Текст книги "Судьба и грехи России"

Автор книги: Георгий Федотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 54 страниц)

     Либерализм  русский, начиная с Кавелина и Чичерина первых лет, был всегда слабейшим течением в русской интеллигенции. Его слабость была следствием идейного угасания либерализма на Западе после 1848 года и слабости нашего третьего сословия, на которое мог бы опереться чисто буржуазный либерализм.  Один из основных пороков русского либерализма заключается в том, что он строил в расчете на монархию, будучи совершенно лишен монархического пафоса. Русский либерал видел свой идеал в английской  конституции и считал возможным пересадку ее в России), забывая о веках революций, о казни Карла II, о страшном  опыте почти тысячелетней истории, которая заканчивалась идиллически сотрудничеством монархии, аристократии  и демократии. Второй поток либерализма – чрезвычайная  слабость национального чувства, вытекавшая, с одной стороны, из западнического презрения к невежественной стране и, с другой, из неуважения к государству и даже  просто  из непонимания  его смысла.  За английским   фасадом русского либерализма скрывалось подчас чисто русское толстовство, то есть дворянское неприятие государственного дела. В сущности, от этого порока либерализм освободился лишь в 1914 году, когда всерьез связал защиту России с защитою свободы.

    И, наконец, социализм  русский, с которым связано столько грозных недоразумений для России! Совершенно ясно, что в социальных и политических условиях России не было ни малейшей  почвы для социализма. Ибо не было капитализма, в борьбе с которым весь смысл этого европейского движения. Реально, исторически оправдано одно: борьба интеллигенции за свободу (свободу мысли прежде всего) против обскурантизма упадочной Империи. Борьба за свободу связывалась с горячим, иногда религиозным народолюбием,  но отсюда если и вытекала революция, то уж  никак не социализм. Социалистическая формула была просто подсказана западным опытом как формула социаль-

==163

ного максимализма. Говоря точнее, первоначально такой  формулой явился анархизм, и все развитие русской революционной  идеологии совершалось, с чрезвычайной медлительностью, по линии: анархизм –социализм– демократия. Социализм постепенно выветривался из конкретных  программ всех социалистических партий. С-р. вообще мало беспокоилась о судьбах промышленности. Что касается  с.-д., то груз социалистической доктрины приводил их на  практике к ряду безвыходных противоречий. Пропагандист  уничтожал до конца современный строй и кончал убеждением в том, что этот никуда не годный строй должен быть  пощажен революцией. Не было тех бранных слов, которыми он не клеймил бы буржуазии – для того, чтобы передать этой гнусной буржуазии политическую власть, завоеванную руками рабочих. Поистине, от русского рабочего  требовалось безграничное самоотречение и безграничная  доверчивость. Французский рабочий класс дважды, в 1848  и в 1871 годах, доказал, что подобное самоотречение выше  его сил и разумения. Гибель республики была совершенно  неизбежным последствием классовой борьбы 1848 года, и  в 1871 году республику спас случай. В России социалистический характер всех  революционных партий делал невозможной честную коалицию с либералами, делал невозможной национальную революцию.

    Вдумываясь в господствующие  политические настроения, смутные чаяния во всех слоях общества, поражаешься, Насколько они не соответствовали официальным партийным  группировкам.  В России могли  создаться по  крайней мере три могущественные  партии, из которых  каждая могла бы повести страну. Они не создались из-за  отсутствия вождей и идейного оформления.

    Во-первых, «черносотенная» партия крестьянства, которая соединила бы религиозный монархизм с чёрным переделом. Народ до японской войны мечтал о царе Пугачеве.  Для монархии этот путь был реально возможен. Пугачевщинамогла и не принять разрушительных форм, будь она  провозглашена престолом и поддержана Церковью. В сущности, при слабости и быстрой ликвидации дворянского  землевладения экономические потери были бы невелики.  От монархии требовалось только одно: отказаться от гнилой опоры в дворянстве и опереться на крестьянство с возвращением  к древним основам русской жизни. Это путь, указанный Достоевским и немногими идейными  черносотенцами. Потери на этом пути: варваризация, утрата (временная) многого, созданного интеллигенцией за два века. Однако эти утраты были бы, может быть, не столь тяжелы, как в условиях марксистской пугачевщины Ленина.

