Текст книги "САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА"
Автор книги: Герман Дейс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)
Глава 34
День, когда Сакуров заканчивал свою работу в бывшем колхозе имени то ли бывшего комдива Чапаева, то ли бывшего академика Чаплыгина, выдался на удивление чудный. Осень, в общем-то, стояла в такой капризной поре, когда погожие дни могли резко смениться самым отвратительным ненастьем, во время которого дождь пополам со снегом, а ветер хоть откуда уже не освежает, а норовит в натуре освежевать. Но, как уже упоминалось выше, последние три недели погода радовала своей редкой покладистостью вздорной бабы возраста среднего осеннего, а в день предстоящей смены составов пастухов было совсем хоть куда. С утра, правда, слегка подморозило. Да и не диво: таки пятнадцатое октября. С утра Сакуров справил кое-какие хозяйские дела, выпнул на улицу обнаглевшего кота и, когда солнце твёрдо встало над горизонтом, а Мироныч принялся стучать заступом в лесопосадке, вышел на околицу встречать смену. Смена не заставила себя ждать, и вскоре Константин Матвеевич услышал скрип тележных несмазанных колёс. Затем недалёкий туман над заболоченной низиной стал материализоваться конкретно в том месте, где через низину проходила грунтовая дорога, и доматериализовался до состояния телеги, «привязанной» к лошади, из каковой телеги торчала верхняя половина Мишки и нижняя – Витьки. Короче говоря, вышеупомянутой своей половиной вышеупомянутый персонаж свешивался через условный борт телеги, другой своей половиной закопавшись в настеленную солому. А ещё короче говоря: Витьку никакого везли из отпуска.
– Привет! – пропел Мишка, подъезжая к околице. – А где народ?
– Кто где, – пожал плечами Сакуров.
– Понятно, – внешне не огорчился Мишка, хотя наверняка взял на заметку как-нибудь отомстить неблагодарным селянам за их наплевательское отношение к делу торжественной встречи такой важной персоны, как…
– Э-э… м-мэ… гу-у? – заворочался в соломе Витька, высовывая оттуда руку, сложенную пальцами так, словно готовясь принять в неё стакан. Константин Матвеевич хотел сунуть в Витькину руку кукиш, но не стал.
– Вылезай, – кратко велел Витьке Мишка, – скотину будем принимать.
– К… ска-а? А вып-пить?!
Витька сел в телеге и ошалело повёл головой по сторонам.
«Да, брат, без Семёныча тут тебе не лафа», – злорадно подумал Сакуров и стал помогать Мишке распрягать кобылу.
– О, какие люди! – приветствовал компанию Жорка.
– Здорово, – ласково ответил ему Мишка.
– Жорка! Друг! Дай похмелиться! – заорал Витька, ковыряясь в телеге.
– Опохмелиться не дам, а вот в ухо – могу! – дружелюбно крикнул в ответ Жорка и направился к загону. Накануне они с Сакуровым договорились, что Жорка поможет посчитать тёлок.
– А г-где Семёныч? – обиженно вякнул Витька и вывалился из телеги. «Выйти» ему помог Мишка. Он распряг свою зловредную кобылу и отпустил оглобли, после чего телега как бы приземлилась задком, а Витька кувыркнулся на землю.
– Нету Семёныча, – буркнул Мишка. По идее, рыжий великан должен был пинками гнать напарника к загону, но Мишка, имея в виду жену Витьки, среднего зоотехника, обращался с бездарным помощником не по-русски милостиво.
– Что, отпирать? – спросил Сакуров.
– Отпирай, – разрешил Мишка.
При подсчёте оказалось, что мнения разделились. Мишка утверждал, что тёлок не хватает, Жорка посылал Мишку в жопу и утверждал противное. В это время приполз Мироныч и предложил пересчитать. Витька тотчас вцепился в Мироныча на предмет опохмелки, суля ему за бутылку любой дряни золотые горы. Но так как он уже задолжал старому сквалыге полмешка комбикорма и, судя по всему, отдавать долг не собирался, старичок держался мёртво. В смысле, не давал Витьке ни черта. А Витька продолжал приставать к Миронычу, теперь уже угрожая спалить избушку бывшего директора. Но Мироныч не кололся и на это, повторяя предложение про пересчёт. А когда тёлки достаточно разбрелись по полю и заболоченной низине, Мишка резко согласился с тем, что тёлок столько, сколько их положено быть. Затем он велел Сакурову собрать стадо и гнать его в Лопатино. Сакуров дёрнулся в сторону болота, но Жорка его осадил.
