Текст книги "Три грустных тигра"

Автор книги: Гильермо Кабрера Инфанте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

 
Qui si convien lasciare ogni sospetto;
ogni viltá convien che qui sia morta
Noi siam venutti al loco ov’io t’ho ditto
che tu vendrai le genti dolorose,
c’hanno perdutto il ben de lo’nteletto.
 

Теперь уже он желал лишь, чтобы примитивные скрытые подъемные механизмы вознесли наконец заржавелую дверь с остроконечными прутьями, впивавшимися в предусмотрительно зацементированную площадку. Бредя по разветвляющимся тропкам из приморского гравия, отороченным вулканической породой, он взглянул на внушительный chateau-fort, возвышавшийся уже прямо над ним. Он увидел фасады в бредовом перемешении стилей, где Браманте и Витрувий оспаривали первенство Эрреры и Чурригеры, а образцы ранней платерески сливались с примерами позднего барокко, и если фронтон казался классически треугольным, греческим или усложненным, то это была не более чем праздная игра в загадки, ибо другая часть портика ни в коем случае не была треугольником, а кое-где по антаблементу, между балдахинами и архитравами, он заметил фризы, и как в правом, так и в левом крыле скрывалось по кружальной арке, поддерживающей каталонские своды, походившие на пустые гробницы, хотя некоторые импосты говорили о наличии, по крайней мере, каких-то эстетизирующих функций, однако его немало беспокоило, что внутренняя поверхность свода придавала камню вид, вызывающий нежданные размышления. Верхняя консоль с ее выступающими выпуклыми членами, отягощенная излишествами лепнины, навела его взгляд на величественный модильон, безупречно разукрашенный в традициях рококо. Но к чему целых три стрельчатых арки, заметно асимметричных: равносторонняя, приподнятая и мавританская? Означало ли это, что выдающиеся лепные элементы, сбоку представлявшие собой четверть круга, – овалы? Уж не оси ли то грядущих отклонений? Странный, даже парадоксальный способ постройки фасада, поскольку букраний вместо вогнутого карниза, который все мы узнаем с первого взгляда благодаря его профилю в четверть круга, затушевывался по краям, уже у капители впадал в круговой эксцентриситет и выдавал некоторое формальное сумасбродство в нижней части колонны – внезапно по всему façade высыпали колонны самых различных ордеров: ионические, коринфские, дорические, дорикоибанические, соломоновы, фиванские, а между капителями и плинтами простирались, на удивление, фусты и стволы, и наш посетитель поразился, увидев плинты между основанием и нижним карнизом, у пьедестала, а не между фризом и архитравом, куда, уверяли его, привыкли помещать их зодчие и прорабы в этих экзотических краях. Ключом для него стал замковый камень, как в часовнях; он понял, что на правильном пути, что не обманулся, ибо тут же нашлись и ожидаемые пурпурные астрагалы, и порфировые архитравы, и аканты с канелюрами бордо и шартрез. Вот оно, место встречи с собственной судьбой в истории: он ощутил, что вместо плазмы по его малому кругу кровообращения и периферийным сосудам течет ртуть. Он приблизился к входу с дентикулами по-над кретоновым навесом и вычурными шнурочками маркизы и решил постучать, но прежде еще раз окинул взглядом памятную дверь, не нуждавшуюся в надписи: «Per me si va ne la cittá dolente… lasciate, etc».

III

Любопытная дверь, едва не сказал он себе, рассматривая фрамугу, представлявшую собой обычную раму, однако выполненную из кварца, полевого шпата и слюды, каковые, он знал, вместе составляют гранит, и плиту такую плотную, что, не будь та стальной, он подумал бы – железная, с защищающей от загрязнений дощечкой на месте замочной скважины, хотя бронзовый молоток находился ровно там, где положено: на фрамуге, разделяя нижние и верхние панели и указуя на одну из трех петель, также позолоченных. Он не стал стучать. К чему? Для этого ему понадобилась бы железная рукавица.

