Текст книги "Три грустных тигра"

Автор книги: Гильермо Кабрера Инфанте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Наши пассажирки снова издали какой-то пережеванный звук. Отрыжка скуки и уныния. Утонули в божьей росе. Я подбавил в представление патриотизма, как тот тенор, что всякий раз, давая петуха, выкрикивал поверх: Да здравствует свободная Куба!

– Поддержите отечественного исполнителя.

Куэ принялся распеваться. Ми ми ми Мими. Я поднес ему ко рту солонку, как микрофон.

– Что ты нам споешь?

– Если позволите, Три Слова.

– Красивое название, – сказал я.

– Это не название, – сказал Куэ.

– Еще одна песня?

– Нет, та же самая.

– Как она называется?

– Ехал, ехал, на мертвого осла наехал, по нему проехался, а не дотронулся ногой Однако (такая у моей правой ноги фамилия).

– Длинноватое название для песни.

– Это не название для песни. И не длинноватое название. Это длиннющее название.

– Это не название для песни?

– Нет, это название заголовка.

– А какой заголовок?

– Не помню, но могу зато сказать, как ее зовут.

– Как ее зовут?

– Королева.

– Да, такая песня. Знаю. Отличная песня.

– Да нет, это не песня. Так зовут одну мою подругу.

– Подругу? Так это посвящение? Так вот оно что!

– Это подруга песни.

– Фанатка.

– Нет, не фанатка. Скорее, она склонна к скепсису, и если уж на то пошло, суть лишь в том, что она подруга песни.

– Что же это за песня?

– Сейчас спою.

– Что споешь?

– Три слова.

– Это и есть песня!

– Нет, это заголовок. Песня – это то, что под заголовком.

– А что под заголовком?

– Подзаголовок.

– А под ним?

– Подподзаголовок.

– Так что за песня, дьявол?

– Меня зовут Арсенио, сеньор.

– ЧТО ЗА ПЕСНЯ?

– Это еще один заголовок?

– Нет. Песня.

– Песня? Это же всего три слова.

– Вот именно, Три Слова.

– Ты же, черт тебя дери, не спел!

– А я и не обещал спеть такую песню. Черт тебя дери? Впервые слышу. Я сказал, что спою Три Слова, и спел три слова.

– В любом случае, прекрасное сочинение.

– Это не сочинение. Сочинение – это совсем другое дело.

Мы затормозили. Они не смеялись. Не шевелились. Уже даже не возмущались. Они умерли для бытия – да и для небытия тоже.

Игра закончилась, но лишь для нас двоих. Для них она и не начиналась; играли только мы с Арсенио Куэ. Нимфы вперились пустыми глазами во тьму внутри тьмы бара. Women![165]165
  Женщины! (англ.)


[Закрыть], сказал Куэ. Если бы их не было, стоило бы выдумать Бога, чтобы Он создал их. А это уже мой голос, полустебовый, полусерьезный.

XVIII

Думаю, тогда-то мы и начали задаваться вопросом (хвастать вопросом, говорил всегда Бустрофедон), а зачем их смешить. Кто мы? Клоуны, белый и рыжий, циничные могильщики? Или человеки, обычные люди, тертые калачи, народ? Разве трудно покорить их? Они только этого и ждут, сомневаться не приходится. Куэ, как более решительный или опытный, применил свой Шепот Номер Один к самому себе, а я сказал Магалене, почему бы нам не прогуляться.

– Де?

– На улице. Вдвоем. При луне.

Никакой луны, даже плохонького месяца не было, но любовь сплошь и рядом соткана из общих мест.

– А как же мая падруга.

– Рюмка? Так допей и все.

Свинья грязь найдет и в операционной.

– Я гаварю, вдруг мая падруга, ну, Беба, абидится. Панимаишь?

– Ты не обязана у нее отпрашиваться.

– Сичас-та нет. А патом?

– Что потом?

– Будит языком малоть што ни попадя.

– Ну и что?

– Как ну и што? Она ж миня садержит.

Так я и думал. Но не сказал, а сказал: «Надо же, как интересно», сделав интересное лицо, à la Тайрон Куэ.

– Я живу у них с мужем.

– Ты не обязана мне все объяснять.

– А я и ни абисняю, эта проста штоб ты знал, пачиму я нимагу.

– У тебя есть своя жизнь.

Трюизм против альтруизма.

– Не позволяй им жить за тебя.

Любовь против самолюбия.

– Не откладывай на завтра то, чем можешь насладиться сегодня.

