Текст книги "САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА"
Автор книги: Герман Дейс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)
– Выпить хочешь? – спросил Жорка, садясь на перевёрнутую выварку. В ней и ведре, оставленными дядей из-за прохудившегося состояния, Сакуров сносил всякий органический мусор с огорода на границу своего участка и участка учительницы.
– Нет, – твёрдо возразил Сакуров, памятуя попытку Семёныча.
– Да ладно кочевряжиться! Пошли. Я загашник нашёл.
Загашник делала Жоркина жена. При этом прятала его в таких местах, что даже Жорка, имевший военную профессию диверсанта, подолгу не мог найти то трёхлитровую банку с пятидесятиградусным самогоном двойной очистки, то две бутылки водки, то бутыль домашнего яблочного вина.
– Ты ж его хотел на шпалы обменять, – не очень уверенно сказал Сакуров, – чтобы сарай починить.
Страна ещё не оправилась от сухого закона вполне, и в провинции продолжал ощущаться дефицит алкогольных изделий. Кое-где, правда, уже появились первые торговцы импортным спиртом и отечественной палёной водкой, но количество реализуемого алкоголя пока ещё далеко не соответствовало потребностям населения. Поэтому всякие нужные материалы и услуги всё ещё обменивались на градусную валюту.
– Зачем меняться, когда можно взять почти даром? – удивился Жорка. – У разъезда брус обновили. А старый ещё не оприходовали. И об этом мало кто знает. Поэтому ночью можно будет притащить штук пять и – дело в шляпе.
– Брус – это хорошо, – мечтательно сказал Сакуров.
– Ещё бы! Если напрячься – можно и на твою долю штук пять притащить. А это – целых десять шпал. А из десяти шпал можно одну сторону сарая сложить. Я в прошлом году уже два торца поправил.
– Один поправлял? – удивился Сакуров.
– Конечно.
– Силён! – восхитился Сакуров, имея в виду тот факт, что со всеми работами Жорка справлялся с помощью одной левой руки.
– Ладно, погнали!
– Кстати, насчёт завтра. Вы что, каждую весну торжественную встречу устаиваете? – поинтересовался Сакуров, топая за Жоркой в сторону его дома.
– Пастухам то? – переспросил Жорка.
– Ну.
– Эту традицию Семёныч основал. Охота ему, понимаешь, перед всякой сволочью выпендриваться. И меня с Петькой Варфаламеевым с панталыку сбил. И такие местные пастухи, дескать, и рассякие. Что ни пастух, то или дед Мазай, или Иван Сусанин. И умны, и щедры, и в помощи ближнему своему – первые. Как тёлку, дескать, зарежут, так обязательно, дескать, мясца подбросят, а ежели комбикорма для себя достанут – непременно с деревенскими поделятся. Не за так, конечно, но по-божески. Ну, я уши и развесил, сколько хорошей самогонки перевёл... Эй, Варфаламеев! – заорал Жорка. – Давай сюда. И Семёныча позови.
– Ну, и? – напомнил Сакуров о прерванной теме, очищая подошвы сапог о скобу перед Жоркиным крыльцом.
– А то и ну, что комбикорм норовят всучить самый дерьмовый. Я как-то взял – сплошная шелуха. А из мяса – одни жилы, потому что хорошее они домой тащат. Моя, когда я принёс такое, мне потом весь день плешь проедала… Да хватит тебе сапогами шаркать!
– Ещё бы не проедать, – польстил Жоркиной жене Сакуров. – Самогон она делает не хуже Смирнова с Кошелевым (15), а мяса тебе всучили, сам сказал, какого. Да если б твоя жена торговала таким самогоном, вы бы на вырученные деньги не только парное мясо на рынке покупали…
– Факт, – прервал Сакурова Жорка и вошёл в столовую. Он молча налил в два стакана самогона, настоянного на лимонной корке и, не дожидаясь Сакурова, треснул дозу.
– Может, подождём? – спросил Сакуров.