Отворили, наверняка приведя в воздействие какую-то камеру либо фотоэлемент, и он вошел, перешагнув порог под притолокой без труда и удивления. Однако стоило тяжелой двери захлопнуться у него за спиной, как он почувствовал страх, поспешил прислониться к косяку и, ощутив спиной стальные конструкции, отлитые в Акроне, штат Огайо, откинулся на косой срез. Глазам его предстало нечто неописуемое. С улицы весь особняк выглядел подобием замка, форта или каземата из-за отсутствия триглифов и метоп над ежистыми выпуклостями на безошибочно дорическом фризе, кроме того, софит не выдавался на опрокинутых регулярных ступенях, некоторые участки решетки представляли собой крепостную стену в миниатюре, наличествовали выносы, укрепленные под прямым углом, и, помимо всех этих отступлений, которые сами по себе нарушали всяческий порядок, он заметил наблюдательные вышки, бойницы, выступы, потайные дверцы, воротца, плохо или вовсе не проветривавшиеся, зубцы на манер парапетов на торце, покрывающие броней крыши и террасы с галтеля, а во дворике мощнейшие опоры и контрфорсы охраняли толщу стены неподалеку от невиннопотаенных жалюзи укромной беседки в окружении цветущих жасминовых кустов, рассаженных в шахматном порядке, вверху же, на потолке, опалубка скрывала амбразуры, своего рода tromp-l’oeil[78]78
  Обман зрения (фр.).


[Закрыть], а ассиро-римские зубцы, в свою очередь, скрывали готические аркбутаны, а из венецианских окон с определенно излишними фонариками и подоконниками готовы были в любую секунду выглянуть крупнокалиберные мушкеты, трубки для метания камней, старинные лафеты, карабины, а меж горгулий и гиппогрифов мог возникнуть зловещий асимметричный силуэт меткого franc-tireur. Все это утвердило его в мысли, что он среди товарищей – людей вооруженных. Но теперь здесь, внутри, на него навалился cauchemar бесноватых декораторов. Правда, как страшный сон, он брезжил уже в левом крыле дворика, где в качестве pendant для укромного gazebo[79]79
  В дополнение (фр.); бельведер (англ.).


[Закрыть] стоял старый круглый храм на хороводе колонн, меж которыми, сквозь изящные изгибы портика и немые пилястры, виднелась могильная плита, очевидно предназначенная для похоронных ритуалов. Но это, это… Может, лучше ретироваться или, еще лучше, дать дёру? Исключено – дверь была герметично закрыта и защищена щеколдами, крюками, засовами, запорами, перекладинами, задвижками, замками и шпингалетами, явно способными выдержать внезапный, даже Геркулесов удар, к тому же он рисковал испачкать плечи и рукава макинтоша, под которым прятал стальное орудие, предположительно правосудия – или убийства, по мнению экзегетов и клеветников.

Ему на ум пришли упущенные в подробном перечислении цветистые архитравы, гранитные фундаменты под цоколями из каменной крошки, меры и размеры (проклятая рифма!) фасада. Он вернулся в действительность, разглядывая плиточный пол с зелеными изразцами, плетущими меандры по белой мозаике, и решительно отмел сомнения, двинувшись к архивольтам со спиралевидными фигурами, опирающимся на импосты из рифленого облицовочного камня. То был, однако, peccata minuta[80]80
  Небольшой грех (итал.).


[Закрыть] по сравнению с тем, что последовало, когда его взору открылся зал, являвшийся вестибюлем, передней и лабиринтом одновременно, с обилием полукруглых, подковообразных, трехдольных, конусовидных, стрельчатых, митроподобных, лучковых и притолочных арок в немом соседстве с неоклассическими усеченными пилястрами, филенками art nouveau, внутренними антревольтами, кружалами, предположительно поддерживающими наклонные своды, чьи поверхности были выкрашены во все цвета спектра и кое-какие еще, вроде безумной фуксии, сочетавшейся с дополнительными оттенками зубчатых, жемчужных, гирляндных, греческих, кольцевых, прошивочных, желобчатых, сетчатых, шиповидных орнаментов, и бордюром из красного дерева внизу, отделявшим внутренние фризы или цоколи, каковые местные жители имели обыкновение называть каемками, обшитые сиреневым шелком. В глубине, у монументальной лестницы, как бы главенствуя над этим хаосом форм, возвышался, подняв руку столь же бледную, сколь монголоидная бородка клинышком, сюртук, широкий галстук и ботинки, все еще красноречивый или, по меньшей мере, жестикулирующий, на пьедестале Владимир Ильич Ульянофф или его мраморный двойник, которого надпись кириллицей, также мраморная, определяла как Lenine. Разглядывая застекленные шкафы, считая ступени из прожилчатого мрамора, спускаясь взглядом по таким же перилам, затерявшись в волютах, спиралях, изгибах, лиственном декоре и вертикальных перекладинах кованых балюстрад и балкончиков, он уснул, прежде приблизившись в непреходящем оцепенении и с облегчением утонув в кресле, удивительно напоминающем стиль Марселя Брюера.