    Во-вторых, партия славянофильского либерализма: пра-

==164

вославная, национальная, но враждебная бюрократия и оторвавшемуся от народа дворянству, защищающая свободу печати и слова, единения царя и земли в формах Земского Собора. Эта партия могла бы быть не классовой, а всенародной, с ударением, однако же, на торгово-промышленные   слои как силу земскую по преимуществу, почвенную  и прогрессивную. Вырождение старого славянофильства в черносотенство конца 19-го века обескровило это направление. Однако в Москве (и провинции) никогда не угасала эта благородная традиция – Самариных, Шиповых, Трубецких. Самая распространенная в России газета «Русское слово», несмотря на наружную бульварную окраску,  была  именно    органом   этой  никогда  не оформившейся  национально-либеральной партии. Миллионы людей в гуще провинциальной жизни мыслили и чувствовали по «Русскому слову», даже в среде дипломированной интеллигенции, расписанной по иным, радикальным и социалистическим, партиям. Огромная сила национального возрождения растрачивалась зря, растекаясь по чуждым ручейкам или  заболачиваясь в низинах, за отсутствием вождей. Национально-демократическая партия приобрела бы огромный  резонанс в городском купеческом и служивом населении, будь она почвенна и национальна. Конечно, ее успех был бы немыслим  без доброй воли царя, от которого в этом случае требовался бы не жест Пугачева, а дело Александра II в идейном обрамлении Алексея Михайловича.

    И, наконец, в-третьих, если выяснилась неспособность монархии к творческому акту, если путь революции оставался единственным открытием для интеллигенции, то теоретически мыслима партия демократической революции, русского якобинства.  Ее элементы  имелись  уже в русской   политической культуре, в памяти декабристов, в поэзии Некрасова и Шевченко, в прозе Герцена и Горького, с «Дубинушкой»  в качестве национального гимна. Тысячи бунтовавших  студентов именно в «Дубинушке», а не «Марсельезе» (всего менее в «Интернационале») находилиадекватное выражение  вольнолюбивым своим чувствам. В «Дубинушке», да еще  в песнях о Стеньке Разине, которые были в России поистине национальны. Русские радикальные юноши в массе своей безнадежно путались между с.-д. и с.-р., с трудом и внутренним  отвращением совершая ненужный выбор между ними  –  ненужный потому, что не социалистическая идея волновала сердца, а манящий призрак свободы. В этой борьбе студенчество, конечно, было бы поддержано новой демократией, как мы ее определили, и крестьянством, которое поднялось бы за землю, кто бы ни обещал ее. Конечно, революционная  стихия в России несла с собой неизбежно пугачевщину,  сожжение усадеб, разгром богачей, но гроза

==165

пронеслась бы и вошедшее в берега море оставило бы (за    вычетом помещиков) все те же классы в той же национальной России. Вчерашние бунтовщики оказались бы горячими патриотам, строителями великой России. Это путьреволюции  в Германии,  Италии, Турции. Почему  же в    России не нашлось места младотуркам и Кемалю-паше?    Неужели турецкая политическая культура оказалась выше    русской? Одна из причин этого столь невыгодного для нас    несходства заключалась в том обстоятельстве, что турки    учились у политически отсталой Франции, а мы у передовой, то есть у социалистической Германии. Но за этим    стоит другое. Французские учебники оказались подходящими для Турции, потому что они твердили зады революции    1793 года – буржуазной и национальной. Турция 1913-го    или 1918. года ближе к Франции 1793-го, чем современная    Россия к современной Германии. За легковесностью политического багажа турецких генералов скрывается большая    зоркость к условиям национальной жизни, большая чуткость, большая трезвость. Трезвые люди были и в России.    Но им не хватало турецкой смелости. Нужно представить    себе Скобелева, Драгомирова или Гучкова конспираторами,    организующими  дворцовый  переворот, поднимающими    военные восстания, чтобы почувствовать всю ирреальность    этого исхода. Ни в русской армии, ни в русской интеллигенции не было людей, соединяющих холодную голову, понимание национальных задач с беззаветной смелостью и    даже авантюризмом, необходимым для выполнения такого    плана. Гражданский маразм, деформация политической    психологии делали невозможным образование национальной революционной партии в России.

9. БЫЛА ЛИ РЕВОЛЮЦИЯ НЕОТВРАТИМОЙ?

   Ставить так вопрос – не значит ли заниматься пророчествами наизнанку: гаданием о том, что могло бы быть и чего не было? –  Самый  никчемный,  ибо ни на что не вдохновляющий   вид пророчеств. – Вопрос этот может иметь смысл лишь  как новая, оценочная и в то же время поверочная форма нашей  аподиктической схемы. Отчасти это вопрос о вине и ответственности, отчасти поправка к безнадежно черной картине, умышленно  односторонней, ибо предназначенной для объяснения гибели.

