Текст книги "Три грустных тигра"

Автор книги: Гильермо Кабрера Инфанте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

– Черт. Звучит мертвецки. Что бы это ни была за зараза, она меня с толку сбила, хотя я весь вечер на нее смотрел.

– Я заметил, думал, ты на нее глаз положил. Боялся, ты передумаешь. Тетка, или фальшивая тетка, мне вообще не нравится, хотя сама по себе вполне ничего.

– Я? На нее? Когда это ты видел, чтобы я клал глаз на мулаток?

– А что? Она красавица.

– Она была чудо как хороша раньше и уже тогда меня не зацепила. Ей было не больше пятнадцати.

– Вот блин.

Он заказал еще кофе. Собрался всю ночь не спать? Может, чайку? спросил я, но он пропустил мимо ушей мой тон. Или я его пропустил в вопросе? Здесь его слишком крепко заваривают, невкусно получается. Честертон пишет, что чай, как и все, что с Востока, в концентрированном виде превращается в яд. Это он про нашу провинцию? Он улыбнулся, но ничего не сказал. На сей раз точно знал, что кости уже у меня в руке. Но Арсенио Куэ, как ни в какую другую игру, был погружен в свой повествовательный покер. Вот сейчас.

– Когда я сказал «сэкономим на ругательствах», я имел в виду – не за счет описания красот противоположного пола, а совсем наоборот. Бывает такое, что и не описать вовсе. В тот славный день время остановилось. По крайней мере, для меня. Потом я упал в пропасть глубже, чем в колодец сна, того видения; чего только, Сильвестре, чего только мне не пришлось пережить, чтобы стать тем, кем я стал! Если я кем-то стал. Ты не поверишь. Поэтому и не рассказываю. К тому же теперь стошнит уже тебя, а не меня, вот это увольте, курицу никому не отдам. Я следую маэстро Ницше – он пишет, что о чем-то действительно важном можно говорить лишь цинично или на языке детей, а я не создан для сюсюканья.

Кроме добровольного цинизма, в нем сквозила жалость к себе, великая милость, сочувствие Арсенио Куэ к эуКоинесрА, как он величал свое альтер-эго, альтернативное эго. А у оси крен. Рука осени. О, сена и кур! Я ожидал, что он скажет еще что-нибудь, но он промолчал.

– А Вивиан?

Он достал черные очки и надел.

– Оставь в покое очки, солнца вроде нет. Даже в чистых, хорошо освещенных местах. Посмотри.

Весь стол был закидан пеплом, я подумал, он натряс сигарой. Но тут мне на рукав приземлилось черное пятно, которое я сначала принял за мошку в глазу, потом за бабочку или какое-то другое насекомое. Я тронул его пальцем, и оно рассыпалось. Оказалось, кусочек сажи, удивительно, раньше я не видел, чтобы сажа оседала ночью. Интересно откуда. Наверное, потому, что фабрики ночью стоят. Но некоторые-то работают. Сахарные заводы, например, и бумажная в Пуэнтес-Грандес. Новые хлопья сажи опускались на мой костюм, на рубашку, на стол, а потом скатывались на пол, словно черный снегопад.

– Мне показалось, бабочка.

– У меня в деревне сказали бы «мятлик».

– И у меня. А здесь говорят «бражники». В наших краях говорят, они несчастье приносят.

– В Самасе наоборот, что это к удаче.

– Зависит от того, что потом произойдет.

– Возможно.

Ему не по нраву пришелся скепсис в рядах верующих. Я подцепил пальцем одну черную снежинку, опустил на ладонь, и она чуть ли не засияла среди бледных линий Жизни, Смерти и Удачи, потом скатилась по Венериному бугру и слетела на пол.

– Это сажа.

– Кусочек почти чистого углерода. Застынет – алмаз будет.

Куэ цокнул языком, губами, ртом.

– Ага. А будь у моей бабушки колеса – была бы она «Форд Т». Черт, – сказал он, снимая и снова надевая очки, – это у них от дождя и ветра труба накрылась, вот сажа и летит обратно в кухню, и дым тоже.

Так оно и было; я подивился его смекалке. В жизни не подумал бы про кухню, про сломанную трубу, про проливной дождь, идущий в другом полушарии, в общем, не связал бы сажу с ее самым вероятным источником. Не просто практичный, а прагматичный Куэ подозвал официанта и показал на столик, который тут же вытерли, и на приоткрытую дверь в кухню, которую захлопнули.

– Хороший у них тут сервис, – сказал он.

Тут я вспомнил, что, кроме всего прочего, в нем живет попка-прагматик: он читает рекламу на радио.

– Мне руки надо помыть, – сказал он и пошел в туалет. Я тоже пошел в туалет и подумал, что это неспроста.

