Текст книги "САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА"
Автор книги: Герман Дейс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)
Глава 46
В конце апреля Жорка с Сакуровым получили расчёт, потому что наступило календарное тепло, и для приятелей пришла скучная пора обходиться без вспомогательных денег в виде зарплаты от Министерства новых русских путей и сообщений. Впрочем, поросята к тому времени отъели реальные свиные хари, и о дополнительной зарплате печалиться не приходилось.
– Самое трудное – это погрузить свиней в кузов, – авторитетно говорил временно непьющий Жорка, плотоядно похлопывая почти ручных боровков по щетинистым загривкам.
– Самое трудное – это отделаться от Мироныча, которому мы якобы задолжали двух свиней, – возражал Сакуров, меряя в закромах остатки комбикорма. Если начинать реализовывать свиней со следующей недели, то комбикорма вполне могло хватить для пропитания кур и козы до следующих зерноуборочных работ.
– А не утопить ли нам его в его собственном колодце? – спросил Жорка, а Сакуров снова не понял, шутит бывший интернационалист или говорит всерьёз.
– Он, наверно, скоро сам помрёт, – неуверенно возразил бывший морской штурман.
– Он может запросто нас с тобой пережить, – сказал Жорка. – Ладно, хватит щупать козу, пошли в избу, надо позавтракать, а потом прикинуть: что и когда.
– Пошли, – согласился Сакуров. Он задумчиво потянул носом свежий утренний воздух, обнаружил в нём все признаки раннего цветения, а затем услышал резкие голоса прибывших на велосипедах из недалёкого Угарова соседок-вековух. Если быть точным, официальной соседкой Сакурова считалась одна только вековуха по имени Шура. Это была вполне приличная женщина, дорабатывающая свой усечённый, по половому признаку и в силу вредности производства, трудовой век в местной поликлинике. Там Шура работала медсестрой в рентгеновском кабинете, и она единственная из троих прибывших обладала нормальным голосом, которым принято говорить в кругу учёных рентгенологов районного масштаба и больных с подозрением на присутствие в их организме зловредной палочки Коха. Зато две другие вековухи – подруга Шуры по имени Анка и невестка Шуры по имени Тамара – голосили так, что только держись. Анка тоже дорабатывала свой усечённый трудовой век, но в качестве маляра-штукатура, а Тамара делала то же самое в виде воспитателя детского сада. Поэтому – в силу профессиональной ориентированности – они, наверно, так и голосили.
– Да вы чё, мать перемать, совсем охренели? – орала Анка. – Всю жизнь картошку сажали на майские, а теперь только двадцать восьмое апреля!
– Да чё ты разоралась, жопа?! – миролюбиво возражала Тамара.– Раньше посадим, раньше выроем!
– Давайте сначала мешки на веранду снесём, – увещевала подругу с невесткой Шура.
– Привет соседкам! – гаркнул Жорка.
– Здорово, Жорка! Привет, Константин!– вразнобой ответили вековухи.
– Здравствуйте! – отозвался Сакуров, ещё раз пощупал козу в том месте, где у неё ожидались обещанные Виталием Иванычем двойняшки, и вошёл следом за Жоркой в нетопленную избу.
Семёныч, надо отдать ему должное, не пил целых две недели. И, надо отдать ему ещё больше, самостоятельно и совершенно вручную отремонтировал свою тачку. Сначала он выгрузил из «нивы» сиденья, а потом позвал на помощь Варфаламеева. Они вдвоём залезли в салон, упёрлись спинами в вогнутую крышу, поднатужились и выдавили крышу на место. Потом Семёныч нашёл где-то старую киянку, настрогал каких-то чурок и колотил по помятому кузову до тех пор, пока «нива» не приобрела доступные для поездок в цивилизованном пространстве, обозначенном назойливым присутствием в оном стражей дорожной безопасности, формы. Затем Семёныч позвонил сыну своему Вовке, и тот привёз краску, шпаклёвку, причитающиеся Миронычу доллары, запас продуктов и немного бухла. Не то три, не то четыре ящика водки.