   И вот, на пороге последней катастрофы, мы останавливаемся, чтобы сказать: не все в русской политической жизни было гнило и обречено. Силы возрождения боролись все вре-

==166

мя с болезнетворным ядом. Судьба России до самого конца висела на острие – как судьба всякой живой личности.

    Начнем  издалека.

    Первый  признак государственного упадка в России мы усматривали в политической атонии дворянства. Заметное с конца XVIII века явление это связано—отчасти, по крайней мере, – с крушением его конституционных мечтаний. Даже если мечтания эти  не были  ни особенно сильными, ни особенно распространенными,  в интересах государства было привлечь дворянство как класс к строительству Империи: возложить на него бремя ответственности. Всенародное представительство в виде Земского Собора было невозможно с того момента, как все классы общества, кроме дворянства, остались за порогом новой культуры. Но дворянский сейм был  возможен. Он сохранился повсюду в Восточной Европе, и русские государственные деятели часто испытывали его соблазн. Эта аристократическая (шведская) идея жила и в век Екатерины  (граф Панин), и в век Александра I  (Мордвинов). Декабристы –  значительная часть их – усвоили демократические идеи якобинства, беспочвенные  в крепостной России. Но и  среди них, а еще более в кругах, сочувствующих им, в эпоху Пушкина были налицо и трезвые умы, и крупные политические таланты, чтобы, сомкнувшись вокруг трона, довести до конца роковое, но неизбежное дело европеизации России. Конечно, эта задача делала невозможным немедленное освобождение крестьян, которое неминуемо ввергло бы Россию в XVII  век. Единственный шанс русского конституционализма в начале XIX  века – это что крестьянство могло бы н е заметить       перемены, всецело заслоненное от государства лицом помещика. Новый  строй был бы принят им на веру, на слово царя. Постепенное приобщение к представительству других слоев – духовенства, интеллигенции, купечества – сообщало  бы земский характер Собору, открывало бы возможности  нормальной  демократизации, плоды которой со временем достались бы и освобожденному крестьянству. Конечно, в тот день, когда царь апеллирует к народу, от дворянства не останется ничего. В этом, в необходимости политического самоограничения  царя, и заключается практический утопизм  конституционного пути. Абсолютизм нигде и никогда себя не ограничивал, а в России не было силы, способной  ограничить его извне. Весь этот первый политический ренессанс – дворянский  – был задушен навсегда  тяжелой рукой Николая I.

   Реформы   Александра  II, надломив бюрократический  строй, но не перестроив государства на новых началах, оставили  хаос, разброд в умах, междоусобную борьбу во всех колесах правительственного механизма, уничтожая левой рукой то, что делала правая, царь вывел Россию из равновесия. С 60-х

==167

годов начинается последняя, разрушительная эпоха Империи. А между тем вызванная ею к жизни так называемая  общественность, то есть дворянско-интеллигентские силы  были значительны, одушевлены идеализмом политической  и культурной работы и далеко не всегда беспочвенны. Земская, позже городская Россия, плод самоотверженного труда двух поколений деятелей, доказывает положительные,  созидательные способности новых людей. Государство оттолкнуло их, отвело им тесно ограниченный удел, создав  из земщины  как бы «опричнину» наизнанку, вечно подозреваемую и подрезываемую  экспериментальную  школу  новой России. Эта изоляция от государства воспитала земцев – безгосударственников, деятелей уездного и губернского масштаба, слепых к мировым задачам России.

    Но атмосфера государственного сознания была искусственной: поддерживалась вечной мелкой .войной с губернаторским самодурством и зрелищем  попятного движения  Петербурга. «Увенчание здания» в 60-х годах организовало  бы эту oбщecтвeнную энеprию, пpевpaщaя eё в национальную. Трудности были – и немалые. Во-первых, политическая школа Запада угрожала превратить русский Земский  Собор в театр красноречия и борьбы за власть. Но правительстворасполагало ещё большими славянофильскими  ресурсами. Опершиcь  на духовенство и купечество, оно  могло бы оживить древнюю  легенду православного царя.  Приобщая  к реальной власти, то есть давая политические  посты земским деятелям, наряду с бюрократией правительство вырвало бы почву у безответственной оппозиции.  Вторая, и несравненно большая трудность заключалась в  свободном крестьянстве, которое не замедлило бы предъявить своипритязания на всю землю. Пришлось бы  идти на ликвидацию дворянского землевладения гораздо  решительнее, чем шли в действительности. Последствия  были бы не из легких – сельскохозяйственные и общекультурные. Но жизнь показала, что этот процесс неотвратим. Россия должна была перестраиваться: из дворянской в  крестьянско-купеческую. У власти был шанс сохранить в  своих руках руководство этим процессом, проведя ликвидацию с возможной бережностью к старому культурному  слою. Третьей опасностью являлся анархический нигилизм. поскольку он отражал не реально-политические, а сектански-религиозные потребности русской интеллигентской души, он не поддавался политическому излечению. Но  в 60-х годах болезнь была в зародыше, и в условиях гражданского мира  максималистские  тенденции могли быть направлены по их подлинному религиозному руслу.