– Ты чё, дурак? Сегодня их день, поэтому пусть сами и гонят. А мы с тобой пойдём прогулочным шагом и проследим, чтобы они кого-нибудь не забыли.
– Забыли? – не понял Сакуров. – Зачем?
– Затем, что при взвешивании забытые тёлки окажутся в минусе вместе с тобой, – не очень популярно объяснил Жорка.
– А-а… – повёл пространную речь Сакуров, способную инициировать популяризацию туманного объяснения Жорки, на что понятливый Жорка ответил по возможности кратко и столько же доходчиво:
– Когда я в свою пастушескую бытность также сдавал стадо этим козлам, то оказалось, что у меня отвес составляет полтонны с лишним. И всё потому, что пятерых недокормков мы оставили в болоте, а троих пропустили на весах, когда Мишка гнал тёлок через весовые ворота ускоренным маршем, а Витька рассказывал мне об университетах своей бабы, которая в своё время кончила зооветеринарный техникум, чтобы потом профессионально взвешивать скотину.
– И? – машинально уточнил Сакуров.
– И я остался должен колхозу, но потом он мне якобы долг простил и заплатил символическую зарплату. Короче: смотри в оба!
Сакуров, передвигаясь за Жоркой в обход блудившего по ведомственным просторам стада, с трудом понимал то, о чём тот ему внятно рассказывал. Трудность понимания не совсем русским Сакуровым, прожившим большую часть сознательной жизни в нерусской части СССР, нормальных взаимоотношений простых русских людей, заключалась в том, что он не мог представить себе такого примитивного надувательства друг друга, о каком ему поведал Жорка. Если, конечно, Жорка имел в виду то, что имел. А именно: когда однорукого инвалида кидают два здоровых жлоба и одна охреневшая от жадности баба с целью присовокупить к зарплате мужа бабы ещё одну четверть от базовой. Спокойно наплевав на то, что однорукий инвалид, пробегав месяц с высунутым языком за тёлками на откорме, намеревался получить реальную копейку за реальный привес, а не издевательский символ человеческой глупости в чисто русском понимании. Каковое понимание исключает обычную природную глупость, но предусматривает такую классификацию по признаку умственной недостаточности, когда за дурака принято держать всякого, кого так или иначе, не стесняясь в выборе средств, обмишулили (53).
– Не верю, – выдохнул чуть слышно Сакуров, передвигаясь по сухому краю низины, куда забрели недоразвитые тёлки.
– Мне? – ухмыльнулся Жорка, размашисто топая впереди бывшего морского штурмана. – Смотри лучше вон туда…
Жорка махнул в сторону небольшой своеобразной косы, образовавшейся там, где бездарные мелиораторы времён товарища Хрущёва пытались сделать естественный пруд, но вместо него получилось болото с полоской суши поперёк него. Данная полоска заросла ивняком, и там можно было вольно пастись невзвешенными неделю, не вылезая на более оперативный простор. И туда нацелилось с дюжину не совсем безмозглых тёлок. В это время Мишка трусил на своей кобыле вдоль лесопосадки у железной дороги, как бы не обращая внимания на желающих отслоиться в отдельное пасторальное плавание тёлок. Витька, которого бы следовало гнать пинками впереди кобылы в силу его скотоводческой бесполезности, в силу своей супружеской принадлежности к особе зоотехнического звания таки сидел на той же кобыле впереди Мишки. Он обнимал кобылу за выю и что-то говорил. Что – Сакуров не слышал.