IV

Его пробудил звук шагов по плиткам пола, и он неясно различил сквозь сетку снов и ресниц то, что поначалу принял за шнурованные ботинки, потом допустил мысль о кожаных сандалиях и, наконец, увидел обычные туфли, состоящие из подошвы, подкладки, стельки, ранта, простилки, называемой здесь подстилкой, каблука, задника, союзки и язычка, также известного как ушко или вухо в местном американском захолустье. В них передвигался мужчина, укутанный в одежду цвета старых чернил. Рядом с ним шел другой; у одного из двоих были длинная шея, в которой угадывались: подъязычная кость, тириогиоидная мембрана, хрящ щитовидный, издательство Рамона Сопены, крикотиреодная мембрана, перстневидный хрящ и трахея; он смотрел одним глазом (второй был покрыт повязкой на манер принцессы Эболи или Висенте Но Л’Олонэ), и посетитель заметил, что глаз один, но это также функциональный набор: роговица, радужка, хороидальная оболочка, стекловидное тело, склера, оптический нерв и сетчатка, а в сетчатке: верхняя височная артерия, склеротическая, верхняя носовая артерия, нижняя носовая артерия, сосочек оптического нерва, нижняя височная артерия и илистое пятно, и по этому последнему желтому пятну он догадался, что тот видит его хотя бы в двух измерениях и, во всяком случае, в цвете.

От второго он не заметил и пол-уха, и полушки, и, хотя незваное созвучие оказалось ему в высшей степени противно, он перечислил, чтобы избавиться от неприятного осадка, части видимого, а именно завиток, противозавиток, улитку, мочку, козелок и антикозелок, раковину, наверняка скрывавшую вымазанный серой канал, преддверие, барабанную перепонку, наковальню и молоточек, наружнее, среднее и внутреннее ухо. Один из двоих помахал ему рукой, и он не понял, какой именно (человек или рука), зато понял, что приветствовали его не просто человек и не просто рука, а: запястье, гипотенор, ладонь, мизинец, безымянный палец, средний палец, указательный палец, большой палец, тенор, не говоря уже о плюсне, предплюсне и различных костях (вот дерьмо!), связках, мышцах и защитной дерме. Он вскинул руку в ответном приветствии, завершая жест, повернул ее ладонью кверху и увидел линии и зоны инстинкта, воли, ума, мистицизма, Юпитера, Сатурна, Аполлона, Меркурия, удачи, сердца, здоровья, Марса, головы, Луны, Жизни и Венеры и спросил себя, улыбнется ли ему удача, а также связаны ли красные пятна у венериного бугра с герпесом или это гематомы.

