выпей, я угощаю, и это был не кто иной, как Витор Перла. У Витора такой журнал, где печатают фотографии полуголых девчушек и подписывают их: Будущее этой модели бросается в глаза, или Аппетитные аргументы Тани Такой-то, или: Кубинская ББ заявляет: это Брижит похожа на меня, всё в таком духе, не знаю, откуда они это берут, надо же полные мозги говна иметь, чтобы умудриться наговорить столько про малявку, которая еще вчера была няней, или служанкой, или продавщицей на улице Муралья, а теперь выбивается в люди всеми частями тела. Вот видите, я и сам заговорил, как они. Но по некоей загадочной причине (и на месте редактора желтой газеты я бы поставил слово «загадочной» в кавычки из знаков доллара) Витор впал в немилость, поэтому я удивился, что он до сих пор в таком приподнятом настроении. Нет, вру, сначала я удивился, что он еще на воле, и сказал себе, Плавает еще говно-то, и так ему и сказал. Ну, то есть я сказал, Испанец, ты прямо как ваша испанская пробка, а он спокойненько так, весело ответил, Ага, только в меня, наверное, грузило забили, что-то на бок клонит. И мы разговорились, и он мне много чего рассказал, поведал все свои несчастья, но я повторять не стану, он их рассказал строго между нами, а я все-таки мужчина и не собираюсь трепать языком. И потом, его проблемы – это его проблемы, решит их – тем лучше для него, а не решит, ну что ж, тогда сухари суши, Витор Перла. В общем, я устал слушать, как он канючит о своих бедах, тут еще рот у него стал кривиться, не было желания глядеть на эту рожу, короче, я сменил тему, и мы стали говорить о разных других вещах, о женщинах там и тому подобное, и вдруг он говорит, Я тебя познакомлю с Иреной, и откуда-то вытащил мелкую-премелкую блондиночку, роскошную, вылитую Мэрилин Монро, если бы Мэрилин Монро поймали индейцы и от нечего делать усушили ей не только голову, но и туловище и все остальное, и когда я говорю «все остальное», я хочу сказать, все остальное. Так вот, он за локоть вытащил Ирену, будто выудил как рыбу из моря темноты, и сказал мне, точнее, ей сказал, Ирена, познакомься с лучшим фотографом в мире, но имел в виду, что я работаю в газете «Эль Мундо» – «Мир», и блондиночка искренне рассмеялась, задирая губку и показывая зубы, как будто задирала платье и показывала бедра, а зубы у нее очень красивые, в темноте было видно: ровные, хорошей формы, великолепные и чувственные, как бедра, и мы стали разговаривать, и то и дело она показывала зубы безо всякого стеснения, и они мне так нравились, что я чуть не попросил дать их потрогать, и мы нашли столик и сели, и Витор подозвал официанта, и мы стали выпивать, и раз-раз я уже легонько, как бы нечаянно, наступил блондиночке на ногу и еле понял, что наступил, такая он была малюсенькая, но она улыбнулась, когда я извинился, и раз-раз я уже взял ее за руку, так чтобы понятно было, это уже нарочно, и ее рука затерялась в моей, и битый час я искал ее среди желтых пятен от растворителя, которые очень по-чарльзбойеровски выдавал за пятна от никотина, а потом, когда нашел ее руку и стал гладить, не извиняясь, я уже называл ее Иренита, это имя ей больше всего шло, и мы стали целоваться, а когда я поднял глаза, Витор уже канул куда-то, очень тактично с его стороны, и так мы еще посидели, прижимаясь друг к другу, в обнимку, погрузившись в темноту, целуясь, забыв обо всем, о том, что шоу кончилось, и что оркестр играет для танцев, и народ танцует и танцует и устает танцевать, и музыканты зачехляют инструменты и уходят, а мы остались одни, теперь уже в полной темноте, а не в неясном мраке, как поет Куба Венегас, уже в глубоком мраке, на темноте пятьдесят, сто, сто пятьдесят метров под поверхностью света, плавая в этой темноте, мокрые, целуясь, забывшись, поцелуи и поцелуи и поцелуи, самозабвенно, нету тел, только губы и зубы и язык, затерявшись в слюне поцелуев, молча, тихие, влажные, пахли слюной, но не чувствовали, набухали, целовались, целовались, черт, выпали из мира, абсолютно на своей волне. И собрались уходить. Именно тогда я впервые ее увидел.