XXI

Я тоже пошел в туалет и подумал, что неспроста на нужной двери (бывают ненужные двери: этика архитектуры: на фасаде, у входа: lasciate omnia ambiguita voi ch’entrante: не бывает дверей двусмысленных) реалистично нарисовали шляпу. Цилиндр. Меня что, ожидали? Я поделился своими соображениями с Куэ поверх открывающейся в обе стороны дверцы, за которой он издавал такие звуки, будто писал. Что тут было изначально, ватер-клозет или салун? Ответ-вопрос на первый вопрос, он же мой ответ, прозвучал незамедлительно. Уайт Эрпсенио Куэ искусно выхватил из-за пояса сразу оба пистолета.

– А ты считаешь себя джентльменом?

Интересно, он левша? Не знаю, на всякий случай зовите меня Дикий Билл Хичкок.

– Нет, но зато я довольно цилиндрический, – я пустил в него шесть смеховых пуль: бестолковых, слепых, беспощадных, уж не знаю как попавших в цель: – И потом, неизвестно ведь, что хуже: быть джентль-меном или ша-маном?

Он вышел с поднятыми руками, я подумал, сдается. Но нет, он направился к раковине, вымыть руки, посмотреться в зеркало и поправить пробор. Он помешан на своем косом проборе. В жизни он не левша, только в Зазеркалье.

– А ты, стало быть, вообще ни во что не веришь?

– Верю. Много во что, почти во все. Но не в числа.

– Потому что считать не умеешь.

Это правда. Я с трудом складываю.

– Ты же сам сказал, что математика сродни лотерее.

– Математика-то да, но не все составляющие арифметики. В магию чисел верили еще до Пифагора с его теоремой, наверняка еще задолго до египтян.

– Ты веришь в драгоценные камни из колье Мадам Фатальность и из почек Доньи Фортуны. А я совсем в другие вещи.

Он смотрел в зеркало и проводил рукой по заостренным от полуночничанья скулам, по бледным щекам, по раздвоенному подбородку. Узнавал себя заново.

– Это мое лицо?

Что я говорил? Елен Троянский, Эней Виргилианский, Иней Сиберианский, Улей Медвянский – извращенец, словом:

– Лицо человека, который в возрасте двадцати двух лет затерялся в джунглях и сумел выбраться, но при этом не разбогател? Своей жизнью я опровергаю Дядюшку Бена, не того, который Анкл, не того, который на банке, а брата Вилли Ломана, Бена.

– Бен Тровато. С Энон Э. Веро. Они не родственники.

– Ты сам все знаешь. Знаешь, что я рисково жил.

– И живешь.

– Да, рисково живу.

Бедняга Ницше бедняков. Ниче на Кубе.

– А как иначе. Все мы рисково живем, Арсенио Люпен. Все под Богом ходим.

– Под смертью. Всем нам суждена смерть, ты хочешь сказать.

– Жизнь. Всем нам суждена жизнь, и надо ее прожить, как ты выражаешься, на полную-преполную.

Он показал на меня пальцем из зеркала, я не понял, правым или левым.

– Наоборотник. В кино, в литературе или в настоящей жизни? Или, как в старых моногрэмовских сериалах, придется дожидаться последней серии? Которая называется «Разоблачение, или Билли Кит наносит ответный удар»?

Он крутанул воображаемый велосипедный руль.

– В кино ты веришь.

– Не верю, я им живу. Я вырос в кино.

Теперь он писал на зеркале невидимые буквы.

– А в литературу?

– Я всегда печатаю на машинке.

Он изобразил – вышла пародия, скорее на машинистку, чем на писателя.

– Веруешь в письмо или в писания?

– В писателей.

– Веруешь, падла, в отче Гюго, иже еси на Олимпе и dans le tout[179]179
  На всем (фр.).


[Закрыть] Парнасе?

– Never heard of them[180]180
  Никогда о них не слышал (англ.).


[Закрыть].

– Но в литературу веришь, так?

– С чего мне в нее не верить?

– Веришь или нет?

– Да, да. Верю, конечно. Всегда верил и буду верить.

– А какая разница между буквами и цифрами?

– Не забывай: два человека, которые сильнее всего повлияли и до сих пор влияют на историю, за всю жизнь и слова не написали, да и не прочли.

Я глянул на него в зеркале.

– Ради бога, Куэ, какое старье. Христократ. Твой дуэт в мифически-мистическом митозе делится на Христа и Сократа. Когда ты говоришь «литература», милый, я всегда подразумеваю литературу. То есть еще одну историю. Но, принимая твое предложение, спрошу: где были бы Один и второй без Платона и Павла?

