Текст книги "САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА"
Автор книги: Герман Дейс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)
– Ну и пойду!
– Ну и иди.
– А ну-ка, подвинься в сторонку, – велел Варфаламееву Мишка, освобождая себе обзор за кобылой, привязанной к столбу напротив распахнутых дверей будки.
– А, пожалуйста, – с готовностью ответил Варфаламеев и пересел на солдатскую кровать. Сакуров обратил внимание, что вся компания устроилась так, чтобы наблюдать за процессом «распрягания» своенравной кобылы. Мишка продолжал смотреть добрым взглядом. Витёк чему-то тихо радовался. Варфаламеев достал сигареты, угостил Витька и закурил сам. Сакуров, отказавшись от сигарет односельчанина, решил свернуть козью ножку. Он достал из карманов телогрейки бумагу, пакет с табаком и стал мастырить самокрутку.
– Что, самогонки пока выпьем? – гостеприимно предложил Мишка, пока Семёныч кормил кобылу хлебом.
– Наливай, – разрешил Жорка.
– Наливай, – велел Мишка Варфаламееву.
– Малинка, Малинка, – обхаживал кобылу Семёныч.
– Ух, ты! – задохнулся Сакуров, выпив ядрёного самогона.
– Хороша? – участливо поинтересовался Мишка.
– Не то слово!
– На вот, поешь крольчатины, – отечески предложил Мишка и выложил на стол пластиковый контейнер.
– Блин, хороша крольчатина! – оценил Сакуров, укусив тушёного кролика за заднюю часть.
– Это потому, что на свином жиру, – охотно объяснил Мишка и снова посмотрел на него таким доброжелательным взглядом, что тому снова стало стыдно за циничного Жорку.
– Малинка, Малинка, – продолжал обхаживать кобылу Семёныч. – Ах, ты, падла! Укусила… А я тебе хлеба!
– Укусила?! – радостно ахнул Мишка и полез на выход.
– Укусила! – коротко хохотнул Витёк и самовольно налил себе полный стакан самогона.
– Мудак, – прокомментировал Жорка, налил себе, Варфаламееву и Сакурову, и, когда все выпили, крикнул: – Фигли хлеб? Закажи Вовке, чтоб пирожного привёз! Эклеров, что ли?
– Куда укусила, а ну, покажь? – радостно суетился рядом с Семёнычем Мишка.
– Да ничего, до свадьбы заживёт, – храбрился Семёныч.
– О-о, знатно тяпнула! – весёлым тенором комментировал Мишка. – Ладно, иди, выпей, я сам распрягу.
Он отслонил от будки рессору и так хряснул кобылу по горбу, что та не только присела, но в натуре крякнула. Не в смысле – померла, а просто крякнула.
– Стоять, сволочь! – сказал Мишка таким неожиданно страшным голосом, что у Сакурова мурашки по спине поползли.
– Кобыла чья? – поинтересовался Константин Матвеевич.
– Его, – ответил Жорка.
Освободив кобылу от сбруи, Мишка вернулся в будку. Он снова смотрел добродушным хозяином застолья, щедро потчевал всех своей закусью, много превосходящей по мясному составу закусь Семёныча, однако самогон его быстро кончился.
– Поди, возьми в телеге мешок с овсом, – велел он Витьке, – отнеси Иван Сергеевичу.
– Не могу, ногу подвернул, – пошёл в отказ Витька.
– Полчаса назад ты говорил, что у т е б е плечо вывихнуто, – передразнил Витьку Жорка.
– Ну, оно тоже ещё не зажило, – не смутился Витька и стрельнул у Варфаламеева ещё одну сигарету. Мишка не курил, но любил поговорить за жизнь. При этом он совершенно игнорировал безграмотного Семёныча, но норовил поговорить с Варфаламеевым или Жоркой. На Жоркины выпады Мишка не обижался, но как бы даже светлел лицом, когда замечал раздражение бывшего воина-интернационалиста. Витьке же вообще всё было по барабану, кроме собственной утробы. А Семёныч, когда Мишка начинал очередное выступление, почтительно замолкал.
– Давай я схожу, – предложил Варфаламеев, имея в виду мешок овса и Ивана Сергеевича.
– Сейчас сходишь, – пообещал Мишка и сделал краткий доклад на внутриполитическую тему. Говорил Мишка нараспев, речь его была правильной и в ней начисто отсутствовали местные диалектизмы, коими грешили Витька и Семёныч.