– Пей, давай, – велел Жорка.
Сакуров нерешительно поднял стакан, выдохнул и вытянул сто пятьдесят граммов напитка, рядом с которым не стоял не импортный спирт, ни доморощённая водка фирмы Брынцалов (16) и иже с ним.
Глава 8
После сравнительно продолжительного воздержания у Сакурова перехватило дух, затем по телу разлилось приятное тепло, а голова пошла кругом.
– Закусывай, – сказал Жорка, и Сакуров подцепил с блюда кусок селёдки. В это время послышался топот, в избу ввалились Варфаламеев с Семёнычем, и последний стал возмущаться:
– Ну, это уже совсем некультурно! Пригласить друзей и пить водку, не дождавшись их. Ладно, Жорка, он тут в деревенской жизни совсем особачился, но ты, Константин Матвеевич, как человек интеллигентный…
– Хватит кряхтеть, – прервал Семёныча Жорка. – Садись.
– Так это не обчественная водка? – уточнил Семёныч, занимая место в красном углу.
– Нет.
– Так тут целых три литра! – продолжил прозревать Семёныч, готовя себе бутерброд.
– Так ты ж не слепой? – ухмыльнулся Жорка. Вообще, Жорку искренне забавляло отношение к нему Семёныча. Дело в том, что Жорка умудрился получить в своё время два высших образования против одного неполного (имеется в виду начальное образование) Семёныча. Но Жорка никогда не кичился своей образованностью, а Семёныча даже не думал презирать за его невежество и самомнение. А ещё Жорка любил повторять в кругу собутыльников, что большинство образованных русских похоже на большинство образованных африканцев: чем образованней – тем ближе к обезьяне. А именно – к бабуину, хотя нормальные люди произошли не от него. Но не суть важно, потому что чем приличней выглядит русский человек (не обо всех русских, конечно, речь) с университетским значком на лацкане пиджака и чем складней он говорит на зарубежных языках, тем ближе его нутро к обезьяньему типа бабуинского.
Сакуров, в отличие от Жорки, уважал образованных соотечественников, а про бабуинов и знать не знал, насколько это паскудная разновидность обезьяньего племени, в целом прародительского по отношению к человеческому.
– Почти три литра самогона! – мечтательно проговорил Варфаламеев, усаживаясь на свободный табурет.
– Так, литр надо сейчас же отлить, потому что завтра… – начал, было, распоряжаться Семёныч.
– Литр я отолью, но исключительно для собственных нужд, – отрезал Жорка.
– Как? Да ты знаешь, кто завтра приедет?! – благородно возмутился Семёныч.
– Знаю. Если тебе надо – можешь сгонять к Миронычу и выменять пару своих кур на литр самогона.
– Что ты такое говоришь? – начал заводиться Семёныч. – Почему это мне одному надо? Ведь мы у них, можно сказать, всей деревней кормимся. Они ведь нам и мяса подбрасывают, и комбикормом выручают, и навоз мы из ихнего загона легулярно берём...
– Гриша берёт навоза больше всех нас, а я должен литрой жертвовать. Да пошёл ты! А мясо мне их поганое с комбикормом на хрен не упёрлись.
– Товарищи! – молитвенно сложил ладони Варфаламеев. – Я с утра не опохмелённый!
– Да, – встрял Сакуров, ощутивший после стакана почти марочного напитка благоприобретённую тягу пить до упада. Или до новой встречи с домовым, окопавшимся в одном из углов Сакуровской спальни.
Жоркина самогонка, в отличие от демократской водки, развезла приятелей уже после второй. Поэтому после второй все закурили, Варфаламеев принялся читать свежие переводы Басё, а Жорка и Сакуров затеяли промеж себя параллельную беседу. Семёныч в это время хитро молчал, заготавливая своё эксклюзивное выступление.
– Слушай, я всё забываю спросить, – начал Жорка, – на хрена ты сакуру посадил? Ведь толку с неё, если она приживётся и действительно окажется сакурой, как от фикуса?