Вместо ответа вошел пожилой мужчина.

– Que sais-je? C’est à toi de me dire, mon vieux[181]181
  Откуда я знаю? Это ты мне должен сказать, старик (фр.).


[Закрыть].

Мужчина, мочась, посмотрел на нас. Так удивленно, будто мы говорили на древнегреческом или арамейском. Кто он, ранний пророк? Поздний платоник? Плотин по нужде?

– Moi? Je n’ai rien à te dire. C’etait moi qui a posé la question[182]182
  Я? Мне нечего тебе сказать. Это же я спросил.


[Закрыть].

Мужчина закончил писать и обернулся к нам. Не застегнувшись. Подняв руки. Вдруг он заговорил, и то, что он сказал, поразило нас безмерно – если что-то в этом подлунном мире еще способно нас поразить.

– Il faut vous casser la langue. À vous deux![183]183
  Языки бы вам поотрезать. Обоим!


[Закрыть]

Сраная Немезида. To defatecate. Француз. Пьяный француз. Chovin rouge[184]184
  Красный шовинист (искаж. фр.).


[Закрыть]. Куэ пришел в себя быстрее, чем я, и подступил к нему, Что ты, бля, сказал, кому отрезать, а потом в синхронном переводе à qui vieux con à qui dis-moi[185]185
  Кому старый хрен, повтори кому (фр.).


[Закрыть], взял за грудки и пихнул к писсуарам старика (самозванец как-то внезапно одряхлел), который в замешательстве бормотал mai monsieur mais voyons[186]186
  Но месье, пожалуйста (фр.).


[Закрыть] и размахивал руками, как утопающий на мелководье. Тут только я сообразил вмешаться. Подхватил Куэ за подмышки. Он вроде еще не протрезвел, и бедняга француз, которому из языка Мольера сделали отварной язык, отцепился от нашего колышущегося треугольника и, споткнувшись пару раз, выбежал за дверь с цилиндром. По-моему, у него так и свисали два галстука. Я сказал об этом Арсенио Куэ, и мы думали, из толчка нас увезут прямиком в морг. Чуть не померли со смеху.

Когда мы вышли, его нигде не было. Я подумал, Куэ тоже собрался уходить, но он только выглянул за стеклянные двери.

– А дождь-то, блин, еще идет.

Потом он расхохотался и сказал, ле мюдак est sorti meme sous le pluie. He went wet away singing in the rain[187]187
  Вышел под дождь. Он с песней ушел под дождь (англ.).


[Закрыть]. Я оценил. По дороге обратно за столик он спросил меня из-за спины, в стиле Орсона Уэллса, которому так умело подражал, кровожадно, как свежевыбритый Аркадин:

– Как тебе моя annutara samyak sambodhi?

Что означало: его смерть и новое рождение – метафизическое воскрешение. На Кубе все жутко образованные, если Куба – это мои приятели. Кроме опасного французского, мы изящно выражаемся по-английски, вполне управляемся с традиционным испанским и вдобавок чуть-чуть болтаем на санскрите. Я мысленно взмолился, чтобы среди посетителей не оказалось Бодхидхармы. И окинул Куэ затуманенным взглядом.

– Ты все еще среди мертвых.

– That’s what you think[188]188
  Это ты так думаешь (англ.).


[Закрыть]. А ты тогда кто? Медиум?

– Я первый спросил.

– Что спросил?

– Про Вивиан.

– Не помню.

– Все ты помнишь.

– Не забывай, это ты у нас все помнишь, а не я. Я не помню.

– Спал ты с ней или нет?

Он ответил, не задумываясь, по крайней мере, судя по лицу.

– Да.

– Умоляю тебя, отстань ты от этих треклятых очков. Можешь не прятаться. Здесь тебя никто не знает.

И точно. В зале ресторана оставались только мы. Пара-тройка человек сидела за стойкой, спиной к нам, были еще певец и пианист, которые не играли и не пели. По техническим причинам дождя.

– И она была девственница?

– Ради бога, я не зацикливаюсь на этих подробностях. Это было давно.

– Да, и в другой стране, к тому же девка умерла для тебя, а ты по-прежнему отравляешь колодцы. Марло. Снова Марло. Все твои знакомые наизусть помнят твои цитаты. Можно список составить.

– Я не собирался этого говорить.

Он сказал это с горечью. Не думаю, что ему было горько за Вивиан или за кого бы то ни было, не носящего имя Арсенио Куэ и его воплощений. Мне показалось, у него чуть не вырвалось в подражание Тин Тану: «Только не эта, она меня убивает!»

– Ты с ней переспал раньше, чем Эрибо?

– Не знаю. А когда Эрибо с ней спал?

– Он с ней не спал.