Потом Варфаламеев сходил к Ивану Сергеевичу и притащил бутылку самогонки. Затем возник спор на тему: кому собирать разбредшихся по всей округе тёлок? Витька отмазался тем, что ушиб недавно копчик и ему больно ездить верхом. Жорка просто проигнорировал задание. Сакуров не мог в силу полного отсутствия ездовых навыков. Мишка, правда, пытался убедить его, что ездить на кобыле – дело плёвое, и что он даже самолично подсобит Сакурову залезть на спину, но Жорка так посмотрел на своего соседа, что тот наотрез отказался. Вышло ехать Семёнычу. Мишка помог ветерану столичного таксопрома взгромоздиться на Малинку и, когда Семёныч вцепился в гриву кобылы, стегнул её прутиком. Малинка поскакала в сторону речки тяжёлым галопом, и Семёныч сверзился с неё в одну из болотных луж.
– Опять упал! – ахнул Мишка и принялся заливисто хохотать.
– Чо, ёбнулси? – выскочил из будки, позабыв об ушибленном копчике, подвёрнутой ноге и вывихнутом плече, Витька и стал веселиться вместе с Мишкой.
– Пора, пожалуй, по домам, – молвил Жорка и попёр на выход.
– Да, пожалуй, – согласился Варфаламеев и, подмигивая попеременно обоими глазами Сакурову, потянулся за Жоркой.
– Да, – нехотя буркнул Сакуров, оглядываясь на стол с обильной деревенской закусью.
– Чё ржёте, придурки? – спросил Жорка Мишку с Витькой.
Мишка, увидев злое Жлркино лицо, зашёлся в новом приступе смеха. Витька, хлопая руками по коленям, принялся объяснять:
– Дык он прямо в лужу ёбнулси! Гы-гы! Прямо с кобылы!
– Эй, ты живой?! – крикнул Жорка Семёнычу. Тот сделал попытку встать, но лишь повернулся на бок и снова замер.
– Неужто помер?! – радостно спросил Мишку Витька.
– Да нет, заснул, – отмахнулся Мишка.
– Пошли, – сказал Жорка. – Слышь, Варфаламеев. Будешь идти мимо Лёшкиного дома, скажи Петровне – пусть ползёт сюда с тележкой и увозит домой своего кормильца. Да и посуду свою пусть прихватит, а то, неровён час, Витька опять упрёт всё своей хозяйке.
– Чево это упрёт? Чево это ты на мене баллон катишь? Чево, давно в пятак не получал!? – ни с того, ни с сего раскипятился Витёк. Вообще-то, был он много крупнее Жорки, к тому же с двумя руками.
– Ну-ка, ну-ка!? – быстро переориентировался на новый интерес Мишка.
– Чё? – сузил глаза Жорка и сделал только шаг в сторону Витьки, как тот тотчас спустил пар и заюлил:
– Да я чо? Я вить ничо… Но ты, эта, чево зазря лаешси?
– Эх! – расстроился Мишка.
– Зря?! – стал заводиться Жорка. – А кто в прошлом году взял у моей бабы литр самогона и обещал притаранить два мешка ячменя? Ты, сука, даже мешки взял! Ни ячменя, блин, ни мешков… Ты, козёл, хотя бы мешки вернул!
– Дык баба, она, тово… Мешки увидела и в хозяйство присовокупила. Как их теперя оттуда возьмёшь?
– Да срать я хотел на твою бабу! – заорал Жорка и сделал ещё один шаг в сторону Витька. Но пьяненький Варфаламеев подхватил односельчанина под руку и потащил его восвояси.
– А вот бабу мою ты не тронь! – подал голос осмелевший Витёк.
Жорка дёрнулся, но пьяненький Варфаламеев удержал друга, приговаривая:
– Пошли, пошли.
Глава 11
Окончательно разошлись без чего-то двенадцать. Жорка ушёл в сарай ремонтировать насест для кур, Варфаламеев засел у вековух рассказывать анекдоты, а Сакуров решил поработать в огороде. Там вовсю зеленела сорная трава, и её следовало выполоть. Однако пололось спьяну хреново, поэтому Сакуров плюнул на это дело и устроился спать на ветхом диване в большой комнате. Укладываясь, он увидел в окно Петровну, толкающую тележку с пьяным Семёнычем. Она толкала и орала на всю деревню, какие у Семёныча говно дружки-товарищи. Дескать, напоили и бросили. При этом Петровна конкретно адресовала ругань Жорке, Варфаламееву и Сакурову, чтобы нечаянно не обидеть таких уважаемых людей, как Мишка и Витька.