– Видишь ли, – с пьяной словоохотливостью возразил Сакуров, – я наполовину японец. И мне от этого сомнительного саженца нужен не толк, а то, чтобы он действительно оказался сакурой.
– Блин! То-то я смотрю иногда на тебя, и мне всякие самураи потом мерещатся. Как дело то было?
– Да и дела никакого не было, – ответил Сакуров, поняв, что Жорку интересует конкретная причина появления наполовину японца в местах от Японии отдалённых, и вкратце рассказал свою простую историю.
– Да, не ахти как замысловато, но весьма примечательно, – то ли осудил, то ли одобрил Жорка и сказал: – Ты про японцев Семёнычу ничего не говори, а то ещё хуже возненавидит.
Оба посмотрели на Семёныча. Тот сидел поодаль и, заглушаемый завываниями Варфаламеева, читающего переводы Басё вперемешку с лекцией по японскому литературоведению, вряд ли мог слышать, о чём треплются Жорка и Сакуров.
– А за что? – не понял предостережения Сакуров.
– Трудно объяснить, но попытаюсь, – пообещал Жорка и налил себе самогонки. – Видишь ли, Семёныч, как чисто русский человек, очень завистлив. В общем, терпеть не может чьего бы то ни было превосходства над собой в любой сопоставимой ипостаси. И чем ближе объект его сравнения, тем больше он его ненавидит, потому что проще ненавидеть за колющее глаза превосходство соседа, чем, скажем, жителя Лопатина, чьё превосходство тем сомнительней, чем дальше расстояние.
– Да? – неопределённо возразил Сакуров.
– Слушай дальше. В своей ненависти к ближнему своему Семёныч далеко не одинок, при этом он не является большим оригиналом. Ведь полное отсутствие дружелюбия по отношению друг к другу – наше наиболее характерное отличие от прочих наций.
– Фигня какая-то, – неуверенно возразил Сакуров.
– Тебе ли судить, если ты почти всю жизнь прожил в Сухуми? – возмутился Жорка.
– Ну, там тоже жили русские, – продолжил возражать Сакуров, но с ещё большей неуверенностью: вспоминая знакомых русских в Сухуми, Константин Матвеевич не мог припомнить ни одного, кто бы походил на таких ярко выраженных упырей, как его родной дядька или односельчанин Гриша.
– Русские, да не русские, – озвучил мысленные сомнения Жорка. – Восточная среда и восточные традиции наложили своеобразный отпечаток на славян, проживающих в неславянских республиках, так же, как в своё время славяне экспортировали в данные республики пьянство и мздоимство.
– Я думаю, мздоимство там было и раньше, – более уверенно сказал Сакуров.
– Да, но не в таких количествах, – возразил Жорка. – Ведь перед включением в состав Российской империи некоторые включаемые территории влачили самое жалкое феодальное существование. А какое на хрен в крохотном феодальном образовании могло быть мздоимство? Разве что сам главный феодал этим занимался, пара-тройка его любимых жён и старший евнух. Попробуй при таком примитивном администрировании брать в лапу какой-нибудь дежурный нукер или даже сам председатель счётной палаты при феодальном казначействе, – башка с плеч долой или задницей на кол. В то время как Россия уже достигла относительных экономического процветания и политической стабильности, придумав для лучшего управления своей экономикой с политикой довольно громоздкую бюрократическую машину. При этом сравнительно богатая экономика позволяла кормить многочисленных бюрократов, а их многочисленность с иерархической путаницей позволяли им почти безнаказанно творить всякие беззакония, что вылилось в поголовное мздоимство.