– Значит, я точно раньше.

– Ты знаешь, что я хочу сказать.

– Я знаю, что ты говоришь. Слышу.

– Ты был первым?

– Я не спрашивал. Никогда не задаю подобных вопросов.

– Слушай, не финти, ты же старый греховодник.

– An old hand. Этак поизящнее будет.

– К черту дендизм. Ты первым трахнул Вивиан?

– Возможно. Но я правда не знаю. Она в школе балетом занимается, с самого детства. И потом, мы были пьяные.

– Значит, она соврала Эрибо?

– Возможно. Если он сам не врет. А если и соврала, какая, в жопу, разница. Бабы всегда врут. Все.

То, что последовало за этим, было так неожиданно, что, не услышь я сам, не поверил бы. Воистину ночь открытий для blasé[189]189
  Пресыщенных (фр.).


[Закрыть].

– «Allzulange war im Weibe ein Sklave und ein Tyrann verstecke. – Я обалдел не столько от самой цитаты, сколько от немецкого произношения, подслушанного у какого-то актера. Куэрд Юргенс. – Oder, besten Falles, Kühe». Фридрих Ницше, «Also Sprach Zarathustra» – я хотел сказать, не пизди! – чистая, незамутненная правда: слишком долго в женщине были скрыты раб и тиран; в лучшем случае, она – корова. Зер точно. Коровы, козы, бездушные твари. Низшая раса.

– Не все же. Твоя мать не корова.

– Боже, Сильвестре, к чему все эти предсказуемые чувства, общие места и раскрученная сентиментальность. Я не оскорблюсь, если о ней так отзовутся. Ты не был знаком с моей матерью. Я же не водитель автобуса и не конюх, чтобы на корову обижаться. Зато я обижусь, если ты и дальше будешь меня допрашивать. Да, я спал с Вивиан. Да, самый первый. Да, она соврала Эрибо.

– В тот вечер, когда я вас с ним познакомил, ты уже с ней переспал?

– Да. Думаю, да. Да. Да, начальник.

– Ты тогда встречался с Сибилой?

– Слушай, достал. Ты прекрасно знаешь, я с ней не встречался, я никогда ни с кем не встречаюсь, ненавижу это слово так же, как само понятие, я просто сопровождал ее, как ты сопровождал Вивиан. Я не виноват, что мне больше повезло.

Неужели дело в этом? Я ревную? Она – мой пазл воспоминаний, в который любовь вложила последний кусочек?

– Значит, ты меня наебал, когда я говорил, что она дает, а ты развел туфту про вечно девственную пишущую машинку, и все это при Риботе?

– О господи, и ты поверил? Я даже не старался. Доза для детей и бонгосеро, чтобы не открывать горькую правду бедолаге Эрибо.

– А правда в том, что ты уже ее отымел.

– Нет, начальник! В том, что она его использовала. Хотела, чтобы я ревновал. Правда в том, что она никогда с ним не спуталась бы, потому что он мулат, да еще и бедный. Или от тебя ускользнуло, что Вивиан-Смит Корона – девочка из высшего общества?

Бедный Арсенио Яхткуэ. А сам-то ты из высшего общества?

– И все. Финита ля комедия. Занавес.

Он встал. Попросил счет.

– В этой истории тебя волнует только, что тебя наебли. Можешь считать это эпилогом.

Может, и верно? Лучше боязнь оказаться посмешищем, чем любовь к Вивиан Смит. Но я не собирался так просто сдаваться Куэ. Я его хорошо знаю. Слишком хорошо его, стервеца, знаю.

– Сядь, пожалуйста.

– Я больше и слова не скажу.

– Будешь слушать. Говорить буду я. Последнее слово.

– Обещаешь?

Он сел. Расплатился по счету и закурил сигарету в серебристо-черном мундштуке. Теперь он будет прикуривать одну от другой, пока не напустит дыму по всей комнате, по всему залу, по всей вселенной. Дымовая завеса. Как начать? Вот что я хотел сказать ему весь вечер, весь день, несколько дней подряд. Настал момент истины. Я Куэ знаю. Он-то собирается со мной в словесные шахматы играть и только.

– Ну. Я жду. Подавай. И только не надо меня осаливать.

Что я говорил? Бейсбол – народные шахматы.

– Я скажу тебе, как зовут женщину из сна. Лаура.

Я ожидал, что он упадет со стула. Я ждал этого неделями, все утро, весь день и весь вечер. Уже и не надеялся. У меня было то, чего вам не дано: его лицо прямо передо мной.

– Это ей приснился сон.

– И?

Я почувствовал себя полным идиотом.

– Тот сон – это ее сон.

– Я понял. Дальше что?