– Всё! – огорчил в этом месте Сакурова Жорка. – Дальше сам…
– Да, конечно, – не очень весело отозвался Сакуров. Он помахал на прощание Жорке, которого ждали его хозяйственные дела, и усилил бдительность, потому что стадо, не сильно подгоняемое лукавым Мишкой, стало подтягиваться к мосту через Серапею. За мостом начинался первый деревенский порядок Лопатино, порядок упирался в центр бывшей центральной усадьбы бывшего передового колхоза, каковая усадьба имела специальный терминал со специальными весами для молодняка на откорме. И, надо отдать должное новым руководителям теперешнего акционерного общества на месте бывшего колхоза, терминал ещё не весь ушёл на кирпич и металлолом, потому что кое-какая скотина в акционерном обществе таки ещё водилась, а её, прежде чем оприходовать, продать или обменять на подержанные иномарки из Никарагуа, таки следовало взвешивать не на глазок, а более точно.
Когда стадо закруглилось в специальном загоне перед весовыми воротами, Сакуров встретился с женой Витьки. Это оказалась дородная баба с выдающимися много вперёд грудями и много назад ягодицами. Лицо бабы, безразмерно круглое в силу своего соответствия остальной фигуральной пропорции, показалось неискушённому Сакурову на первый взгляд добрым. Но затем, когда Константин Матвеевич повнимательней пригляделся к лицу данной бабы, а, именно, попытался заглянуть в её василькового цвета глазки под белёсыми ресницами, ему стало слегка не по себе. В том смысле, что кажущаяся доброта безразмерно круглого лица Витькиной жены совершенно растворялась в бездонной глубине васильковой ненасытности её глаз. Константин Матвеевич, единожды заглянув в глазки Витькиной жены, как-то сразу содрогнулся, хотя ничего на первый взгляд ужасного не увидел. А увидел он сначала неизбывную с тоскливой поволокой синьку неудовлетворённой бабы, за каковой платонической синевой скрывались бездны таких ограниченно тупых вожделений, что куда там сраному Гобсеку (54) с его литературным подельником Плюшкиным.
– Здрас-с-те, – почтительно сказал Сакуров, топчась перед Витькиной бабой. Витькина баба ничего в ответ не сказала, но повела грудями, к каковым был приставлен солидный гроссбух довоенной выправки, куда баба намеревалась вносить данные после взвешивания откармливаемого молодняка говяжьей принадлежности.
– Все, что ли? – спросила баба Мишку голосом грудным, не придав фразе никакой интонации.
– Все, – досадливо возразил Мишка и искоса глянул на Сакурова. Сакуров косяк приметил и внутренне усмехнулся, хотя после беготни по болоту за лукавыми тёлками, поощряемыми не менее лукавым Мишкой, ему было не до смеха.
– Так, давай взвешивать, – распорядилась баба. – Ты вставай тута, сзади весов: будешь тёлок с них выгонять. Этот…
Баба беспардонно ткнула в Сакурова сарделькой вместо указательного пальца.
– …Пусть становится рядом со мной: будет считать тёлок, которые с весов сойдут...
– А кто будет подгонять? – поинтересовался Мишка, слез с кобылы, заботливо принял Витьку и положил его в ближайшие ясли.
– Пашка, – кратко сказала баба.
Откуда ни возьмись, появился пацан лет шести, мастью похожий на бабу. Пацан мастерски цвиркал слюной через недостающий верхний зуб и что-то чрезвычайно звонко и также невнятно выговаривал собачонке, которая тоже появилась, откуда ни возьмись. Собачонка мастью походила на дрыхнущего в грязных яслях Витьку, а пацан, как оказалось, материл собаку. В том смысле оказалось, что Сакуров среди невнятного мальчишеского звона разобрал чисто народное «так твою мать, звезда лохматая», а не какую-то там занюханную советскими букварями классику типа «Маша ела кашу».
Осмыслив услышанное в смысле ненормативной лексики из уст почти что младенца, Сакуров вопросительно посмотрел на Витькину жену, но та снова не обратила на временного работника никакого внимания. Она также не обращала никакого внимания на речевые упражнения своего отпрыска, а тот побежал подгонять стадо к весовым воротам. Делал это пацан умело и взвешивание началось. Сакуров, стоя рядом с Мишкой, железно не обращал на его отвлекающий трёп никакого внимания, смотрел на весы и считал тёлок. Одновременно он пытался следить за тем, как правильно баба записывает результаты взвешивания. И, если не считать небольшого округления веса не в пользу зарплаты Сакурова, то всё, вроде, было правильно.