Это была огромная мулатка, толстая-претолстая, руки у нее были, как ляжки, а ляжки были похожи на два ствола, а на них, как чан с водой, стояло туловище. Я сказал Ирените, спросил у нее, сказал, Кто эта толстуха, потому что она явно царила надо всей компашкой – а теперь я должен пояснить, что это за компашка. Компашка – это люди, которые собирались у стойки, рядом с музыкальным автоматом, после того как заканчивалось последнее шоу, и, тусуясь там, отказывались признавать, что на улице уже день и весь честной народ давно на работе или идет на работу, весь честной народ, кроме народа, который погружается в ночь и заплывает в любую темную дыру, пусть даже искусственную, кроме всего честного сословья ночных людей-амфибий. Так вот, в центре компашки была сейчас толстуха в дешевом платье из блекло-карамельной ткани, сливающейся с шоколадом ее шоколадной кожи, в старых худых сандалиях и со стаканом в руке, она покачивалась под музыку, покачивала бедрами и всем телом красиво, не похабно, а очень сексуально и красиво, двигалась в такт, напевала, не разжимая сочных губ, пухлых и лиловых, в такт, встряхивала стакан в такт, ритмично, красиво, а еще артистично, и все это вместе создавало впечатление такой иной, такой ужасающей, такой новой красоты, что я пожалел, что не захватил фотоаппарат, чтобы сделать портрет этого вальсирующего слона, этого гиппопотама на пуантах, этого дома, двигающегося под музыку, и я сказал Ирените, еще до того, как спросить имя, запнулся, спрашивая имя, собравшись спросить имя, Это дикая красота жизни, так, что она не услышала, само собой, да она и не поняла бы, если бы услышала, само собой, и я сказал ей, спросил у нее, сказал, Слышь, кто это. Она ответила жутко поганым тоном, Чудище морское, черепаха, одна такая черепаха, которая поет болеро, и засмеялась, и тут Витор прошел мимо меня, с темной стороны и тихонько сказал мне на ухо, Берегись, это сестра Моби Дика, Черный Кит, и мне стало весело, что я навеселе, что пару-тройку опрокинул, потому что я вцепился Витору в тиковый рукав и сказал, Спанец сраный, дискриминатор хренов, расист ты хренов, жопа; жопа ты, а он сказал мне, Я тебе прощаю, потому что ты пьяный, больше ничего не сказал и шагнул в темноту, как за занавеску. Я подошел и спросил у нее, кто она такая, и она сказала, Звезда, а я сказал, Да нет, как вас зовут, а она сказала, Звезда, я Звезда, мальчик, и расхохоталась глубоким хохотом-баритоном, или как там называется этот женский голос, который соответствует басу, но звучит баритоном, контральто или чем-то в этом роде, и сказала, улыбаясь, Меня зовут Эстрелья, Эстрелья Родригес, к вашим услугам, сказала она мне, и я сказал себе, Негритянка, темная, темная, совершенно темная негритянка, и мы разговорились, и я подумал, что за скучная страна получилась бы у нас, если бы не падре Лас Касас, и сказал ему, Благословляю тебя, падре, за то, что из Африки привез негров в рабство, чтобы облегчить рабство индейцам – те так и так уже собирались напрочь повымереть, и я сказал ему, Падре, благословляю тебя, ты спас эту страну, и сказал уже Эстрелье, Звезда, я вас люблю, а она захохотала и сказала, Да ты пьянющий, я запротестовал и сказал, Нет, я не пьян, сказал я, я трезв, а она меня перебила, В жопу пьяный, сказала она, а я сказал, Вы же дама, а дамы не выражаются, а она сказала, Я не дама, я, бля, артистка, и я перебил и сказал, Вы Звезда, в шутку, а она сказала, Ну ты пьяный, а я сказал, Я как бутылка, сказал я, налитый спиртом, а не пьяный, и спросил у нее, Вот бутылки пьяные, и она сказала, Да ну прямо, и снова засмеялась, а я сказал, Но больше всего на свете я люблю Звезду, я вас люблю больше