Семёныч, снова надо отдать ему должное, к бухлу не притронулся до тех пор, пока не покрасил тачку. А когда покрасил, пригласил всю деревню обмывать завершение восстановительных работ. Присутствовали Вовка, имевший несколько дней отгулов, Варфаламеев, Виталий Иваныч, Жорка, Сакуров и вездесущий Мироныч. Получив пятьдесят долларов, Мироныч хотел устроить бузу, но Семёныч пригрозил выгнать старого сквалыгу на хрен, и тот заткнулся. А потом принялся под сурдинку пьяной разноголосицы склонять Вовку к приобретению охотничьего билета с его, Мироныча, помощью.
– Вова, миленький, – шептал старый мерзавец, – вы сами понимаете, какие сейчас времена, когда всякий приличный человек должен иметь хоть какое личное оружие. А так как нарезные стволы у нас запрещены, а для гладких нужен охотничий билет, то вы сами понимаете.
Сакуров, не пивший, но закусывающий дармовыми деликатесами, сидел рядом с тёплой парочкой, всё слышал и удивлялся многофункциональности бывшего советского директора. На следующей неделе Константин Матвеевич планировал отвезти в Подмосковье первую пару свиней. Он собирался ехать строго по адресу, предоставленному Жоркой. Жорке предстояло во время поездки приятеля охранять хозяйство, поэтому сейчас Жорка от выпивки не отказывался.
– Ну, за мастера – золотые руки! – искренне «тостировал» он и искренне обнимался с важничающим Семёнычем
– Да, брат, такого, как я, теперь днём с огнём не сыщешь! – скромничал Семёныч. – Мне что двигатель перебрать, что электропроводку починить – всё – тьфу! А уж с жестянкой (81) разобраться – вообще ерунда…
– Да, ружьишко в хозяйстве не помешало бы, – начинал соглашаться с увещеваниями Мироныча в это время пьяноватый Вовка. – Только вот с получением охотничьего билета, я слышал, целая морока. Нужно согласие жены, двух ближних соседей, несколько справок из разных медицинских учреждений, нужно свидетельство участкового милиционера о правильной установке оружейного сейфа, нужно… (82)
– Вовочка, миленький, какие свидетельства! – махал ручками старый мерзавец.– У меня всё схвачено! Вы смело покупайте ружьё, а охотничий билет я вам устрою!
– И сколько мне это будет стоить? – законно интересовался Вовка.
– Какие между друзьями могут быть счёты? – снова махал ручками хитрый Мироныч. – Потом разберёмся!
«Дурак Вовка будет, если свяжется с Миронычем, – думал под сурдинку договаривающихся сторон Сакуров, – ведь Мироныч потому не берёт с него денег вперёд, что собирается высморкать охотничий билет нахаляву. А потом, когда Вовке некуда будет деваться, стрясёт с него по самой полной программе. Ну, да не моё это дело…»
Спустя два дня после обмывания восстановления тачки Семёныча Сакуров рванул в сторону столицы. Они с Жоркой встали в три ночи и принялись оперативно хлопотать. Первым делом Жорка сбегал к Миронычу и подпер обе его двери снаружи. Потом они с Сакуровым отогнали одного боровка и одну свинку от общего поголовья и в каких-то сорок минут связали живность. Потом они ещё минут тридцать поднимали их в кузов «Фольксвагена». Всё это время они слышали стук, доносящийся из избы Мироныча и вой запертого вместе с ним Дика.
– Как бы он из окна не вылез, – кряхтел Сакуров, пихая в кузов обделывающегося на ходу пятипудового борова.
– Не вылезет, – кряхтел Жорка, – он ещё не выставил вторые рамы…
– Ты, это, не вздумай его на самом деле грохнуть, – попросил Жорку Сакуров.
– Что я, дурак, сидеть за этого козла всю оставшуюся жизнь? – удивился Жорка. – Ладно, хватит трепаться: заводи телегу и – с Богом.
– Там, куда я приеду, всё будет хоккей? – напоследок уточнил Сакуров и полез на место водителя.