«Вот сволочная баба», – подумал Сакуров и заснул. Проснулся он на закате, снял рабочую одежду, вымыл ноги, почистил зубы и, взяв с самодельной полки сборник рассказов Камю, завалился в спальную кровать в маленькой комнате. Читал он часа два, потом стал засыпать. Вставать было лень, поэтому он решил спать при свете. Но свет погас сам. То ли снова что-то сломалось в стареньком трансформаторе у речки, то ли опять местные энергетики занялись экономией электричества.
«Надо же», – подумал Сакуров и услышал знакомый голос:
– Значить, надо.
– А, привет, – буркнул Сакуров, а потом, припомнив кое-что из ранних признаний домового, добавил: – дух святой…
– Да, состоял в должности такового в некие времена, – словоохотливо поддакнул Фома, – однако был разжалован за…
– Кстати, можно подробней? – поинтересовался Сакуров, не очень-то надеясь на удовлетворение своего интереса: он помнил давешние свои попытки выведать у домового разницу между ним и злыднем.
– Дались тебе эти злыдни, – недовольно сказал Фома. – К тому же чё зря словесами блудить, коли можно глазами увидеть?
– Кого? – уточнил Сакуров.
– Да злыдней, – ответил Фома, – и протчие чудеса со всякой нечистью и ихними чистыми антиподами.
– Когда я это всё увижу? – полюбопытствовал Константин Матвеевич.
– Вскорости.
– А про то, как тебя разжаловали, когда будешь рассказывать?
– Да прямо сейчас. А потом, когда совсем стемнеет, покажу, что обещал.
– Не верю, – буркнул Сакуров и задумался о сонно-временном феномене, когда, вроде, спишь недолго, но за это время успеваешь чёрт-те где побывать и чёрт-те чего сделать. Ещё он подумал о том, что думает на эту тему не первый раз.
– Так уж надо чёрта поминать, – проворчал Фома.
– Ты рассказывай, – одёрнул его Константин Матвеевич.
– Ладно. Дело произошло из-за нашей внутренней привязанности к некоторым вашим внешним фантазиям на тему нашего бытия, каковое не есть такое, каким вы его себе втемяшили, однако пища для научного размышления для наших умников богатая есть…
– Блин! – сказал Сакуров.
– Ладно. Объясняю популярно: всё, что вы о нас придумали, не соответствует истинному положению вещей ни на толику. Тем не менее, кое-кто из наших, и чистых, и нечистых, издревле, как только появились ваши фантазии, работает с ними в плане научной классификации антисущего фольклора. Скажу больше: частью наши классификаторы перетекли из ипостаси чистой классификации в нечистую подспудную философию, а частью – в параллельное богословие, параллельную мифологию и так далее…
– Ты долго мне мозги пудрить собираешься? – спросил Сакуров. – И потом: что ты врёшь, будто не соответствует ни на толику? Какого тогда хрена ты пел мне вчера о частичной общности?
– Чево это я пел? – пошёл в отказ Фома. – И ничего я не пел.
– Ещё как пел!
– Не мог я этого петь, потому что мы на ваше враньё ни мало не похожи.
– Вот, гад! Я, конечно, не всё помню, о чём мы в прошлые разы трепались, но всякий раз ты норовишь загибать из другой оперы.
– Какой – такой оперы?
– Сейчас засну! – пригрозил Константин Матвеевич.
– Ты это брось, – испугался Фома, – нам ещё надо в одно место поспеть.
– В какое?
– Тебе про моё разжалование рассказывать?
– Чёрт с тобой, валяй. Один хрен делать нечего, так что послушаю…
– В общем, стала развиваться промеж наших чистых и нечистых целая наука на базе ваших поповских басен и бабушкиных сказок, а я тогда был дух святый…
– Ну, вот, а врёшь, что ни мало не похожи. Будто у наших попов и сказочников нет святых духов…
– А кто спорит, что не похожи? Очень даже похожи.
– Нет, ты долго мне мозги пудрить собираешься? – снова спросил Сакуров. – То похожи, то ни на толику, то снова похожи.
– Не долго, – успокоил его Фома, – слушай дальше.
– Слушаю. Что мне ещё делать?
– В общем, по святому своему званию я имел право принимать участие в разных научных спорах на богословские темы параллельного направления, но особенно меня зацепила тема святых угодников.
