Текст книги "САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА"
Автор книги: Герман Дейс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)
– А вот за то, что вы мою челюсть ещё и в говно засунули, вы мне будете должны лишних сто долларов! – заявил Мироныч, поднимая челюсть с земли. Он обтёр её о штаны, сунул в рот, ужасно клацнул и пошёл в сторону околицы. Там паслась на привязи коза, туда же верхи подъезжал Мишка. Не доезжая загона, рыжий детина слез с лошади, её пустил пастись, а сам нырнул в кустарник, очевидно, по нужде.
– Я тебе харю набью, – упавшим голосом пообещал Сакуров.
– Мироныч, скажите своему Дику, чтобы прекратил гадить возле моего забора! – крикнула вдогонку старичку учительница.
– А с чего вы взяли, что это Дик гадит? – на ходу парировал Мироныч. – Это Мишкина лошадь…
– Вот я не отличу собачье дерьмо от конского навоза! – высокомерно возразила учительница. – Я, слава Богу, институт кончила…
«Это ты мужа своего кончила», – машинально подумал Сакуров, имея в виду известное всем вдовство дачницы. Константин Матвеевич решил повременить с обедом, интересуясь причиной, побудившей Мишку приехать в деревню в разгар рабочего дня Лопатинского пастуха.
В это время Мироныч почти дошёл до козы.
– Здравствуй, Белка! – сладким голосом приветствовал он козу, то ли забрюхатевшую после последней встречи с козлом, то ли молча отдыхающую до следующего раза. Коза скосила на скабрезного старичка жёлтый глаз и потрясла бородой.
– Здорово, старый! – очень похоже проблеял из кустов Мишка.
Мироныч остолбенел, затем медленно поворотился лицом к деревне и, широко расставляя ноги, побрёл к своей избушке.
«Наверно, обделался», – радостно подумал Сакуров.
– Слушай, Константин, – запел Мишка, выходя из кустов, – убери ты отсюда свою козу, а то мне тёлок пасти совершенно невозможно. Они, такое дело, видят твою козу и, вместо того, чтобы нормально пастись, все сюда тянутся. А что это, дескать, ещё за скотина вдали белеет? Они, тёлки, ещё совсем молодые, понимаешь, вот любопытство в них и играет…
– Да пошёл ты, – буркнул Сакуров и пошёл-таки обедать.
Обед, можно сказать, был испорчен. Да ещё кот с кошками. Все просили есть, а кошки, к тому же, ходили пузатые.
«Куда котят девать, чёрт его знает?» – озабоченно подумал Сакуров и выдал коту с кошками обед. Сам он поел на скорую руку и пошёл курить к сакуре. И правильно сделал, потому что, когда он вошёл в калитку на заднем огороде, к сакуре подбиралась коза. Она волочила за собой верёвку со штырём и блудливо мекала.
– Ну, ни хрена себе! – опешил Сакуров и бросился ловить козу. Но та взбрыкнула задними ногами и была такова.
Константин Матвеевич, забыв о перекуре и сакуре, рванул за козой. А вслед ему неслись вопли пострадавших от козьего нашествия соседей и соседок. Очевидно, коза успела в самый короткий промежуток времени, потому что совсем недавно Сакуров видел её на привязи, натворить всяких дел, на какие способны только козы. Ну, типа, сожрать раннюю капусту и потравить другую скороспелую зелень.
– Жорка, выручай! – заорал Сакуров, обнаруживая соседа на его заднем огороде. Жорка стоял в одних трусах и поливал ракиту. В смысле, обильно мочился на её ствол.
– Щас, только портупею надену, – хриплым с перепоя голосом пообещал Жорка, спрятал шланг и поплёлся в свою избушку.
Поймал Сакуров козу в огороде Мироныча. Бывший морской штурман воровато огляделся по сторонам, намотал козью верёвку на руку покороче, и, влепив козе чувствительного поджопника, погнал её на свой участок, к лесопосадке.
– Эй, помощь уже не нужна? – позвал Сакурова Жорка.
Бывший интернационалист, действительно, надел поверх трусов портупею, а на портупее болталась кобура.