Ах, «эпикурейский холод».

А ведь прав Куэ. Даже в битве полов честолюбие – единственный запрещенный прием. Она вроде бы задумалась над моей кубинской версией carpe diem или, по крайней мере, сделала умное лицо, чего уже и так достаточно, и этим лицом уставилась на Бебу Благодетельницу. Она пылилась под пудрой «Макс Фактор», забытая в темном углу. Мы победили. Старикашка Пиндар и я.

– Ну бох стабой, пашли.

Мы вышли. На свежем воздухе приятнее. Открытые кафе – великое изобретение. Над нами сверкала синим, красным и зеленым вывеска «Джонни’с Дрим», загоралась и гасла. Экзотические цвета. Neon-lit Age[166]166
  Игра слов: от эпохи неолита до неоновых огней.


[Закрыть]. Я споткнулся в одно из темных мгновений, но страх оказаться в нелепом положении превратил намечающееся падение в танцевальное па куда быстрее, чем просто равновесие.

– Меня ослепило, – пояснил я. Я всегда все поясняю. Словами.

– Там очинь тимно.

– Вот чего я терпеть не могу в клубах.

Она удивилась. Из-за единственного множественного числа?

– Терпеть не можешь?

– Да. И танцы тоже. Что такое танец? Музыка. Мужчина и женщина. Крепко обнимаются. В темноте.

Она не ответила.

– Ты должна была сказать на это: ну и что в этом плохого? – пояснил я.

– А я ничо плахова нивижу. Хатя ты ни падумай, я танцы тож ни очинь та.

– Нет, ты скажи, повтори: ну и что в этом плохого?

– Ну и что в этом плохого?

– Музыка.

Тщетно. Даже не улыбнулась.

– Это старый прикол Эбботта и Костелло.

– Эта кто такие?

– Американский посол. Двойная фамилия. Как Ортега-и-Гассет.

– А-а.

Сволочь. Нельзя обижать маленьких.

– Да нет же. Шутка. Это комики, американские актеры.

– Ни знаю таких.

– Они были знаменитостями, когда я был совсем маленьким. Эбботт и Костелло против Духов. Эбботт и Костелло против Франкенштейна. Эбботт и Костелло против человека-волка. Очень смешные.

Неопределенный, неопределенно-одобрительный жест.

– Ты тоже была еще совсем крошкой.

– Ага. Можит, и ни радилась.

– Может, и не родилась. В смысле, родилась потом уже.

– Ага. Году в саракавом.

– Не помнишь, когда родилась?

– Приблизительна.

– И не боишься?

– Чиво?

– Подожди, пусть Куэ узнает. Ничего. По крайней мере, ты знаешь, что родилась.

– Я ж здесь, верна?

– Неоспоримое доказательство. Будь ты со мной в постели, большего не потребовалось бы. Coito ergo sum.

Конечно же, она не поняла. Кажется, даже не расслышала. Я не успел удивиться собственному стремительному прыжку вниз. Так и бывает с трусами на трамплине.

– Это по-латыни. Означает: ты мылишь, мыслишь, следовательно, существуешь.

Сукин сын!

– Поскольку ты мыслишь, ты здесь, идешь в ногу рядом со мной, под жаром звезд.

Будешь продолжать в том же духе, все закончится: Ты – Джейн, я – Тарзан. Антиязык.

– Как все сложна. Все-та вы услажняите.

– Ты права. Абсолютно.

– А гаварити сколька. Вас же низаткнуть.

– Еще правее. Имеешь право. Заткнешь за пояс самого Декарта.

Кажется, я сказал «Дескартеса».

– Да, я ево харашо знаю.