– Что-то я тоже запутался, – признался Сакуров, имевший самое тёмное представление о громоздком бюрократическом аппарате то ли времён Ивана 3, то ли Петра 1. – Где связь между ненавистью Семёныча к процветающим односельчанам, наиболее характерной отличительной чертой нашего национального характера, усугублённого безалкогольным указом, и многочисленными бюрократами российской империи в период между семибоярщиной и Столыпинской реформой? (17)
– Российские чиновники привезли в присоединившиеся к российской империи мелкие пограничные страны коррупцию, ты большую часть прожил в одной такой бывшей стране, поэтому ни хрена не можешь знать о ненависти Семёныча к ближним своим, а наша характерная национальная особенность в том, что мы все друг друга терпеть не можем…
Сбить Жорку с мысли было так же трудно, как в своё время с огневой позиции.
– …Поэтому наши олигархи вкладывают бабки в европейскую инфраструктуру, а наше государство от души прощает золотовалютные долги всяким сраным африканцам и прочим недоразвитым папуасам, а своим задолжавшим по квартплате бабушкам – шиш с маслом.
– Какая-то неубедительная параллель, – сказал Сакуров и тоже налил себе самогонки. – Скорее всего, с африканцев долги трясти дело менее перспективное, чем выгонять родных бабушек на улицу.
– Что, думаешь, американцам легче из африканцев с латиносами долги вышибать? Но вышибают же!
– В общем, да, они вышибут, – согласился Сакуров, а затем, вернувшись к первоначальной теме, заметил: – Только я как-то не почувствовал, чтобы Семёныч меня ненавидел.
– Ничего, обрастёшь хозяйством, как Виталий Иваныч, почувствуешь.
– А почему он тогда не ненавидит Варфаламеева, Мироныча и пастухов, которые приезжают из Лопатино?
– Дело в том, что Семёныч не знает, что мы знаем о его неудачной квартирной афёре и его статусе аборигена. То есть, он по-прежнему считает себя столичным дачником, и это помогает относиться ему покровительственно к пастухам, Варфаламееву и даже Миронычу. К тому же Варфаламеев пропойца ещё хуже Семёныча, а Мироныч грамотно прикидывается бедным родственником.
– Верно, – согласился Сакуров и сначала вспомнил сынка Семёныча, любившего спьяну звонить о папашиных делах, а потом перед глазами Константина Матвеевича возник образ Мироныча, профессионального сквалыги, вечно небритого и вечно одетого в какие-то непотребные опорки. – Но, всё равно, Семёныч мне нравится.
– Он и мне нравится, потому что по сравнению с Гришей или Жуковым Семёныч – просто душа человек. Но даже таких, как Семёныч, со всеми его недостатками и тараканами, у нас в стране раз-два и – обчёлся. Согласен?
– Да, блин, – согласился Сакуров и вспомнил свои прошлогодние мытарства, когда он почти пешком добирался от Сухуми до Угарова. Сакуров и голосовал, и просил вагонных проводников подвезти его хотя бы несколько станций, но добрые русские люди всюду его гнали взашей, и разве что по шее не давали. Поэтому приходилось ехать либо в товарных вагонах, либо тащиться пешком, добывая на пропитание разной подённой работой. Некоторые работодатели, тоже добрые русские люди, кормили Сакурова объедками, а некоторые не давали и этого. И, когда грязный, обтрепавшийся, заросший бродяга делал свою работу, просто гнали на улицу с помощью собак и местной милиции. (18) – А что ты скажешь насчёт учительницы? – вдруг пришло в голову поинтересоваться Сакурову.
– Сволочь, – кратко охарактеризовал соседку Жорка.
– Почему?
– Она меня летом на два десятка яиц поимела.
– Как?
– Да как-то бухали мы втроём, и пришла моя очередь выставлять, а в кармане – как после бани. Ну, взял я корзинку с яйцами и толкнулся к Шуре…
Шурой звали одну из немолодых вековух.
– …Шура в отказ, потому что у неё своих яиц девать некуда. Тут учительница. Отсчитала себе два десятка и дала мне пол-литра. А наутро я вспоминаю, что брал у учителки водку, но не помню, рассчитался или нет. В общем, канаю к ней и спрашиваю. А она, сука, сразу прочухала ситуацию и говорит, что не рассчитывался. Ну, я ей ещё два десятка подогнал. А в это время Шура во дворе была и всё слышала. А потом просветила меня насчёт этой столичной макаки.