– Нужна консультация, – откликнулся Сакуров и потащил козу дальше. – Портупею у военного добыл?
– У него, – не стал спорить Жорка, догоняя Сакурова.
– Решил сменить имидж? – поинтересовался Сакуров, имея в виду портупею поверх Жоркиных трусов.
– Решил, – снова не стал спорить Жорка.
– А куда девал прежний? – спросил Сакуров. Раньше Жорка, когда на него находило, любил выряжаться в кавалерийские галифе, десантный тельник и ватник. На ноги бывший интернационалист обувал что придётся, а вот поверх тельника всегда повязывал галстук. Галифе Жорка нашёл в бабушкином сундуке, всё остальное у него было своё.
– Никифору презентовал, – махнул Жорка в сторону пугала. Пугало Жорка смастерил сам, назвал его Никифором и одевал его по-всякому. Жорка даже придумал Никифору свистящую шляпу в виде хитроумно продырявленного чугуна, однако никакие птицы пугала не боялись и гуляли по Жоркиным грядкам как новые русские проститутки по всем оживлённым проспектам двух российских столиц.
– Точно, Никифору, – пробормотал Сакуров, разглядывая галстук на условной груди деревянного сооружения. Константин Матвеевич вбил штырь и подёргал за него.
– Что, пробуешь, могла ли коза сама вытащить штырь? – догадался Жорка.
– Мне кажется, что с превеликим трудом, – с сомнением возразил Сакуров.
– Ни боже мой! – весело воскликнул Жорка. – Штырь-то коровий!
– Тогда как она освободилась и пошла скакать по огородам? – развёл руками бывший морской штурман.
– Дело в том, что я видел приезд Мишки и подслушал его претензии касательно твоей козы, – сообщил Жорка, – а так как ты его претензии нагло проигнорировал, то он тебя и наказал.
– Не может быть! – ахнул Сакуров.
– Может. Мишке выдернуть штырь и пустить твою козу в чужие огороды – вкуснее елея…
– Вот сволочь! – воскликнул Сакуров. – Что же мне теперь делать?
– Вот именно, – понятливо поддакнул Жорка, – рыло ему тебе не начистить – мелковат ты против Мишки. И подляну ему устроить большую, чем он тебе, не сможешь, – культуры не хватит. Поэтому впредь будешь привязывать свою козу там, где удобно ему, а не тебе. Или козе…
– А может, пришить его? – со злостью спросил Сакуров.
– Всех не пришьёшь, – туманно молвил Жорка, – да и пустое это: из-за какой-то сраной козы так распаляться. А вот давай мы лучше на ней попробуем мой пневматический пистолет.
И Жорка достал из кобуры пушку.
– Не дам! – в натуре прикрыл козу грудью Сакуров.
– Нет, ты смешной! – удивился Жорка. – Сам её поджопниками потчуешь, что только держись, а шариком пульнуть…
– Слушай, у тебя с головой всё в порядке?
– Нет, конечно! А впрочем, хрен с твоей козой… Тем более, что пистолет я уже проверял на Семёныче…
– Как?!!
– Молча, – ухмыльнулся контуженный односельчанин. – Мы тут давеча напились и давай с Семёнычем спорить: чья пушка лучше. В общем, решили стреляться с десяти метров. Видал у него фингал под здоровым глазом?
– С ума сойти! – только и сказал Сакуров. – А если промахнулся бы? И попал бы в глаз? Или вообще убил бы?
– Я, как – никак, бывший диверсант, – надулся Жорка, – и с десяти метров могу из любого оружия любому комару яйца отстрелить. А убить бы я его по-любому не убил, потому что стрелял резиновыми шариками.
– Ну, вы даёте…
– Да, время проводим весело. Жалко, ты из обоймы выпал, даже за событиями не следишь.
– До ваших ли мне пьяных событий, – отмахнулся Сакуров и побрёл к сакуре. – Ты-то как: завязываешь?
– Да. Жена должна скоро в отпуск прикатить. Надо кой-какой порядок кое-где навести. Да и глюки замучили… Кстати, как у нас дела?