Я, должно быть, подпрыгнул. Выше, чем Арсенио Куэ той ночью в «Мамбо-клубе», той ночью, полной блядей и сумок, сложенных на столике, и музыки крыльев – «Крыльев Казино», тогда модных, в которые была по уши влюблена одна из этих давалок, она только и делала, что ставила подряд пять их пластинок, пока я не выучил, где какая кончается и где какая начинается, в равноправии, словно одна длинная песня. Куэ, как обычно, начал разглагольствовать, болтать с одной поблядушкой, очень красивой, просто куколкой, и сказал, что меня зовут Ксексофонт, а его – Киркуэ и что я прибыл ему на помощь в битве полов, нашем Побабамсисе, а поблядушка за соседним столиком, одинокая, уже не первой свежести (в «Мамбо» тридцатилетняя женщина – древняя старуха, бальзаковского возраста – возраста Бальзака), с милыми глазами, мягко спросила у Куэ, Против Дария Кодомана? и выдала долгую лекцию на тему Анабасиса, можно подумать, там описывалось отступление десяти тысяч шлюх к морю, так хорошо она была осведомлена, и оказалось, что она – преподавательница педагогического училища, которую превратности истории (там ее знали как Алисию, но она сказала нам настоящее имя, Вирхиния Вимес или Вимис) и экономики заставили переменить профессию на древнейшую, совсем недавно, в отличие от остальных, они-то начинали с детства, и, можете вы в это поверить? Арсенио Тойнби Куэ, более известный как Дарий Куэдоман, бросил свою полуодетую в серебристое платьице конфетку и переспал, слоновий зануда, с Вирхинией Вымяс, учительницей древней и средневековой истории. Чему она там его обучила? Я приземлился из прыжка. Не прошло и двух секунд. Теория относительности, распространенная на воспоминание.

– Это в туте. Я в туте умею играть. Беба научила. И в покаре тоже.

Ах ты, мать твою так. Если бы мужчины играли в бридж так, как женщины играют в покер. Покар.

– Он самый.

Я решил сменить тему. Или, точнее, вернуться к одной теме. Вращение. Поженить Мирчу Элиаде с Баамонде.

– Так ты не любишь танцы?

– Неа, ни очинь.

– Да что ты говоришь? А по лицу я бы сказал, что любишь.

Черт, а вот это уже расизм. Физиодискриминация. Ей бы ответить, Танцуют, мальчик, ногами, а не лицом, так бы мне и надо было.

– Да? А знаишь, в децве я абажала танцы. А сичас, низнаю.

– В детстве не считается.

Она рассмеялась. Вот теперь она рассмеялась.

– Вы такие странные.

– Кто это мы?

– Ты и этат твой приятиль. Куэ.

– Почему?

– Нипачиму. Странные и все. Гаварите всяка страннае. Делаите все как-та странна. И все адинакава, как два брата прям. Гаварят и гаварят и гаварят. Зачем столька-та?

Может, она литературный критик in disguise[167]167
  Скрытый (англ.). Здесь: понарошку.


[Закрыть]? Мага Макарти.

– Может, так оно и есть.

– Можешь мне паверить, так и есть.

Я, наверное, сделал странное лицо, потому что она добавила:

– Сам па сибе ты вроди не такой пришибленный.

Ну и то хлеб. Это что, комплимент?

– Спасибо.

– Незашта.

Она смотрела на меня, и в полумраке ее глаза ярко блестели, почти обжигали.

– Ты мне панравился.

– Да?

– Да, правда.

Она смотрела на меня, и так же, не отрывая взгляда, подошла и встала передо мной и подняла плечи и шею и лицо и приоткрыла губы, и я подумал, что женщины понимают любовь по-кошачьи. Откуда у нее эти танцующие движения? Никто не ответил, потому что никого рядом не было. Мы были одни, и я взял ее за руку, но она высвободилась, случайно оцарапав мне руку и не заметив этого.

– Пашли туда.

Кивнула в темноту за нами, на берег. Неужели она такая скромница? За рекой мерцали огни Малекона. У Ла-Чорреры звезда скатилась в море. Мы зашагали. Я поймал невидимую ладонь. Она сильно сжала мою, впившись невидимыми ногтями. Я притянул ее и поцеловал и ощутил ее дыхание, плотское, прохладнее, чем ночь и лето, испарение, аура, еще одна река, и она полнила, наводняла пустырь своими поцелуями, запахами, любовным шумом, дикими и домашними духами (я учуял смутный шлейф «Шанели» или «Нины Риччи», не знаю, не специалист), и она крепко поцеловала меня, сильно, грубо, в губы, раскрыла мои губы языком и искусала их, снаружи и изнутри, слизистые, язык, десны, в поисках чего-то, моей души, подумалось мне, и вонзила ногти, теперь уже когти, мне в шею – и я неизвестно почему вспомнил Симоне Симон, нет, известно почему, там в темноте, и отплатил ей за поцелуй поцелуем, и они слились в один, по-дракульи поцеловал ее в шею, и она заговорила, выкрикнула, Да, да, да, и расстегнул ее блузку, на ней не было лифчика или бюстгальтера, также называемого сутьен-горж, Жорж, я склонился над ними и за поцелуями задумался о ласках ее умелых рук, она спрятала когти, ища любовную брешь, я подумал, что сегодня ночью она воображает себя эквилибристкой без страховки и без бюстгальтера «Мэйден-форм бра» и посмеялся про себя, проводя зыком по ее обнаженным грудям (чуть не сказал сонным) и по кнопкам, их было две, и обе ускользали, не как рыбы, а как заполошные соски, и я медленно пустился в обратный путь, от шеи домой, к ее рту, и снова, заново поцеловал ее, а она нашла путь, проторила дорожку внутрь и