– Что ты говоришь? – удивился Сакуров. – Однако зря ты за два десятка яиц её и сволочью, и сукой, и макакой обзываешь.
– Мудак! – разозлился Жорка. – Ведь дело не в двух десятках каких-то сраных яиц, а…
– Ладно, ладно! – замахал руками Сакуров. – Успокойся! Кстати, давай лучше Варфаламеева послушаем.
– Обрыв над Днепром,
Стою и думаю так:
Нет, я не сокол! – причитал в это время Варфаломеев, закрыв глаза и размахивая пустым стаканом. Это характерное японское хокку якобы от самого Басё, но в переводе спившегося штурмана дальней авиации, Варфаламеев предварил кратким описанием одного из периодов жизни великого японца, который сотворил данное хокку после завязавшейся переписки с Тарасом Шевченко.
– Есть, чтоб вы знали, в Москве такая станция метро, «Сокол» называется, – прекратил литературные чтения Семёныч и приступил к собственному повествованию, словно включился после специального звукового сигнала. Варфаламеев слегка догнался и приготовился слушать Семёныча, а Жорка снова отвлёк Сакурова частной беседой.
– Я тут всё прикидываю, как бы денег заработать, – сказал он Сакурову, – но ничего путного в голову не лезет. Побираться по бывшим однополчанам надоело, орден я пропил, спекулянт из меня никакой, а в киллеры сам не хочу. Что же делать?
– А как насчёт огорода? – поинтересовался Сакуров.
– Насчёт огорода я и толкую, понимаешь?
– Не понимаю.
– Тогда слушай сюда. Есть тут бывшая шахта, открыли её ещё до революции, но при Сталине её законсервировали, как стратегическую. При Хрущёве снова открыли, как удобную для нужд близкой Москвы. Потом снова законсервировали, потому что уголь кончился. В общем, медных проводов там – немереное количество. Если полтонны соберём – можно будет сдать за хорошие деньги. А на эти деньги можно будет арендовать грузовик и отвезти урожай в Мурманск. Там мы толкаем урожай, покупаем свежую селёдку, бочки, соль и везём сюда. По пути селёдка засаливается, и мы её тут толкаем.
– Перспективно, – воодушевился Сакуров. – Вот только насчёт шахты и медных проводов сомнительно: поди, там кроме нас желающих, как собак нерезаных?
– Ну, с конкурентами мы как-нибудь разбазаримся, – самоуверенно возразил Жорка, – а сегодня мы с тобой должны за брусом сгонять. А то неохота, чтобы жена лишний раз визжала. Я, кстати, у Мироныча специальные клещи одолжил, а подходящая тележка у меня есть своя.
– Обязательно сгоняем! – обрадовался Сакуров.
– Так, пацаны, расходимся по домам! – повысил голос Жорка.
– Некультурный ты человек! – упрекнул Жорку Семёныч, выпил самогонки, закусил, закурил и продолжил: – А через три остановки от «Сокола», чтоб вы знали, будет станция метро «Речной вокзал»...
Перед тем, как перейти к «Речному вокзалу», Семёныч не поленился живописать окрестности станции метро «Сокол», что ему, как бывшему таксисту, удалось вполне.
– Ладно, пусть рассказывает про свою поэтессу, – разрешил Жорка, – а я пока самогонку отолью в бутылки, с собой возьмём.
– Про какую поэтессу? – заинтересовался Сакуров.
– Если хочешь, послушай. А я уже раз двадцать слышал. Он как-то подвозил одну бабу, которую подобрал на «Соколе» и потом имел полгода. Так вот: эта баба оказалась не хухры-мухры какой-нибудь продавщицей кооператива, а целой поэтессой. У Семёныча даже её стихи сохранились, напечатанные в какой-то заводской малотиражке.