– Хреново. Скоро поросят с остальными гусями кормить нечем будет. Да и себя самого…
– Ладно, денег я тебе после приезда жены подброшу. И водки. На неё мы у совхозных скотоводов комбикорм выменяем. Или у комбайнёров раннего зерна купим…
– Правда? – оживился Сакуров.
– Правда…
Жорка проводил Сакурова до сакуры и потопал дальше, к себе домой.
– Слышь, а где ты взял пистолет? – спохватился Сакуров.
– Один бывший однополчанин презентовал, – откликнулся Жорка. Он скрылся за поросшей кустарником изгородью, а затем, судя по характерным возгласам, наткнулся на учительницу. Учительница ахала и хихикала, Жорка делал ей грубые комплименты по поводу пляжного халатика и устарелых прелестей, бессовестно прикрываемых вышеупомянутым предметом дачного туалета.
Сакура прижилась вполне, однако ещё трудно было сказать, сакура ли это, или что другое. Односельчане к экзотике, посаженной на заднем огороде Сакурова, уже не цеплялись, один только Семёныч нет-нет да спрашивал: когда же мы, дескать, начнём собирать с заморского деревца по два ведра шишек? И скоро ли можно будет взять отросточек на развод. Дело в том, что Варфаламеев наплёл про ожидаемые шишки, будто из них, как из хмеля, можно будет делать пиво.
– Да, пива бы сейчас неплохо, – мечтательно пробормотал Сакуров, перекуривая возле непонятного деревца. Слабый ветер шевелил игрушечные листочки, а от дерева шёл какой-то чудной невнятный аромат. По небу, сталкиваясь друг с другом, проплывали ватные облака, ракиты шумели и вздыхали, Мироныч пел арию демона из одноимённой оперы, написанной по мотивам одноимённой же поэмы господина Лермонтова Михаила Юрьевича.
«Наверно, штаны стирает», – подумал Сакуров, различая характерный плеск воды в вотчине соседа.
Вечером, когда Сакуров доил козу в компании кота и брюхатых кошек, к нему снова приполз Мироныч. Он самовольно проник во двор через незапертые ворота, встал рядом с Сакуровым и принялся отчитывать соседа за то, что тот научил говорить козу человеческим голосом специально для того, чтобы сжить его, бывшего директора, со света.
– Только вы зря стараетесь, – хорохорился старичок, пытаясь заглянуть через плечо сидящего соседа в ведёрко, куда брызгали молочные струйки, – меня не так-то просто сжить со света, потому что я очень тёртый калач. Мало, что я из заговора военных (87) вышел сухим из воды, но я и всю войну прошёл. А что до бывшего наркома моей промышленности, который постоянно палки в мои колёса вставлял, так я его знаете на сколько пережил? А вот сейчас посчитаем… Его в пятьдесят втором отправили на Соловки, а меня чуть не посадили на его место, но я решил ограничиться комбинатом…
– На бывшего донос ты писал или твоя жена? – спросил Сакуров, сноровисто сдаивая козье молоко
– Так что и ваша говорящая коза мне нипочём, – проигнорировал вопрос Мироныч, – поэтому вы будете должны мне за испорченные штаны ещё пятьдесят долларов.
– Тебе бы логику преподавать, – ухмыльнулся Сакуров и отпихнул кота от ведёрка. – Кстати, насчёт штанов. Вопрос первый: ты что, обделался? Вопрос второй: у Кардена штаны заказываешь, по пятьдесят баков-то?
Но Мироныч проигнорировал и эти два вопроса, но пошёл, незваный, смотреть поросят и мерить остатки комбикорма в закромах односельчанина.
Глава 48
Летние дни, озабоченные деревенской действительностью в виде неистребимого сорняка, неунывающих вредителей и коварной погоды, полетели в прошлое с не меньшей скоростью, чем весенние. Трезвый Сакуров вертелся, как уж на сковородке, и только диву давался на своих пьющих соседей, которые и пьянку не оставляли, и дела свои успевали делать.