«Чёрт с ними, – думал Сакуров, продолжая внимательно пересчитывать сквозящий через весы молодняк, – пусть подавятся. Зато все тёлки на месте, и если даже… Что такое?!»
– Что такое?! – озвучил бывший морской штурман своё изумление, не досчитавшись семерых тёлок на финальном этапе взвешивания.
– А что такое? – приветливо переспросил Мишка.
– Где остальные тёлки?
– Какие остальные? – натурально удивился Мишка. – Я насчитал всех.
– И я всех, – буркнула баба.
– А можно посмотреть вашу книгу? – попросил Сакуров.
– А вот это уже коммерческая тайна, – важно ответила баба и захлопнула гроссбух перед носом Сакурова.
– Какая ещё тайна! – возмутился Сакуров, посмотрел на неприступную хмурую бабу, ласково улыбающегося великана Мишку, на шестилетнего пацана, умело отделившего семерых тёлок от процессии в сторону весовых ворот с помощью своей собачонки, и понял, что ни черта он тут не добьётся.
«Вот это я попал», – только и подумал Сакуров.
– Скажите, – обратился к бабе Сакуров, – а можно уже сейчас хотя бы навскидку определить, сколько мне причитается?
Баба молча поворотилась к Сакурову своим выпуклым необъятным задом и направилась в сторону яслей, где отдыхал её кормилец.
– В бухгалтерии посчитают, сколько, – ответил вместо бабы Мишка, взгромоздился на кобылу и стал выгонять стадо из терминала.
– Витьку забери! – крикнула ему вдогон баба.
– Сегодня пусть проспится, а завтра один попасёт, – разрешил ситуацию Мишка. – Садись, Костя, подвезу, – неожиданно предложил он Сакурову.
– Спасибо, я на своих…
– Да, ладно, садись, в ногах правды нету.
– Её нет не в одних ногах…
– Чево?
– Езжай с Богом…
– Ты, чё, обиделси? – перешёл на плаксивый диалект Мишка. – Поди, Жорка тябе напел, какие мы тута жулики и всякого Якова объегорить норовим? Так враки это, и ничё мы никого не объегориваем, а если ты на весах с ненавыку обсчиталси, то какие мы после этого жулики?
– Нет, конечно, какие вы жулики? – пожал плечами Сакуров, невольно топая в сторону деревни рядом с Мишкиной кобылой. Стадо, обгавкиваемое деревенскими собаками, послушно пёрло в сторону пастбища впереди них.
«Это не они жулики, а я полный мудак, – подумал Сакуров, – а Жорка – сволочь: не мог отговорить меня от этой дурацкой затеи – пасти это грёбанное стадо…»
Подумав про сволочь применительно к Жорке, Сакуров тотчас усовестился.
«Как же, отговорил бы он меня, когда мы оба в ту пору были в трёх шагах от белой горячки», – вспомнил Сакуров и с тоской посмотрел на небо, обещающее ещё несколько дней ясной погоды.
– Вот именно – какие? – воодушевился Мишка. – Вот Ельцина с Гаврилой Поповым взять – так эти – да. А мы – так себе, дилетанты…
Мишка снова перешёл на культурную речь, убрав из тона плаксивость.
– Ну да, – поддакнул Сакуров, – всего на семь тёлок меня кинули. Это ж какой у меня получится без семерых тёлок привес и сколько я получу денег? А может, и не получу ни черта? Может, я ещё останусь должен вашему сраному акционерному обществу?
– Да никто тебя не кидал, – степенно возразил Мишка, – просто сам обсчитался. Бывает… Вот и Жорка в прошлом году. Сам из-за отсутствия животноводческого опыта недокормил тёлок, но не захотел признавать своих ошибок. Больше того: обвинил нас с Витькой и Надькой в том, что мы его надули. Дескать, стольких то тёлок мы оставили в поле, а стольких то прогнали через ворота, не взвешивая… Нет, я, конечно, уважаю Жорку, но нельзя же так! Мы с Витькой уж пятый год скотоводами, но всё иногда накладки выходят. А Жорка хотел с первого раза, без всякого опыта, заработать больше моего или Витькиного. Это всё равно, что взять Витьку и посадить его в какой-нибудь Московский банк. Так неужели он после какой-нибудь первой трансфертной операции станет миллионером? Да никогда в жизни! Так и у вас. Вам кажется, будто тёлки под вашим умелым руководством пухнут на дрожжах и тешите себя надеждой на солидный привес, но никакого привеса быть не может из-за вашего элементарного неумения это стадо пасти. Вот так!