    Для этого пути от власти требовалась большая смелость – и вера, вера в свою правду и в свой народ. Александр II и

==168

его правительство ни верой, ни смелостью не обладали. Правительство ориентировалось на немцев, было чуждо русским национальным течениям и трусливо так, как мог быть только доживающий  абсолютизм Габсбургов. Тяжелая моральная атмосфера двора, столь несоответствующая народной легенде о Царе-освободителе, доказывает эту внутреннюю  опустошенность монархических ресурсов в народной душе.

    Под пышной  порфирой Александра III гниение России сделало такие успехи, что надежды на мирный исход кризиса к последнему царствованию были невелики. Главное было в исчерпанностиморальных ресурсов. Славянофильский идеал был опоганен мнимонациональной полицейской системой удушения.  Внутренняя хилость и бездарность консервативных течений конца века (Достоевского, Леонтьева!) – показатель безошибочный. Консервативные идеи в «Новом времени» оказались продажными. Без субсидии от правительства не могла существовать ни одна правая газета. Ясно, что возрождение теократической идеи царства стало невозможным.

    Но для России были  даны еще два последних шанса. Первый  шанс – революция 1905 года. Второй – контрреволюция  Столыпина.

   Невозможно  доказать, невозможно даже утверждать с полной убежденностью, что победа революции в 1905 году не привела бы к тому же развалу России, что революция 1917 года. Все же можно привести серьезные противопоказания. В движение 1905 года в отличие от революции 1917 года все партии и группы русской интеллигенции шли с огромной верой и энтузиазмом. Моральный капитал революции, скопленный  за столетие, не был растрачен. Народ не находился в состоянии отчаяния и слабо чувствовал войну. Огромные массы крестьянства жили еще в условиях патриархального быта и сознания. Самое главное: международная обстановка была сравнительно благоприятной. Война могла быть закончена в любой момент. Конечно, успех  революции неизбежно  привел бы к захвату помещичьей  земли, пожарам и погромам. Конечно, социалистическая  агитация в рабочих  массах возбуждала их против либеральной  демократии. Но все эти опасности действовали в неизмеримо меньшей степени, чем через 10 лет. Даже большевики 1905 года со своей программой диктатуры пролетариата и крестьянства стояли на почве русской, национальной революции. Гражданская война была неизбежна. Но она имела шансы окончиться победою опирающихся  на удовлетворенное крестьянство умеренных слоев демократии.

    Впрочем, самые шансы эти, то есть недостаточная ост-

==169

рота революционной ситуации, и сделала возможной сравнительно легкое подавление революции.

     Инициатива  была в руках правительства. Оно имело  шанс. И какой шанс!

     Восьмилетие, протекшее между первой революцией и  войной, во многих отношениях останется навсегда самым  блестящим мгновением  в жизни старой России. Точно оправившаяся от тяжелой болезни страна торопилась жить,  чувствуя, как скупо сочтены ее оставшиеся годы. Промышленность переживала расцвет. Горячка строительства, охватившая все города, обещавшая подъем хозяйства, предлагавшая новый выход крестьянской энергии. Богатевшая Россия  развивала огромную духовную энергию. Именно в это время  для всех стал явен тот вклад в русскую культуру, который  вносило русское купечество. Университет, получивший автономию, в несколько лет создал поколение научных работников в небывалом масштабе. В эти годы университеты Московский  и Петербургский    не уступали лучшим   из  европейских. Помимо автономии и относительной свободы  печати, научная ревность молодежи поддерживалась общей  переоценкой интеллигентских ценностей. Вековое миросозерцание, основанное на позитивизме и политическом максимализме, рухнуло. Созревала жатва духа, возросшая из семян, брошенных в землю религиозными мыслителями XIX  века. Православная Церковь уже собирала вокруг себя передовые умы, воспитанные в школе символизма или марксизма. Пробуждался и рос горячий интерес к России, ее прошлому, ее искусству. Старые русские города уже делались  целью паломничества. В лице Струве и его школы – самой  значительной школы этого времени – впервые после смерти  Каткова возрождалась в России честная и талантливая консервативная мысль. Струве подавал руку Столыпину от имени значительной группы интеллигенции, Гучков – от имени  буржуазии. Как использовала монархия эти счастливые для  нее возможности?