Резко отшатнулась. Она смотрела куда-то за меня, и я подумал, кто-то идет, а еще, что она видит в темноте, и спросил себя, интересно, что она еще умеет, взглядом убивает, решил вести себя осторожнее и, поскольку она все глядела туда, подумал, что идет Беба. Но это была не Беба. Никого там не было. Никто не шел. Personne. Nessuno. Ничего.

– Что такое?

Она все смотрела за меня, я быстро обернулся, и не обнаружил сзади никого, ничего, только ночь и тьма и тени. Меня пронял страх или, по крайней мере, холод – а ведь было жарко, особенно там, внизу, у берега.

– Что случилось?

Она пребывала в трансе, под гипнозом чего-то, что я не видел и не увижу, не суждено. Марсиане на берегу. Приплыли на лодке? Черт, даже марсианин тут глаз выколет. Я и ее-то еле вижу. Я тряхнул ее за невидимые плечи. Но она не выходила из транса. Дать ей пощечину, что ли? Наотмашь. Женщин бить легко. К тому же так они всегда выходят из транса. В кино. А если она даст сдачи? Может, она не христианка. Я отказался от этой мысли, не люблю драки в потемках. Снова тряхнул за плечи.

– Что с тобой?

Она встрепенулась и тут же споткнулась и упала на какую-то темную кучу рядом с нами. Земля осталась с тех пор, как провели туннель. Земля и, может, еще ил. Река же совсем близко. Я слышал, как река бьется о ее дыхание, не очень логичный образ, но чего же вы хотите? В ту минуту все было нелогично. В такие мгновения логика от жары и куража испаряется через поры. Я схватил ее под руки и поднял, она все не смотрела на меня. Просто диву даешься, сколько всего видно в темноте, когда ты внутри ее. Она не смотрела на меня, но взгляд больше не казался потерянным, перестал искать ничто в нигде.

– Что стряслось?

Она взглянула на меня, Что могло случиться?

– Что случилось?

– Ничего.

Начала всхлипывать, закрыв лицо руками. Могла бы и не закрываться, темнота лучше всякого платка. Может, она не прятала глаза, а, наоборот, защищала их от мира. Я развел ее руки.

– Что с тобой?

Глаза закрыты, губы сжаты, все лицо – темная гримаса в ночи. Не выйдет, бля. У меня очки как у рыси. Точнее, как у филина. Я мудрая сова.

– Да что, еб твою мать, происходит?

Ругательства – это и есть волшебные слова? Вроде заклинания, точно, потому что она тут же начала говорить без умолку, безудержно, яростно, по всем статьям обставив нас с Куэ, ибо в ее голосе было внутреннее, горячее неистовство, она разметала слова в клочья.

– Не хочу Нет. нет. Не хочу туда. Не хочу возвращаться.

– Куда? Куда ты не хочешь? В «Джонни’с»?

– К Бебе. не хочу опять к ней. она меня бьет, запирает дома, не дает ни с кем говорить, вообще ни с кем. пожалуйста, не отдавай меня обратно. я не хочу обратно. она меня запирает в темной комнате и не дает ни воды ни еды только бьет когда открывает а если откроет и застукает что я в окно смотрю привязывает меня к ножке кровати и бьет меня сильно-пресильно и целыми днями ничего не дает поесть неделями. видишь как я исхудала. нет. не хочу обратно бля не хочу возвращаться к ней. стерва. пользуется мной и ему дает попользоваться а кто они мне чтобы смотреть на эту стервоту не хочу не хочу не хочу. пошли вон. не вернусь. с тобой останусь. правда ты мне разрешишь остаться. я не вернусь. не давай им меня забрать.

Она воззрилась на меня выпученными глазами, потом вывернулась и побежала, думаю, к реке. Я догнал ее и схватил. Я не очень крепкий, скорее, толстый, пришлось попотеть, но она тоже оказалась не силачка. Успокоилась, вроде пришла в себя и снова уставилась поверх моего плеча – это несложно, – на сей раз высматривая что-то конкретное, реальное. Высмотрела. Во тьме.