«Вот тебе и пресловутая русская лень, – думал бывший морской штурман, бегая от колодца к грядкам с зеленью с двумя поместительными лейками, – да таких тружеников и в Китае не сыщешь…»
А труженики вставали с петухами после любой попойки и вкалывали на своих огородах так, как будто знать не знали ни о каком похмелье. Потом они снова пьянствовали по любому удобному случаю и разными составами, и снова вкалывали, не печалясь о дороговизне всевозможных лекарств, привезённых из Европы с Америкой для снятия головных болей, успокоения сердцебиения и излечения прочих недомоганий понятного происхождения. Да и какая может быть печаль в среде нормальных пропойц, привыкших лечиться от всякого клина тем же клином. В смысле, вышибать его этим самым, а не с помощью на девяносто процентов палёных средств, изготавливаемых в каком-нибудь подмосковном сарае, причём в самых антисанитарных условиях.
В общем, суетясь на огороде и в подворье, непьющий Сакуров смотрелся среди своих соседей чистой белой вороной, потому что вокруг пили все. Выпивала даже учительница, когда её приглашали вековухи. Не отказывалась от стаканчика-другого и престарелая тёща Виталия Иваныча, когда случалось собираться им всем большой семьёй под сенью яблонь по случаю какого-нибудь праздника. Трескал на халяву Гриша, по этому же поводу не гнушался всяким питьём военный, тех же правил придерживался третий после вековух сосед Сакурова Жуков. Что касается Мироныча, то тот давно зарекомендовал себя завсегдатаем на дармовщину любых без исключения застолий. Пастух Витька от Мироныча старался не отставать, но, в силу своего простого звания, не пользовался большой популярностью и высоким пригласительным цензом, как бывший директор местного металлургического комбината. Пастух Мишка халявой не чурался, но мог гульнуть и на свои. Впрочем, на свои, кроме Мироныча и Витьки, могли гульнуть все, но не всякий звал к себе гостей. Жуков, например, равно как Гриша и военный, гуляли на свои в одиночку, а потом, когда единоличная выпивка заканчивалась, норовили пристроиться к таким хлебосолам, как Жорка, Семёныч, Виталий Иваныч и даже Варфаламеев.
«Эх, Россия, мать моя! – думал Константин Матвеевич, собирая раннего колорадского жука и слушая горланящих возле будки пастухов односельчан. – И бездонна ты, и безразмерна…»
Односельчане в составе Жорки, Семёныча, Варфаламеева, Мироныча и Гриши горланили песню от первого лица про холостых парней, которых как собак нерезаных в славном городе Саратове, и про то, что первое лицо таки любит женатого (88).
«Хорошо поют, собаки», – мысленно хвалил Сакуров и бежал за козой, которую пришла пора доить. Она, кстати, оказалась яловой, поэтому ни второй, ни третий поход к козлу ей не помогли, и Сакуров планировал резать её сразу, как только управится с летними делами.
«Хорошенькое дело – резать, – прикидывал бедный вынужденный переселенец, сидя на крыльце и выкуривая последнюю перед сном сигарету, – если эта сволочь уже как член семьи…»
Да, козу ему было жаль заранее, но он понимал, что не сможет её держать только из-за одной к ней привязанности. Впрочем, учитывая мнение кота, двух кошек и двух их котят, коза могла сгодиться в хозяйстве и в её яловом состоянии, потому что даже в таком состоянии она стабильно давала полтора литра очень вкусного молока ежедневно.
«М-р-р», – поддакивал кот, пристраиваясь рядом с хозяином.
«Да пошёл ты, – бурчал Константин Матвеевич, – тебе молока, а мне – её душераздирающие вопли каждый божий месяц и очередной поход к козлу, который, кстати, денег стоит?»
Да, за услуги козла приходилось платить, а так как инфляция не стояла на месте, то и козлы дорожали. В смысле, дорожали их услуги специфического свойства.