Я умолк. Сделал попытку найти что-нибудь, помимо пословиц и поговорок, фразу, требующую обработки, слова, какое-никакое предложение, сдобренное там и сям. Нет, это не шахматы и не бейсбол, это головоломка. Нет, скраббл. – Мы с ней недавно познакомились. Месяц, точнее, два назад. Мы встречаемся. Вроде как. Нет. Я на ней женюсь.

– На ком?

Он прекрасно знал, на ком. Но я решил играть по его правилам.

– На Лауре.

Он сделал непонимающее лицо.

– Лаура, Лаура Элена, Лаура Элена Диа.

– Never heard of her[190]190
  Никогда не слышал о ней (англ.).


[Закрыть].

– Лаура Диа.

– Диас.

– Да, Диас.

– Нет, просто ты сказал Диа.

Я покраснел? Как бы узнать. Куэ, к слову, совсем не мое отражение.

– Иди ты знаешь куда. Не поздновато ли для уроков дикции?

– Интонации. Хотя твоя проблема скорее в артикуляции.

– Да пошел ты.

– Обиделся?

– Я? С чего бы? Напротив, мне очень хорошо, я отдыхаю. Мне скрывать нечего. А вот твое спокойствие меня настораживает.

– Что я должен, по-твоему, делать? Дождь идет.

– В смысле, я говорю, что женюсь на Лауре, а ты вот так вот садишь.

– Как?

– Вот так.

– Не вижу, почему я должен сесть как-то по-особенному, когда ты сообщаешь, что собираешься жениться. Если еще только собираешься. Как я в профиль, нормально выгляжу?

– А имя тебе ничего не говорит?

– Обычное имя. В телефонном справочнике Лаур Диас, должно быть, штук десять как минимум.

– Да, но это та самая Лаура Диас.

– Ага, твоя суженая.

– Мудила.

– Ладно, невеста.

– Арсенио, мать твою, я тут с тобой пытаюсь поговорить, а ты даже не реагируй. Не реагируешь.

– Пункт первый, я сам тебя сюда затащил волоком, а теперь жалею.

Неужели? По крайней мере, он сказал это искренне.

– Пункт второй, ты говоришь, ты женишься. Собираешься жениться. Что ж, я поздравлю тебя первым. Первым ведь, да? Не исключено, что приду на свадьбу. Подарю подарок. Что-нибудь в дом. Чего ты еще от меня хочешь? Могу быть свидетелем. Посаженым отцом, если вы собираетесь венчаться, только не в Сан-Хуан-де-Летран, ненавижу эту церковь, ну, ты знаешь почему: у них колокольни нет, так они ставят пластинку с колокольным звоном и транслируют по громкоговорителям: радиоцерковь. Большего, при всем желании, не смогу. Остальное, это уж ты сам, старичок, должен.

Я улыбнулся? Я улыбнулся. Я засмеялся.

– Ну что ж поделаешь.

– Для начала можешь познакомить меня с невестой.

– На хер пошел. Дай сигарету.

– Ты что, куришь сигареты? Эта ночь исполнена признаний и потаенной музыки. Я-то думал, ты куришь только трубку и халявные сигары после десерта и кофе.

Я оглядел его. Посмотрел поверх его плеча. Сцена. Люди в движении. Распогодилось. В ресторан заходили. Выходили. Официант насыпал опилки перед дверями.

Одним вечером тысяча девятьсот тридцать седьмого года отец повел меня в кино, и по дороге мы завернули в лучший бар поселка, «Швейцарец», там были жалюзи на дверях и мраморные столы и сцена с обнаженными одалисками на картине над стойкой – реклама пива Полар – народное пиво! А народ никогда не ошибается! и мороженое – манна небесная, – и меренги, словно спящие красавицы под стеклянным колпаком, и жестянки с разноцветными леденцами. В тот вечер мы заметили на полу дорожку темных мокрых опилок. Она шла в конец коридора и змеилась между возбужденно переговаривающимися людьми. В этом баре, в поселке в Орьенте, на Востоке, приключилась драма, достойная Дикого Запада. Один человек вызвал другого на смертельный поединок. Они были некогда товарищами, а ныне стали врагами, и их связывала ненависть, какая бывает только между соперниками, которые прежде дружили. «Где мне попадешься, там тебя и порешу», – сказал один. Второй, то ли более осторожный, то ли менее опытный, не спеша, мужественно и смиренно приготовился. Первый застал его тем вечером за стаканом некрепкого рома. Он отодвинул жалюзи и почти с улицы крикнул: «Обернись, Чоло, сейчас убивать тебя буду». Выстрелил. Тот, которого звали Чоло, почувствовал толчок в грудь и грянулся о цинковую стойку, но успел выхватить револьвер. Выстрелил. Его враг у дверей упал, получив пулю в лоб. Пуля, предназначавшаяся Чоло, попала (дело случая) в серебряный футляр для очков, который тот всегда (дело привычки) носил в кармане пиджака, слева, у сердца. Опилки гигиенично и милостиво укрывали негодующую заблудшую кровь обидчика, ныне покойного. Мы отправились дальше, мой отец – скорбя, а я – в возбуждении, и пришли в кино. Давали премьеру – картину с Кеном Мэйнардом. «Гремучая змея». Эстетическая мораль сей басни в том, что Мэйнард, весь в черном, отважный и меткий, загадочный негодяй Гремучая Змея и прекрасная, бледная, виртуозная красавица – живые, настоящие. И, напротив, Чоло и его враг, с которыми мой отец дружил, кровь на полу, красивая и неуклюжая дуэль – из мира снов, воспоминаний. Однажды я напишу об этом рассказ. А пока рассказал все как есть Арсенио Куэ.