Он услышал, что убийцы, стоящие на поперечном маркетри, ведут разговор на разнообразные военные темы, сдабривая их отдельными высокими словами, и не мог удержаться от того, чтобы по аналитической привычке не составить сводную таблицу всякой вещи. Так, услышав «винтовка», он подумал о стволе, прицеле, ложевом кольце, прикладе, гарде, магазине, затворе, курке, предохранительной скобе, рукоятке; «пуля» – вспомнил, что бывают свинцовые, стальные, зажигательные, трассирующие (воен.), прободные, разрывные и охотничьи, и они всегда имеют оболочку из латуни, ядро из свинца, калийной селитры и запального состава; «граната» – ему на ум пришли взрыватель спускового рычага, предохранитель, кольцо, корпус из свинцового сплава, детонатор и спусковой рычаг, – и ни разу он не задумался о выборе возможной мишени. Они продолжали путь, и он вновь остался один – ненадолго: вскоре послышалось жужжание проникшего в помещение местного насекомого, у которого он выделил: голову, фасетчатые глаза, лапки (первую пару), переднегрудь, лапки (вторую пару), жало, брюшко, заднегрудь, нижнее крыло, верхнее крыло и лапки (третью пару). Оса? Он ощутил, сколь прозрачен его дух, сколь фигурален страх, и подумал, что его намерения будут раскрыты из-за одного лишь промедления. Отсюда последует вывод, что подобное беспокойство у проникшего в дом вызвано более вескими причинами, и это наведет их на вовсе не потерянный след, ибо следующим шагом станет сопоставление дневных кошмаров с предполагаемыми недобрыми намерениями, так они узнают, что он – своего рода ихневмон, оса, неутомимо разыскивающая в сельве Ориноко своего паука, чтобы запустить ему в затылок смертоносное жало. А может, это рабочая пчела, матка или трутень? Желая отвлечься от последних ужасов и возможных разоблачений, он вгляделся в другой конец зала и увидел там знамена, однако, прежде чем убедиться, что это первоначальные, ортодоксальные партийные стяги, заметил, что они, как любые другие, делятся на петлю, футляр, полотнище, кайму, древко, крестовины, кайму (противоположную), шов и край, и, поскольку знамя в центре представляло собой не флажок горниста и не вымпел и не щит, а простой квадрат, он решил, что, должно быть, это и есть Великий Стяг, хоть и не нашел скрещенных серпа и молота на фоне, как оказалось, голубом, а не красном. Уж не поражен ли он Дальтоновым недугом? Чтобы проверить, верна или не верна (снова эти созвучные анаколуфы!) догадка, он посмотрел на четыре герба справа и слева, которые, казалось, охраняли знамена, и, прежде чем заметить, что один из них – испанский, второй – французский, третий – польский и четвертый – швейцарский, различил следующие части: правый верхний квадрат, левый верхний квадрат, правый фланг, сердце (либо середину поля), левый фланг, правый квадрат нижней трети, треугольник, почетное место – и уставился в центр (герба, в четыре разных центра), отметив затем золотой цвет, белый, красный, лазоревый, зеленый, пурпурный, черный, серый, служившие полем дубам, крестовинам, ствольным древесам, пышным перевязям, выстроенным венцам, вбитым, зубчатым, разделенным на квадраты, цепным, фигурным, окаймленным, клетчатым, Т-образным, рассеченным фигурам, ромбам, каймам, бровкам и пумам и орлам и гадам ползучим.

Он перемещался ближе к гербам, чтобы уточнить различия, когда вошел то ли привратник, то ли адъютант, то ли писарь и объявил, что он может пройти наверх, что Маэстро (именно так сказал слуга) примет его, что он уже ждет, – и вполне мог добавить, что терпение есть преамбула нетерпения, сообразуясь с присловьями тех краев: нет ничего мучительнее ожидания, ибо увидел (и отметил) настойчивый и неуместный жест. Он сделал ровно четверть оборота на одной из лилий, вписанных в окружность центральной мозаики, и зашагал ложноученической походкой к покоям, где ожидал hereticus maximus. Он поднимался по лестнице, ступень за ступенью, останавливаясь, заметив, что перила накрыты поручнем и что змеящиеся прожилки сланца в янтарном мраморе змеятся точно так же, как сланец, прожиливающий мрамор, не менее янтарный, самой лестницы, хотя сам он ступал не по мраморным ступеням, а по красному войлочному ковру, где красиво контрастировали перекладины с бронзовыми сочленениями. На верхней левой площадке ему предстали полные доспехи кватроченто: шлем с забралом, горловое прикрытие, наплечник, нарукавник, пола, футляр для пики, наколенники, щиток, щит, нагрудник и алебарда с толедским клинком, насаженным на дубовое древко. Не обратив излишнего внимания на латы с выкованными барельефами или продолговатый наплечник, он тем не менее захотел знать, представляет ли собой шлем цельную конструкцию или просто горловина у него вытянута кверху, и приблизился к доспеху, почти обогнул его (стена воспрепятствовала полному обороту), и, подойдя, увидел, что упомянутая горловина является скорее широким нагрудником или тазиком с пробоинами на манер скважин в забрале, из чего заключил, что перед ним шлем нецельный; когда он склонился у лат в своем макинтоше, алебарда напомнила, что ему следует подняться наконец и встретиться лицом к лицу с врагом, и за этими размышлениями застала его роза в витраже пролета. Однако он собрался с силами, чтобы не поддаться ее лиственному притяжению, и взошел по лестнице. Наверху ему предстала дверь с искусно вырезанным колониальным карнизом, выполненная, как и ее рамы (или фрамуги), панели и порожек, из испанского дуба, и, хотя не было защитной дощечки, был замок и молоток из роскошной бронзы и болты из того же сплава, и он провел судьбоносной рукой по выступающим карнизам, а затем сжал ее в марксистский кулак и постучал жилистыми нервными костяшками.