– А на фига нам две бутылки самогона? – решил уточнить насчёт предстоящего вояжа Сакуров и глянул на Жоркины ходики. Стрелки показывали полвосьмого вечера, и на дворе значительно смерклось.
– Надо, – ответил Жорка и принялся за дело. А Сакуров был вынужден слушать Семёныча.
– Вот я и скажу тебе за твою литературу и эти твои куку: говно твоя литература. Вообще, вся литература говно, кроме Пушкина, Есенина и Аллы Сергеевны Карасёвой.
Аллой Сергеевной Карасёвой звали заводскую поэтессу, временную пассию Семёныча.
– Ты расскажи лучше, как расстался с ней, – ухмыльнулся Жорка, запечатывая бутылки.
– Это к литературе не относится, – засобирался на выход Семёныч, хватанул на посошок и заплетающимся шагом побрёл восвояси.
– А как он с ней расстался? – спросил Сакуров.
– Вынужденно, потому что поэтесса сдала нашего Семёныча в участок, – ответил Варфаламеев, раза три подмигнул двумя глазами попеременно, тоже хватанул на посошок и тоже побрёл на выход.
– А зачем она его сдала в участок? И откуда вы знаете такие подробности?
– Вовка рассказал, – объяснил Жорка, имея в виду преуспевающего сынка Семёныча, который в отместку папаше, лупившего почём зря Вовку в детстве, любил рассказывать о некогда грозном родителе всякие интересные вещи. – А в участок она его сдала после того, как наш Семёныч сломал ей ногу.
– За что?!!
– Поэтесса как-то сдуру решила не дать Семёнычу на водку.
– Иди ты!
– Да, здоров был Семёныч в молодости, и собой хоть куда. В общем, бабы у него не переводились. Но пил, зараза, сколько себя помнил...
Сакуров с Жоркой, взяв тележку, с которой предварительно сняли борта, и клещи Мироныча, пошли на дело ровно в десять вечера.
– До разъезда пять минут скорым пёхом, и обратно минут двадцать, – объяснял Жорка. – До двух часов ночи штук десять точно притащим. Может быть…
– Как дорога? – поинтересовался Сакуров, топая шаг в шаг за Жоркой в сплошной темноте, слегка осиянной звёздами и ущербной луной.
– Да ничего, только метров пятьдесят придётся тащить по кочкам.
– Пятьдесят, это ерунда. Можно и на себе перенести.
– В своём уме? Каждый брус килограммов по триста, не меньше. Это тебе не шпала… А если они сырые, то вообще хрен поднимешь. Кстати, осторожно, кочки начинаются. Смотри, не махни в лужу.
– Я постараюсь.
Сакуров хорошо ориентировался в темноте, обозначенной чернильной низиной с торчащими из неё кочками на фоне неплотного тумана. Его тягучие клочья висели над землёй и походили на пряди седых волос, выдранных из бороды низкорослого лешего, который, усидев с водяным пару вёдер болотной, пошёл себе домой и, шатаясь промеж кочек, изрядно таки ободрался.
– Блин! – ругнулся Жорка.
– Что, ляпнулся?
– Да, почти по колено…
– Ты поаккуратней.
– Осторожно, ручей.
Они перешли вброд ручей, петляющий по низине вдоль железнодорожной насыпи, и забрались на насыпь. Железка, проложенная по ней, вела к металлургическому комбинату, которым когда-то руководил Мироныч. В полукилометре от подъёма на насыпь имелся железнодорожный мост. Там же был и так называемый разъезд, место пересечения железнодорожного полотна и дороги для гужевого транспорта. На разъезде стояли специальная будка и два домика. Раньше в будке дежурили железнодорожники, присматривавшие за пересечением когда-то оживлённых дорог и за порядком на мосте, а в домиках они жили со своими семьями. Теперь в будке никто не дежурил, но в одном из домиков продолжал жить бывший работник МПС. Куда девалась его семья, его коллеги и их домочадцы, оставалось только догадываться.