– Сто раз спрашивал! – огрызнулся Жорка. – Самое главное: больше суток не торчи в первопрестольной. Потому что…
– Сто раз слышал, – отмахнулся Сакуров. – Потому что в первопрестольной теперь свирепствует закон о регистрации… (83)
Константин Матвеевич обернулся ровно за сутки.
До города Одинцова Московской области он доехал за три с четвертью часа. Ещё час с четвертью ушёл на поиски виллы какого-то бандита, заказавшего Жорке двух свиней. Минут пятнадцать Сакуров парился у ворот, запиравших въезд на территорию то ли дворца, то ли виллы Жоркиного знакомого. Этот Жоркин знакомый одновременно занимался наркоторговлей и местной депутатской деятельностью. В качестве хобби депутат городского собрания рэкетировал Одинцовских коммерсантов и сутенёров. Поэтому, наверно, он очень сильно пёкся о собственной безопасности. И его охрана парила у ворот то ли дворца, то ли виллы всякого по-всякому.
Когда, наконец, охрана прояснила личность прибывшего, ворота открылись, и Константин Матвеевич въехал в асфальтированный двор с дырками, из которых торчали хилые деревца. В глубине двора виднелось некое сооружение, а возле него стоял всамделишный флагшток. На нём вяло трепыхалось трёхцветное полотнище государства Московского (84). Возле флагштока стоял всамделишный часовой в форме воздушного десантника. На груди десантника висел всамделишный автомат Калашникова.
«Круто», – подумал Сакуров и посигналил часовому. На звук клаксона из дворца или виллы выскочил какой-то халдей в натуральной, как в историческом кино, лакейской ливрее, замахал руками и заорал на Сакурова:
– Ты чё шумишь, баклан?! Давай, рули к барбекюшнице!
«К чему?» – хотел переспросить Константин Матвеевич, но потом сообразил, что сооружение возле патриотического флагштока – это и есть такая специальная печь, с помощью которой граждане США делают барбекю.
– Понятно, – сказал себе бывший морской штурман и закруглился возле флагштока. К тому времени из дворца выкатились два накачанных пузана в красных пиджаках, а халдей подскочил к высунувшемуся из кабины Сакурову и движением фокусника прицепил к его груди двухцветный, чёрно-коричневый, бант. Такие же банты красовались на красных пиджаках пузанов.
«Чёрт, – подумал Константин Матвеевич, – совсем я захлопотался. А ведь завтра девятое мая…»
Сакуров и Жорка распродали свиней за две недели. И, что самое смешное, Мироныч не путался у них под ногами. Дело в том, что старый хрыч решил вплотную заняться получением охотничьего билета для преуспевающего сына односельчанина, Вовки Голяшкина. Сам преуспевающий давно уже отвалил в столицу, но обещал через месяц приехать. Ещё он обещал купить ружьё и очень просил Мироныча расстараться насчёт охотничьего билета. Вот Мироныч и старался. Сначала старый хрыч, как то ласковее теля, хотел отсосать от двух маток. Но то ли звёзды Миронычу перестали благоволить, то ли карма подкачала. В общем, после последних пятидесяти долларов, полученных за сохранение перевёрнутой «нивы», у старичка началась полоса невезения.
Начать с того, что в самый ответственный момент, когда гнусный Жорка с дружком его Костей Сакуровым начали реализовать свиней, которые, по мнению бывшего директора, почти наполовину принадлежали ему, у старичка рассохлись двери. Да таково знатно, что он не смог выползти на свет божий в тот момент, когда мерзавец Сакуров увёз в неизвестном направлении две отборные свиные особи. Потом, когда Мироныч таки вылез на свет божий с помощью топора и монтировки, а гнусно ухмыляющийся Жорка объяснил Миронычу про рассохшиеся двери, старичка сбил с ног Дик, ворвался в избушку бывшего директора и спёр недельный запас продуктов, завёрнутых в промасленную тряпицу. А позже, когда Мироныч пошёл в город, чтобы начинать хлопотать об охотничьем билете для богатого Вовки, у старичка начались генеральные неприятности.