V–LV

(Подробно осмотрев с последующей инвентаризацией комнату и все ее содержимое, Жак Морнар показывает Льву Давидовичу Троцкому «ученические листовки», как пишет Алехо Карпентьер, и, заняв Маэстро чтением, успевает извлечь смертоносное тесло – не забыв перечислить предварительно каждую из его анатомических, портняжных, идиосинкразических, личных и политических особенностей, поскольку убийца (или автор) страдает тем, что по-французски предписано называть Syndrome d’Honoré.)

Николас Гильен

ЭЛЕГИЯ В ПАМЯТЬ О ЖАКЕ МОРНАРЕ

(В НЕБЕ ЛЕКУМБЕРРИ)

Да, отступником он стал,

но отступничество это

было из брони и света,

в голосе сквозил металл.

(Нет, не было. Оно есть,

ведь, броней стальной одето,

его сердце живо где-то.)

Есть.

Из брони.

Из стали. Есть.

Сталь и броня!

Есть!

Троцкий:

Шел я как-то по дороге, на дороге смерть я встретил!

(Сел читать, и тут же кто-то топором меня пометил.)

Морнар:

Лев Давидыч, мне обидно

слышать этот разговор.

Ты ж башкою самолично

напоролся на топор.

Хор (Жданов, Блас Рока и Дюкло):

Сталин, великий кормчий,

да защитит тебя Шанго

и убережет Йемайя!

Троцкий:

Принкипо, лишь два упованья даруют мне в жизни силу:

владеть тобою до смерти, а после – чтоб мне на могилу

легли лишь серпы живые да знамя отчизны милой!

Морнар:

Можешь уже закупаться

знаменами и серпами,

готово – я тебя грохнул

вот этими вот руками.

Троцкий:

Умру посреди дороги —

не плачьте по мне напрасно,

Потребую борщ из маланги —

забудьте про свеклу, ясно?

Морнар:

Забудь ты сам про малангу,

про борщ и серпов букеты,

ты не посреди дороги,

а посреди того света,

и обстоятельство это

рассеяло все сомненья;

слышишь веселое пенье?

То празднуют твое бденье.

Троцкий:

Я что, умер?

Морнар:

Да, вырубил я топором

и кровищею залил

все, что ты писал пером.

Троцкий:

Ах, quelle разочарованье!

А нельзя ль чуть погодя

умереть? Я не закончил

биографию вождя.

Морнар:

Извини, мой старый Лев,

Льон, Лёва, Леоне, Леон,

Давидыч Троцкий, né

Бронштейн, ты теперь Наполеон,

Ленин, Енхель, Карлымарь.

Ты дохлей, чем даже Царь:

kaputt tot, dead, покойник,

ты, дружок, сыграл в отстойник,

ты mort, morto profundo,

элементарно дал дуба.

Троцкий:

А кто ж тогда говорит, голуба?

Морнар:

Ты, стараниями твоего инкуба.

Троцкий:

А что за свет?

Морнар:

Моча погребальная.

Троцкий: А что за глас?

Морнар:

Дружба поминальная.

Троцкий: Моча? Дружба?

Это ты о чем, предатель?

Морнар:

Ладно, свеча, служба.

(Старый бумагомаратель!)

Голос: Писал бы сам свою биографию,

сам бы мыкался с материалами,

а потом бы придирался к орфографии.

Троцкий:

А это что еще за чудак?

Морнар:

Доктор Дойчер, Исаак.