– Идут, – сказала она. Марсиане, чтоб их. Куэ и Беба. Один марсианин. Только Беба. С криком, что у вас там?

– Ничего. ничего.

– Все в порядке?

– Да, – сказал я. – Мы гуляли тут, вот Магалена и споткнулась в темноте. Ничего страшного.

Она подошла поближе и посмотрела на нее /на нас /на нее. Еще один ночной хищник. В ночи она могла бы разрубить вас взглядом напополам. Горгона чистой воды.

– Она тут ничего не плела? А то любит устраивать показательные выступления.

Бля буду. Показательные выступления. Нормальненькая терминология. Неповторимая мудрость.

– Нет, я ничего не говорила. Честное слово. Мы вообще не разговаривали. Спроси у него сама.

Как так, твою мать? Я свидетель. Вот говно. Так на чем остановимся? Хочешь или не хочешь?

– Что случилось, а?

Куэ. Спаситель. Куэ. Я узнал его голос, надежный, извечный.

– Ничего. Магалена упала.

– A quoi bon la force si la vaseline suffit[168]168
  К чему сила, если есть вазелин (фр.).


[Закрыть], – сказал Куэ.

Девушки ничего не ответили, их будто не было, лишь молчание и мрак. Шекуеспир окончательно все перевел в хохму.

– Верните в ножны ваши шпаги, а то как бы им не заржаветь от ночной и речной росы, и вернемся в замок.

Мы вернулись в клуб. Так как там его, Мечта Хуанито? Щас. Полный кошмар без кондиционера. Пройдя мимо меня, она сказала (шепнула): пожалуйста. не давай ей меня забрать. пажалей – и взяла под ручку Бебу Мартинес или как там ее по-настоящему. Они отправились прямиком в сортир, а я тут же все рассказал Куэ.

– Поздравляю тебя, братишка, – сказал он. – И сочувствую. Повезло тебе. Ты нарвался на сумасшедшую. Тетка, потому что это ее тетка, можешь не верить, я лично верю, потому что это проще, чем выяснять, кем еще она может ей приходиться. Обычные люди – просты, барочность – удел культурных. С чего ей врать, что она ее тетка? Так вот тетка мне все рассказала, пока вас не было. Когда она заметила, что вы вышли, то забеспокоилась за тебя. Девица – буйно помешанная, она и на людей нападала и все прочее. Лечилась. Интенсивная терапия. Электрошок. Хоть в Масорре не была, да и то по чистой случайности. Галигарсия. Кабинет доктора Галигарсии, как ты выражаешься. Пару раз задерживали. Сбегает из дома и вытворяет все то, что ты сейчас наблюдаешь и наблюдал наверняка на улице. Откровения, брат, жизненный опыт. Бесценен для писателя, но на хрен не сдался по жизни. Я знаю.

– Говорю тебе, никакая она не тетка, эта сучка. Она агрессивная лесбиянка, а запугала ее и держит взаперти.

Запугала! Бред! А на что полиция нравов?

– А Магалена, ты думаешь, святая? Блаженная Ифигения? Черная Богоматерь? Ну, то есть, да. Они все такие. Но это, как говорит твой дружок Эрибо, когда думает, что подражает Артуро де Кордова, не имеет ни малейшего значения. Да кто мы с тобой такие, черт? Нравственные цензоры или что? Или ты сам не твердишь все время, что мораль – это взаимное соглашение, навязанное партнерами, обладающими большей свободой действий? Конечно же, разумеется, of course, bien sure, naturlich, тетка или – для тебя – предполагаемая тетка или тетка в любом смысле – лесбиянка или кто ей угодно в своем доме, в своей постели, в те полчаса, или час, или два, если уж с натяжкой, но она еще и человек, во все остальное время она личность, и эта личность рассказала мне, как мучается со своей этой племяшкой, или приемной дочкой, или содержанкой. Думаю, не врет. Я людей знаю.

Боже праведный. Его оболванили, высосали мозг, пока меня не было. Явились похитители тел и подменили его на гигантский стручок фасоли, и я сейчас разговариваю с двойником Арсенио Куэ, зомби, доппельгенгером[169]169
  От нем. doppelhenger – двойник.


[Закрыть] с Марса. Я так ему и сказал; он рассмеялся.

– Серьезно, – сказал я. – Кроме шуток. Надо взглянуть на твой пупок. Ты, наверное, робот Куэ.