– Ну, ты прямо Борхес, – сказал он. – Назови «Тема Добра и Зла».

Он не понял. Где ему понять. Не врубился, что это не нравственный конфликт, что я рассказал просто так, чтобы поделиться ярким воспоминанием, поупражняться в ностальгии. Не держа зла на прошлое. Ему не понять. Короче.

– Что пил Чоло?

– Откуда ж я знаю.

– Может, настойку какую?

– Говорю тебе, понятия не имею.

– Ты не понял.

Он кликнул официанта.

– Да, сеньор?

– Принесите нам две того, что пьет Чоло.

– Что?

Я поднял глаза. Официант был новый.

– Два ликера.

– «Кантро», «Бенедиктин», «Мари Бризар»?

Новый?

– Все равно.

Ушел. Да, новый. Откуда он взялся? Их там штампуют, что ли, внизу? Выпрыгнул из цилиндра?

– Как звали убитого?

– Не помню.

И тут же оговорился:

– Да я и не знал никогда. Кажется.

Вернулся официант с двумя рюмочками ликера того оттенка, который поэт-модернист назвал бы янтарным.

– За удачу и за меткий глаз Чоло, – сказал Куэ и поднял рюмку. Я не засмеялся, но подумал, что он, возможно, начинает понимать, и мне захотелось поддержать тост.

– То friendship[191]191
  За дружбу (англ.).


[Закрыть], – ответил я и выпил залпом.

Я почти в шутку полез в карман за бумажником, словно хотел расплатиться по уже оплаченному счету, и нащупал новую стопку купюр – или стопку новых купюр. Лицо мое приняло удивленное выражение? Я все вытащил. Три старых, мятых, почерневших от корыстных тисканий песо, на которых Марти уже смахивал чуть ли не на Масео, и еще два листочка из тех, что Куэ назвал бы весенними. Две сложенные белые бумажки. Я тут же предположил, что Магалена подсунула мне записку. А что же тогда другая бумажка? От Бебы? Послание из Бабилона? Привет от Гарсии? Развернул. Говна-то.

– Что это? – спросил Куэ.

– Ничего, – отвечал я, имея в виду нечто иное.

– Больше двух – говорят вслух.

Я швырнул бумажки на стол. Он прочел. Тоже швырнул на стол. Я схватил, смял и швырнул в пепельницу.

– Говна-то, – сказал я.

– Голова дырявая, – сказал Куэ голосом Индейца Бедойи. – Наверное, кондиционер плохо влияет.

Я опять взял листочки, разгладил на мраморе. Подозреваю, Арсенио Куэ – не последний из могикан и в мире еще остались любопытствующие.

НЕ ПРИГОДНО К ПУБЛИКАЦИИ

Сильвестре, перевод Рине кошмарный, чтоб не сказать хуже, точнее, чтоб не выругаться. Ты не мог бы написать новый текст, используя этот как сырье? Высылаю тебе также английский оригинал, увидишь, из чего Рине выстроил свой метафраз, как ты выражаешься. Смотри, не усни над ним и не переспи с ним. Учти, у нас нет рассказа на эту неделю, иначе придется всобачить что-нибудь из Кардосо, этого Чехова для бедняков, или из Питы, которого и сравнить-то не с кем. (Рине в любом случае заплатят за перевод. Кто ему сказал, что это невообразимое «Роландо Р. Перес» – удачный псевдоним?)

ГКИ

P. S. Не забудь вовремя написать предисловие. Помнишь, что получилось на той неделе. Шеф рвал и метал и извергал ФАБ (наш спонсорский стиральный порошок). Отдашь Вангуемерту.