«Так что ты извини, коза, – слезливо думал бывший морской штурман, окучивая картошку на виду у «кормилицы», привязанной возле лесопосадки, – но осенью мы с тобой расстанемся…»
В это время сводный хор односельчан и пастухов из Лопатино чувствительно выводил песню, опять же, от первого лица про вишню, расцветающую за окном, и луну, показывающуюся из-за далёкой тучки. После явления луны из-за вышеупомянутой тучки первое лицо начинало сетовать на безрадостное времяпрепровождение в гнусном одиночестве. В то время как счастливые подруги разбрелись под покровом наступившей темноты таки попарно (89). В смысле, с женихами, потому что в те времена, когда писалась данная песня, сейчас чувствительно выводимая сводным хором известно кого, про лесбиянок ещё не знали. В смысле, про них не знали в отсталом тоталитарном Советском Союзе, в то время как по остальному свободному миру лесбиянки (равно как и гомосексуалисты) разгуливали вовсю, имели свои профсоюзы и даже баллотировались в депутаты парламентов отдельных, особенно высокоразвитых капиталистических стран.
«Хорошо поют, сукины дети, – одобрительно думал бывший морской штурман, забрасывая подрастающим свиньям корм, – особенно у Мишки хорошо выходит… Да и Жорка тоже силён…»
Управляясь с хозяйством и огородом в трезвом виде, Константин Матвеевич нет-нет да и ловил себя на мысли присоединиться к пьянствующим односельчанам или к ним же, но в сводном составе с пастухами или другими сельскими тружениками, забредавшими на огонёк. В смысле, на посошок. Точнее, на то, что наливалось по поводу посошка, до него и ещё раньше.
Короче говоря, в пастушеской будке на северной околице Сераеевки случались всякие деловые люди, промышлявшие не то навозом, не то сеном, не то ранними грибами. Все они оказывались или дальними родственниками пастухов с серапеевцами, или близким знакомыми их же, или просто знакомыми знакомых.
Иногда, правда, случались и тёмные личности. Таких сначала тоже поили, но потом, если выяснялось, что незнакомец держит за пазухой камень в виде желания чего-нибудь спереть у деревенских, такую личность всем миром били и изгоняли за пределы Серапеевки. Если же у кого-то из односельчан доставало азарта побегать на свежем воздухе и поулюлюкать, то данную вороватую личность изгоняли далеко за пределы окрестностей Серапеевки.
Иногда, правда, неизвестные даже дальним знакомым забредавшие на смазку для посошка личности получали по костям вовсе не из-за известного камня за пазухой, а только потому, что мало ли что кому из пьющих серапеевцев или пастухов могло помниться?
А однажды к пьющим по какому-то очень важному поводу сводному составу известно кого примостился один коробейник. Он торговал всякой отравой от всяких вредителей, представился сотрудником местной санэпидемстанции, а сверхурочную работу в виде коммивояжера на близкие дистанции объяснил тем, что последние полгода получает зарплату натурой.
«Это понятно, – соглашались деревенские, – покажи товар-то!»
«Да с нашим удовольствием!» – суетился подогретый коробейник.
Константин Матвеевич, заслышав о специфике деятельности очередного гостя компании пьющих односельчан, решил проявить интерес и подошёл к известной будке.
«О, какие люди! – запел добряк Мишка. – А ну-ка, штрафную!»
«Нет», – твёрдо возразил Сакуров.
«Молодец, Константин!» – не очень твёрдо одобрил Варфаламеев.
«Вот тута от колорада полный набор, – выкладывал в это время свой товар догнавшийся на халяву коммивояжёр, – а вот тута от прочих грызунов с тараканами. Средства всё сертифицированные, у каждого отмечен срок годности, а также имеется паспорт с гарантией качества…»
«Что ты всё врешь, падла! – первым (впрочем, как и всегда в подобных случаях) стал заводиться Семёныч. – Да эта отрава от колорада даже не пахнет ни чем…»
Семёныч, понюхав открытый пузырёк с какой-то жидкостью, пробовал её на вкус и сплёвывал.
«…И вкус у неё даже ничем не горчит, так какая это на хрен отрава?!» – шёл на обострение конфликта одноглазый ветеран столичного таксопрома и оглядывался на собутыльников.
«Да, брат, галантерея-то твоя с гнильцой, – подзуживал Семёныча Мишка, обращаясь таки к продавцу. – А ну-тко, покажь чего от крыс, а то у меня их тьма-а…»
Сакуров видел, что Мишке отрава от крыс нужна не больше, чем им самим, и пристаёт он к коробейнику потому, что уже прояснил мнимого сотрудника санэпидемстанции и заранее предвкушает потеху.