– Ну, и чем тебе не угодили наши святые угодники? – лениво поинтересовался Сакуров.
– Дык по-всякому, – уклончиво возразил Фома, – но не о том речь. А о том…
– Кстати, пока не забыл: помнишь, ты говорил, что вы – не знаю уж, кто – обнаружили у меня какой-то дух первозданный?
– Я ничего такого не говорил, – удивился Фома.
– Вот те раз! – ухмыльнулся Сакуров. – А я, дурак, хотел кое-что прояснить на эту тему.
– Что именно?
– Какая теперь разница, если ты ни о чём таком не говорил?
– Ну, мало ли… Может, чего и припомню…
– Пошёл ты в жопу. Я сплю.
– Никак нельзя. Слушай дальше про святых угодников. Долго ли коротко ли велись в нашей среде научные дискуссии на данную – про святых угодников – замысловатую тему, как меня осенило. То есть, начинаю я думать в следующем направлении, тоже, конечно, параллельном, но с перпендикулярными заусеницами. Если, думаю, оне святые, так почему угодники? Либо потому, что угодили в списки святых благодаря каким-то индивидуальным качествам, либо потому, что они угодили тем, кто списки тех святых составлял. В общем, и по первому моему тогдашнему расчислению, и по второму выходило, что святой не может быть с угодником в одном лице. Ведь если ты святой по своей святости, то ты святым и проживёшь, и преставишься, и опосля святым пребывать будешь, для чего тебе не надо ни угодить в списки, ни угодить тому, кто эти списки составляет. В общем, думал я так, соображал, да на одном учёном споре и выступи со своей теорией, где в виде главной концепции поставил вопрос ребром о невозможности совмещения в одном лице святых и угодников. То есть, я поставил ребром вопрос о немедленном отделении святых от угодников. Для чего предложил начать немедленную же ревизию всех списков так называемых святых угодников с самых их начал с целью бескомпромиссного отделения вторых от первых...
– Я засыпаю, – пробормотал Сакуров, но окончательно заснуть ему не удавалось. Он погрузился внутренним взглядом в хаос собственных временных ощущений и увидел себя, барахтающегося на границе каких-то двух субстанций, очевидно, границе сознания и подсознания. Ещё Сакуров увидел, что барахтающийся норовит нырнуть в глубь подсознания, но ему мешает какая-то не тонущая фигня рядом с ним. Сакуров присмотрелся повнимательней и увидел дурацкое словосочетание, застрявшее в его мозгу.
«Святые угодники», – прочитал Константин Матвеевич и мысленно упрекнул себя за применение к столь уважаемому словосочетанию определение «дурацкий».
«Уважаемые люди были в своё время, много всякого добра сделали, поэтому и угодили, а я – дурацкое. Но я ли?»
– …Прямо скажу, – продолжал тем временем Фома, – теория моя многим не понравилась. Да и те, которым понравилась, стали собственные замечания делать, поэтому единомыслия в среде даже сторонников моей теории достичь не удалось. В то время как противники ополчились на нас одним дружным фронтом. И ну назначать дискуссию за дискуссией, научный спор за научным спором. А на них коллективно громить нас, сторонников моей теории поодиночке, потому что мои сторонники норовят всяк со своим замечанием отдельно ерепениться, а противники на меня и моих сторонников – с одним общим резоном…
«Муть какая-то», – сонно подумал Сакуров.
– …Короче: возились – возились, ругали, критиковали, – дошло до инстанции, при которой я справлял должность духа святого. А инстанцией, доложу я тебе, руководил один старший святой дух, который никогда ко мне не благоволил…
«Мне это всё, наверно, снится, – снова подумал Сакуров. – Просто кошмар такой…»
– …Так этот мой начальник ещё раньше угрожал: или я, говорит, или он. Он – это я. А тут очередная научная дискуссия, на которой моих сторонников окончательно разгромили, а меня припёрли к стенке и спрашивают: так надо ли, дескать, отделять вторых от первых или оставим как есть? Я, надо отдать мне должное…
«Снится, – решил Сакуров, – так, про надо отдать мне должное, Семёныч говорит…»
– …Упёрся рогом и твержу: дескать, отделять. Ну, мне, выговор по научной части с сообщением в инстанцию, где мой начальник не замедлил сим воспользоваться, припаять мне несоответствие занимаемой должности с аморальным поведением и задвинуть в домовые. То есть, из святых духов в эти самые. Вот такие дела…
«Так снится или не снится?» – продолжало свербеть в мозгу Сакурова.