Он все потешался.

– У роботов тоже пупок есть.

– Ну, не знаю, родинку, родимое пятно, ссадину, шрам. Они теперь, наверное, с другой стороны.

– Тогда я не двойник. Я свое отражение в зеркале. Эукоинесра. Арсенио Куэ на языке Зазеркалья.

– Я тебе самым ответственным образом заявляю, что у этой девушки серьезные, серьезнейшие проблемы.

– Конечно, серьезные, только ты не психиатр. А если вознамерился стать им – на меня не рассчитывай. Психиатрия ведет к самому худшему.

– Ионеско утверждал, что арифметика.

– Да неважно. Психиатрия, арифметика, литература – все они ведут к самому худшему.

– Алкоголь ведет к самому худшему. Вождение ведет к самому худшему. Секс ведет к самому худшему. Что ни попадя ведет к самому худшему. Радио ведет к самому худшему, – он сделал жест типа «нашел кому рассказывать», – вода ведет к самому худшему, даже кофе с молоком ведет к самому худшему. Все ведет к самому худшему.

– Я знаю, что говорю. Не следует врываться в райские кущи, а тем более есть с древа добра и зла.

– Есть древо?

– Есть плоды, логик хуев! Процитировать тебе полностью? Зачитать? – я помотал головой, но поздно.

– От всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него…

– Тогда лучше и вовсе не двигаться. Превратиться в камень.

– Я тебе толкую о вещах конкретных, реальных, близких и, в первую очередь, опасных. Я в тыщу раз лучше тебя знаю жизнь. Отвяжись от девицы, забудь о ней. Пусть тетка или кто она там о ней заботится. Это ее крест. А у тебя свой. Какой бы он ни был – лишь бы быть.

– Замолкни, вон они идут!

Идут. При полном параде. Магалена то есть, потому что Беба и не растрепывалась. Магалену будто подменили. Точнее, вернули в прежнее состояние, она стала похожей на себя предыдущую как две капли воды.

– Нампара, – сказала тетка или Беба Мартинес или Бабилон на своем спутанном языке. – Очнь позна уже.

Разглагольствования. Gimme the gist of it, Ma’am, the gift to is, the key o’it, the code[170]170
  Дайте мне суть его, мэм, дар его, ключ его, код (англ.).


[Закрыть]. Куэ сказал, О’кей, попросил счет и расплатился деньгами Рине. Мы вернулись в Гавану, и Куда сеньориты пожелают быть доставленными, сказал Сама Галантность Куэ, и тетка сказала, Да там де вы нас увидили мы там рядышкам сасем живем, и Куэ сказал, О’кей, и, поскольку Галантность Галантностью, а странности странностями, добавил, что тетка потрясающая красавица, с ног до головы, просто ваще, и пусть она ему позвонит, и дал телефон и повторял его на мотив «Джингл Беллз», пока она не выучила и не сказала, что ничего не обещает, но позвонит, и мы выехали на авениду Президентов и высадили их на углу Пятнадцатой и крайне вежливо распрощались, и Магалена вышла, даже не пожав мне руки, не оставив в моих пальцах проигрышного билета или номера телефона. Ни царапины – лишь в воспоминании. Вот она, жизнь. Есть везунчики. Что-то спасает их, и они никогда не суются в замок Дракулы и не зачитываются рыцарскими романами, потому что рассказы о приключениях Лоселота, или Амадиса Де Голльского, или Белого Рыцаря, как известно, ведут к самому худшему. Лучше по-прежнему пассивно ходить в кино – там хоть взаправдашние женщины ведут всего лишь к месту в зале. Капельдинершы. Но, кто знает, возможно, где-то в Швейцарии русский белый многажды-эмигрант придерживается мнения, что и они ведут к самому худшему. Что же делать? Остановиться на Ким Новак? А онанизм – не самое худшее? В детстве мне так и говорили, мол, туберкулезом заболею, мозг размягчится, сил не будет совсем. Вот блин. Жизнь неизбежно ведет к самому худшему.

XIX

Воздуха не хватает, сказал Куэ и остановился, чтобы убрать крышу. Потом спустился по Двенадцатой и переехал Линию, и мы вернулись во владения, в пределы Мебиуса, по-простому – Малекон в обе стороны.

– Бустрофедона не хватает, – сказал я.

– Дались тебе психи, покойники и великие мужи прошлого. Начитался сказок о привидениях. Вот и весь сказ.