«Это он меня заранее подготавливает к итогу, который посчитают в их сраной бухгалтерии», – подумал Сакуров.
– Зато вы в следующем месяце будете с привесом, – угрюмо буркнул он, имея виду вес семерых тёлок.
– А мы будем, – весело поддакнул Мишка. – Да ты не переживай: какую никакую зарплату и ты получишь. И зерна дадим. Так что и на долю Мироныча перепадёт.
– Ему за что? – машинально поинтересовался Сакуров.
– Он придумает, – утешил Сакурова Мишка. – Садись, будет кочевряжиться…
– Ладно, подвинься…
Глава 35
За трудами и заботами Константин Матвеевич довольно быстро забыл о надувательстве во время взвешивания скотины. Он готовил огород к следующему сезону, кое-что достраивал в плане подворья, правил избушку, заготавливал дрова и прочее. Погода, кстати, всё ещё стояла хорошая, поэтому Мишка с Витькой продолжали пасти своё стадо, а Сакуров продолжал его сторожить. Опытные акционерные скотоводы попеременно появлялись в деревне, но ненадолго: привечать их было некому, а сами они никого привечать не собирались. Но вскоре ударили холодные дожди, и стадо угнали в Лопатино. А про зарплату Сакурову сказали, что как только, так сразу. В том смысле, что Мишка сам её привезёт вместе с ведомостью.
Услышав такое, Сакуров снова упал духом и пожаловался Жорке, но Жорка его утешил.
– Не ссы, привезёт, – заверил Сакурова бывший интернационалист, закуривая под козырьком Сакуровского крыльца. Жорка продолжал не пить, а Мироныч продолжал копать в лесопосадке.
– Правда? – слегка воодушевился Константин Матвеевич.
– Правда.
– Копейки какие-нибудь, – предположил Сакуров.
– За пастушество – да, но прибавь к ним две сторожевые зарплаты. Плюс кой-какой комбикорм. Чухаешь?
– Вообще-то, я больше рассчитывал на привес, – возразил Сакуров.
– Да хрен с ним, с привесом. Давай лучше прикинем, во что оставшиеся баки вложим.
Жорка мастерски плюнул в дупло ракиты, росшей у самого Сакуровского крыльца, и смачно затянулся сигаретным дымом. Дождь усиливался, ракита роняла на землю предпоследнюю листву, Мироныч, наконец-то, перестал стучать заступом.
– Давай трактор купим, – выдал свою заветную мечту Константин Матвеевич.
– На хрена? – удивился Жорка.
– Ну, всё-таки, – растерялся Сакуров.
– Ты что, механик? – спросил Жорка.
– Нет.
– Так и забудь. Я так прикидываю, что надо зерна закупить да поросят взять с полдюжины. Поставим их в твой сарай, а весной толкнём свинину где-нибудь в Москве. Кстати, неплохо было бы взять какую-нибудь подержанную иномарку.
– А хватит на всё? Помнишь…
– Помню. Знаешь, сколько сейчас стоит телега, которую мы толкнули в Мурманске?
– Сколько?
– Смешно сказать: всего триста долларов. А учитывая темпы инфляции, она нам обойдётся вообще долларов в двести.
– Да, Колюня не дурак, – поддакнул Сакуров.
– Был бы, – уточнил Жорка.
Жорка хотел сказать, что дальний родственник их односельчанина Семёныча был бы не дурак, если бы не связался с приятелями, потому что покупал он свой грузовик в кредит по остаточной стоимости и советскому номиналу почти год назад. А за это время бывшие советские рубли, смешавшись с демократскими банкнотами, упали в десять раз. То есть, если бы дальний родственник Семёныча остался при грузовичке, то он остался бы с ним почти задаром.