– Не снится, – ответил Фома.
– Да? – пробормотал Сакуров и неожиданно ощутил себя вполне и реально бодрствующим. – Тогда просвети меня насчёт духа первозданного, коль скоро я о нём, наслушавшись про святых духов, вспомнил.
«Кажется, об этом я его уже спрашивал», – подумал Константин Матвеевич.
– Какого первозданного? – прикинулся дураком Фома.
– Который я якобы есть! – воскликнул Сакуров.
– Ты? – удивился Фома.
– Да. А ты, будто, послан для налаживания со мной каких-то там связей. Вот я хотел бы уточнить…
– А нечего уточнять. Никуда я не послан.
– Какого хрена тогда ты мне тут мозги пудришь?
– А домовые мы, вот и пудрим.
– Значит, нет у меня никакого духа первозданного.
– Ну почему же нет? Есть, конечно. Ведь я для того сюда и послан.
– Сейчас я тебя так пошлю! Иди ты, знаешь, куда?!
– Кстати, насчёт идти: нам пора.
– Куда?
– На кудыкину гору.
– Я сплю.
– Пойдём, пойдём. Ты ведь Сакуров?
– Ну…
– Так вот: тебя ждёт Сакура.
«Не может быть!» – мысленно воскликнул Константин Матвеевич, припоминая финальную сцену своего давешнего сна.
– Так пошли, хватит бока проминать, – велел Фома и заскрипел половицами.
– Пошли!
Сакуров ощутил прилив сил, остаточной сонливости как не бывало, и он резво соскочил на пол. Вскочив, Константин Матвеевич невольно обратил взгляд на часы, и светящиеся стрелки циферблата показали без одной минуты полночь. Затем Сакуров обулся в кроссовки, что-то накинул на тело и пошёл навстречу домовому, который, судя по скрипу половиц, интенсивно выбирался из своего облюбованного угла. При этом Константин Матвеевич легкомысленно не обратил никакого внимания на тот странный факт, что раньше циферблат старенького Жоркиного будильника не только никогда не светился, но постоянно терял минутную стрелку в районе без четверти любого часа. А кроссовками Сакуров в новой жизни обзавестись не успел.
– Ты где? – спросил Фома.
– А ты где? – спросил Сакуров. Он огляделся по сторонам, натыкаясь взглядом на старинные предметы обстановки в виде резных комодов, секретеров, столов для заседаний и стульев с высокими строгими спинками. Над всем этим старинным мебельным разнообразием царила хрустальная люстра в стиле «барокко» и ни черта не освещала, потому что делали её под свечи, но свечи в хозяйстве Сакурова кончились на прошлой неделе, а новых Жоркина жена ещё не подогнала.
«Да, свечей в эту люстру надо не меньше сотни», – прикинул Константин Матвеевич и снова ничему не удивился: ни обстановке, ни люстре, которая вдруг стала и без всяких свеч излучать какой-то матово зелёный свет.
«А пол у меня в спальне хорош», – отметил Сакуров и с удовольствием сделал несколько шагов по идеально подогнанному паркету, натёртому чем-то до блеска, каковой блеск рождался в сиянии люстры, поэтому тоже имел зеленоватый оттенок.
– Пока дойдёшь, – сказал Фома, – экие хоромищи…
Его голос, доносящийся издалека, словно подтверждал размеры спальни, залитой ровным матовым светом. Ближе к Сакурову грани и плоскости обстановки были очерчены чёткими зелёными линиями, но чем дальше, тем больше теряли свою резкость, а уходя в конец перспективы, приобретали вид какого-то размытого рельефа, откуда, кряхтя и скрипя половицами, приближался домовой. При этом перспектива нарушала законы самой себя, поскольку дальние видимые пределы спальной много превышали ближние её размеры, а сам домовой при приближении уменьшался.
– Да, далековато будет, – согласился Сакуров, оттолкнулся правой ногой и поскользил навстречу домовому. Скользил Константин Матвеевич недолго, но вскоре оказался перед домовым, который, в свою очередь, оказался трёхколёсным чайником с нарисованным ртом под всамделишным носиком.
– Фома, ты? – на всякий случай уточнил Сакуров.