– А ты что знаешь о привидениях?

Он посмотрел на меня с таким видом, будто посылал куда подальше или просто на хуй, и сделал отчаянный жест. Со мной невозможно разговаривать.

– Привидения – это видения, которые возвращаются к нам и больше не покидают. Правда, фантастика? Мертвецы, которые не могут умереть. То есть бессмертные. Под фантастикой, заметь, я имею в виду то, что «необычно», «потрясающе», «грандиозно». Нехило, если ты бывал в Камагуэе. Или в Аргентине.

– Понимаю тебя, но, ti prego[171]171
  Прошу тебя (итал.).


[Закрыть], и ты меня пойми. Кажется, я уже как-то говорил, что мертвец для меня больше не человек, не личность, – это труп, вещь, даже не предмет, а так, бесполезная рухлядь, она ведь ни на что не годна, только гнить и становиться все страшнее и страшнее.

По какой-то причине этот разговор действовал ему на нервы.

– Почему бы уж не схоронить Бустрофедона? Он начинает смердеть.

– Знаешь, во что обходится великий покойник?

Он не понял. Я зачитал список, который помню наизусть.

3 кедровые доски	$3,00
5 фунтов желтого воска	1,00
3 фунта позолоченных гвоздей	0,45
2 пакета декоративных булавок	0,40
2 пачки свечей	0,15
За работу гробовщику	2,00
Итого	$7,00

– Семь песо?

– Семь песо, семь псов. Накинь еще за работу похоронной команде, могильщикам. Считай десять песо, даже одиннадцать.

– Столько стоили похороны Бустрофедона?

– Нет, столько стоили похороны Марти. Печально, правда?

Он не ответил. Я не мартианец, да и он тоже. Одно время я очень им восхищался, но потом его так захватали, так старались сделать из него святого, каждая сволочь прикрывалась его именем, что меня стало тошнить от самого слова «мартианец». Лучше уж марсианин. Но и вправду печально, печально, что это правда, вправду, печально, что он вправду мертв, как и Бустрофедон, – такова уж смерть, что всех покойников превращает в одну длинную тень. Это называется вечность. Жизнь разлучает нас, разделяет, индивидуализирует, а смерть объединяет нас в одном великом мертвеце. Черт, я заделаюсь Паскалем убогих. Пасхалем. Он неизвестно почему развернулся под фонарем на Нептуно – отложу-ка я на другой день мои вопросы, мой вопрос, мой Вопрос. Не откладывай на завтра то, что можешь сделать послезавтра. Carpe diem irae. Все есть отсрочка. Жизнь предполагает, а Бог располагает, а человек отлагает. Сильвестре Пасхаль. Вот ведь бред собачий.

– Ладно, – сказал я, – после этого экскурса в небытие, после этого сезона (с вашего позволения, – а кто же мне не позволит, – переведу с французского), пребывания в аду, после этого низвержения в Мальстрем, после этой транскультурации, осмоса и контаминации, называй как хочешь, кошмары мои станут менее тревожными, более невинными.

– Для кино уже поздно, а прощаться еще рано.

– Я сказал «безобидные кошмары», а не «беспокойные сны». Я домой, спать, подобравшись, свернувшись клубком: я возвращаюсь в матку, плыву в материнское лоно. Там удобнее, безопаснее, вообще лучше. Всегда хорошо плестись в хвосте. Как сказал один мудрец устами одной королевы, так больше помнишь – и прошлое, и будущее. А меня хлебом не корми – дай повспоминать.

– Постой, постой, Родриго. Ночь юна, как говорит другой мудрец устами Рине. Или, как говорит Маркс, воздух нынче ночью – что вино. Еще много чего осталось повидать, слава Богу и Мазде, который никакое не ассирийское божество искусственного освещения, как тебе известно. Может, поужинаем?

– Я не хочу есть.

– Блюдо рождает голод, сказал бы Тримальхион. Есть еще порох в заемных пороховницах. В громких залпах мы не потеряли Дона Рине или дара Рине. Там достанет на обильный ужин, способный привести в экстаз Лесаму, равно как и оставить невозмутимым Пиньеру. Чур я буду принцем у разрушенной башни. Из Нерваля.

– Я правда не хочу.

– Ну, тогда посидишь со мной. Отвлечешься от этих повседневных открытий. Пропусти стаканчик летейской воды с лимоном, льдом и сахаром. Этот коктейль называется молоко беспамятства. Потом я тебя довезу до самых дверей. Баиньки, и день будет новое завтра.