Троцкий:

Ах боже,

Пускай подождет в приемной,

а я пока быстро скончаюсь,

желаю кончины скромной,

а не стать пророком без паствы,

да еще с дырою огромной

в моей голове несчастной.

Умираю!

(Умирает, показывая кукиш.)

Хор: (Дойчер, Хулиан Горкин и Гамбетта, последнего позвали за красоту фамилии, ну и вообще на похороны):

Плачь по Папаше Монтеро!

Жги, каналья румберо!

Этот Троцкий был социалеро.

Жги, каналья румберо!

Подложил Иосифу свиньеро.

Жги, каналья румберо!

А Джугаш вилипил ему в череперо.

Жги, каналья румберо!

(Exeunt all except Hamlet[81]81
  Выходят все (лат.) кроме Гамлета (англ.).


[Закрыть].)

Гамлет (на самом деле это Сталин в белокуром парике, панталонах, камзоле и с черепом русского медведя в руках):

О если б Троцкого тугая плоть

могла расстаять, сгинуть, превратиться

в Розу…

Пардон, в розу.

(Вновь начиная напевать.)

Каким ничтожным плоским и тупым

мне кажется весь практикум Мальтуса…

(С отвращением.)

Неужели нельзя избавиться от этой сволочи, изменника, подлеца и т. д. без проклятых переодеваний и идиотских монологов?

В эту минуту, словно пишет Венабенте, а не Шокспир, раздается поначалу вдали, а затем ближе, – или наоборот – голос Молотова:

Свежий выпуск! Свежий выпуск! МОРНАР УБИВАЕТ ТРОЦКОГО! Свежий выпуск! Фотографии и подробности! Не пропустите! Потрясающее убийство! Покупайте! Свежий выпуск! Свежий выпуск!

Голос хриплый и негритянский, однако Сталин опознает в нем Молотова, а не Бебо-газетчика с угла Двадцать третьей и Двенадцатой. Он срывает маску (Сталин, а не Бебо и не Молотов и уж тем более не Троцкий) и радостно улепетывает голышом по коридорам Кремля. Вдалеке он подскакивает, вскидывая босые ноги: кто-то набросал гвоздей. Слышны его вопли:

Каменев! Зиновьев! Рыков!

(Это самые грязные ругательства в русском языке, не считая «Троцкого») и затем:

Плюс электрификация всех гвоздей!

Чистку! Чистку! Чистку!

Открывается дверь, входит Леди Макбет (Мскнцского уезда), потирая руки (мороз) и спя на ходу На голове у нее бутыль касторки и славянский пучок. Перестает потирать руки (мороз спал), вытаскивает из-за пазухи полное собрание сочинений Маркса, Энгельса и Ленина, лупу и ложку. Раскладывает книги на полу, при свете русского полуночного солнца лупой поджигает их и разогревает касторку Безуспешно пытается споить ложку слабительного Сталину, тот отбивается, сучит ногами, вырывается и дальше бежит по Кремлю, выкрикивая новые ругательства, которые бегущий рядом секретарь тут же вносит в трактат по лингвистике. На гвалт из дверей, коридоров, стен и пары-тройки шкафов вылетают тени; тень Радека орет тени Луначарского: «Лупанарский! Лупанарский!» – не переставая при этом рассказывать теням Арнольда и Пятакова (по другую руку) контрреволюционный анекдот.

«Социализм в отдельно взятой стране! Скоро у нас будет социализм на отдельно взятой улице!»

Пятаков и Арнольд смеются, но прянувшая сзади тень Бухарина предостерегает:

«Радек, эта шуточка однажды уже стоила тебе жизни, что, забыл?»

Арнольд, Пятаков и прочие низшие тени благоразумно испаряются, Радек же невозмутимо продолжает отпускать инфракрасные шутки в одиночестве, иногда оборачиваясь и крича: «Лупанарский!» – поверх плеча недвижимого (недвижимого плеча – Лупанарский удирает со всех ног).

Не успели стахановцы проговорить «Stajanovskii rabotimu politiskaya», как коридоры Кремля наполнились десятками, тысячами, миллионами (сотней примерно) политических призраков. По-над тенями разносятся брань (уже по-грузински) и жалобные вопли Джугашбилли Кида на интерпроле, языке пролетарского интернационала:

«Если бы у всего троцкизма была только одна голова!»