Дело в том, что на должность председателя местного охотничьего общества в те описываемые времена заступил такой тёртый калач, которого пронять напоминанием мифических долгов было так же трудно, как дёргать зубы мудрости с помощью нитки и дверной ручки. Он ласково принял старичка в первый же день, попил с ним чайку, покалякал за прежние времена, когда кабаны бегали по Угаровским помойкам, и уклончиво обещал помочь с охотничьим билетом.
В общем, первый день хлопот об охотничьем билете для богатого Вовки прошёл для Мироныча почти безболезненно, если не считать сломанную о председательские сушки вставную челюсть. Но ушлый старец не пал духом, он продолжил походы к председателю охотничьего общества, а стоимость ремонта челюсти решил приплюсовать к гонорару, ожидаемого от Вовки в обмен на билет. Но не тут-то было, потому что и во второй, и в третий, и в четвёртый, и в следующий день председатель продолжал кормить бывшего директора окаменелыми сушками из бывшего номенклатурного спецпайка и обещаниями.
Поэтому Мироныч, регулярно приплюсовывая стоимость ремонта вставных челюстей и морального ущерба к ожидаемому гонорару, так увлёкся мечтой о том дне, когда он обменяет вожделенный билет на астрономическую сумму, что начисто забыл о свиньях. Вернее, у него не оставалось свободного времени даже думать о них, не то, что следить за убывающим поголовьем. Ведь для того, чтобы попасть на очередной чай и за очередным обещанием к председателю, Миронычу приходилось вставать ни свет – ни заря и тащиться в город. Он мог бы проэксплуатировать сынка своего Ваньку или Семёныча, но первый ушёл в запой, а второй из оного ещё не выходил. То есть, как начал обмывать окончание восстановительных работ своей легендарной «нивы», так и не прекращал. Тем более, что его подогревал Жорка, который тоже ударился в пьянство, пропивая половину вырученных от реализации свиней денег.
Короче говоря, когда Сакуров толкнул последних двух свиней какой-то продвинутой бабе, имевшей загородный трёхэтажный домишко на Рублёвке и желание покушать шашлык из натуральной свежины в компании с Федей Бондарчуком, Колей Фоменко, Аншлагом (85) и дюжиной артистов цирка силового жанра, Мироныч всё ещё ел сушки и слушал обещания. А времени на получение билета у него оставалось всего две недели. Поэтому старый хрыч не выдержал и наехал на фрукта пожиже, на местного прокурора. Тот, надо отдать ему должное, не вынес и трёх дней регулярных визитов бывшего соратника по бывшему городскому партактиву, и так пугнул председателя местного охотничьего общества, что тот уже через неделю выдал Миронычу требуемое.
Но, надо сказать, на этом полоса невезения для Мироныча не кончилась.
Ну, во-первых, его снова обокрал Дик.
Во-вторых, ему самому пришлось сажать картошку, потому что нормальные односельчане ему никогда не помогали, а остальные пили горькую, в перерывах между пьянками едва справляясь с собственными огородами.
В-третьих, свиньи, почти половину которых Мироныч железно считал своими, уплыли мимо него, и старому мерзавцу не досталось даже завалящего уха для холодца.
И, в-четвёртых, главный облом Миронычу устроил Вовка, генеральный объект надежд Мироныча на компенсацию всех мытарств, потерю свиней, восстановление челюстей и выплаты вожделенной лихвы, каковая лихва могла бы оказаться лихом даже для богатого Вовки, если бы не его вздорный папаша.
Тут кстати будет вспомнить об иерархии почитания со стороны Семёныча к окружающим его компатриотам, где первое место занимал Мироныч, как бывший директор, второе – военный в чине бывшего старшего офицера, третье – пастухи из Лопатино и так далее, минуя прочих односельчан и остальных нелегитимных российских граждан. Но почитание – почитанием и о нём ли речь, когда к Семёнычу приезжал его богатый сын, занимающийся неприкрытым спонсорством своего непутёвого папаши?
Короче говоря.
Когда к Семёнычу приезжал его обожаемый Вовка, Семёныч начинал презирать даже таких уважаемых людей, как Мироныч, военный и пастухи из Лопатино, потому что был натурой цельной и не разменивающейся на дрянной самогон бывшего директора, пока у него (Семёныча) не кончалась водка, привезённая таким замечательным сыном.