– Данке. Очень мило с твоей стороны. А я-то думал, ты выкинешь меня у метро, сабвея, трубы, подземки, как его называют и строят в цивилизованных странах. Это значит – там, где холод принадлежит не только богачам, но и беднякам.

– Посиди еще.

– Нет, что-то домой захотелось.

– Ты, часом, не писать про это собрался?

– Нет, что ты. Я уже давно не пишу.

– Напомни мне завтра, как только откроются аптеки, подарить тебе браслет Нуссбаума. В буклете написано, что ничего лучше против писательских колик еще не придумано.

– Вот козел, кто тебе эту вырезку показал?

Ты. Сильвестре The First, кто рано встает, вперед-батьки-в-пекло, первооткрыватель, увидавший Кубу (Венегас) раньше, чем Христофорибот, первый человек на луне, тот, кто учит всему прежде, чем сам научится, Единственный, Тор Banana, Плотинова единица, Адам, Nonpareil, Предвечный, Ичибан, нумеро уно, Унамуно. Приветствую. Я, Второй, Ян твоего Иня, Энг твоего Чанга, Великий Шаг, Ученик, Множественный, Number Two, Second Banana, Дос Пассос, 2, приветствую тебя, ибо иду на смерть. Но я не хочу умирать один. Будем же, как и прежде, по словам просвещенного Кодака, однояйцевыми близнецами, Колдовской Двойней Эрибо, мы два товарища, пойдем пожрем ища.

Чего же вы от меня хотите? Я падок на лесть. Кроме того, Куэ ни на секунду не притормозил, как обычно. Не выпрыгивать же на ходу.

– Ладно, поехали. Только обещай, что поведешь медленно.

– А то как же, барин. Сколько верст в час?

Мы приняли прогулочный вид и покатили на пролетке Куэ прямиком в Ведадо. Я показал на горизонт.

– Вот был бы фон «Юниверсал Пикчерз» для моего диалога с Черной Дюбуа.

На горизонте собиралась гроза. Я попросил его притормозить, чтобы полюбоваться зрелищем. Такой спектакль – и бесплатно. Рине обалдел бы, хоть и не жалует стихии. Сверкало пятьдесят, сто молний в минуту, но грома не было слышно, только иногда, если никто не ехал, глухой гул. Барабанными палочками по далеким литаврам, заметил бы Гектор Берлиоз Куэ. (Я посмеялся, но не сказал ему, над чем.) Молнии летели из моря в небо и обратно красными шарами, ртутными стрелками, белыми лучами, бело-голубыми ослепительными летучими корнями, и время от времени все небо озарялось на две-три секунды и темнело, и тут же единственная вспышка проносилась параллельно линии горизонта или падала в море пузырем света в толще вод, спокойных и настолько безразличных к буре, что они отражали даже огни порта. Теперь новая гроза, слева, стала зеркалом морю и небу А потом еще одна и еще и еще. Пять разных гроз.

– Кто-то забыл 4 июля отметить, – сказал Куэ.

– Это Восточная Волна.

– Что?

– Называется «Восточная Волна».

– Грозы теперь тоже называют, как ураганы? Адамическая мания. Скоро у каждой тучки будет имя.

Я рассмеялся.

– Нет, это такой атмосферный фронт, он идет с востока по всему побережью, а потом теряется в Гольфстриме или еще где-то в заливе.

– Откуда ты, так тебя разэтак, такого набрался?

– А ты что, газеты не читаешь?

– Только заголовки. Я в душе неграмотный или дальнозоркий. Или женщина, как вы с Кодаком утверждаете.

– Недавно была статья про этот «электрический феномен» за подписью инженера по фамилии Мильяс, капитана корвета, директора.

– Морского волка.

Мы еще полюбовались грозами, превращавшими небеса и море в подобие диорамы кабинета доктора Франкенштейна.

– Что скажешь?

– Что он родом оттуда же, откуда мы.

– Из «Джонни’с Дрим»?

– Да с Востока, из Орьенте, дурень.

Капитан корвета, сухопутный командующий, инженер Карлос Мильяс имел в виду не наш родной провинциальный восток, а самый что ни на есть абстрактный и изначальный, с розы газов, они же ветры, тот, что на картах дует точно в правое ухо Эолу.

Он тронулся шагом тихого астронома.

– Наверное, раньше – сказал Куэ, – думали, что это ад вышел подышать свежим воздухом. Что скажешь на это, Предвечный?