«Да, чистой воды аферюга», – мысленно соглашался с Мишкой Сакуров и хотел уйти, но не ушёл, а стал свидетелем вышеупомянутой потехи.
«Да чево это с гнильцой? – хорохорился коробейник. – А что до крыс, до будьте любезны…»
С этими словами отмороженный представитель первой волны новых русских коммерсантов доставал рукодельный пакет и показывал желающим какую-то труху, похожую на сгнившие остатки внутренностей обычного пенька.
«Дик, Дик, поди сюды, – звал Мишка, обмакивая нехилый кус сала в вышеозначенной трухе, – на-ка, родной, поешь…»
И, пока истекающий голодной слюной Дик заглатывал аппетитный кус, а Мироныч убивался по поводу нецелевого расхода такого ценного продукта, как сало, Мишка хватал Дика за ошейник и привязывал к спинке кровати, на которой сидел.
«Всё, кранты собачке», – убеждённо заявлял коммивояжер и начинал потихоньку рассовывать товар по карманам.
«Через какое время кранты?» – ставил вопрос ребром коварный Мишка.
«Ну, с месяцок ещё помучается», – сообщал аферюга и норовил покинуть будку.
«Куды!??» – рычал Семёныч, надевал специальные мотоциклетные очки и первый набрасывался на коробейника.
Эти очки Семёныч держал на случай похожих потех после того, как во время одной из предыдущих потерял свой драгоценный глаз. На поиски глаза ушло пять литров водки и три дня. Теперь Семёныч за глаз не боялся, потому что мотоциклетные очки держались на специальной резинке, а очко со стороны драгоценного глаза было в натуре заколочено железом.
«Бей его, робяты!» – заливисто голосил Мишка, до этого радушно потчевавший дорогого гостя.
«Ладно, я пошёл, – бросал на прощание Сакуров и натыкался на добряка Варфаламеева, каковой добряк участие в потехе не принимал. – По случаю какого праздника застолье?» – машинально спрашивал Сакуров и махал в сторону зачинавшейся свалки.
«Да это Витька грибы продал одной дачнице», – не очень внятно объяснял бывший лётный штурман.
«Не понял!» – в натуре удивлялся Сакуров, даже близко не представлявший проставляющегося Витьку.
Варфаламеев закуривал и терпеливо объяснял.
И прорисовывалась следующая пасторальная картина с индустриальными фрагментами в виде отдыхающего на косогоре после трудового полдня Витьки и буксующей у её подножья новомодной иномарки с какой-то столичной барыней. Данная барыня буксовала-буксовала, материлась-материлась и таки дождалась, когда к её иномарке спустится Витька. И, когда барыня попросила Витьку подтолкнуть машину за пол-литра водка, Витька согласился. Но за две, и не подтолкнуть, а сбегать в деревню за трактором. Барыня согласилась, но водку отдать пообещала только после отбуксировки её иномарки с помощью обещанного трактора.
Витька и клялся, и божился, и бил себя кулаком в грудь, – всё тщетно: барыня оказалась ещё тот кремень, об который не одна московская рэкета зубы обломала.
В общем, пошёл Витька за трактором сухой, как водобоязненная собака в разгар нового мышления (90). А по пути наткнулся на выводок ранних свинушек. Свинушки Витька рвать не стал, но место приметил. Затем, когда Витька приехал за барыней на тракторе, он намекнул ей о некоем грибном месте, за которое просил ещё две пол-литры. Барыня за возможность полакомиться ранними грибками ухватилась, но и следующие пол-литры пообещала отдать только тогда, когда она их, грибки, обнаружит.
Короче говоря.
Барыня оказалась дальней роднёй Мишки. И обещанную водку, ровно четыре бутылки, Витьке принёс Мишка. Затем он пинками загнал напарника в телегу и повёз на работу, предварительно пригрозив, что если Витька зажмёт водку дальней Мишкиной родственницы, то Мишка Витьку уволит на хрен. Тем более что жену Витьки, бывшего зоотехника и бывшего начальника Мишки, уже на хрен уволили. В смысле, не буквально на хрен, а в виду стремительных демократических перемен и не менее стремительного сокращения поголовья крупного рогатого скота.