И ещё короче говоря.
Когда Вовка торжественно прибыл в деревню через обещанный месяц на новенькой БМВ, к нему не менее торжественно подканал Мироныч и ещё более торжественно объявил об исполнении своего обещания насчёт охотничьего билета. Старичок, можно сказать, ликовал, предвкушая жирный гешефт, но тут в дело вмешался пьяный – как всегда – Семёныч.
– Ну и что ты хочешь за эту дешёвую ксиву? – брякнул бывший почётный таксист.
– К… Что?! Деш…кси?!! – задохнулся и заперхал одновременно старичок. Он так изумился, что опрометчиво достал охотничий билет из кармана и трясущейся рукой протянул его Вовке.
– Сынок, ты что, охотиться собираешься? – спросил Семёныч и отнял билет у Мироныча.
– Да нет, – пожал плечами Вовка.
– Но ружьё вы уже купили?! – возопил Мироныч.
– Купил, – горделиво возразил Вовка и достал из багажника трёхствольную лупару (86).
– Вот! – обрадовался Мироныч. – А как он может официально держать ружьё без охотничьего билета?!
– В задницу можешь себе засунуть свой билет, – отмахнулся Семёныч. – На днях закон вышел, по которому теперь всякий дурак может купить гладкоствольное оружие. И если такой дурак не собирается охотиться, то охотничий билет ему на хрен не упёрся.
– Что, серьёзно? – переспросил Вовка, выказывая полное, в отличие от папаши, незнание законодательной жизни страны, в которой жил.
– Да, есть такое дело, – солидно поддакнул подканавший к компании Гриша.
– Но я же хлопотал! – снова возопил Мироныч. – Я на одни подарки нужным людям столько денег перевёл, что…
– Сказано – в задницу, значит – в задницу, – обрезал старого сквалыгу Семёныч, вернул ему билет и вопросительно посмотрел на сына.
– Да, давай разгружаться, – спохватился Вовка и, утратив всякий интерес к Миронычу, направился к багажнику.
– Да как же теперь не охотиться? – засуетился Мироныч. – Это же просто преступно не охотиться с таким замечательным ружьём?!
– Да некогда мне охотиться, – возразил Вовка, доставая из багажника кульки, пакеты и сумки.
– Но я же… одних подарков! – отчаянно воздевая руки горе, причитал Мироныч.
– Ври больше, – продолжал глумиться Семёныч.
– Да вот же ей-богу! – божился старичок. – Честное партийное!
Потом Мироныч таки всучил Вовке охотничий билет, но получил за него всего двадцать долларов. Такая смехотворная сумма вместо ожидаемой астрономической почти доконала старичка, и он, напившись дармовой водки, ходил по деревне и кричал, что если он умрёт от инфаркта, то пусть в этом винят неблагодарного Вовку, подлеца Семёныча и российских законодателей. Другими словами, или если быть точным, то главный облом в-четвёртых Миронычу устроил таки не политически безграмотный Вовка, а его папаша и тот новый российский деятель, который придумал закон, разрешающий любому платёжеспособному дураку иметь ружьё без всякого охотничьего билета.
Глава 47
Май проскочил мухой.
Суетясь как проклятый по хозяйству и в огороде, Сакуров и не заметил наступления лета со всеми вытекающими из этого похвального явления подробностями. Такими, как полная комплектация перелётного птичьего состава на исторической родине, трансформация весенних почек в пышную листву, появление пастухов с их недорезанным стадом и переезд дачников. В дополнение к этим вышеперечисленным подробностям локального, климатического и миграционного свойства у Сакурова снова загуляла коза. Она снова орала так, что только любо – дорого, снова собирался консилиум и Сакуров снова возил козу к козлу, проклиная тот день и час, когда он расчувствовался и поверил «доброму» Мишке.