– Я одного не пойму, – решил развить тему Константин Матвеевич, – как мог такой никчёмный мужичок оформить такой узкий кредит?
– Сам не пойму, – пожал плечами Жорка.
Оба помолчали, думая на тему возможностей, которые предоставила российская демократия узкому кругу избранных людей для того, чтобы эти люди в скором будущем стали столпами нового российского общества. Каким будет вышеупомянутое общество и как в когорту избранных попал дальний родственник Семёныча, оставалось догадываться.
– А вот и Мироныч, – неожиданно сообщил Жорка.
– Где? – удивился Сакуров и повертел головой, высунувшись из-под навеса. Спустя минуту он действительно увидел старого сквалыгу, ползущего с заступом на плече и каким-то мешком в руке по границе участков Сакурова и Жорки Прахова. Дождь скрадывал передвижение бывшего директора, нынешним своим видом смахивающего на последнего разбойника из одноимённой драмы Шиллера, поставленной не в самом лучшем провинциальном театре. Передвигался старый хрыч с трудом, глядел злобно.
«Ну и слух у Жорки», – в который раз подивился Константин Матвеевич.
– Ну и здоровье у Мироныча, – возразил Жорка, имея в виду возраст бывшего директора и его повседневные упражнения на свежем воздухе, на воздухе очень свежем, и на воздухе донельзя мокром.
– Здравствуйте, Евгений Мироныч, – приветствовал односельчанина Сакуров.
– Здравствуйте, – огрызнулся Мироныч, вполз на крыльцо, брякнул об него заступ и стал что-то доставать из мешка.
– Нашёл фунты? – поинтересовался Жорка. – Или опять одни стерлинги?
– Какие стерлинги?! – завизжал старичок. – Я на вас в суд подам!
– За что? – удивился Жорка.
– За это!
Мироныч наконец-то опростал мешок и явил взорам соседей какой-то ужасно древний чугун, с корявыми наростами снаружи и изнутри.
– Две недели копал и – что?! – не отставал старичок, потрясая ужасным чугуном, явным ровесником самого себя.
– Что ж ты так орёшь, родной? – заговорщическим голосом урезонил старичка Жорка. – Ведь это тот самый чугун…
– Какой – тот самый? – насторожился Мироныч.
– Ну, тот, в который я фунты положил, прежде чем зарыть. Ты как горшок доставал: дыркой кверху или жопой?
– Чёрт! – хлопнул себя по лбу старый маразматик, схватил заступ и рванул обратно в посадку.
– Там рядом в горшке поменьше должны быть стерлинги! – крикнул вдогон старичку Жорка, а Сакурову, глядя на семенящего под холодным дождём Мироныча, сделалось совестно за своего друга.
Вечером случился скандал. Присутствовали Жорка, Сакуров, Виталий Иваныч, военный и Гриша. Центровым выступал Мироныч. Сначала он, конечно, не нашёл ни золотых фунтов, ни горшка с серебряными стерлингами. Больше того: Мироныч вывозился в грязи, как передовой золотарь (55), взявший повышенные обязательства чистить по три авгиевы конюшни за смену. В таком плачевном виде Мироныч пошёл доставать Жорку, требуя погасить мифический долг хотя бы с помощью трёхсот долларов вместо обещанного большого горшка с золотыми фунтами и горшка поменьше с серебряными стерлингами. Жорка, не побрезговав ветхостью мифического кредитора, спустил его с крыльца, и Мироныч, призывая всех желающих в свидетели, показательно похромал по деревне.
Первым Мироныча услышал Сакуров. Он убрал с огня кастрюлю со щами, накинул телогрейку и вышел на крыльцо. Мироныч воззвал к Сакурову и пошёл дальше. Сакуров поплёлся за старичком, проклиная себя за слюнтяйство.
Дальше к ним присоединился Гриша. Потом Виталий Иваныч. А затем и военный, зачем-то припёршийся в деревню в такую непогодь. Проигнорировали показательное выступление Мироныча Иван Сергеевич, вообще избегавший всяких тусовок, и Варфаламеев, болеющий похмельем.