«Мое генсекство за коня бледного!»

«Свобода, сколько песен вершится во имя твое!»

«И так далее!»

Хор (Арагон, Элюар, Сикейрос, Шолохов и Брехт подпевают Гильену):

Сталин!

Великий Кормчий!

Да защитит тебя Шанго

и убережет Йемайя.

А то как же!

Нечего и думать!

Арсенио Куэ на пленке или внутри пародии очень ясно кричит, Бляха-муха, да какой это, к хренам, Гильен, раздается голос Сильвестре, призрачный далекий голос Рине Леаля и мой, они накладываются друг на друга, но голос Бустрофедона больше не слышен, и это все, что он написал, если такое можно назвать писательством, хотя, раз уж «Орихенес» (подсказано Сильвестре) и Эрл Стэнли Гарднер (подсказано вашим покорным слугой) двадцать веков спустя этим баловались, почему Бустрофедон не вправе? Я-то думаю, он намеревался не писать (курсив Арсенио Куэ) вообще, а преподать урок самому Куэ, упорствующему в своем нежелании написать хоть строчку, невзирая на отчаянные попытки Сильвестре его переубедить, и в то же время показать Сильвестре, что если Куэ и не прав, то он по-своему тоже, и что литература не важнее разговора, и ни то ни другое не так уж чтобы важно, и что быть писаталем – все равно что быть продавцом газет, газетистом, как говорил Б., и что нечего особо задаваться, углубляться, в конце-то концов или в начале начал. Хотя Бустрофедон не раз утверждал, что единственная возможная литература пишется на стенах (матерщина камень точит), и, когда Сильвестре возразил, что уже написал про это в одной виньетке (так он и сказал, и Бустрофедон устроил ему образцово-показательную головомойку, объяснив разницу и сходство, которые можно и должно усматривать между виньеткой, минеткой, монеткой и конфеткой), Бустрофедон пояснил, что имел в виду стены общественных туалетов, уборных, сортиров, толчков или сральников, и процитировал избранные общественные места (термин предложен, разумеется, Куэ), типа: Даю в жопу на дому, предоставите коня – выеду и за город, или Писать на стенах туалетов, увы, мой друг, не мудрено, среди говна вы все поэты, среди поэтов вы говно, или разрозненные микроскопические печатные объявленьица, сулящие избавить от гонореи, бленнореи, сифилиса ДАЖЕ ДВАДЦАТИЛЕТНИХ – смертельно опасный для заражения возраст – обещающие Анонимность, Полное и немедленное выздоровление, или мы вернем вам деньги, или рекламки От импотенции – Яйцевиталь, или ваше достоинство вас подводит? У вас импотенция? Мимосексуальность? Обратитесь в Институт Сексологии Доктора Арсе – Научные и Современные Методы – ВОСКРЕШЕНИЕ ГАРАНТИРУЕМ, и после этого богохульства нацарапанный от руки адрес. Всякую иную же, говорил Б. после, единственную иную литературу нужно писать в воздухе, в смысле, создавать ее в разговоре, мне так кажется, а хочешь посмертной славы, говорил он, – берешь и записываешь, вот так, а потом стираешь, вот так (и записывал, и стирал все, кроме только что осмотренных экспонатов), и все довольны. Все ли? Не знаю. Знаю только, что конец пленки занят народными песнями, танго (поет Рине), барабанной дробью по столу (Эрибо, кто же еще?), спорами Сильвестре и Арсенио Куэ, декламацией отрывков и Утреннего и Древного Сериалов и Большой Радионовеллы (настройтесь на нашу тормозную волну и насладитесь полной ботвой и соплями в каждой херии), в общем, шумами тех, кем были мы при Бустрофедоне. Куэ, по крайней мере, авторитетно утверждает, что эти мелкие поджоги, кипения и кремации называются паразитическими шумами. Бустрофедон и вправду больше ничего не написал, если не считать воспоминаний, которые оставил под койкой, использовав утку в качестве пресс-папье. Сильвестре отдал их мне, и вот они как есть, до последней запятой. Думаю, в некотором смысле (выразимся, как С.) они важны.