Жорка тем временем пил, стремительно пропивая вырученные от продажи свиней деньги. Но ещё стремительней деньги обесценивались, благодаря инфляции и демократам, которые своё дело знали туго, за что Европа с Америкой их уважали. В общем, чтобы не обанкротиться окончательно, Сакуров поспешил выручить большую часть денег и, попеременно ругаясь то с Жоркой, то с самим Семёнычем, организатором пьяных оргий, купил новую партию поросят, числом десять визжащих недорослей, гусака на завод и трёх симпатичных гусынь. Затем Сакуров докупил зерна с комбикормом и, тайком от односельчан, купил пять мешков сахара. Год обещал быть урожайным на яблоки, поэтому искушённый в виноделии переселенец собирался сделать вино и водку и на обмен, и для удовлетворения известных потребностей своих теперешних земляков – приятелей. Ещё Константин Матвеевич приобрёл по случаю пять пятидесятилитровых бутылей. Сделал он это тоже тайно, совершенно нечаянно наткнувшись на одну из таких бутылей, пузатую и со сравнительно узким горлом, на базаре. Торговал бутыль какой-то интеллигентного вида мужичок в замшевой паре, с замшелой физиономией и разноцветным, наверно от авитаминоза, носом. Просил мужичок за свою бутыль до смешного мало, поэтому Сакуров даже не стал торговаться. А потом выяснилось, что данный мужичок – бывший завхоз местной больницы, сокращавшейся в виду демократических перемен и в плане штатов, и в плане услуг, оказываемых населению. Так вот, сократившись, замшевый мужичок связей с администрацией больницы окончательно не утратил, но, вступив с одним из представителей администрации в деловые отношения, принялся толкать на местном рынке разные, ставшие ненужными в больничном хозяйстве, предметы.
Короче говоря, купив первую бутыль, Сакуров погрузил мужичка в свой «Фольксваген», они быстренько смотались за ещё четырьмя в известное мужичку место и расстались, довольные друг другом. Сакуров укатил в деревню, мужичок побежал лечиться от авитаминоза.
Дома Константин Матвеевич мыть бутыли, как того строго рекомендовал «медицинский» мужичок, не стал, но потихоньку перетаскал их на чердак, справедливо полагая, что мыть бутыли следует тайком, дабы раньше времени не возбуждать к ним нездорового интереса со стороны известно кого.
«Ничего, – прикидывал бывший морской штурман, – перед употреблением помою…»
Параллельно с хлопотами по спасению обесценивающихся и пропиваемых денег Сакуров справился со всеми весенними делами в огороде: посадил картошку, посеял морковь с прочей зеленью, окопал яблони и чуть не набил морду Миронычу. Причём не сделал это дважды.
Первый раз Мироныч избежал участи быть побитым из-за почтенного возраста. И побить его следовало из-за каких-то мифических досок, которые якобы привезла учительница и которые у неё якобы кто-то спёр. Сначала, ясное дело, эти доски якобы привезли, но ни одна деревенская собака того не ведала, потому что первый раз в этом сезоне учительница прикатила в середине мая на трёх иномарках в компании продвинутой родни. А какой продвинутый дурак, пусть даже и русский, станет везти доски на иномарках?
Учительская родня Сакурову не понравилась. Это всё были люди важные, они смотрели на деревенских свысока, а с Сакуровым даже не здоровались даже в ответ на его предупредительные приветствия. Одна учительница перед ним зачем-то лебезила, да её сын вежливо кивал в ответ на приветствия ближайшего соседа его мамаши. Жена же сына, а также родители мужа дочери учительницы начисто игнорировали бывшего морского штурмана, а мамаша мужа дочери, якобы какая-то учёная барыня из самой академии наук, устроила истерику, когда на неё зашипел гусак Сакурова. Сначала Сакуров испугался за важную даму, потом посадил гусака под домашний арест, а затем учительница по большому секрету рассказала Сакурову, что её учёная сватья в прошлом – простая деревенская девка откуда-то с Поволжья. В своё время она смылась из деревни, добыв колхозное направление в Московскую сельхозакадемию, а потом вышла замуж за теперешнего учительшиного свата, нынешнего юриста-афериста.
Нынешний тоже оказался ещё тот гусь. Сначала – после демарша Сакуровского гусака и истерики супруги – он откантовал свою дородную супругу в учительскую избу, а потом – когда Сакуров убрал гусака – наехал на бывшего морского штурмана и пообещал, что за гусака тот ещё ответит.