– Он самый, – ответил чайник неподвижным ртом, выпростал откуда-то руку и почесал под крышкой. Роста таинственный собеседник достигал подмышек нормального человека. Пузатость имел умеренную, колёса эллипсовидные.
«А что, домовой как домовой», – мельком отметил Константин Матвеевич и спросил: – Куда идти?
– За мной, – велел Фома, крутанулся на месте, выпростал другую руку, и, размахивая обеими на манер конькобежца, покатил прямо наискосок, равномерно приседая во время вращения эллипсовидных колёс. Сакуров ещё раз оттолкнулся ногой от паркета и поскользил за Фомой, зачарованно любуясь на зелёные блики, играющие на паркете, металлических боках домового и стеклянных фрагментах старинной резной мебели. Движение домового сопровождалось характерным велосипедным звуком с регулярным постукиванием при каждом приседании, которое получалось из-за несколько оригинальной конфигурации колёс. Сакуров двигался со звуком равномерно ползущей по полу полотерной швабры. Не говоря лишних слов, оба выкатились из спальной и въехали в зал, где тоже стояла антикварная мебель и тоже висела огромная люстра, отсвечивая уже синеватым по белому лепному потолку. То, что потолок белый, Константин Матвеевич догадался, то, что лепной – увидел. Ещё он увидел, что по лепнине ползают какие-то твари и энергично её обгрызают. Причём делают это крайне неаккуратно, роняя маленькие и большие куски штукатурки на пол.
– Вот тебе и злыдни, – представил тварей Фома. Часть злыдней сорвалась с потолка, и засуетилась по полу, мешая движению Сакурова. Злыдни походили на детские барабаны с ножками-колокольчиками и ручками-палочками. Ручек было две, ножек – множество, головы отсутствовали. Эти злыдни довольно резво передвигались с помощью своих ножек-колокольчиков. Иногда настолько резво, что, подпрыгивая, они переворачивались или становились на бок и катились, куда придётся. Перевернувшись, злыдни не тушевались, но отталкивались от пола палочками и снова становились на свои колокольчики.
«Злыдни как злыдни, – подумал Константин Матвеевич, – на барабаны похожи».
– Ну, да, барабашки (22), – сказал Фома.
– Вот именно, потолок весь попортили, – возразил Сакуров, совершенно не придавая значения тому факту, что у злыдней-барабашек начисто отсутствуют подходящие для обгрызания потолка органы. Как только он не придал этому значения, так тотчас в его ногу вцепилось сразу несколько злыдней. Или барабашек. Чем, Сакуров снова не придал значения, но больно ему не стало. Зато его движение утратило целенаправленность, и скользящего за домовым Сакурова стало заносить то вправо, то влево, а иногда он просто спотыкался. Да так чувствительно, что, споткнувшись, налетал или на предмет мебели, или врезался в дверной косяк.
«На хрена столько дверей в одной зале?» – прикидывал Сакуров, отлеплялся от очередного косяка и скользил дальше. Пока не ударялся об очередной косяк или о какой-нибудь комод. Предметы сборного гарнитура от столкновений с Сакуровым рушились, косяки перекашивались.
Движение, однако, продолжалось, а Константин Матвеевич, спокойно воспринимая любую ново образующуюся действительность по мере его движения в виде исторической обстановки и фантастических обитателей внутри неё, почему-то не мог урегулировать вопрос в теме бесконфликтного восприятия неведомого (или неведомой) Сакуры. Другими словами, не обращая никакого внимания на злыдней (или барабашек), которые не только чувствительно путались у него под ногами, но и назойливо громыхали палочками по себе под противное дребезжание колокольчиков, Константин Матвеевич мучительно раздумывал над вопросом, а кто же такой (такая) этот (эта) Сакура?
– Вот тут сейчас лестница начнётся, – предупредил Фома, полукруговым движением подъезжая к огромному резному комоду, – спуск по ней будет длинный, поэтому перед спуском надо поспать.
Где-то в самой глубине дремлющего сознания Сакуров отметил некую подвижку в сторону удивления по поводу довольно странной связи между необходимостью поспать и преддверием какой-то, пусть даже и с очень длинным спуском, лестницы. Но удивление умерло в зародыше и Сакуров, в целом, не утратил чувства апатии к происходящему. Он следом за Фомой упёрся в вышеупомянутый комод, стряхнул с ног злыдней (или барабашек) и со словами «Поспать – так поспать» равнодушно плюхнулся на полку, послушно отделившуюся от комода в момент приближения клиента к деревянному «сооружению».