«Ничего себе история», – подытожил услышанное Сакуров и отправился домой. Вернее, в сарай, где начали подавать голос ещё не обедавшие свиньи.
Вообще то, строго говоря, ни односельчане, ни пастухи, ни все они вместе просто так, как сильно уважающие себя люди, не пили. Но строго придерживаясь двух календарей, православного и советского.
Что касается первого, то на него пошла мода ещё в разгар перестройки и плюрализма мнений, когда последние разделились в пользу таки почитания забытых традиций в виде крещения новорожденных младенцев и прощения грехов ближним своим во время Святой Пасхи.
Дальше – больше.
На дворе замаячила кооперация с индивидуальной трудовой деятельностью, разные ловкие люди стали налаживать частную полиграфию и в свет вышли первые отечественные со знаком качества порнографические журналы и православные с картинками календари. А так как с зелёным змием страна всё ещё боролась, и от этого пить хотелось ещё больше, то обратно обращённые, но всё ещё советские интеллигенты, ударились в келейное пьянство по поводу любых праздников, изобиловавших – особенно в летнее время – в православном календаре. А так как советский народ всегда брал пример со своей законнорождённой интеллигенции, то мода на празднование всяких экзотических событий православной церкви, помимо Пасхи, Троицы и Покрова Божьей матери, дошла и до него.
И понеслось!
Во-первых, получила резкий толчок к развитию такая отрасль народного хозяйства, как самогоноварение, во-вторых, сохранившиеся за годы советской власти церкви стали наполняться в любые дни, а не только во время Рождества или Сретения Господня.
А спустя совсем непродолжительное время, когда Ельцин с негодованием отрёкся от своего без восьми лет полувекового партийного стажа (91), простой народ уже запросто мог ограничиться стаканчиком браги в память первого Вселенского собора или употребить пол-литра очищенной по поводу обретения святых мощей преподобного Иова, в схиме Иисуса Анзерского.
А спустя ещё год, когда Абрамович заработал первые сто миллионов долларов, ухаживая за одной из дочерей первого демократического президента РФ, уже любой деревенский пастух почёл бы за личное оскорбление, если бы его обнесли во время празднования в честь Владимирской Чудотворной иконы Божией Матери, установленной в память спасения Москвы от нашествия Крымского хана Махмет-Гирея в 1521 году, или по поводу начала дня первой седмицы по пятидесятнице (92).
Что же касается советского календаря, то он лишь разнообразил народную тягу к выпивке такими архаичными аномалиями, как неделя памяти Паши Ангелиной (93), день пограничника, военно-морского флота (94) и две конституции, брежневская и сталинская (95).
«Да, брат, что с народом культура делает», – прикидывал Сакуров, окучивая картошку и слушая пьяные вопли, доносящиеся из избушки Мироныча, где собрались по случаю забоя очередной тёлки и православных именин Евтихия, Еликониды, Елладия, Игнатия и Никиты непременные пастухи Мишка с Витькой, Жорка Прахов, Петька Варфаламеев, Алексей Семёныч Голяшкин и потомственный браконьер Гриша. Шибче всех празднующих не то Евтихия, не то свежие телячьи потроха голосил Евгений Мироныч Ванеев, хозяин крыши, под которой происходило застолье. И пел он «На заре ты её не буди, потому что на заре она сладко так спит». Остальные орали «Три танкиста, три весёлых друга!»
А Сакуров продолжал окучивать, утираясь от обильного пота заскорузлой ладонью и хлопая слепней на голом торсе. Одновременно он не уставал удивляться сразу нескольким интересным фактам из окружающей его действительности. Во-первых, его удивляло непонятное отсутствие диссонанса в разноголосице сводного хора, в то время как застрельщик и команда пели из совершенно разных опер. Во-вторых, он не мог понять, когда его не просыхающие односельчане успели окучить картошку. В-третьих, бывшего морского штурмана доставала проблема кровососущей летающей нечисти, единственно из всех знакомых достававшей только его. В-четвёртых, ему было непонятно, как Мишка с Витькой, бросив не в первый раз своё подведомственное стадо недорезанных тёлок, ни разу никого не потеряли.