Стадо к тому времени выгнали, и Мишка, узнав вечером о случившемся, принялся стращать Сакрова разными страстями, на каковые приспособились нынешние демократские крючки.
Но не о том речь, а о досках.
В общем, во второй раз, окончательно на всё лето, учительница притащилась в деревню в первых числах июня на пару с внуком, но уже без всяких иномарок, потому что воспользовалась услугами местного автобусного парка. А на следующий день уже вся деревня знала, что Сакуров украл у неё какие-то доски. Сакуров узнал об этом своём злодеянии последний и тотчас побежал выяснять отношения с учительницей.
«Ах, Костя, не надо!» – слабым голосом возражала учительница в ответ на попытки соседа выяснить причину, по которой ему инкриминируют кражу реально несуществующих досок, потому что вся деревня знала, что никаких досок никто учительнице в этом году не привозил. Знала, но злорадно помалкивала, потому что зачем портить представление?
А дело было в следующем.
Кое-какие деревяшки учительница таки привезла в свой первый приезд. Это были части какой-то разобранной на выброс мебели из квартиры преуспевающего юриста-афериста. Вышеупомянутые части положили у сарая учительницы, а Мишка, придумав использовать полированные дощечки под свой зад на телеге, данные мебельные части, числом ровно две, умыкнул сразу после отъезда учительницы в столицу. Потом, когда учительница прибыла в деревню с внуком и обнаружила пропажу, она первым делом обратилась к Миронычу, потому что тот околачивался поблизости и придумывал услугу, оказанную им в прошлом году столичной даме. Но не успел, потому что та первая начала жаловаться на пропажу.
Тут Мироныч, памятуя принадлежность зятя учительницы к полукриминальным столичным кругам в виде распоясавшегося бывшего спорткомитета СССР, а также не забывая про юриста-афериста, зятькова папашу, порядочно струхнул. И решил – на всякий случай – свалить вину на Сакурова. Тот, дескать, строится – развивается, вот он, дескать, и спёр.
«Ну, ты и сволочь! – надрывался Сакуров, когда узнал всё, и тряс Мироныча за воротник. – Дать бы тебе в пятак, да рука на такое старьё не поднимается!»
«А зря!» – гоготал со своего крыльца Жорка.
Дик в это время выскакивал из кустов и норовил тяпнуть хозяина за его ветхий зад.
«За что в пятак?» – не понимал или прикидывался дураком Мироныч.
«За учительшины доски, падла, которые кто-то спёр!» – орал Сакуров.
«А разве это не вы?» – невинным голосом уточнял Мироныч.
«Я! – продолжал надрываться вынужденный переселенец. – Это я спёр у неё три кубометра двухдюймовых досок, которые она привезла на трёх иномарках! А теперь собираюсь строить баню, веранду и новый сортир!!!»
«Я, пожалуй, один кубометр у вас возьму, – не терялся Мироныч, – в счёт долга за моих поросят, которых вы бессовестно реализовали, а денег мне не отдали…»
«Убью, гад!» – бесился Сакуров.
«Не, ты, Костя, ваще! – откликался со своего крыльца Жорка. – Теперь вся округа будет судачить о том, что ты грабанул бедную старушку на целый КАМАЗ досок и прицеп бруса в придачу! И первый, кто пустит эту парашу, будет Мишка».
«Ах, мальчики! – путалась тут же под ногами учительница, изображая на своём остреньком личике, обрамлённом подсинёнными кудельками, христианское всепрощение. – Что было – то быльём поросло. Не стоит теперь поминать старое…»
«Что-о-о?!!» – задыхался от возмущения Сакуров.
«Оглох, Константин? – веселился Жорка. – Ты прощён!»
«А сколько в прицепе было бруса? – деловито осведомлялся Мироныч. – Мне, знаете ли, брус тоже нужен…»
Во второй раз Мироныч избежал своей участи быть законно побитым буквально на следующий день. Его опять спасла ветхость, хотя причина, из-за которой его снова чуть не прибил Сакуров, оказалась более оригинальной, нежели какие-то доски.