– Фу, теперь будет легче, – сказал Жорка, и они с Сакуровым пошкандыбали по железнодорожной колее.
– Слушай, ты вот водку жрёшь и – ничего? – спросил Сакуров.
– В смысле?
– Ну, ничего не мерещится?
– Ещё как мерещится.
– А что тебе мерещится?
– Будто с самим дьяволом общаюсь.
– Силён! – восхитился Сакуров. – А я всего лишь с домовым…
Сакуров невольно осёкся, поняв, что проболтался.
– Чё ты заткнулся? – усмехнулся Жорка. – Поди, домовой велел никому о себе не рассказывать?
– Велел, – признался Сакуров, – косвенно.
– Косвенно, это как бы намекнул, что, дескать, если ты проболтаешься, то он прекратит с тобой всякие сношения?
– Что-то вроде.
– Не ссы. Меня мой тоже стращал, да я о нём не тебе первому рассказываю, а всё равно продолжаем общаться.
– В деревне кто-нибудь знает?
– С ума сошёл? Можно было бы Петьке рассказать, да Петька сам спьяну всё, что хочешь, разболтает. Представляешь, если до Семёныча дойдёт?
– Представляю. Интересно, а ему чего-нибудь мерещится?
– Конечно, мерещится. Но что-нибудь попроще даже твоего домового. Обыкновенные зелёные черти, например. Или полуголые бабы в белом, которые перекидываются в бодливых коз или говорящих свиней. Только он из-за своей непомерной гордыни ни одной собаке про то не расскажет.
– Как ты думаешь: э т о нам только мерещится или о н и существуют на самом деле?
– Раньше я просто посмеялся бы над тобой, – ответил Жорка, – а последнее время и сам задаюсь похожим вопросом.
– Вот хорошо, что хоть с тобой можно поговорить, – благодарно пробормотал Сакуров.
– Пришли, – сказал Жорка. – Объясняю задачу. Здесь высота насыпи составляет метров пять, брус лежит внизу. Мы спускаемся вниз, ты цепляешь его клещами и тащишь, соответственно, вверх. Я упираюсь сзади и толкаю его туда же. Понял?
– Понял. Самогонку когда пить будем?
Сакуров спросил, и ему стало стыдно. Но стыд улетучился моментально, а желание выпить осталось.
– Как получится, – буркнул Жорка и полез вниз.
– А почему железнодорожники брус вниз побросали? Он им что, уже не понадобится?
– Понадобился бы. Только железнодорожники просят за брус в три раза дороже его реальной цены, а желающие приобрести хотят купить его в три раза дешевле. Понял?
– Угу…
Когда они подняли на насыпь пятый брус, в процесс его добывания вмешался отставной железнодорожник, не поленившийся вытащить свою дряхлую задницу из постели и припереться на «производство» вместе со своей собакой. Собака, поджав хвост, визгливо лаяла, а железнодорожник грозился вызвать милицию.
– Здоров, тёзка, – приветствовал его Жорка, вылезая на насыпь. – Чего шумишь – не узнал?
– Какой я тебе тёзка? Чево это не узнал? Чево это ты тут будешь указывать мне, шуметь или не шуметь? – раскипятился старичок под аккомпанемент своей собачонки. – А вот я милицию…
– Видал? – спросил Жорка, кивнув головой в сторону старичка. – Отчаянный мужик. Один прёт против двоих и – хоть бы хны. Слышь, Егор Васильич, ты милицию как звать собираешься: кричать будешь или по сотовому позвонишь? (19)
– А чево это хны? А чево это отчаянный? Да сегодня не докричусь, завтрева схожу в участок и сдам вас, ворюг: зачем это вы народное добро расхищаете?
– Народное! – присвистнул Жорка, после чего собака трусливо метнулась в придорожные кусты. – Теперь всё добро капиталистическое. А это…
Жорка смачно плюнул в сторону сваленного бруса.