всех остальных аттракционов, вместе взятых, Звезда мне милее американских горок, самолетиков, лошадок, и она опять расхохоталась, заколыхалась и, наконец, шлепнула себя по бесконечной ляжке нескончаемой рукой, и хлопок прогромыхал по стенам бара, как будто ежевечерний выстрел из пушки крепости Кабанья вдруг перенесли на утро, и тут она спросила, Страстно, и я ответил, Страстно, безумно, горячо, а она сказала, Да нет, страшное дело, патлы страшные, и подняла руки к голове, показывая на волосы, а я сказал, Всю вас целиком, и вдруг вид у нее стал счастливый-пресчастливый. И тогда я сделал Звезде великое, неповторимое, безнадежное предложение. Я придвинулся к ней и тихонько, на ухо сказал, Звезда, у меня к вам непристойное предложение, сказал я ей. Звезда, давайте выпьем, и она ответила, С у-до-воль-ствием, и одним глотком допила свой стакан, протанцевала шагом ча-ча-ча к стойке и сказала бармену, Миленький, того самого, и я спросил, Чего того же самого, а она ответила, Нет, не того же самого, а того самого, а это не то же самое, что то же самое, и засмеялась и сказала, То самое пьет одна Звезда, а больше никто этого пить не может, и опять захохотала, так что ее огромные груди тряслись, как трясутся брызговики на старом грузовике, если завести мотор.

И тогда чья-то ладошка обхватила мой локоть, и это была Иренита, Ты тут всю ночь сидеть собираешься, спросила она, с толстухой, а я не ответил, и она снова спросила, С толстухой сидеть будешь, и я сказал, Да, просто сказал, Да, и все, а она ничего не сказала, только вонзила ногти мне в ладонь. И тогда Звезда расхохоталсь, надменно, самоуверенно, взяла меня за руку и сказала, Да брось ты ее, пускай кошкам на крыше свои когти показывает, а Ирените сказала, Ты, мелочь, на стул залезь, и все засмеялись, даже Иренита, ей пришлось засмеяться, чтоб не показаться дурочкой, чтоб не стать посмешищем, и во рту у нее стали видны две дырки на месте верхних клыков.

В компашке всегда было свое шоу, после того как основное кончалось, вот и теперь одна танцовщица танцевала румбу под музыку из автомата и вдруг остановилась и сказала проходящему официанту, Мальчик, включи свет, зашибись получится, и официант пошел к рубильнику и крутанул, и еще, и еще, но каждый раз, когда музыка в автомате смолкала, танцовщица зависала в воздухе и делала странные, долгие движения всем своим головокружительным телом и вытягивала ногу, то канареечно-желтую, то цвета земли, то шоколада, то табака, то сахара, то почти черную, то коричную, то кофейную, то кофейно-молочную, то медовую, блестящую от пота, гладкую от танца, иногда юбка взлетала, открывая круглые и глянцевые, канареечные и коричные и табачные и кофейные и медовые коленки, до бедер, долгих, полных, упругих и безупречных, – и лицо ее запрокидывалось назад, вверх, в одну сторону, в другую, налево и направо, снова назад, всегда назад, назад затылком, в вырез на сверкающей табачной спине, назад и вперед, – поводя ладонями, руками, плечами, а кожа этих плеч, невообразимо эротичная, невообразимо чувственная, к этому не привыкнешь, невообразимая, поводя и неся их над грудью, впереди, над полными и плотными грудями, явно свободными, явно незанятыми, явно нежными: танцовщица без ничего под платьем, Оливия звали ее, зовут ее и сейчас где-то в Бразилии, ее, уже без мужчины, свободную, уже незанятую, ее, с лицом девчонки, ужасно развращенной, но и удивительно невинной, рождающей движение, танец, румбу сейчас у меня на глазах: все движение, всю Африку, всех женщин, все танцы, всю жизнь, у меня на глазах, а при мне не было этого чертового аппарата, а за спиной у меня Звезда смотрела на все это и