    Император Николай II имел редкое счастье видеть у подножия своего трона двух исключительных, по русской мерке, государственных деятелей: Витте и Столыпина. Он ненавидел одного и предавал обоих. Они  были совершенно  разные, особенно в моральном отношении, люди. Но оба  указывали монархии ее пути. Один – к экономическому  возрождению страны через организацию сил промышленного класса, другой – к политическому возрождению России – в национально-конституционных  формах.  Николай  II хотел принизить   Витте  до уровня  ловкого  финансиста, а Столыпина – до министра полиции. Он лукавил с обоими и  окружал себя политическими гадами, публично лаская погромщиков и убийц. Он жил реакцион-

==170

ной романтикой, созвучной славянофильским  идеалам, растоптанным его отцом и дедом. Лет сорок-тридцать тому назад они имели действенную силу. Теперь это была вредная ветошь, нелепый маскарад, облекавший гвардейского полковника в одежды московского царя. В Царском Селе императрица строила Феодоровский городок для задуманного ею духовно-полицейского ордена рыцарей самодержавия (старая идея «опричнины»). В жизни рыцари оказывались наемными  охранниками или  бандитами. Во дворце жили в  сознании войны со своими мятежниками подданными и подменивали  политику полиции. Это выпячивание полиции  бередило уже зарубцевавшиеся  раны, срывало дело национального объединения. Беспричинно и бессмысленно разрушалась автономия университетских корпораций. Кассо и Шварц сумели вызывать из потухшего пепла слабые вспышки  студенческих забастовок. Но хуже всего былопроституирование народного представительства.

    Монархия не могла править с Думами, состоящими из социалистов и республиканцев. Это ясно. Но она так же не доверяла Думе октябристов и националистов. Она  вела в лице ее войну с консервативными силами страны – мелочную, нелепую, дискредитирующую и власть, и народное представительство. Народ приучался к мысли о бессилии и никчемности  Думы, интеллигенция – к аполитизму. Не стоило создавать Думы, не приобщая к власти ее вождей. Оставляя за ними лишь  право слова, правительство превращало Думу в «говорильню», в митинг, который, как митинг, имел тот огромный недостаток, что отражал настроения лишь  правого сектора страны. Столыпин не принял протянутой руки Струве и Гучкова – не потому, чтобы недооценивал значения гражданского мира. Но за ним стоял дворец, который парализовал его волю, дворец, который превратился в штаб гражданской войны.

    В довершение бедствия дворцовый мистицизм принял уродливые и опасные формы. Вся Россия– с ужасом   или захлебываясь от удовольствия – переживала годы pacпутиниады. Хлыст, через царскую семью, уже командовал над русской Церковью в ожидании того момента, когда война отдаст ему в руки государство. Подобранный Распутиным Синод, распутинские митрополиты, ссылка епископов – неслыханное поругание Церкви совершалось именем царя, который  мистически сознавал себя помазанником Божиим, который  всецело принимал сверхчеловеческую ответственность самодержавной власти. Для религиозного сознания  один этот грех обрекал на смерть династию. Для всей грамотной России это была ванна мерзости, в которую  она погружалась каждый день.

    Оглядываясь на последние предвоенные годы, чувству-

==171

ешь странное раздвоение: гордость достижениями русской   культуры  и тяжесть от невыносимого  нравственного  удушья. Имморализмом   была поражена более или менее  вся Россия. Ренессанс культуры не сказался еще ничем в ее  сердце. Но ясно замечаешь и определенные черные лучи,  Исходящие из одного фокуса: отравляющие правительство,  Думу, печать, общественность. Этот фокус—в царском  дворце. Можно, конечно, думать, что рок войны, непосильной для России, все равно обрекал на гибель работу ее  творческих сил. Но и без войны было ясно, что вся эта работа парализуется и отравляется в самом сердце страны.

    Нельзя преуменьшать  значения личной ответственности в истории. В самодержавной монархии не может не  быть особенно тяжелой ответственность царя. Но бывают  годы в жизни народов, годы кризисов, распутий, когда чаша личной ответственности начинает перетягивать работу  бессознательных исторических сил. В русской революции только два человека сыграли роковую, решающую роль, не сводимую  к типическим факторам, к воздействию групп. Эти два человека – Николай II и Ленин. Первый спустил революцию, второй направил ее по своему пути.

==172