– …Один хрен сгниёт.
– Не твоя забота! – продолжал кипятиться старичок.
– Ладно, общественник, успокойся. Выпить хочешь?
– Выпить? Хочу. А это ты, что ли, Жорка?
– Ну, слава Богу, узнал.
– Чево ж мне хорошего человека не узнать? Чё выпить-то? Самогонка?
– Она.
– Это хорошо, потому что самогон у тебя знатный. Или ты какой другой принёс?
– Да нет, всё тот же.
– Тогда чё мы тут зря лаемся? Давай, да я пойду, а то время позднее.
– На.
– А сколько ты бруса взять хочешь?
– Если хочешь проконтролировать, тогда останься и посчитай.
– Да нет, я, пожалуй, пойду.
– Будь здоров. Собаку не забудь.
– А хороша у меня собачка?
– Ничего, старательный поц.
– Если хочешь, отдам как другу... всего за литр.
– Да нет, корми его сам.
– Как знаешь. Мильтон, домой!
– Вот тетерь можно и освежиться, – сказал Жорка, извлекая откуда-то из травы вторую бутылку, – а то чёрт его знал, как сторгуемся.
– А не проще было послать его в задницу? – спросил Сакуров, принимая пузырь.
– Ага, тебе нужен геморрой с милицией?
– Неужели он…
– Да за милую душу.
Сакуров только развёл руками, потом выпил.
– Уф! Однако интеллигентный старичок.
– Это ещё почему?
– Ну, собаку назвал в честь английского поэта. Только, мне кажется, он неправильно ударение ставит.
– Правильно он его ставит, потому собаку свою он назвал не в честь английского поэта, вечная ему память…
Жорка приложился к бутылке.
– …А в честь наших ментов, каковые есть не только мусора, но и мильтоны тож…
Таскать брус через низину даже на тележке оказалось делом чрезвычайно трудным. Жорка с Сакуровым по очереди волокли тележку за ручку и по очереди толкали и придерживали одновременно брус сзади. Тем не менее, с задачей они справились почти в запланированные сроки. Другими словами: десять брусьев до двух часов с копейками ночи приятели доставили по назначению. Сакуров предложил Жорке поработать ещё часок-другой, но Жорка отказался.
– Сдохнем на хрен, – заявил он. – Давай лучше брус спрячем.
– Зачем? – удивился Сакуров.
– Да чтобы никто не видел, а то ещё настучат.
– Могут? – снова удивился Сакуров.
– Могут, – сказал Жорка, и они поволокли брус к Жорке в сад.
– Кто? – кряхтя, спросил Сакуров.
– Да любой, кроме Петьки и Семёныча.
– Ни хрена себе…
– Так, вот сюда… Перекурим?
– Давай. Кстати, ведь этот брус на выброс?
– Ну.
– Тогда какой резон закладывать, если он всё равно сгниёт? И какой резон из-за стыренного хлама хлопотать железнодорожникам с милицией?
– Закладывать резон такой, что брус нужен всем, но не всякий его на себе притащить может. Обидно?
– Не знаю…
– Ясно. Тебе и мне это по барабану, а тому же Виталию Иванычу – серпом по яйцам. А насчёт милицейских с железнодорожниками хлопот резон такой: раз нам нужен брус, который всё равно сгниёт на хрен, но который официально никому брать не разрешили, то мы его берём как бы незаконно. А раз незаконно, то любой мент или любой железнодорожник может напрячь нас за это на дополнительные пол-литра или бабки. Впрочем, чего я тебе объясняю? Что, у вас в Сухуми ментов не было?
– Да были…
Сакуров вспомнил сухумских ментов с мордами, как у бегемотов, но даже при всей своей к ним неприязни не мог представить, чтобы какой-нибудь из них опустился до возни с бедным человеком, стащившим полугнилую шпалу для нужд подсобного хозяйства.
– Ладно, давай прятать остальные, пока не утро…