12 черный

Примечание …………………

Писатели Север …………………

Уильям Кэмпбелл, не состоящий ни в каком родстве со знаменитыми производителями консервированных супов, родился в 1919 году в графстве Бурбон, Кентукки, и перепробовал множество профессий, пока не открыл в себе писательское призвание. В настоящее время проживает в Новом Орлеане, преподает испанскую литературу в университете Батон Руж, Луизиана. Автор двух бестселлеров («All-Ice Alice» и «Map of the South by a Federal Spy»), рассказов и статей в самых популярных американских журналах. Он также работал в качестве специального корреспондента «Спортс Иллюстрэйтед» на прошедшем недавно в нашей столице II Гаванском ралли. Его гаванские впечатления и стали источником вдохновения для этого замечательного рассказа, опубликованного в журнале «Beau Sabreur». Автобиографические детали при этом – всего лишь хитроумный литературный трюк, ведь мистер Кэмпбелл – убежденный холостяк, убежденный трезвенник и ему не исполнилось еще и сорока. Этот короткий рассказ с длинным названием, таким образом, вдвойне или втройне интересен для кубинского читателя, и «Картелес» счастлив первым представить его вам в испанском переводе. Мы вверяем вас ему – и наоборот.

– Говна-то, – сказал я.

– А завтра ты заметку отдать не можешь?

– Придется встать ни свет ни заря.

– Ты хотя бы перевод закончил.

– Надеюсь.

– Что значит «надеюсь»?

– Просто взял перевод Рине и переставил пару прилагательных.

– И существительных.

Я улыбнулся. Взял бумажки со стола, снова скатал и швырнул в угол.

– В жопу.

– Тебе виднее, – сказал Куэ.

Я вытащил купюру и положил на стол.

– Это еще что? – спросил Куэ.

– Один песо.

– Я вижу. Что ты, мать твою, делаешь?

– Плачу.

Он натужно, театрально захохотал.

– Ты все еще витаешь в воспоминаниях.

– Что?

– А то, что ты Чоло, старик. Не слышал, что сказал официант?

– Нет.

– Ты только что выпил цикуты. Подарок от заведения. Я не слышал.

– Или ты размышлял о верности, неверности, правдости, легальности перевода Рине Леаля, буквально Легального?

– Дождь кончился, – вот что сказал я в ответ. Мы встали и вышли.

XXII

Больше дождя в ту ночь не намечалось.

– Время доказало правоту Брийя-Саварена, – сказал бредущий, оглядывающийся, жестикулирующий Куэ, – сегодня более ценно открытие нового блюда, чем новой звезды. (Указывая на космос.) Звезд столько!

Небо было ясное, и под его куполом мы зашагали к «Националю».

– Надо было насос купить, чтоб воду откачивать. Приглашаю тебя прокатиться на лодке.

Я не ответил. Кругом было темно и тихо. Даже запойная кукла скрылась во мраке и молчала. Пьяна дождем. Куэ больше ничего не сказал, и гул наших шагов отдавал историей. Тишь на небе длилась не одну светоминуту. Подойдя к машине, – даже раньше, потому что фонарь на стоянке по-прежнему горел, – мы увидели, что кто-то накрыл ее и поднял стекла.

– Закрыли как следует, – констатировал Куэ, садясь, – сухо-сухенько.

Я опустился на сиденье для самоубийц. Мы тронулись, и он притормозил у въезда, вышел, разбудил охранника и хотел оставить ему на чай. Он не взял. Это был тот же самый другой Рамон. Друзья моих друзей – мои друзья, сказал он. Спасибо, ответил Куэ, доброй ночи. Дазатра. Мы уехали. Он высадил меня у дома через пять минут, хотя дом в четырех кварталах ходьбы, – для Арсенио Эйнштейна Куэ наикратчайшая линия между двумя точками – это изгиб Малекона.

– Я полумертвый, – сказал он, потягиваясь.

– Тьфу на вас.

– Новас Кальво?

– На вас всех. И на него тоже, ладно уж.

– Не собираюсь опять умирать сегодня ночью. Как говорит твой Маркс, Better rusty than missing.

– Пусть он будет твоим спутником в вечности, раз уж ты один идешь домой.

– Старичок, ты забыл о Старике.

– О Старике и горе?

– Le Vieux М, который сказал, что le vrai néant ne se peut sentir ni penser[192]192
  Старикашка М., настоящее небытие нельзя ни почувствовать, ни помыслить (фр.).


[Закрыть]. A уж тем более поведать.

– Quel salaud![193]193
  Какая сволочь! (фр.)


[Закрыть] Вот уж кто великий наоборотник.

Он дернул ручник и по инерции развернулся в полоборота ко мне. Куэ жил на космической орбите, и ни гравитация, ни трение, ни сила Кориолиса не могли унять его порывов.