спрашивала, Что, нравится, нравится, и вдруг поднялась со своего трона у стойки, когда танцовщица еще не довела румбу до конца, и пошла к проигрывателю, к рубильнику, приговаривая, Тоже мне выдумает, и отключила его, чуть не вырвала с яростью, ругань текла у нее изо рта, как пена, и сказала, Все, а теперь будет музыка. И без музыки, я имею в виду, без оркестра, без аккомпаниатора она запела неизвестную, новую песню, она лилась у нее из груди, из двух ее огромных титек, из ее брюха, из бочки, из этого чудовищного тела, и едва-едва я смог вспомнить сказку про кита, который пел в опере, потому что она вкладывала в песню что-то еще, не только приторное, фальшивое, сентиментальное, притворное, никакой дурацкой слащавости, никакого идущего на продажу feeling’а, вместо этого настоящее чувство, и голос ее струился нежно, вязко, как масло, густой голос, текущий из всего ее тела как плазма, и внезапно я содрогнулся. Давно уже ничто так меня не волновало, и я начал улыбаться вслух, потому что узнал песню, начал смеяться, хохотать, это была «Бессонная ночь», и я подумал, Агустин, ничего ты не изобрел, ничего не сочинил, эта тетка сейчас сочиняет твою песню: приходи завтра, забирай ее, записывай и по новой ставь на ней свое имя: «Бессонная ночь» рождается сегодня ночью.

Звезда пела дальше. Она была неутомима. Кто-то попросил «Пачангу», и она, замерев, выставив одну ногу вперед, ровные валики жира на руках над целым волнующимся морем жира на бедрах, постукивая об пол сандалией, которая, как лодка, терпела крушение в океане жира, раскатисто и мерно ударяя подошвой в пол, нависая потным лицом, рылом дикого зверя, лесного вепря, истекая потом с усов, бросая вперед все уродство своего лица, глаз, сузившихся, злобных, затаившихся под бровями, да и не бровями вовсе, а просто двумя козырьками жира, подведенными шоколадным темнее кожи, все лицо впереди нескончаемого тела, она ответила, Звезда поет только болеро, и добавила, Хорошие песни, с чувством, такие, что идут от сердца на язык, а с языка тебе в уши, милая, чтоб ты знала, и она запела «Нас», сочиняя для Неудачника Педрито Хунко, превращая его плаксивую вещицу в настоящую, мощную песню, полную тяжелой и правдивой тоски. Звезда пела дальше, она пела до восьми утра, пока официанты не стали все прибирать, и один из них, с кассы, сказал, Сворачиваемся, родные, и он вправду хотел так сказать, родные, а не просто ляпнул, сказал «родные», а имел в виду совсем другое, нет, он на самом деле хотел сказать «родные», он сказал, Родные, нам закрываться надо. Но еще до того, чуть раньше, один гитарист, хороший гитарист, тощий, сухенький тип, мулатик, простой и порядочный, работать он не работал, уж очень был скромный и без выкрутасов и очень добрый, но отличный гитарист, умел по-особому сыграть какую угодно модную песенку, будь она даже дешевка дешевкой, он умел выудить чувство со дна гитары, перебором достать до сердцевины любой песни, любой мелодии, любого напева, он был одноногий, носил деревянную ногу, а в петлице – гардению, всегда, мы его ласково называли Голубчик Нене, в шутку, ну, как всех этих певцов фламенко зовут Голубчик Сабикас, или Голубчик из Утреры, или Голубчик из Пармы, Голубчик Нене сказал, попросил, Можно тебе разок подыграть болеро, Звезда, и Звезда очень горделиво, поднеся руку к груди и ударив два или три раза по своим огромным титькам, Нет, Голубчик, нет, сказала она, Звезда всегда поет сама, музыка ей ни к чему. После этого она как раз спела «Злую ночь», свою знаменитую пародию на Кубу Венегас, мы все чуть не полегли со смеху, а потом спела «Ночь и день», а потом кассир велел расходиться. И раз ночь уже кончилась, мы разошлись.