– Володя! – приник к богатырскому плечу военного Мироныч, временно простив ему полтонны помидоров и ещё больше картошки. – Вы слышали, что со мной сделал этот подлец, Георгий Прахов?
– Что?
Военный с трудом сдерживал ликование. Впрочем, про себя потешались над плачевным видом впавшего в детство старичка все, кроме не совсем русского Сакурова.
– Он оскорбил меня действием! – патетически возопил Мироныч и воздел руки.
– Как?
По лицу военного ходили судороги, явные признаки тщетно скрываемого веселья.
– С крыльца спустил, – сообщил Гриша.
– И долг отдавать не хочет, – ухмыльнулся Виталий Иваныч.
– А сколько он вам должен? – задал актуальный вопрос военный.
– Пятьсот долларов! – не моргнув глазом, заявил Мироныч.
– Ух, ты!..
– Ай, да Жорка!..
– Силён, бродяга… – загомонили два односельчанина и один военный «арендатор».
– А за что он вам столько задолжал? – подвёл итог прениям военный.
– За что надо, – веско возразил Мироныч.
– Да ни черта он вам не должен! – не выдержал честный Сакуров и вкратце поведал историю про расшатанную морковь, золотые фунты и серебряные стерлинги. Виталий Иваныч покатился со смеху, а Гриша и военный лишь натянуто похмыкали, что свидетельствовало о возникшем у них желании самим покопаться в лесопосадке там, где недавно копался Мироныч. Сакуров, заметив такую реакцию в лице Гриши и военного, только руками развёл. Больше сделать он ничего не успел, потому что компания стихийно направилась к избушке Жорки. Виталий Иваныч продолжал веселиться, а Гриша и военный шли с целью раздобыться дополнительной информацией о зарытых золотых фунтах и серебряных стерлингах. Ну, и выпить, если Жорка выкатит мировую. Но Жорка ничего выкатывать не стал, поэтому скандал получился на славу. В разгар скандала притащился Варфаламеев, отозвал в сторонку Сакурова и попросил его, чтобы тот попросил Жорку дать в долг страждущему селянину сколько не жалко. Жорка ничего Варфаламееву не дал, но велел Сакурову отлить из неприкосновенного запаса. Сакуров послушно выдал селянину литр, и скандал передислоцировался в избушку Мироныча, откуда ещё долго слышались возбуждённые голоса про пятьсот долларов, расшатанную морковь, подбрасываемые коровьи лепёшки и найденный горшок. Дождь к тому времени прекратился, и Сакуров, мучимый желанием присоединиться к компании выпивающих, бесцельно шатался возле избушки Мироныча.
– А ну, покажи горшок! – требовал в это время военный. Голос у него был зычный командирский, поэтому Сакуров слышал военного лучше остальных. Но ещё лучше звучал смех Виталия Иваныча, присовокупившего к продолжению скандала свою бутылку водки.
– Да что горшок, – канючил Мироныч, – дрянь горшок.
– Не скажи, – гудел военный, – старинная работа.
– Однако странные на нём образования, – встревал Виталий Иванович. – Вы, Мироныч, в своё время в технологическом учились?
– В горном, – возражал старичок.
– Ну, так всё равно химию проходили?
– Проходил…
– Про диффузию помните?
– Про диффузию помню… А что?
– Да, нет, ничего… Однако образования очень подозрительные…
– Что, думаешь, золото в чугун сдиффузировало? – прямолинейно спрашивал не совсем тёмный военный.
– Возможно, возможно…
«Вот, блин!» – подумал в этом месте Сакуров, пробираемый холодным ветром и обострившимся желанием выпить. Он ещё покрутился возле избушки бывшего директора, потом посмотрел на тёмные окна бывшего интернационалиста, который спал сном праведника, упрекнул себя за слабохарактерность и пошёл домой. Он долго ворочался в постели, поминая Жорку, который одинаково легко переносил и периоды беспробудного пьянства, и периоды категорического неупотребления спиртного, а когда стал засыпать, услышал какой-то противный звук. Не то что этот звук был громким, но из-за его образовавшегося постоянства сна как не бывало. Сакуров минут пять не мог сообразить: что это за звук? Но потом, когда услышал вой Дика, предположил, что это Мироныч пытается отскрести от стенок чугунного горшка «сдиффузировавшие» в него золотые фунты.