А ещё Сакурова удивляло…
«Да чё ты так напрягаешься? – утешал соседа пьяный Жорка, когда они перекуривали перед сном на крыльце Сакурова, и он, Константин Матвеевич, спрашивал Жорку о вышеупомянутом (по пунктам) интересе. – Если думать о всякой само собой делающейся ерунде, то так и свихнуться недолго. Впрочем, предупреждение ты уже получил…»
Сакуров, при упоминании случая у сакуры, вздрагивал, но не отставал.
«Нет, ты скажи, – горячился он, – какого хрена у вас даже хор, в котором один поёт романс, а другие – зажигательную песню, и тот звучит ладно?»
«Да потому, что народ мы такой, у которого, что бы он ни делал, всё сгодится», – отмахивался Жорка.
«Вот именно, что сгодится, – непонятно чему злился Сакуров. – в условиях Центрального Нечернозёмья и Валдайской низменности… А когда вы, чёрт бы вас побрал, успели картошку окучить?»
«Ты что, завидуешь?» – удивлялся Жорка.
«Нет», – в свою очередь удивлялся Сакуров.
«Мы – что! – снова отмахивался Жорка. – А ты вот на Мишку посмотри: когда он всё успевает? А ведь у него, помимо лошади, две коровы, свиноматка с приплодом, гуси, куры, утки и даже кролики с голубями! И огород он обрабатывает почти с гектар. Ну?!»
«Ну и ну, – только и находил, что возразить, Константин Матвеевич. – К тому же он, в отличие от нас, ещё и работает…»
«Именно!»
«Но это ладно, – снова заводился Сакуров, – но почему меня слепни жрут хуже вашего?»
«Да нас тоже жрут, но мы привыкши, – возражал Жорка. – Ты ведь где жил до того, как сюда прибыл? А жил ты в местах, которые, как утверждают грузины, Бог, когда делил землю, оставил для себя. Но, узнав, что при разделе забыл про грузин, эти места им таки отдал (96). Въезжаешь?»
«С трудом», – продолжал злиться Сакуров.
«Объясняю популярно, – терпеливо говорил Жорка. – У тебя в твоём Сухуми слепни водились?»
«Какие слепни! – взмахивал руками Константин Матвеевич, не знавший в своё время даже комаров. – Одни только светлячки…»
При воспоминании о светлячках, мерцающих среди виноградных гроздьев и листьев лимонного дерева на его дворе перед домом, откуда доносились голос жены и смех дочери, внутри у Сакурова всё сжималось, а на глаза наворачивались слёзы.
«Светлячки! – передразнивал Жорка. – И ты хочешь, чтобы у тебя после твоих светлячков против наших слепней иммунитет образовался?»
«Да ничего я не хочу, – устало возражал Сакуров, а сам думал о том, что больше всего ему сейчас охота нажраться, – но мне интересно знать: почему здесь, в Богом потерянном среди бескрайних просторов захолустье с самым примитивным климатом и довольно убогим населением жить в сто раз веселей, чем в некогда курортной Грузии?»
«Ты полегче с примитивным и убогим, – миролюбиво говорил Жорка, – а то, неровён час, схлопочешь. Но что ты имел в виду, говоря «веселей»? Что, надорвался, хохоча на огороде?»
«Можно подумать, ты не понял, о чём я…»
«Да понял. А живём мы веселей, потому что не такие жлобы, как твои грузины. И не такие барахольщики, чтобы каждый сэкономленный рубль бежать менять на модную тряпочку. Или матрац сэкономленных рублей – на финский гарнитур со стопроцентной переплатой. Нет, наш человек никому ничего переплачивать не станет, а «вырученное» от стояния в очередях за дефицитом время потратит на распивание ханки (97) и распевание частушек в тёплой компании. Хотя, сколько я знаю наших людей, они скоро переплюнут в жлобстве не только твоих грузин, но и соседних с ними армян. Потому что не за горами примитивное изобилие, от которого захочется откушать всякому нехроническому пропойце, причём захочется так сильно, что многие даже бросят пить…»