– Ты ошибаешься.

Мне вспомнилась Ингрид Бергамо, бедняжка, которая думала, что Бустрофедон, бедняжка, правильно говорит вместо «ты ошибаешься» «ты ужасаешься». Ингрид Mo, лысая, Иренита Керли, та, сегодняшняя, с ее домашней химией, двойняшки, кто увел мой лак «Тони», признавайтесь (одного из двойняшек звали Тони), и Эдит Кабелл, вдвойне бедняжка, со своей жанностливостью д’Арк и траппистской плешью втроем легко составили бы ансамбль Керли, Ларри, Mo. The Three Stooges. Бедняжки. Бедняги. Все. И мы вдвоем бедняги. Зачем с нами не было Бустрофедона, чтобы нас было трое вместо двоих? Хотя оно и к лучшему. Он бы не понял. Здесь нет картинок. Одни шумы да еще, может, ярость.

– Неужели? Насчет Сартра, блаженного Августина Третьего Тысячелетия, твоего Third Coming[194]194
  Третьего пришествия (англ.).


[Закрыть]?

– Нет, что ты, нет. И не насчет меня. Насчет тебя.

– Wordswordsworth[195]195
  Игра слов: Слова, слова, слова – Вордсворт (англ.).


[Закрыть].

– Ты на грани того, чтобы совершить первую действительно непоправимую ошибку в жизни. На сей раз ты найдешь приключений на свою задницу. Остальные найдут тебя сами.

– Своей жопой учуют мою?

– Я серьезно. Совершенно серьезно, ужасно серьезно.

– Смертельно от усталости серьезно. Ради бога, Арсенио, кто сейчас станет принимать нас всерьез?

– Мы сами. Мы как воздушные гимнасты. Думаешь, гимнаст там, наверху, совершая двойное или тройное сальто-мортале, задается вопросами типа: А серьезен ли я? или: Почему я тут скачу, как дурак, а не занимаюсь чем-нибудь посерьезнее? Исключено.

Он бы упал. И утянул бы за собой остальных.

– Это как с ошибками. Первый закон Ньютона. Все яблоки, равно как все озадачившиеся воздушные гимнасты, падают вниз.

– Ладно, не говори потом, что я тебя не предупреждал. Женись, губи свою жизнь. Я имею в виду, ты понял, теперешнюю твою жизнь. Это другая судьба, еще одна смерть.

– Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду.

Иногда я бываю сам Сильвестре Иннуэндо. Он взглянул на меня искоса, сложив губы в неслышное «а?».

– Это просто совет. Искренний.

Ага, и бескорыстный. Ростовщик-благочестивец. Арсенио Родосскуэй.

– Я мог бы ответить тебе, как Кларк Гейбл на банкете или на симпосии, на корабле, куда против его воли вторгся этот серебристый призрак – Джин Харлоу, и он таки решил вместе с ней бороздить моря безумия; когда на шею ему накинули петлю, он сказал: «Этого урока я никогда не забуду». Обещаю, я приму твой совет натощак и вывернусь наизнанку.

Он отпустил ручник. Я вышел.

– «I’ll bet your wife», в нашем прокате «Расскажи мне о вдове». Spellbound. B,o,u,n,d.

– Я думал, ты серьезно.

– Серьезно играя.

– Бизстрашный йунаша на литящщий тропецеи. Свабоднае талкавание.

Он отпустил ручник. Я вышел.

– До швейцария.

Я обошел машину сзади, почти что такелажным курсом. Когда я оказался рядом с ним, он сказал, Иоганн Себастьян, не Бах, а Элькано, que le vent de Bonheur te soufflé au cu[196]196
  Пусть ветер удачи дует тебе в зад (фр.).


[Закрыть] и please end well your trip around the underworld, and sleep well, bitter prince and marry than, sweet wag[197]197
  И пусть твое путешествие по нижнему миру закончится хорошо (англ.).


[Закрыть], пророческая цитата, и для соседей, не разумеющих ни по-французски, ни по-английски, да и по-испански с трудом, погромче:

– Большое спасибо за жопу, сэр Кака.

Я прокричал, Вам спасибо, взаимно, лорд Шит-лэнд. Ошибался Э. М. Форстер, ох как ошибался, он думал, что Лондон – это вселенная, а Тамесис – океан, а его друзья – человечество. Кто предаст свою отчизну или матчизну (Наматчизна – отчизна всем нам, футболюдям) ради того, чтобы сохранить друга, когда всякому известно, что можно предавать друзей и консервировать их, словно мыслящие груши? Арсенио дель Монте и к чему скрывать истинные друзья мои Куба есть любовь а также Сильвестре Либбис.