«Неужели?» – подумал бывший морской штурман, оделся и вышел на крыльцо покурить. На улице стояла сплошная ветреная темень, с ракит сыпало сдуваемой влагой, молодой месяц мелькал в прорехах туч, а Дик выл так, что только любо дорого. Ему вторили собаки из Лопатино, порывистый ветер придавал собачьим голосам оркестровое разнообразие, а Мироныч солировал напильником о чугунные стенки антикварного горшка.
«Сволочь, – с тоской думал Сакуров, понимая, что в эту ночь ему уже не заснуть, – лучше бы он его распилил, как Паниковский с Балагановым гири Корейко (56)…»
Мишка привёз зарплату в конце октября. Дожди к тому времени совсем обнаглели, а снег всё ещё скромничал, теряясь редкими мохнатыми ресницами в проливной пустоте выплаканного взгляда уходящей осени. Поэтому, если снег и выпадал, то его тотчас съедала неизбывная сырость расходившейся осени, и, в общем, первый снег только холодил землю, но пока ещё её не украшал.
Сакуров, привыкший к чисто южной осени с ненавязчивыми разборками в части температурных режимов во время смен сезонов, только со второго раза в полной мере ощутил неуютную забористость климатического перехода от состояния обманчивого тепла бабьего лета к реальной неуступчивости производителей мороженого, айсбергов и специальных камер для долгосрочного хранения невостребованных покойников. Это новое ощущение ему не нравилось, а своё первое стоическое восприятие климатического максимализма места вынужденного поселения Константин Матвеевич объяснял тем, что тогда ему, голому беженцу, было не до тёплого жиру, а лишь бы быть живу. Сейчас же, когда прошлогодний беженец слегка жиром оброс, и в его душе установилось кое-какое равновесие, он начинал с лёгкой ностальгией вспоминать вечно зелёный Сухуми, почти бесплатные мандарины и дом почти всей его жизни в пятистах метрах от тёплого моря. Когда Константин Матвеевич доходил в своей ностальгии до воспоминаний о доме, где продолжали звучать голоса жены и дочери, бывший морской штурман испытывал острое желание напиться. Чтобы остудить желание, Сакуров выходил на крыльцо и дышал очень свежим воздухом. Воздух – холодный ветер пополам с колючим дождём – желание не охлаждал. Напротив: вдыхая очевидные признаки неуютной зимы без видов на урожай цитрусовых, напиться Константину Матвеевичу хотелось ещё больше. Он смотрел на избушку Жорки Прахова, уехавшего за своей пенсией в своё Подмосковье, вздыхал и спускался с крыльца, чтобы прогуляться за околицу. Под ногами чавкала сырая листва пополам с чернозёмом, ветер творил какой-то унылый мотив типа Шнитке (57) с помощью голых крон ракит и незапертых дверей одного из сараев Мироныча, Дик выводил свою партию ломающимся басом подрастающего дармоеда, а с южной окраины деревни доносились голоса Гриши и Варфаламеева, не поделивших последнюю очередь идти в ближайший посёлок к ближайшей самогонщице. Северная же окраина, если не считать Дика, оставленного якобы сторожить якобы добро Мироныча в силу временного отсутствия последнего, никакими голосами не отзывалась, а Сакуров хмуро молчал, потому что до разговоров с самим собой он ещё не допился.
«И не стану», – железно подумал он, стараясь отогнать от себя желание напиться, подстрекаемое голосами Варфаламеева и Гриши. В это время на горизонте появился на своей телеге Мишка, а спустя полчаса оказалось, что он привёз зарплату.
– Здорово, – елейным голосом пропел рыжий великан, спускаясь на землю и привязывая свою кобылу у крыльца Сакурова.
– Привет, – буркнул Сакуров, неодобрительно наблюдая действия великана, изобличающие его желание пообщаться с Константином Матвеевичем не минуту – другую, а гораздо дольше. И не под навесом крыльца, а в более приватной (или приветливой) обстановке.