Ближе к полудню, когда Сакуров уже достаточно наломался в хозяйстве и огороде, и решил посидеть на крыльце перед обедом, к нему подполз Мироныч. Жорка в это время отсыпался в преддверии очередной завязки, а Семёныч с Варфаламеевым поехали торговать редиской, выращенной Варфаламеевым. Петровна, вернувшаяся в лоно семьи, материлась на своём огороде, остальные деревенские занимались кто чем, а учительница висела в гамаке и читала модного Коэльо. Её внук в это время околачивался в соседней деревне, где харчился у какой-то знакомой своей бабки, тоже столичной дачницы. Сама учительница кормила внука по английской методе, то есть, держала впроголодь. Но, если внук устраивался к кому-нибудь из соседей (или к соседней дачнице) в нахлебники, не возражала.
В общем, когда Мироныч подполз к крыльцу Сакурова, свидетели отсутствовали. Сакуров курил и молча смотрел на старого мерзавца, мерзавец сладко улыбался беззубым ртом.
– Костя, миленький, – зашамкал Мироныч, – вы не брали мою челюсть?
– Чего? – не понял Сакуров.
– Вы челюсти моей не брали? – повторил свой вопрос Мироныч.
– А, челюсти! – наконец-то дошло до Сакурова, и он понял, почему старый хрен шамкает, а не клацает.
– Да, челюсти. А то, видите ли, я решил пообедать, а челюсти нету. Ну, я и подумал: а не Костя ли её взял?
Сакуров заскрипел зубами.
– Слушай, а ты сам как считаешь: на что мне твоя вставная челюсть?
Последние три слова Константин Матвеевич произнёс раздельно, подчёркивая своё нелицеприятное отношению к козлу, инициатору вчерашнего инцидента.
Но Мироныч проигнорировал отношение, а про инцидент, наверно, и не помнил.
– Ну, мало ли, – взмахнул руками старый хрен. – Моя челюсть, видите ли, больших денег стоит. Это, можно сказать, почти полкило почти драгоценного металла плюс ручная работа.
– Я тебя сейчас удавлю! – зарычал Сакуров и на всякий случай огляделся по сторонам. Да, свидетели отсутствовали напрочь, если не считать отдалённую учительницу в своём гамаке в виде неясных пятен пляжного халата сквозь буйную зелень черёмухи, бузины и сирени на её «огороде».
– Вы мне лучше челюсть верните, – бестрепетно возразил Мироныч, а Сакуров, до его прихода приятно предвкушавший простой и вкусный обед с щавелем и крапивой на чистом мясном бульоне, но потерявший всякий аппетит после новой претензии соседа, ощутил невыносимый зуд в руках. Бывший морской штурман вовремя спрятал руки за спину, встал и угрожающе – по его наивному мнению – навис над гнусным старцем.
– Я сейчас из тебя котлету сделаю, маразматик ты хренов! – заорал Сакуров.
– А я вас не боюсь! – завизжал Мироныч. – Отдайте челюсть или гоните триста долларов!
– Ах, мальчики! – выкатилась на шум из своего «огорода» учительница, стыдливо запахивая легкомысленный халатик на плоской груди. – Опять ссоритесь?
– Ссоримся?! – уже бушевал Сакуров. – Я его убью!
– Не убьёшь! – вопил Мироныч. – Сначала челюсть верни. Или гони триста…
– Ой, а это что за мусор снова к моему забору подбросили? – споткнулась учительница. – Да тут ещё снова ваш Дик нагадил!?
Учительница брезгливо поковыряла прутиком в собачьем дерьме и выкатила из него вставную челюсть, больше похожую на капкан, чем на саму себя. В это время зашуршало, и из зарослей молодого бурьяна высунулся Дик, а рожа у него была в натуре ухмыляющаяся.
«Понятно», – осенило Сакурова. Он предположил, что это вечно голодный кобель спёр челюсть хозяина, потому что она пахла чем-то съестным. Но пахнуть – ещё не значит быть съестным. Поэтому Дик челюсть из дома вынес, погрыз её, погрыз и бросил. Больше того: нагадил на неё в отместку за обманутые надежды.